IV

Размеры книги не позволяют вести год за годом подробный обзор. Тема на протяжении нескольких лет остается той же: последовательная смена отношений. За время успокоения и согласия накопляются невысказанные, затушеванные противоречия, затаенные надежды на перемену жизни другой стороны не оправдываются, раздражение вновь поднимается, вновь возникает борьба, а затем опять примирение. Но все же нельзя ограничиться общими фразами и короткими цитатами. Каждый раз основная тема осложнена неповторимыми в дальнейшем нюансами, а форма переживаний так характерна для данного момента, что было бы большой ошибкой показать вместо сложной, богатое жизни один голый остов. Для исследователя творчества и для читателя важно не только знать о семейном разладе Толстых, но важно видеть его, чувствовать биение страдающих сердец. Поэтому, несмотря на громоздкость нашего изложения, мы по-прежнему, хотя и в несколько сжатом виде, будем приводите пространные материалы, насколько возможно, избегая собственных комментариев.

Налаженная к концу 1884 годаокизнь опять расстроилась. Одной из причин было недовольство Софьи Андреевны тем, что Лев Николаевич допустил В своей статье ("Так что же нам делать?") резкие выпады против семьи. Ой согласен изменить форму, но отстаивает смысл, и наболевшие вопросы вновь возникают.

"Боюсь объясняться, - пишет Лев Николаевич жене, - чтобы опять как-нибудь не раздражить тебя; но одно скажу еще раз и яснее, я думаю, чем в разговоре: я не отстаиваю форм, в которых я выражался о личностях, и каюсь в них, и прошу тебя простить меня, но если я отстаиваю что, то отстаиваю самую мысль, выраженную во всей статье и наполняющую меня всего. Эту мысль и это сознание я не могу изменить так же, как не могу изменить своих глаз, и я знаю, что ты не любишь эту мысль, а хочешь бороться с ней, и это мне больно, и оттого я отстаиваю свою мысль. Но и это все вздор. Если мысль - истина, то все, и ты в том числе, придешь к ней, и раздражить тебя в ней могла только моя личная раздражительность и гордость. Если же и мысль несправедлива, то я опять виноват, навязывая ее, да еще в неприятной, навязчивой форме" (Письмо жене, конец января 1885 г).

"В Туле, куда я ездил нынче, получил твои два унылые письма. И не знаю, что писать и что отвечать. Всю дорогу ехал, думал о том, что написать, и передумал десятки писем, а теперь сидел долго над письмом, - не знаю, что писать, всего боюсь. Как ужасно тяжело жить без любви, и еще тяжелее умирать. Я, когда один, всегда яснее, живее представляю себе смерть, о которой думаю всегда, и когда представил себя, что умру не в любви, мне стало страшно. А в любви только можно жить счастливо и не видеть, как умрешь... Говорю об сутствии любви не с моей стороны. Я, не переставая, думаю о тебе, люблю а жалею" (Письмо жене, начало февраля 1885 г).

Из писем Софьи Андреевны к мужу: "А что я тебе мешаю своими... (Многоточие в подлиннике. Письмо все изорвано) взгляни это неправда; я никогда этому не верила. Любил бы, ничего не могло бы тать тебе поперек дороги, все бы сломил" (Письмо мужу, 13 марта 1885 г).

"Пошла наверх держать корректуры. Дошла до главы "Детство", и поднялось во мне опять то прежнее, детское чувство, которое впервые я испытала, когда мне было 11 лет, и опять все зарябило в глазах, и я, вместо того, чтобы "оправлять спокойно опечатки, принялась плакать. Нервы ли мои слабы, или, правда, хорошо, - не знаю. Но знаю что то, что я в тебе любила, когда мне было 13-14 лет, то же я и теперь люблю; а то, что наросло и загрубело, то не люблю, - оно напускное, наросшее. Соскоблить - и будет опять чистое золото" (Письмо мужу, 14 марта 1885 г).

Из дневника Льва Николаевича: "Нынче думал о своем несчастном семействе: жене, сыновьях, дочерях, которые живут рядом со мною и старательно ставят между мною и собою ширмы, чтобы не видать истины и блага, которые обличат ложь их жизни и избавят их от их страданий. Хотя бы они то поняли, что их праздная, трудами других поддерживаемая жизнь только одно может иметь оправдание - то, чтобы употребить весь досуг на то, чтобы одуматься, чтобы думать. Они же старательно наполняют этот досуг суетой так, что им есть меньше времени одуматься, чем задавленным работой" (Дневник. "кажется 5 апреля 1885 г." (так в подлиннике)).

Эта запись сделана в апреле. В мае он пишет Л. Д. Урусову (Леонид Дмитриевич Урусов (ум. 1885), тульский вице-губернатор. В последние годы близко сошелся с семьей Толстых. Во многом разделял взгляды Л. Н-ча и был первым переводчиком "В чем моя вера?" на французский язык. Незадолго до его смерти Л. Н-ч ездил с ним в Крым. В тяжелые для С. А-ны годы она была очень дружна с Урусовым, и в этих отношениях было что-то волновавшее, притягивавшее, позволявшее забывать на время суровую действительность. Через год после его смерти С. А-на отметила в дневнике: "Перечитывала вчера письма Урусова, и больно ужасно, что его нет. Доискивалась в них того, что и при жизни его хотелось всегда знать: как он относился ко мне? Знаю одно, что с ним всегда было хорошо и счастливо, а чем это давалось, не знаю" (26 октября 1886 г.). Спустя пять лет: "Вспомнила покойного У. Так мне стало грустно, невыносимо грустно, что он умер, что я навсегда, наверное, лишилась тех утонченных, чистых, умалчивающих, но, несомненно, более, чем дружеских отношений, не оставивших ни тени укора совести и наполнявших столько лет жизнь тем, что делало ее счастливой" (Дневник. 27 декабря 1890 г.)): "У нас все здоровы... Все они живут подле меня своей странной, для них естественной жизнью. Я закидываю к ним свои вопросы. Иногда выскакивают назад, иногда, думаю, западает кое-что. И то хорошо".

В июне - письмо В. Г Черткову: "В последнем письме я писал вам, что мне хорошо; а теперь отвечая на второе письмо ваше из Англии, полученное вчера, - мне нехорошо. Письменная работа не идет, физическая работа почти бесцельна, т. е. не вынужденная необходимостью, отношений с окружающими меня людьми почти нет (приходят нищие, я им даю гроши, и они уходят), и на моих глазах в семье идет вокруг меня систематическое развращение детей, привешивание жерновов к их шее. Разумеется, я виноват, но не хочу притворяться перед вами, выставлять спокойствие, которого нет. Смерти я не боюсь, даже желаю ее. Но это-то и дурно; это значит, что я потерял ту нить, которая д4на мне Богом для руководства в этой жизни и для полного удовлетворения. Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать или даже воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь. Все это только показывает, что я слаб и скверен, а мне хочется обвинять других и видеть в своем положении что-то исключительно тяжелое. Мне очень тяжело вот уж дней шесть, но утешение одно - я чувствую, что это временное состояние. Мне тяжело, но, я не в отчаянии, я знаю, что я найду потерянную нить, что Бог не оставит меня, что я не один. Но вот в такие минуты чувствуешь недостаток близких живых людей - той общины, той церкви, которая есть у пашковцев, у православных. Как бы мне теперь хорошо было передать мои затруднения на суд людей, верующих в ту же веру, и сделать то, что сказали бы мне они. Есть времена, когда тянешь сам и чувствуешь в себе силы; но есть времена, когда хочется не отдохнуть, а отдаться другим, которым веришь, чтобы они направляли. Все это пройдет, и если буду жив, напишу вам, как и когда пройдет... Когда я сам ceбя жалоблю, я говорю себе: неужели так и придется мне умереть, не прожив хоть один год вне того сумасшедшего, безнравственного дома, в котором я теперь принужден страдать каждый час, не прожив хоть одного года по-человечен" разумно, т. е. в деревне не на барском дворе, а в избе, среди трудящихся, с ними вместе трудясь по мере своих сил и способностей, обмениваясь трудами, питаясь и одеваясь, как они, и смело без стыда говоря всем ту христову истину, которую знаю. Я хочу быть с вами откровенен и говорю вам все, но так я думаю, когда я себя жалоблю, но тотчас же я поправляю это рассуждение и теперь делаю это. Такое желание есть желание внешних благ для себя - такое же, как желание дворцов и богатства и славы, и потому оно не Божие. Это желание ставить палочку поперечную креста поперек, это недовольство теми условиями, в которые поставил меня Бог, это неверное исполнение посланничества. Но дело в том, что теперь я, как посланник в сложном и затруднительном положении, и не знаю иногда, как лучше исполнить волю пославшего. Буду ждащ разъяснений. Он никогда не отказывал в них и всегда давал их во-время" (Письмо В. Г. Черткову, 7 июня 1885 г).

Толстой напряженно следит за нравственным уровнем семьи, и малейший намек на поворот в его сторону вызывает в нем радость. Не мало огорчений доставляли ему старшие дети, их светский и барский образ жизни. Но когда Татьяна Львовна объявила отцу, что ее "взгляд на вещи переменился", он отвечает ей сочувственным письмом, осторожно давая советы, как идти по новому пути.

"Это моя единственная мечта и возможная радость, на которую я не смею надеяться, - та, чтобы найти в своей семье братьев и сестер, а не то, что я видел до сих пор - отчуждение и умышленное противодействие, в котором я вижу не то пренебрежение, - не ко мне, а к истине, - не то страх перед чем-то... Тебе важнее убрать свою комнату и сварить свой суп (хорошо бы, коли бы ты это устроила - протискалась бы сквозь все, что мешает этому, особенно, - мнение), чем хорошо или дурно выйти замуж" ( Письмо Т. Л. Толстой (Цит. по Бирюкову - Биография, т. II)).

Мимолетное совпадение интересов дочери и отца возбуждает немедленное противодействие со стороны матери. Она боится влияния Льва Николаевича на детей, ей страшно, что его крайние взгляды могут поколебать незыблемые семейные устои. Ничего исправить нельзя, и все должно остаться неизменным. Отпор лишает Толстого последней надежды, но он не теряет самообладания и отвечает в спокойном тоне.

"В обоих твоих последних письмах, милый друг, проскальзывает раздражение на то, чтб я писал в письме к Тане. Зачем раздражаться и обвинять и говорить, что непоправимо. Все поправимо, особенно взгляд на жизнь. Пока живем, все изменяемся и можем изменяться, слава Богу, и больше и больше приближаться к истине. Я только одного этого ищу и желаю для себя и для близких мне, для тебя и детей, и не только не отчаиваюсь в этом, но верю, что мы сойдемся, если не при жизни моей, то после. Если я написал, что мы живем вместе - врозь, то это, хотя и правда, но преувеличено, и не надо было писать этого, потому что это как-будто упрек. А я пуще всего считаю неправильным - упрек и потому каюсь в этом" (Письмо жене, октябрь 1885 г).

Софья Андреевна в письмах к мужу приводит прежние доводы, доказывает свою правоту и с горечью упрекает Льва Николаевича за его отход от семьи.

"Могу обижаться, если детьми не интересуешься и мной, и нашей внутрен-ей жизнью, и горем, и радостью. Могу огорчаться, что когда ты живешь вместе с семьей, ты с ней больше еще врознь, чем когда мы врознь живем... (Многоточие в подлиннике) Вот это все грустно, и если непоправимо то надо стараться и с этим мириться. И я успеваю в этом и привыкаю понемногу. Ушли не мы от тебя, а ты от нас. Насильно не удержишь. Ты забываешь часто, что ты в жизни впереди Сережи, например, на 35 лет; впереди Тани, Пели, например, на 40, и хочешь, чтоб все летели и догоняли тебя. Это - непониманье. А я вижу, как они идут, падают, шатаются, спотыкаются и опять весело идут по пути жизни; и я стараюсь тут помочь, там придержать и зорко смотреть, чтоб не свернули куда-нибудь, куда можно провалиться безвозвратно. Насколько я это умею и могу - это другой вопрос. Но я никогда, пока жива и не совсем с ума сошла, не скажу, что я врознь от семьи, и не помирилась бы с мыслью, что я с детьми своими совсем врознь, хотя и живу вместе" (Письмо мужу, 21 октября 1885 г).

"У тебя силы воли и убеждения много, что ты можешь так жить - возить воду, сидеть с Фейнерманом (Исаак Борисович Фейнерман (1862-1925) - в то время единомышленник Л. Н. Толстого. Впоследствии под псевдонимом Тенеромо опубликовал ряд статей и воспоминаний о Толстом), и Александром Петровичем ( А. П. Иванов (1836-1912), бывший офицер, опустившийся на московское "дно". Ал. Петр, часто приходил в Ясную Поляну и помогал Л. Н-чу перепиской его рукописей), плохо есть и проч. Но ты один, а я сам-десят, и все эти нити, связывающие меня, ну, просто, физическим материнским чувством, тянут во все стороны, и полететь нельзя. А жизнь аскетическая, т. е. с лишеньями, была моим идеалом еще раньше, чем я узнала тебя. Теперь же не могу, не могу выйти из того состояния, в котором я застыла, и пытаться не хочу, потому что разобьюсь вдребезги. И живу и буду жить в своей красной гостиной, но другой такой никогда не куплю. Вот это верно... Дети подрались вчера вечером... (Здесь и дальше - многоточие подлинника), учительница пришла наниматься... дбрую чинить надо, с Мишей читать надо, и проч., и проч. И осуждать и не одобрять меня! Грех, Левочка! Грех, Левочка! Для других ведь все, сама усталая, в халате, не совсем здоровая, и ничем, ничем себя не забавляющая. Qui s excuse - s'accuse (Тот, кто оправдывается, сознает себя виноватым (фр.)) и т. д. Но я не оправдываюсь, я говорю: посмотри - за что же осуждать?" (Письмо мужу, 24 октября 1885 г)

"Не знаю, радоваться ли твоему приезду; он тебе не будет радостен, ты так тяготишься жизнью городской. Вообще, всячески плохо: вместе будет чуждо и врозь скучно" (Письмо ему же, 26 октября 1885 г).

Лев Николаевич - В. Г. Черткову: "Завтра утром, 1 ноября, думаю ехать в Москву. Надолго ли, не знаю. Тяжело ехать, но надо быть там с своими; может быть, меня там ждут радости - сближения со мной кого-нибудь из семьи. Мне кажется, что это есть и будет" (Письмо В. Г. Черткову, 31 октября 1885 г).

Письмо Софьи Андреевны к сестре от 12 ноября: "Левочка вернулся 1 ноября. Мы все повеселели от его приезда, и сам он очень мил, спокоен, весел и добр. Только он переменил еще привычки. Все новенькое, что ни день. Встает в 7 часов, - темно. Качает на весь дом воду, везет огромную кадку на салазках; пилит длинные дрова и колет и складывает в сажени. Белый хлеб не ест; никуда, положительно, не ходит".

Мирное настроение скоро вновь осложнилось. Каждый остался на своей месте, и отношения делались все напряженнее и напряженнее.

"У нас вся жизнь в разладе с убеждениями Левочки, - пишет Софья Андреевна сестре, - и сойтись - не с убеждениями, их я-то, несомненно, разделяю, как и все, - но нашей жизни, которую будто бы я веду, нельзя сойтись с Левочкиными убеждениями. Вот и статья эта больно сделала, я это видела, и мне больно было, что я невольное орудие всего этого, а вместе с тем те неумолимые требованья жизни так и лезут со всех сторон, и раз Левочка бежал от них, то они с большей силой налегли на меня" (Письмо Т. А. Кузминской, осень 1885 г).

Как Лев Николаевич ни в чем не помогает Софье Андреевне в дорогой ей жизни, так и Софья Андреевна, в свою очередь, остается совершенно равнодушной к его интересам. А если обстоятельства складываются так, что необходима ее помощь, то она выполняет желания мужа с большой неохотой.

В январе 1885 года, под влиянием взглядов Толстого, отказался от присяга Алексей Петрович Залюбовский. Его ожидали большие репрессии (Отказался Залюбовский на призыве в Москве. Сначала он был зачислен в 14 арт. бригаду в Кишинев, где продолжал отказываться от исполнения воинских обязанностей, затем провел месяц в киевском военном госпитале, в отделении для душевнобольных, и был признан душевно-здоровым, несколько раз был определен в другие воинские части, два раза судим военным судом и после отказа от караульной службы в Асхабаде был сослан в Екатериноградский дисциплинарный батальон на один год, почти все время находясь в карцере (одиночном заключении). Через 2 1/2 года со времени отказа от присяги Залюбовский был отпущен на свободу).

Лев Николаевич всегда крайне мучительно переживал гонения на своих единомышленников, считая себя как бы причиной их страданий, чувствуя угрызения совести за свою внешне благополучную жизнь. И в этом случае ов обращается за помощью к высокопоставленным знакомым и родственникам, прося спасти отказавшегося. Софья Андреевна хлопотала в Петербурге перед цензурой о пропуске нового издания, и Лев Николаевич поручает ей дело Залюбовского. Выполнение этой неприятной для нее миссии осложняется опасениями за исход издательских дел, и встревоженному мужу она пишет далеко не ободряющие письма.

"Единственно, что я могу и что сделаю, поеду просительницей к военному министру... Мудрено и мне, твоей жене, хлопочущей о пропуске сочинений; хлопотать о человеке, принявшем это ученье. Когда я думаю, что я скажу министру или тому, кого я буду просить, то единственное, что я придумываю это, что я прошу потому, что меня просили, и что мне больно, что убеждения этого молодого человека, вероятно, истекающие из проповедуемого тобой учения Христа, послужили не к добру, т. е. не к той цели, которую ты имел, а к погибели юноши, и потому я прошу смягчить его участь. Это единственное, что я придумала, а там видно будет" (Письмо мужу, 23 ноября 1885 г). - "Мне /дело это/ очень больно и неприятно, но я буду действовать с большей энергией, чем о своем, о котором ни слуху ни духу" (Письмо ему же, 24 ноября 1885 г. С. А-на хлопотала 9 Залюбовском у начальника Главного штаба, ген. Обручева).

Подготовлявшийся кризис отношений наступил во второй половине декабря. Его подробно описывает Софья Андреевна в письме к сестре:

"Если бы тебе возможно было заглянуть эти дни в нашу жизнь, ты и удивилась бы, и огорчилась, и поняла бы, что не только письма писать, но и жить невозможно при таких обстоятельствах выдуманного, к счастью, не существенного горя! После такого вступления, прежде, чем говорить о другом, надо объяснить, что случилось. Случилось то, что уже столько раз случалось: Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит, я смотрю - лицо страшное. До тех пор жили прекрасно, ни одного слова неприятного не было сказано, ну, ровно ничего. - "Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку".

Понимаешь, Таня, если б мне на голову весь дом обрушился, я бы так не удивилась. Я спрашиваю удивленно: "Что случилось?" - "Ничего, но если на воз накладывать все больше и больше, лошадь станет и не везет". Что накладывалось - неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, все хуже, хуже, и, наконец, терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу - человек сумасшедший, а когда он сказал, что "где ты, там воздух заражен", я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней.

Прибежали дети, рев. Таня говорит: "Я с вами уеду, за что это?" Стал умолять: "Останься". Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас, просто; подумай: Левочка, - и всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его; дети, четверо - Таня, Илья, Леля, Маша - ревут на крик. Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей - говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние, отчужденность, все это во мне осталось. Понимаешь, я часто до безумия спрашиваю себя: ну, теперь за что же? Я из дому ни шагу не делаю, работаю с изданием до трех часов ночи, тиха, всех так любила и помнила это время, как никогда, и за что?..

Ну вот, после этой истории вчера почти дружелюбно расстались. Поехал Левочка с Таней вдвоем на неопределенное время в деревню к Олсуфьевым (Адам Васильевич (1833-1901) и Анна Михайловна (1835-1899) Олсуфьевы, близкие знакомые семьи Толстых. Л. Н-ч ездил в их имение Никольское-Обольяново, Дмитровского у Московской губ) за 60 верст на Султане вдвоем в крошечных санках. Взяли шуб пропасть, провизии, и я сегодня уже получила письмо, что очень весело и хорошо доехали, только шесть раз вывалились. Я рада, что Левочка отправился в деревню, да еще в хорошую семью и на хорошее содержание. Я все эти нервные взрывы и мрачность и бессонницу приписываю вегетарианству и непосильной физической работе. Авось, он там образумится. Здесь топлением печей, возкой воды и проч. он замучил себя до худобы и до нервного состояния" (Письмо Т. А. Кузминской, 20 декабря 1885 г. В начале письма пометка: "Читай одна").

"Тоска, горе, разрыв, болезненное состояние, отчужденность" Софьи Андреевны не скоро прошли. За все время отсутствия Льва Николаевича она остро чувствует нанесенную ей обиду и в письмах к мужу не оправдывается больше, а только обвиняет.

Лев Николаевич пишет ей: "Ах, душа моя, как жалко, что ты так себя мучаешь, или дела, которые ты затеяла, так мучают тебя. Утешаюсь тем, что физические причины помогут твоему успокоению, и радуюсь тому, что я теперь пришел в такое нормальное положение, что не буду тревожить и мучить тебя, как мучил все это последнее время.

По сих пор написал, когда приехали Леля с Верочкой. И сейчас в сердце прочел письмо твое, и сейчас защемило, и чувствую то же отчаяние и тоску, которые чувствовал в Москве и которые совершенно прошли здесь. Опять то же: "Задача не по силам", "он никогда не помогает", "я все делаю", "жизнь не ждет"... (Многоточие в подлиннике)

Слова все мне знакомые и, главное, не имеющие никакого отношения к тому, что я пишу и говорю. Я говорил и говорю одно: что нужно разобрав и решить, что хорошо и что дурно, и в какую сторону итти; а если не разбираться, то не удивляться, что будешь страдать сама, и другие будут страдать. О необходимости же сейчас делать - говорить нельзя, потому что необходимое для людей, у которых есть деньги на квартиру и пищу, ничего нет, кроме того чтобы обдуматься и жить так, как лучше. Но, впрочем, ради Бога, никогда больше не будем говорить про это. Я не буду. Надеюсь окрепнуть нервами и молчать. То, что все, что я испытывал в Москве, происходило не от физических причин, то, что я после 3-х дней такой же жизни, как в Москве: без мяса, с работой физически тяжелой, - я здесь пилю и колю дрова, - я чувства себя совсем бодрым, и сплю прекрасно. Но что делать? Мне, по крайней мере ничего нельзя изменить, ты сама знаешь. Одно можно: выработать спокойствие и доброту, которой у меня мало, что я и постараюсь сделать. Прощай душа моя, целую тебя и люблю и жалею. Целую детей. Как тебе должно быть одиноко! Надо поскорее приехать к тебе" (Письмо жене, около 20 декабря 1885 г).

Письма Софьи Андреевны к мужу. Первое адресовано ему и дочери Tатьяне: "Я знаю, Таня, что в жизни нашей все хорошо, и что плакать не о чем; но ты это папа говори, а не мне. Он плачет и стонет и нас этим губит. Отчего он в Никольском не плачет над Олсуфьевыми, собой и тобой? Разве не та же, но еще более богатая жизнь и там и по всему миру? За что я souffre-douleur (козел отпущения (фр.)) всех его фантазий? Я, которая всегда любила и желала жить для других, и мне это ничего не стоило, в этом только и радость моя была! Спасибо, что дети ко мне относятся с доверием. И я оправдаю это доверие, потому что теперь только это мне осталось. Но быть веселой! Возможно ли это, когда слышишь стоны больного возле себя. И больного, которого привыкла любить. Вот об этом подумай. А пока я могу сказать: да, я хочу, чтоб он вернулся ко мне так же, как он хочет, чтоб я пошла за ним. Мое - это старое, счастливое, пережитое, несомненно хорошо, светло и весело, и любовно, и дружно. Его - это новое, вечно мучающее, тянущее всех за душу, удивляющее и тяжело поражающее, приводящее в отчаяние не только семью, но и его родных, близких, друзей. Это - мрак, в который я не пойду, это - наболелое, которое убьет меня. Нет, в этот ужас меня не заманишь. Это новое, будто бы спасающее, а в сущности приведшее к тому же желанью смерти, так намучило меня, что я ненавижу его. Да, я зову в свое старое и оно верное и тогда только счастье восстановится, когда мы заживем старой жизнью. Никогда мне это не было так ясно. И ясно, что я теперь очень, очень несчастлива этим разладом; но ломать жизнь не буду и не могу. О занятии моем "изданием" скажу одно: я ухожу в этот странный труд для одурения; это мой кабак, где я забываюсь от напряженного семейного положения. Балы и свет; тоже были таким кабаком. Уходить куда-нибудь надо от этих сцен, упреков, от этих страданий во имя какого-то нового добра, убивающего старое счастье, и горе мне, если я, измученная и пьяная, уйду уж не в какой-нибудь кабак, а совсем куда-нибудь, мне так часто этого хочется.

Вот я как долго писала под влиянием невралгии. Но зато так все ясно и так все, все равно. Прощайте! Я не зову домой. Зачем? Надо переболеть одной: и самой легче, и вам хорошо" (Письмо мужу, 23 декабря 1885 г)

Вот чего не пойму я никогда: почему истина должна вносить зло и разлад? Разлад не с разбойниками, а с тихими, любящими людьми? В первый раз в жизни я рада была, что ты уехал. Как это больно и грустно! Но конечно, рада буду еще больше, когда ты приедешь... Маша эти дни все нездорова. То грудь болела, горчишники ставили, то голова страшно болела. Она совсем ничего не ест. Скоро окажется, как ее, бедную, загубили вегетаринством. Но не я ее гублю: мое дело было выкармливать маленьких, и я это сделала хорошо. А кто мое дело разделывает, тот пусть и отвечает Богу" (Письмо мужу, 24 декабря 1885 г).

"Мне плохо все это время. Хотя невралгии нет, но она сидит и ждет случая ойтись. Нервы расстроены страшно, спазма слез в горле не оставляет ни на Р нуту; и моя живучая, энергическая, здоровая натура так и сломилась на этот аз Хочу, хочу встряхнуться: жить, спать, думать, разобраться в жизни - и не могу. Ужас перед сумасшествием так велик, что не могу преодолеть его. И именно такие натуры, как моя, которых не сломать физически, и лЪмаются морально, и сумасшедшие живут бесконечно долгие годы" (Письмо ему же, 26 декабря 1885 г).

Из письма Софьи Андреевны к сестре: "От Олсуфьевых сначала вернулась Таня с Верой Толстой (Вера Сергеевна Толстая (1865-1923), племянница Л. Н-ча, дочь С. Н. Толстого). Потом через несколько дней вернулся и Левочка с Лелей, опять так же в маленьких санках на Султане. Левочка был добр и кроток, но я не прощала и не могла долго простить тех мучений, которые он мне сделал. Но кончилось примирением и твердым обещанием никогда, ни разу не поминать прошлого. Но я, обещавши этого не делать на словах, до сих пор в сердце не забыла. Такой несправедливой, жестокой обиды, как нынешний раз, никогда я еще не претерпевала. Как нерасчетливо и неосторожно поступают люди!

После примирения пошло весело в доме. Делали все, что хотели: Приглашали гостей (т. е. все это не я, а дети), собирались вечером, ездили в Собачий театр с малышами, возили их на две елки. Дома был Петрушка Уксусов (Название театра марионеток, присвоенное ему балаганными артистами) и дети наряженные. Для больших мы тоже сделали веселье... Вот мы, написав предварительно письма, поехали в костюмах и масках в самые знакомые и веселые дома... Вся эта компания в шести санях, веселая, в масках, с тапершей, странствовала из дома в дом, плясала, ела, интриговала. Кое-где не узнавали, кое-где узнавали; принимали все удивительно благодушно, и веселились на славу. Когда я, после интриги, снимала маску только хозяйкам дома, то все мгновенно бросались меня целовать. Были у нас и вечеринки, кое-кто собрался, пели, плясали, из горящего рома таскали сладости, гадали, воск лили, приносили петуха клевать; у кого клюнет, того желанье исполнится. Звали нас с Таней на балы и вечера; но мы ни разу никуда не ездили, только визиты делали кое-кому; еще были в концерте Рубинштейна и опять поедем" (Письмо Т. А. Кузминской, 9 января 1886 г).