XII

Раньше чем перейти к описанию следующих лет семейной жизни Толстых, будет уместно коснуться вопроса о Детях. - Семья постепенно распадалась, старшие уходили в свои семьи, младшие вырастали. Соответственно своим душевным качествам и определившемуся характеру каждый занимает особое место по отношению к отцу.

Склонности и образ жизни некоторых сыновей причиняет родителям много волнений, иногда даже страданий. Они воспитаны в обычной барской обстановке, и влияние отца парализовано средой. Заботы матери также бессильны удержать и направить бурные инстинкты молодости. Софья Андреевна страдает как мать, как всякая мать; Льву Николаевичу больно за сына, страшно за человека и тяжела духовная отчужденность. Он пытается убеждать, хочет передать детям свою веру в другую жизнь, радуется каждому намеку на перемену.

"Очень тяжело живется. Все нет охоты работать, писать. Все мрачное настроение. Третьего дня Андрюша без всякого повода наговорил мне грубостей. Я не мог простить. То не хотел здороваться с ним, то стал выговаривать ему, ж он опять еще хуже стал говорить, и я не выдержал и ушел, сказав, что он мне чужой. Все это дурно. Надо простить, простить совсем и тогда помогать ему" (Дневник. 18 мая 1895 г).

Андрюша "стал ходить ко мне в комнаты... - поговорить. В нем большая слабость, но очень много добродушия, так что я очень рад, что его полюбил. Вчера он уехал. Жалко его; но пути, которыми идут люди все к,одной и той же цели, все различны" (Письмо Л. Л. Толстому, декабрь 1895 г).

"Ты храбришься, а в душе у тебя очень нехорошо и тяжело, потому что, хотя ты и не высказываешь это никому, даже и самому себе, ты знаешь, что ты живешь дурно, делаешь дурно, и губишь не только свое тело,, но свою бессмертную душу, - пишет Лев Николаевич сыну Андрею. - И ты знаешь это в глубине души, потому что у тебя есть самое дорогое и важное качество, которое ты заглушаешь своей дурной жизнью, но которое дороже всего на свете и за которое я не только жалею, но часто люблю тебя, это качество - доброта. Если бы ты был злой, ты бы не замечал того, что ты делаешь дурно, а теперь ты видишь, что другим делаешь больно, и, хотя хочешь заглушить это, страдаешь от этого и за это страдание еще больше сердишься на себя и других, и тебе очень тяжело. Один выход из этого в том, чтобы серьезно, искренно обсудить свою жизнь и осудиться и признать себя плохим и слабым и не храбриться, а, напротив, смириться. И только первую минуту будет тяжело, а потом станет легко...

Мне все кажется, что ты скоро дойдешь до того предела, когда почувствуешь, что ты идешь не туда, куда надо, что тебе опротивеет эта жизнь. (Думаю, что и теперь бывают минуты тоски, уныния и сознания того, что скверно все). И вот тут-то мне хотелось бы, чтобы ты знал, что есть другая совсем жизнь, - жизнь внутренняя, божественная, исполнения воли Бога, служения Вогу и людям, делания добра, и эта жизнь - не слова, а действительно есть, что она незаметна извне для других, и только для того, кто живет ею, что она не всегда владеет человеком, а только временами, но что эта жизнь радостна и дает такую твердость и никогда не ослабевает; а напротив, все больше и больше захватывает человека и что стоит только раз испытать ее, чтобы уж навсегда находить в ней прибежище от всех бед. Жизнь эта в том, чтобы стараться быть лучше, добрее - не перед людьми, а перед собою и перед Богом. Я иногда болею о тебе, милый Андрюша, а иногда надеюсь особенно на то что ты дойдешь до конца пустой и вредной и дурной жизни мирских соблазнов и опомнишься и станешь жить хорошо и совсем переменишься. Дай Бог, чтобы это скорее случилось, и чтобы жизнь тебе была не мукой, как теперь, а радостью" (Письмо А. Л. Толстому, октябрь 1896 г).

Письмо сыну Михаилу: "Все молодые люди твоего возраста, живущие в тех условиях, в которых ты живешь, все находятся в очень опасном положении. Опасность эта состоит в том, что в том возрасте, когда складываются привычки, которые останутся навсегда, как складки на бумаге, вы живете без всякой без всякой нравственной, религиозной узды, не видя ничего, кроме тех неприятностей учения, к которому вас принуждают и от которого вы стараетесь так или иначе избавиться, и тех самых разнообразных удовлетворений похоти, которые вас привлекают со всех сторон и которые вы имеете возможность удовлетворить. Такое положение вам кажется совершенно естественным и не может казаться иным, и вы никак не виноваты, что оно кажется вам таковым, потому что вы в нем выросли, и в таком же положении находятся ваши товарищи; но положение это совершенно исключительно и ужасно опасно...

Если вы и слышите или видите, что есть какие-то люди, которые что-то исповедуют странное, ходят скверно одетые, едят дурно, не пьют, не курят, то по всему, что вы видите, слышите и читаете даже про них, вы убеждаетесь, что это какие-то чудаки, от которых вы вперед решаете, что ничего нужного вам не узнать. И потому не интересуетесь ими. Так это для всех молодых людей нашего времени; для тебя же и Андрюши и всех наших уже несомненно решено, что вы везде можете искать решения вопросов, возникающих в вас, но только не среди "темных". Они чудаки и все".

"Во мне же вы видите писателя, который прекрасно написал бал и скачки и охоту, но который что-то странное и неинтересное говорит и пищет теперь и никак уже не укажет того, что нужно нам, простым молодым людям, делать. Вы, близкие мне, особенно тупы и жестоки в этом отношении. Вы, - как люди, стоящие слишком близко к предмету и потому не видящие его, тогда как им только стоит протянуть руки, чтобы взять его" (Письмо М. Л. Толстому, 19 октября 1895 г). - "Ты, я думаю, ни разу не заглянул ни в одну из моих книг, кроме романов" (Письмо ему же, 30 октября 1895 г).

"Вот это-то мне особенно больно и вот это-то самое разъединение между нами, - мною и всей молодежью, - разъединение искусственное, устроенное врагами добра, и хотелось бы мне разрушить этим письмом. Толстовцы, темные, Поша, Чертков - чудаки; вегетарианство, оборванцы, религия - горшки носить. И готово, и все решено. Решено, что все это - фантазии, непрактичные, неприложимые вообще к жизни, годные для чудаков, но никак уже не для нас, для простых молодых людей, не хотящих ничем отличаться, а хотящих жить, как все. Вот этот-то взгляд на то, что я исповедую, на то, на что я посвятил все свои силы и посвящу до конца своих дней, особенно мучителен мне" (Письмо М. Л. Толстому, 19 октября 1895 г).

Из дневника Льва Николаевича: "Странное мое положение в семье. Они, может быть, и любят меня, но я им не нужен, скорее encombrant (неудобный, стесняющий (фр.)). Если нужен, то нужен, как всем людям. А им в семье меньше других видно, чем я нужен всем. От этого: "Несть пророк без чести"... (Дневник. 21 августа 1900 г. Многоточие в подлиннике)

"За эти дни важно было то, что я, не помню уж по какому случаю, кажется после внутреннего обвинения моих сыновей, я стал вспоминать все свои гадости. Я живо вспомнил все, или, по крайней мере, многое и ужаснулся. Насколько жизнь других и сыновей лучше моей. Мне не гордиться надо и прошедшим, да и настоящим, а смириться, стыдиться, спрятаться, просить прощения у людей [здесь в подлиннике зачеркнуто: и Бога]. Написал: у Бога, а потом вымарал. Перед Богом я меньше виноват, чем перед людьми: он сделал меня, допустил меня быть таким. Утешение только в том, что я не был зол никогда; на совести два-три поступка, которые и тогда мучили, а жесток я не был. Но все-таки гадина я отвратительная. И как хорошо это знать и помнить. Сейчас становишься добрее к людям, а это - главное, одно нужно" (Там же, 9 октября 1900 г).

Несколько иначе сложились у Толстого отношения с сыном Львом. В первое время Лев Львович увлекался идеями отца, вел с ним беседы на эти темы, считал себя его последователем. Но Лев Николаевич, как ни приятно ему было найти единомышленника в своей семье, недоверчиво относился к этому увлечению, видел в нем что-то искусственное, поверхностное. В дневнике он отметил такой случай: "У Левы просил прощения за то, что огорчил его. Начался во время чая, при Дунаеве (Александр Никифорович Дунаев (1850-1920), директор Московского торгового банка. В 1886 г. познакомился с Л. Н. Толстым. Был близок ему по взглядам), разговор об образе жизни, времени repas (принятие пищи, еда (фр.)); он упрекал мать, а я сказал, что он с ней вместе. Он сказал, что они все говорят (и необыкновенно это), что нет никакой разницы между Машей, Чертковым и им. А я сказал, что он не понимает даже, в чем дело, сказал, что он не знает ни смирения, ни любви, принимает гигиенические заботы за нравственность. Он встал с слезами в глазах и ушел. Мне было очень больно и жалко его и стыдно. И я полюбил его" (Дневник. 25 декабря 1890 г. В тот же день Софья Андреевна записала в дневнике: "Утром за кофе у Левочки с Левой был горячий разговор о счастье, о цели жизни, а началось с того, что Лева говорил о перемене часов еды и вообще о недовольстве форм нашей жизни. Левочка ему очень умно и хорошо говорил, что все зависит от себя, от жизни изнутри, а не извне. Это было хорошо, но когда он начинает ставить в пример своих последователей, то делается досадно" (Дневник. 25 декабря 1890 г.)).

Перед Львом Львовичем вставал даже вопрос об отказе от военной службы по религиозным убеждениям. Но вера его была поверхностной, он явился в полк и по болезни был освобожден (Отказ сына от подвига, его малодушие вызвало радость матери. Она писала сестре в Петербург, где Лев Львович предполагал отбывать воинскую повинность: - "Ужасно всех нас обрадовало известие, что Леву отпустили совсем. Надеюсь, что болезни у него все-таки никакой нет. Бог послал ему счастье за то, что мать пожалел и ничем не огорчил, пошел в солдаты с камнем на своем сердце, но снял его с моего. Все это я говорю совершенно искренно и прошу тебя ему передать вместе с моими к нему нежными чувствами" (письмо Т. А. Кузминской, 23 декабря 1892 г.). О своем намерении отказаться от военной службы Л. Л-ч рассказывает в "Правде о моем отце". Книга эта мало правдивая и дает плохой биографический материал. Но ради полноты описания приводим выдержку: "Тяжелый нравственный вопрос угнетал меня в то время - вопрос об отбывании воинской повинности, вызывавший во мне отпор, так как я был тогда последователем толстовского учения. - Нет, не могу, не имею права быть солдатом, - говорил я. - Но кем быть, чем существовать, если, покинув университет и науку, я пойду по усыпанному терниями и страданиями пути неохристианства? - Я часто говорил об этом с отцом, и он отвечал мне то же, что и другим. своим последователям: советовал хорошенько подумать прежде, чем действовать. Никогда не дал он мне вполне определенного совета. Когда же, наконец, я решил отбывать воинскую повинность, отец интересовался более полком, в который я поступал, чем волновавшими меня религиозными вопросами. Поступил я в императорские стрелки. Командир полка, угадав мое положение, созвал врачебную комиссию для освидетельствования меня. Найдя состояние моего здоровья слабым, меня освободили, что было, разумеется, следствием соглашения комиссии с командиром полка, желавшим таким способом избавиться от моей "опасной персоны". (Перевод с французского; "La verite sur mon pere", ch. IX. На русском языке в плохом переводе А. В. Андреева: "Л. Л. Толстой. "Правда о моем отце", изд. "Книжный угол", Л. 1924.)).

Л. Н. и С. А. Толстые. Ясная Поляна. Фотография С. А. Толстой. 1910 г.

Возможно, что на душевное состояние Льва Львовича повлияло тяжелое физическое недомогание, развившееся после перенесенного им на голоде в Самарской губернии тифа. Но он быстро отходил от своих прежних увлечений и вскоре вполне определилось его новое отношение к отцу. Лев Львович взял на себя роль идейного противника отца. Теперь он вызывающе держится с Львом Николаевичем, пишет книги против него, выступает в правой печати с резкой полемикой против "толстовства". Не говоря уже о том, какое неприятное впечатление производит это на общество (М. О. Меньшиков писал Л. Ф. Анненковой 4 сентября 1898 г.: "Оставил я его /Л. Н-ча/ невеселым; нехорошо ему живется, одиноко, и некоторые близкие, вроде Льва Львовича, систематически отравляют ему существование. Лев Львович опять уже выступил против отца в "Новом Времени" по поводу декларации государя о всеобщем разоружении. Гадкое и жалкое зрелище"), деятельность сына, его отноше. ние угнетающе действуют на Льва Николаевича.

"Лева... приучает меня к доброте, несмотря на причиняемую боль своими глупыми, бездарными и бестактными писаниями (Письмо С. Н. Толстому, 6 ноября 1901 г).

Письмо сыну: "Я получил твое письмо, Лева, и, к сожалению, почувствовал, что не могу тебе писать просто и искренно, как я желаю относиться ко всем людям, а особенно к сыну. Твое непонятное для меня и очень тяжелое недоброе отношение ко мне сделало то, что из невольного чувства самосохранения стараюсь, как можно [меньше] иметь общения с тобой. Будем надеяться что это пройдет, как только пройдет такое недоброе отношение. Исправлять же это объяснениями не надо. Объяснения никогда не улучшают, а только ухудшают отношения. Прощай, желаю тебе того внутреннего блага, вследствие которого устанавливаются без заботы об этом самые дружеские отношения со всеми людьми... Пожалуйста, прими это письмо, как только можешь добрее и ничего мне не пиши об этом" (Письмо Л. Л. Толстому, 19? декабря 1899 г).

Из дневника А. Б. Гольденвейзера 1902 года (о крымской болезни Толстого): "Из детей в Гаспре не было одного Льва Львовича, которому Лев Николаевич продиктовал письмо... Читавшие письмо ко Льву Львовичу говорят, что это предсмертное прощальное письмо было глубоко трогательно. Письма этого отправить не пришлось, так как Лев Львович приехал в Гаспру сам. Когда он вошел ко Льву Николаевичу, Лев Николаевич сказал ему, что ему трудно говорить, а все, что он думает и чувствует, он написал в своем письме": и передал письмо сыну. Лев Львович прочел письмо тут же в комнате Льва Николаевича, потом вышел в соседнюю и на глазах всех сидевших там... разорвал письмо умирающего отца на мелкие кусочки и бросил в сорную корзину (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, M., 1922, стр. 87)", Г Но как только намечается минутное сближение, Лев Николаевич пишет сыну: "Очень радостно сближение духовное с чужим человеком, а тем более радостно со своим близким, которого по привычной слабости мы привыкли еЧитать более близким, чем другие люди. Мне радостно то, что я вижу теперь тебя всего. Нет в душе твоей уголка, который бы я не видел, или хотя бы не мог видеть. И^то понятно, потому что в твоей душе горит тот истинный свет, который освещает жизнь людей. Помогай тебе Бог беречь и разжигать его. Вижу теперь ясно твои слабости, и они не раздражают, как прежде, даже не огорчают, а трогают. Мне жалко тебя за них, потому что знаю, что ты борешься с ними и страдаешь от них" (Письмо Л. Л. Толстому, 27 октября 1903 г).

Совсем иные отношения у Толстого с дочерьми. Дочери приносят ему радость, согревают его своею лаской. Они - "теплая ванна для чувств". С ними жить ему легко, зато расставаться трудно. Спокойно и одобрительно относясь к женитьбе сыновей, Лев Николаевич болезненно переносит уход дочерей из семьи.

В 1897 году Мария Львовна выходит замуж за Н. Л. Оболенского (Кн. Николай Леонидович Оболенский (р. 1872), сын кн. Леонида Дмитриевича и Елизаветы Валерьяновны Оболенских. С 1907 г. женат вторым браком на Наталии Михайловне Сухотиной (1882-1926), падчерице Татьяны Львовны Сухотиной). Толстому ясно, что этот шаг изменит жизнь дочери, что круг интересов ее сузится и что она навсегда отказывается от тех идеалов, которыми прежде жила. Но любовь его к Марии Львовне так велика, что он старается скрывать боль, хотя и проговаривается часто, не хочет упрекать и ободряет ее. Говорит с ней прежним языком, языком единомышленника.

"Сейчас прочел твое письмо к Тане, милая, очень любимая Маша. Ты там пишешь, что жалеешь, что написала мне о своем душевном состоянии во всей его путанице. А я так очень рад и благодарен тебе. Все это я понимаю и ничего не имею сказать против твоего намерения, вызванного непреодолимым, как я вижу, стремлением к браку. Что лучше, что хуже, ни ты, ни я, никто не знает; я говорю не про брак, а про того или другого мужа. Но я тебе уже прежде как-то, помню, говорил про то, или не тебе, а Тане, что брак есть дело мирское, и, как мирское дело, по-мирски должен быть обдуман. И по твоей жизни в последнее время, рассеянной и роскошной более, чем прежде, и по жизни и привычкам Коли, - вы не только не будете жить по Марии-Александровски (М. А. Шмидт, последовательница Л. Н-ча, имела скромное хозяйство в пяти верстах от Ясной Поляны, в д. Овсянниково, и все необходимое для жизни добывала собственным трудом. О ней Толстой записал в дневнике 18 февраля 1909 г.: "Не знал и не знаю женщины духовно выше Марии Александровны"), но вам нужны порядочные деньги, посредством которых жить.Одна из главных побудительных причин для тебя, кроме самого брака, т. е. супружеской любви, еще дети. Дети и нужда - это очень трудно и уже слишком явно - перемена независимости, спокойствия на самые тяжелые страдания. Как вы об этом судите?.. Намерена ли ты просить дать тебе твое наследство? Намерен ли он служить и где? И, пожалуйста, откинь мысль о том, чтобы государственная служба твоего мужа могла изменить мое отношение к нему и твое отступление от намерения не брать наследства могло изменить мою оценку тебя. Я тебя знаю и люблю дальше и глубже этого, и никакие твои слабости не могут изменить мое понимание тебя и связанную с ним любовь к тебе. Я слишком сам был и есмь полон слабостей и знаю поэтому, как иногда и часто они берут верх. Одно только: лежу под ним, под врагом, в его власти и все-таки кричу, что не сдамся, и, дай справлюсь, опять буду бороться с ним. Знаю, что и ты так же будешь делать. И делай так. Только "думить надо, большой думить надо" (Выражение башкирца Михаила Ивановича (Мухедина), говорившего так во время игры в шашки. Его Л. Н-ч любил часто приводить). ...Кроме смерти, нет ни одного столь значительного, резкого, все изменяющего и безвозвратного поступка, как брак" (Письмо М. Л. Толстой, 18 декабря 1896 г).

"Два раза начинал тебе письмо и разрывал: и оттого, что я не в духе, и оттого, что сложно, неясно у меня в душе отношение мое к твоему положение) Ты верно угадала, что я вижу в этом падение, да ты это и сама знаешь. Но с другой стороны, я радуюсь тому, что тебе жить будет легче, спустив свои идеалы и на-время соединив свои идеалы с своими низшими стремлениями (я разумею детей). Мое же чувство к тебе - к тебе духовной, к тому, что я любщов тебе, - остается совсем то же, потому что я знаю, что это духовно не изменится. А, впрочем, кто вас знает. Исчезнуть не может, но затуманиться может Ну, поживем если, то увидим. Одно несомненно, что я теперь люблю тебя такой, какая ты и какой я" (Письмо ей же, декабрь 1896 г).

"Маша замужем, и мне жалко, жалко. Не такая она, чтоб этим удовлетвориться. Она слаба и болезненна; боюсь, что уже кается, хотя не говорит. Да я нельзя говорить, потому что он очень хороший, чистый, честный, чрезвычайно правдивый человек" (Письмо В. Г. Черткову, 12 июля 1897 г).

"Маша для меня вроде как человек пьяный. Я знаю, что она поймет меня но не теперь. Теперь с ней говорить нельзя, пока она не выспалась и не переболела похмельем... Избави нас Бог от этих опьянений. Эти опьянения не хуже религиозности, патриотизма, аристократизма ставят преграды между людьми мешают тому единению, которого хочет Бог. Живешь рядом, вместе всю жизнь и живешь как чужой. Так у меня теперь с Машей и ее мужем. Не мог я ей сказать, что этот ее брак "a failure" (неудача, провал (англ.)), несмотря на то, что он прекрасный юноша. А не говорю этого, остается невысказанное. И жалко так дожить" (Письмо ему же, 13 октября 1897 г).

"Чувствую ли я разъединение с тобой после замужества? - пишет Лев Николаевич дочери. - Да, чувствую, но не хочу чувствовать и не буду" (Письмо М. Л. Оболенской, осень 1897 г).

Его письма к Марии Львовне спустя семь лет после замужества, во время, ее беременности: "Милая Машенька, не писал тебе потому, что вдали от тебя, не переставая, испытываю чувство страха как-нибудь потревожить тебя. Хожу все по отношению тебя на цыпочках. Ну, что будет, то будет, а что будет, то и должно быть. Теперь близко решение, и я с большим волнением жду... Ужасно странно, таинственно это зарождение жизни в другой жизни и независимость судьбы этой жизни от того существа, в котором она зарождается. Странно потому, что нам кажется, что это почти одна жизнь в одном теле, а в действительности это такая же независимая от тебя жизнь теперь, какою она будет, если проживет до 20, 30 лет. Надеюсь, что Коля не даст тебе этого письма, а я на цыпочках также уйду, как пришел. Прощай, душенька, целую тебя" (Письмо ей же, апрель 1904 г). После неудачных родов Лев Николаевич пишет дочери: "Грустно, но хорошо то, что ты пишешь. Подкрепи тебя Бог. С другими я боюсь употреблять это слово, Бог, но с тобой, я знаю, что ты поймешь, что я разумею то высшее духовное, которое одно есть и с которым мы можем входить в общение, сознавая его в себе, непременно нужно это слово и понятие. Без него нельзя жить. Мне вот сейчас грустно. Никому мне этого так не хочется сказать, как тебе... Ты вот пишешь, что недовольна своей прошедшей жизнью. Все это так надо было и приблизило тебя к тому же... О тебе скажу, что ты напрасно себя коришь. На мои глаза, ты жила хорошо, добро, без нелюбви, а с любовью к людям, давая им радость, первому мне. Если же недовольна и хочешь быть лучше - давай Бог... О твоих родах иногда думаю, что правы шекеры... Они говорят, что кирпич пусть делают кирпичники, те, которые ничего лучшего не умеют делать, а мы (они про себя говорят) из кирпичей строим храм. Хорошо материнство, но едва ли оно может соединиться с духовной жизнью. Нехорошо тут ни то, ни се: поползновение к материнству и чувственность, с которой труднее всего в мире бороться молодым. Но все-таки все идет к хорошему, к лучшему" (Письмо М. Л. Оболенской, октябрь 1905 г).

В 1899 году Татьяна Львовна выходит замуж за М. С. Сухотина (Михаил Сергеевич Сухотин (1850-1914), сын Сергея Михайловича и Марии Алексеевны Сухотиных), который на много лет ее старше и имеет взрослых детей от первого брака.

Льва Николаевича это пугает, и жалко ему расстаться с заветной мечтой, что старшая дочь, названная в честь Т. А. Ергольской, повторит пример самоотверженной девственницы. Но в нем говорит и отцовская ревность, он негодует и жалуется Марии Львовне:

"Пошел на Козловку и встретил около границы едущего Сухотина и пригласил его с собой. Таня же ездила в Бабурино за ванной. Все было хорошо, но, возвращаясь назад с Козловки, мы встречаем Таню в шарабане, едущую навстречу. Я, разумеется, не поехал, а она поехала с ним, а теперь, перед ужином, ушла в сад. Ужасно жалко и гадко. Я ей скажу, но я знаю, что это бесполезно...

У меня ощущение, что в последнее время все женщины угорели и мечутся, как кошки по крышам. Ужасно это жалко видеть и терять перед смертью последние иллюзии. О, какое счастье быть женатым, женатой, но хорошо, чтобы навсегда избавиться от этого беганья по крыше и мяуканья...

Весна удивительна по красоте. Я сейчас ходил на Козловку и принес кашки - клевер белый и красный. А теперь полная луна между пришпектом и липовой аллеей поднимается, и свищут и чокают десятки соловьев" (Письмо М. Л. Оболенской, после 22 мая 1897 г).

"Сейчас говорил с Таней, очень любя, очень ругал ее за ее эгоистическую жизнь. Вопрос ее не между ею и Сухотиным, а между ею и Богом. Несчастие всех нас, и ее особенно, то, что мы забываем то, что жизнь для себя, для своего счастья есть гибель. Она забыла и погибает. Я мучаюсь в той мере, в которой это забываю" (Письмо ей же, июль 1898 г).

После свадьбы Татьяны Львовны Софья Андреевна пишет сестре: "Ты не можешь себе представить, до чего мы с Левочкой горюем и тоскуем, проводив Таню. И знаешь, если б я была одна огорченная, мне было бы легче, а горе Левочки удвояет мое собственное. Обвенчали мы ее с Сухотиным 14-го утром. Народу было очень мало... всего человек тридцать. Венчали в нашем приходе. Таня не надела даже вуали и цветов, а простоволосая. Был завтрак, шампанское, конфеты, цветы, фрукты. Но было так мрачно, точно похороны, а не свадьба. Когда Таня пошла прощаться с Левочкой, он так плакал, что страшно было на него смотреть. Я ее благословила с Сашей и крепилась при ней. Но когда она уехала в церковь, и я вошла в ее опустевшую комнату, на меня нашло такое безумное отчаяние, я так рыдала, точно после смерти Ванички. И как сердце мое не разорвалось!

Весь день мы все плакали. Ночевала Таня дома, а Сухотин у своей сестры. На другой день все обедали у нас рано, в три часа, и потом проводили молодых (?) на железную дорогу. Левочка тоже ездил, и много, много было провожающих, - Таню все особенно любили. Домой вернулись в опустевший дом, и опять все плакали. На другой день Левочка пришел обедать, посмотрел на прибор, и стул рядом с ним (никто не решился его занять) и с такой печалью сказал: "А Таня не придет". А сегодня после обеда опять, как будто с шуточ. кой, а в сущности очень горько, сказал: "Ну, теперь пойдемте все к Тане". Не ожидала я, что так мы все будем по ней грустить" (Письмо Т. А. Кузминской, 18 ноября 1899 г).

Из дневника Льва Николаевича: "Таня уехала зачем-то с Сухотиным Жалко и оскорбительно. Я 70 лет все спускаю и спускаю мое мнение о женщинах, и все еще и еще надо спускать. Женский вопрос! Как же не женски* вопрос? Только не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том чтобы они перестали губить ее" (Дневник. 20 ноября 1899 г).