Предисловие

Настоящий писатель - непременно гражданин, общественный деятель, борец. История литературы закономерно перерастает в историю философских идей, социальных движений, политических переворотов.

Рассматривать великих писателей только в так называемом литературном ряду - значит бесконечно обеднять их как деятелей и умалять их как художников.

В пестрой смене методов, направлений, стилей, ху дожественных вкусов советская наука о литературе научилась видеть глубокие общественно-исторические закономерности. Классовой борьбой, лежащей в основе истории общества, в конечном счете обусловливается и литературный процесс.

Начиная с XV - XVI веков Франция преодолевала феодализм, который все больше тормозил развитие ее производительных сил. XVII век, усилив власть короля, ослабил центробежные силы, подорвал недавно еще грозную власть своевольных, противопоставлявших себя королю феодалов. Это привело к грандиозному взрыву, именуемому буржуазной революцией 1789 - 1794 годов. Казалось, феодализм уничтожен навсегда. Казалось, его навсегда похоронил император Наполеон, своими внутренними преобразованиями и кровавыми военными походами открывший безграничные просторы для французских промышленников и торговцев. Но Бурбоны вернулись. Ненадолго, на полтора десятилетия, с 1815 до 1830 года, они снова стали хозяевами в стране, уже прошедшей через якобинский террор, республиканские войны и режим континентальной блокады, в стране, уже вкусившей от буржуазной экономики и дипломатии, от внутренней политики, которую регулировал знаменитый "Кодекс Наполеона".

Революции XIX века доделали то, чего не сумели довершить ни якобинец Робеспьер, ни император Наполеон: они окончательно передали политическую власть в руки буржуазии. В 1830 году был уничтожен режим Реставрации и монархом стал Луи Филипп, король-банкир. В 1848 году была вторично создана республика и к власти пришел весь класс буржуазии. Республика продержалась недолго, - через три года ее сменила Вторая империя, надежно обслуживавшая французских собственников и надежно подавлявшая всякое сопротивление им и их государю. Бесславный конец террористического режима Наполеона III ознаменован и поражением в войне с Пруссией, и революцией 1871 года. Эта последняя в XIX веке революция была в то же время первой в мире пролетарской революцией, открывшей новую эпоху в истории человечества...

Литература шла в ногу с обществом. Вместе с горожанами и крестьянами она наступала на мрачное средневековье - на католических попов и монахов, на крючкотворов-судей, на схоластов и завоевателей. Франсуа Вийон и Франсуа Рабле, Мишель Монтень, Пьер Ронсар и Агриппа д'Обинье - они всего-навсего писали сонеты, песни, философские рассуждения. Но палачи инквизиции недаром жгли их книги и мечтали сжечь их самих: книги были страшным оружием в войне против всего старого и мертвого. Прошло 400 - 500 лет, и вот теперь мы видим удивительное свойство этого оружия: оно не ржавеет. В 1961 году появился новый русский перевод книги Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле, блестяще исполненный Н. Любимовым. И что же? Старая французская книга стала событием в нынешней советской литературе. Песни Франсуа Вийона исполняются в "Трехгрошовой опере" Б. Брехта на множестве сцен мира; слушая их, нынешние зрители хохочут не менее звонко, чем хохотали люди 500 лет назад. Искусство, боровшееся за победу нового, не умирает - ему суждена вечная молодость. А ведь оружие, которым люди в то время убивали друг друга, давно стало музейной диковинкой: всякие там аркебузы, кремневые пистолеты, фитильные ружья... Как далеко от них до современных ракет или ядерных боеголовок! Зато прозвучавшая ровно полтысячелетия тому назад "Баллада примет" Вийона кажется написанной нашим современником:

 Я знаю, кто по-щегольски одет, 
 Я знаю, весел кто и кто не в духе, 
 Я знаю тьму кромешную и свет, 
 Я знаю - у монаха крест на брюхе, 
 Я знаю, как трезвонят завирухи, 
 Я знаю, врут они, в трубу трубя, 
 Я знаю, свахи кто, кто повитухи, 
 Я знаю все, но только не себя. 

 Я знаю летопись далеких лет, 
 Я знаю, сколько крох в сухой краюхе, 
 Я знаю, что у принца на обед, 
 Я знаю - богачи в тепле и в сухе, 
 Я знаю, что они бывают глухи, 
 Я знаю - нет им дела до тебя, 
 Я знаю все затрещины, все плюхи, 
 Я знаю все, но только не себя.

(Перевод И. Эренбурга)

С этого началась французская литература. Вместе с передовыми силами французского дворянства и третьего сословия книги строили здание абсолютизма. Конечно, велика историческая роль такого государственного деятеля, как первый министр Людовика XIII кардинал Ришелье. Но можно ли забыть о том, что духовный строй своих современников воспитали далекие от прямой политической деятельности поэты театра - Корнель, Расин, Мольер? Герои Корнеля - величавые духом римляне или испанцы - учили людей XVII века прекрасному самоотречению во имя нравственного, политического, гражданского долга. Герои Расина - влюбленные царицы или могучие полководцы, побежденные женской слабостью, - принесли с собой душевную глубину и тонкость, без которых солдатская доблесть корнелевских рубак могла легко выродиться в черствую грубость. Театр Мольера был беспощадной издевкой над придворным балаганом Людовика XIV, и он, этот веселый театр, двигал вперед общество, развенчивая в его глазах обветшалые кумиры и поднимая над ним новые светочи далеких целей.

А можно ли представить себе XVIII век без тех людей, кого Ленин назвал "вожаками революции"¹, а Энгельс - великими людьми, "которые во Франции просвещали головы для приближавшейся революции"?² Монтескье и Лесаж, Гольбах и Гельвеций, Дидро и Даламбер, Вольтер и Руссо - они подвергали суду разума все учреждения феодальной Франции, вели наступление широким фронтом, пересматривая с точки зрения передовой науки все установившиеся представления. Просветители сплотились в могучий отряд для издания "Энциклопедии" - свода всех знаний тогдашней эпохи; 35 томов "Энциклопедии" - 35 снарядов, выпущенных по твердыне феодализма. Вероятно, не было бы революционного красноречия Марата и Робеспьера, Дантона и Сен-Жюста, если Вольтер не сочинил бы игривой поэмы об "Орлеанской девственнице" и полной ядовитых намеков трагедии "Магомет"; если Руссо не написал бы печальной "Новой Элоизы" и мятежного "Общественного договора"; если Бомарше не вывел бы на подмостки своего бесстрашного весельчака, хитроумного балагура, политического мыслителя - цирюльника Фигаро.

¹(В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 2, стр. 520.)

²(К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, М., 1964, стр. 16.)

Просветители ошиблись в своих надеждах на революцию. Справедливое "гражданское общество", о котором они мечтали, оказалось раем лишь для собственников. Разочарование в социально-политических идеалах повлекло разочарование в мысли, умозрительным путем создавшей эти трагически рухнувшие идеалы. Поиски новых путей, новой логики, новых идеалов - вот чем был романтизм начала XIX века. Его правое крыло ушло далеко от ненавистной ему рациональной мысли, в область религиозной мистики и средневековых суеверий. Но лучшие, одареннейшие романтики многое дали человечеству: они открыли художественную цену своеобразия нации, неповторимости человека; они поняли историю как борьбу противоположностей и как постоянное движение от низшего к высшему; они увидели противоречивость и сложность внутренней жизни людей, прониклись отвращением к эгоистической пошлости, к мещанскому покою и благополучию. Они взрыхлили почву, на которой выросло великое антибуржуазное искусство критического реализма, созданное такими гигантами мысли, как Бальзак, Стендаль, Флобер, Золя, Мопассан. Мы знаем о страданиях, поисках, надеждах и духовных взлетах людей в годы Реставрации, Июльской монархии, Второй империи, Третьей республики - все это открыли нам создатели "Человеческой комедии", "Отверженных", "Ругон-Маккаров", "Госпожи Бовари", поэты "Возмездия" и "Интернационала", "Цветов зла", "Пьяного корабля", "Романсов без слов". Даже когда некоторым из этих мастеров слова казалось, что они, проклиная отвергнутую ими прозу материального бытия, уносились от нее в голубой эфир чистого искусства, - они, если только были честными художниками, оставались борцами за будущее своего народа. Недаром словом восхищения и благодарности вспоминают их наши современники, носители передовых идей века, - Франс, Роллан, Барбюс, Вайян-Кутюрье, Элюар, Арагон.

Понимая общественно-историческую обусловленность художественного творчества, мы впали бы в непростительную ошибку, лишив писателей их человеческой индивидуальности. В некоторых работах по истории литературы эта ошибка допускалась, и тогда литературоведение начинало заниматься чем-то вроде филиации идей и художественных систем, поднятых высоко над землей, в безвоздушное пространство мертвенно-симметричных абстракций.

Тогда романтики вырастали из классиков, реалисты - из романтиков.

Тогда писатели становились социально-экономическими комплексами, и они писали свои произведения о вторичных социально-экономических комплексах, именуемых героями. Или писатели становились лишь носителями политических идей, и, создавая свои произведения, они зашифровывали эти идеи при помощи художественных образов, метафор и рифм.

Бывает, что читатели теряют интерес к такой абстрактной истории литературы. Студенты с увлечением читают романы, запоминают наизусть поэмы, но про авторов этих романов и поэм зачастую знают очень мало. Да и не хотят знать. Им скучно.

А ведь писатели - это не только "комплексы". Это люди, пишущие о людях и для людей. Это деятели, которые двигают вперед свой век, думая о благе современников. Это бойцы, которые сражаются пером, а ведь нередко перо опасней и смертоносней меча. Перо - оружие, в котором, как говорил Виктор Гюго, "легкость ветра сочетается с мощью грома".

Передовая французская литература - одна из самых боевых, человечных, темпераментных литератур мира. Ей глубоко чужда отвлеченная метафизичность или равнодушное эстетство. Она всегда в гуще событий.

В XVI веке старейшиной ее был Франсуа Рабле - большой ученый, всесторонний мыслитель, выдающийся врач, гениальный писатель. Он восстал против средневековой схоластики, против феодального угнетения человека. И он давал бой во всех областях: рассекал трупы, создавал новую систему педагогики, сочинял новые приключения старых народных любимцев - великанов Гаргантюа и Пантагрюэля.

Наследником Рабле оказался актер, много лет в ветхом фургоне путешествовавший по дорогам Франции и развлекавший народ на ярмарочных театральных представлениях; актер, писавший сам для своей группы веселые и глубокие пьесы в стихах и прозе, нападавший, как и его духовный отец Рабле, на все устои тогдашней Франции, на ханжей и святош, на скряг и шарлатанов, на фатоватых дворян и лжеученых, на глупых маркизов и чванных мещан; актер, которого боялись герцоги в напудренных париках и проклинали аббаты в черных сутанах, - даже когда он умер, его поспешили зарыть, как вора, за кладбищенской оградой. Этого актера звали Мольером.

А над следующим столетием высится неукротимый и грозный старик "с губами, сжатыми насмешливой улыбкой", старик, которого современники не без оснований называли "великой державой", - у него были свои посланники при дворах всех европейских монархов, обращавшихся к нему за советами по государственным делам и считавших за честь состоять с ним в переписке; он был трагическим поэтом, литературным критиком, философом, блестящим рассказчиком, историком, памфлетистом, теологом, политэкономом и даже светским львом... Он был великим революционером,- важнейшей своей функцией в жизни он считал организацию политической партии философов-просветителей, задача которой - уничтожить власть католической церкви и занять место ее на престоле, рядом с монархом. Он потрясал не одну только Францию - всю Европу своими сарказмами, речами, письмами, манифестами, памфлетами, сатирами. Он вмешивался во внешнюю и внутреннюю политику короля, в законодательство, в судопроизводство. Сто лет спустя после его смерти Виктор Гюго говорил: "Перед лицом этого легкомысленного и мрачного общества один Вольтер, имея против себя все эти соединенные силы: двор, знать, финансы, эту бессознательную мощь и слепую толпу, этот омерзительный суд, столь глухой к стонам подданных, столь послушный приказам свыше, давящий одних и льстящий другим, попирающий право народа и пресмыкающийся перед королем, это мрачное духовенство - смесь лицемерия и фанатизма, - один только Вольтер, повторяю я, объявил войну этой коалиции всех социальных несправедливостей, этому громадному и страшному миру и вступил с ним в бой".

Гюго ошибался только в одном: Вольтер не был одинок, его окружали друзья и соратники, члены той партии философов, которую он, Вольтер, создал.

XIX век в литературе Франции - это век Беранже и Гюго, Стендаля и Бальзака, Бодлера и Рембо, Флобера и Золя. Кто же из этих людей писал ради того, чтобы писать, кто из них был писателем - и только? Ужели Стендаль, прошедший с наполеоновской армией всю русскую кампанию и служивший в дипломатических миссиях Франции? Или, может быть, Флобер, который всю жизнь провел за письменным столом, сражаясь с неподатливыми фразами, но был одержим страстью отнюдь не филологической, - страстью высказать свое омерзение к современникам-буржуа? Или Виктор Гюго, поэт, вождь, трибун, парламентский оратор, два десятилетия жизни отдавший борьбе с Наполеоном III, убийцей республики? Гюго беспредельно верил в могущество слова - он приравнивал его к грозному оружию, и к всемогущему богу, и к грому:

 Отбросы дикарей, что выросли в пещере, 
 Злодеи, изверги, безжалостные звери, 
    Грызущие народ, 
 Двуличные душой, жестокие сердцами,
 Твердят мне: "Ты - поэт. Пари под небесами!"
    Но в небе гром живет!

(Перевод Вс. Рождественского)

А неистовый Бальзак, не покладая рук писавший один роман за другим, - он ни на мгновение не забывал, что его призвание не в сочинении увлекательной беллетристики, а в преобразовании мира и людей. На статуэтке Наполеона, стоявшей перед ним на письменном столе, было начертано: "Чего он не доделал мечом, я доделаю пером". Высочайшую оценку писательской миссии Бальзак не раз выражал в статьях, письмах, романах: "... одно слово, один стих весят сейчас на политических весах не меньше, чем некогда весила победа".

В нашем веке французскую литературу прославили имена Роллана, Барбюса, Арагона - людей, неизменно ставивших свою общественную борьбу в один ряд с художественным творчеством. Кто отделит Барбюса-солдата первой мировой войны от Барбюса-художника? Или Арагона-коммуниста от автора сборников "Глаза Эльзы" и "Паноптикум"?

Авторы настоящей книги стремились создать для студентов пособие нового типа; они стремились к тому, чтобы перед читателем встали живые образы их героев, французских писателей, - людей своего времени. Может быть, прочитав рассказ о поэте, драматурге, песеннике или романисте, читатель запомнит его неповторимые черты, его голос и походку, его характер и облик. Может быть, читатель даже полюбит его, а потом перенесет свою любовь и на его сочинения. Если это случится, если, прочитав нашу книгу, он раскроет том стихотворений Мюссе или "Цветы зла" Бодлера, роман Франса или книгу Сент-Экзюпери, переписку Вольтера или "Гофолию" Расина, - тогда все, кто работал над этой книгой, будут считать свою задачу выполненной.

Е. Эткинд