В относе морском

(В основу рассказа положен действительный случай спасения унесенных на льдине зверопромышленников.)

Про нашу жизнь промысловую послушаешь, так удивишься, удивишься и устрашишься.

Расскажу про себя, про сынишку моего и про брата, как мы на промысел пошли и в какую беду попали.

Беды терпеть да погибать помору не диво. Море - измена лютая. Спроси того-другого робенка в Поморье: «Где тата?» - скажет: «Вода взяла».

...Море нас поит, кормит, море и погребает... А мы вот от морской напасти спаслись, и таким ли дивом спаслись, дак всю жизнь на другу сторону повернуло.

Мы - Белого моря, Зимнего берега народ. Коренные зверобои-промышленники, тюленью породу бьем. В тридцатом году от государства предложили промышлять коллективами. Представят-де и ледокольной пароход. Условия народу были подходящи. Зашли кто в артель, кто на ледокол.

А я да брат старший Егор Иванович не то что на ледокол, а из своей артели убежали.

Сынишко мой Олександр в колхоз бы любил, да от-чишку с дядей перечить не посмел.

Стретенева дня дождались: стали флюгера полуношник-ветер сказывать - норд-ост. Зачали наши деревни на промысел снаряжаться. Тюленьи женки в эту пору детей народят, стада зверины на отдых повалятся, и это богатство полунощник к нашему берегу льдинами притянет.

Мы, значит, троима срядились. Лодочку доспели на креньях, погрузили дровец, хлеба, котелок, пики, обулись, оделись по-промысловому, с племенем простились и поволоклись.

Сутки горой шли, други сутки - припаем береговым. На льду и огонек разведем, поедим и выспимся, лодочкой накрывшись. Путь вороны казали: на зверя же летели. На третий день береговой лед кончился, пошла раздельна льдина. Беда беду родит - встречу полунощ-нику из-за горы побережник-ветер выскочил. Зачали друг другу в лицо мокрым снегом плевать.

Опасен в эту пору побережник: он лед от берега отдирает, нашего брата в море уносит...

Остановились, глядим на своего юровщика:

- Егор Иванович, что велишь?

Он шапку снял, ветра пытает: то ту, то другу щеку подставит. А ветер явно с горы, в спину. И Егор командует:

- Заворачивай обратно! Сей день напромышлялись! А Олексишко забежал на торос на высокой и вопит:

- Дядя! Татка! Юрово!! О, коль велико!

Мы охотники природны. Петухом сердца-ти запели. Выстали на льдину, а в полуверсте зверя-то как дров! И любо на них глядеть: посередине матки лежат с робя-тами. Как бабы в бане, гладят их, моют, плавать учат. Ежели робенок капризит, мамка его и круто в море роет. Кругом, как стена нерушима, ограда крепка - самцы-лысуны...

- Егор Иванович, что велишь?!

- Играть давайте!

Значит, надо нам зверины ухватки принять, зверем притвориться. Он нас видит, пущай на своих думает.

Лезем на юрово, по душу его морскую, рукавицами гребем, задом подхватываем, головами покачиваем - как есть тюлени! Спину ломит, колени отпали, а любо это и весело!

Вот мы приехали. Душйна от них! Глядят, говорят меж собой, что-де ихнего полку прибыло... Тут мы прянули на зверя, как волки. Пика свистнула, да кровь про-брызнула. Песню поморским обычаем завели:

Сила земна, 
Сила водяна, 
Земна толщина, 
Морска глубина! 
Зверь идет, 
Зверя ведет! 
Четыре ветра, 
Четыре вихря. 
Ходит сила 
Из жилы в жилу. 
Зверь идет, 
Зверя ведет! 
День с ночью, 
Медь с кровью. 
Стрела калена, 
Тетива шелкова. 
Зверь идет, 
Зверя ведет!

Тюлень упал, и другой - твой, и третий опрокинулся. Любо это и весело. Зверь ревет, мы поем, охота нами обовладела. Знай железо блестит, кровь свистит да туши ложатся...

И тут как пологом побоище завесило - снег стеной повалил. Опомнились:

- Егор Иванович, что велишь?

А ветер-от с горы да с горы. Не знаем, когда он полуношника одолел. И льдина под ногами завизжала, не любит тоже в море идти. Егор кричит:

- Кидай все, попадай к горе на пиках!

Не бежим - летим. И чуем: не стоит лед-от, гонит его разбойный ветер. Полынью перемахнули, другу перескочили и - аминь... Поперек разводье легло велико, широко, как река. Вода чернил чернее, а мы бумаги белее. Где стояли, тут и пали. Конец нам...

И мой Олександр затрясся и меня с дядей - черной бранью... Последнее слово кинул:

- Пошто с народом не пошли! От людей бы нас унесло, телеграмм бы наподавали на ледокол, по маякам!

Егору нельзя духом падать - он юровщик:

- Еще не ревите, еще не конец! Буде, во своем море останемся, всяко нас к тому ли, к другому берегу прикачает.

До вечера ни единым словом меж себя не перещел-конули.

Ночь передремали, утром по окольным льдинкам с полдесятка зверя нашли убитого, тюленины пожевали: душная она, рвало нас. Заместо воды - снег. А тюленьи тушки - и постель и окутка.

На другой день показало Летние горы. Лодкой достали бы берега...

На третий день мы наревелись - жаланненьки Зимние горы в глазах были. Чалились мы за лед, всяко к берегу прибарахтывались. Да где тут!..

Потом трое сутки - лед, да небо, да вода. Лед, да небо, да вода... Всего семь дней, семь ночей в Белом море кружало.

Дале туманами шли сутки, не знали где. А ночь при-велась звездна, по звездам прочитали, что шествие льда - на полночь, в океан. Опять Олексишко воет, опять на меня тоска, опять Егор утешает:

- Еще не тужите, еще не конец, еще не смерть!

На свету Горлом беломорским пойдем, должны нас с маяков оприметить.

Утро серое взялось со снегом. Влево Лопский берег чернел. Мы до сумерек кричали. На пику рубаху повесили, махали. Никто не услышал, никто не увидел. Только нерпы в воду булькают. Брат лысуна заколол, в распоротом брюхе ноги грели.

Мы с братом каждый про себя знали, что, чем скорей замерзнуть, тем бы краше, но ради парнишки показывали вид надежды.

В Горловине заторами неволило нас пять ден. А лед мелок, не несет человека. Беда беду родит: ноги натекли, у рук персты опухли, с тюленины душу воротит, знобит - все бы спал. Докучаю брату:

- Это конец. Цинга пришла, черна смерть... Он как стукнет меня по шее:

- Это простуда! Еще не смерть, еще не конец!

На двенадцаты сутки бедствия вынесло нас в Ледовитый океан. А нам все одно - только бы крепче заснуть. И уснули бы вечным сном, да двинуло торосом становым. Наша льдина лопнула. Тут разбудились, прянули на ноги:

- Егор Иванович, что велишь?!

Он огляделся: во все стороны развеличился окиян-батюшко...

Снял наш юровщик шапку и выговорил:

- Брат, племянник!.. Смерточка пришла! Подает из сумки сверток мне, парню, себе:

- Хранил для торжественного дня. Сей день приходит.

Развертываем. У каждого рубаха смертная долгая, саван с кукулем, венец на голову, лестовка полотняная.

Я заплакал, кланяюсь:

- Благодарствую, братец Егор Иванович, что подумал да позаботился, срядил нас в жизнь бесконечную.

А Олександр недоумевает:

- Дядя, разве ты знал, что мы помрем?! Брат говорит:

- Дитя, вековечной это поморской обычай - смертную одежду в море брать.

Умылись мы, волосы, бороды расчесали, обрядились в рубахи, в саваны, в венцы. Поклонились под южной ветер в родиму сторонушку, с желанными простились.

Великим падежом пал Олексишко да запричитал:

- Мила моя матушка, знаешь ли, что сына во гроб наладили? Желанная невеста Катенька, осталась у нас с тобой игра не доиграна! Дорогой подруг Герман Олегович, песенка наша не допета!

Обычай родительской - детищу своему живота, здоровья хотеть, а я тогда сыну одинакому смерточки скорей молил.

Отошел отпев, стали мы друг другу в очи глядеть на последнее прощание. Нагляделись, тогда - обычаем мертвых - глухо заокутали себе лица саванным наго-ловьем. Легли. И учало нас затягивать в смертные сны...

Часы прошли или минуты, услышал я звон явно, близко. Говорю:

- Брат, слышишь звон? Он как со сна:

- Это тебе к смерти, брат. Помирай дале.

Дале я забылся... Да вдруг в самые уши гремит, гудит!.. Дрогнул я, сдернул кукуль, а над головами-то... аэроплан!!! Не блазнит ли? Не привиденье ли? Нет, кружит, трещит... Схватил я пику, машусь да реву:

- Пособите, пособите!! И парнишко мой:

- Батюшки, миленькие, пособите!

А оно скружило над нами два накона и потерялось... О, горе взяло!.. Лучше бы не казался, надеждой не манил.

Эту ночь наборолся я с Олександрушком моим. Кричит:

- Дядя или тата! Заколите меня пикой! Топиться лез. И бил я его, и обымал, и опять бил,

и плакал над ним.

А о полдень, как рог серебряны, запел над нами аэроплан.

Мы скакать, мы реветь:

- Помогите!!! Пособите!!!

Что же далее?.. Кружит машина ниже да ниже, да надлетела над нами и выронила посылку. Мы опять:

- Товарищи! Возьмите нас!

Они не слышат. Улетели птичкой. Посылка в воду пала, пикой добыли. Там консервов две коробки, в каждой фунта по три, сухарей кил пять, мазь кака-та, морошки банка. Вот сколь люди внимательны - морошечки послали! И письмо. Письмо сто раз на дню читали:

«Товарищи! Мы вчера оприметили вас и опять прилетели с ледокола, который подвигается теперь в вашу сторону. На аэроплан принять вас не можем для того, что льдина мала для разгону. Но мы вас не оставим». Ну, ожили мы, воскресли. Шабаш помирать-то! Хлебу рады, письму рады. Холоду опять оберегаемся, больших торосов хранимся, орудуем пиками сидя да лежа. Ногами уж так себе владели. Однако ждать да погонять - нет того хуже: разводьем плывем - боимся, что от парохода утеряемся; в затор попадем - тужим, что пароходу не пробиться.

Однажды как бы стрельбу услышали, еще машину почули. С той поры без отдыха блазнило: то дымом пахнет, то мотор стучит. Без дня неделю этак... Извелись!

В последнюю ночь сменный ветер пал. Торос на торос лезет, визгу, грому... Тут и свисток донесло, и дымом запахло. И метелица нас заносит. Остатню силушку собираем, чтобы не угаснуть.

Но как обутрело, тишина стала в мире, и мы головы подняли из-под снегу. Пароход стоит саженях во ста... Обезумели от радости. Кричим, как на лошадь: - Тпру! Тпру!

Да ползунком по льдинам-то. И с парохода нас увидали, свисток дали, трап спустили.

Пароходе кие нас под руки принять хотят, а мы «ура» кричим да им в ноги падаем.

По трапу сами взняться не могли, нас носком занесли. Тут раздели, тут в тепло положили, рому поднесли норвецкого. Сам капитан Владимир Иванович Воронин обихаживал за доктора. Он воспитывал нас и беспокоился нами, как отец родной (Капитан В. И. Воронин командовал тогда ледоколом «Седов».).

Дён через десяток я с сынишком помогали, чем могли, на пароходе. Брат Егор до весны в мурманской больнице немог. На другой год мы втроем на этот ледокол в коллектив зашли.

Всего погибали мы в относе морском восемнадцать дён. Семь дён в Белом море, пять дён в Горловине, шесть дён в окияне.