Теофиль Готье (1811 - 1872)

"...Не кистью, а пером"

Ламартин как-то сказал о книге одного выдающегося эссеиста и знатока мировой литературы: "Когда я читаю Сен-Виктора, я надеваю синие очки, чтобы не ослепнуть". С еще большим успехом он мог бы обратить эту фразу к Теофилю Готье, тонкому и точному мастеру слова. В творчестве этого примечательного поэта и прозаика яркая образность речи занимала первое место. Можно сказать больше: чисто изобразительные свойства языка были использованы Готье с такой тонкой артистичностью и подлинной виртуозностью, что и по сей день большая часть его поэтического наследия остается непревзойденным образцом классического французского стиха. Стихотворное мастерство Готье, обращенное всецело на обтачивание поэтической фразы, порой переходило в свою противоположность, заслоняя внешней изощренностью глубину мысли. Но в основе своей этот пылкий романтик, а впоследствии строгий парнасец никогда не выходил за рамки классических традиций французского искусства, стремящегося к простоте, точности и содержательности.

Теофиль Готье

Критика, современная автору, любила подчеркивать в стихах Готье их чисто изобразительную сторону. Говорилось о том, что Т. Готье не столько пишет стихи, сколько рисует их, рассчитывая в основном на то, что они "должны восприниматься глазом". И это вполне объяснимо. Приехав в Париж из провинциального городка Тарб, Готье некоторое время занимался живописью и скульптурой в мастерской известного Пюи и готовился стать художником. Но ему не удалось достичь выдающихся успехов в этом увлекавшем его занятии, а остаться на уровне посредственности он не захотел. "Попробую рисовать теперь не кистью, а пером", - сказал он одному из своих друзей и решительно перешел в лагерь молодых энтузиастов литературы.

Красный жилет

Это было бурное время конца 20-х - начала 30-х годов XIX века, когда пышно распустились цветы романтизма. Готье сразу же стал одним из самых пылких и яростных последователей течения, ломавшего окостеневшие рамки условных классических традиций. Вместе со своими единомышленниками он провозглашает свободу человеческих чувств, доводя в литературе эту свободу до крайностей красок, эмоций, дерзких суждений. Все это приобретало вид не только борьбы с устаревшими канонами литературы, но и яростного выпада против устоев буржуазной морали.

"Epatez les bourgeois!"¹ - было написано на боевом знамени юных романтиков. Этому лозунгу они были склонны придавать чуть ли не революционный смысл, хотя в сущности все сводилось лишь к резкой критике буржуазного обывательского быта и уже устоявшихся литературных вкусов. В лице Т. Готье и его друзей той поры молодой Виктор Гюго нашел самых ревностных последователей. Все они присутствовали на премьере его пьесы "Эрнани", неистово аплодировали ей, а Т. Готье явился при этом в ярко-красном жилете, что было своеобразным символом все той же "эпатации" общепринятых обычаев. Жена В. Гюго рассказывала об этом позднее в книге воспоминаний, названной ею "Виктор Гюго по воспоминаниям свидетеля его жизни":

¹(Примерный перевод: "Ошарашивайте буржуа!" (франц.).)

"С ужасом указывали в тот вечер на месье Теофиля Готье в пламенно-красном жилете и панталонах пепельного цвета с продольной полоской из черного бархата, в широкополой плоской шляпе, из-под полей которой выбивались волнами его кудри.

Спокойствие его правильного бледного лица и хладнокровие, с которым он разглядывал почтенных людей в ложах, показывали, до какой степени казался ему театр опустившимся в мерзость и ничтожество".

О жизни молодого литературного содружества поэтов-романтиков, об их вкусах и литературных пристрастиях поэт сам рассказал впоследствии в своей "Истории романтизма", вышедшей посмертно в 1874 году.

Надо при этом заметить, что Готье, как и другие романтики, из которых многие позднее отказались от крайностей юношеских увлечений и перешли на позиции более спокойного и бесстрастно-академического "парнаса", уже начал упорно выдвигать лозунг "искусство для искусства". В эпоху Второй империи многих поэтов это привело к общественному индифферентизму (Леконт де Лиль, Эредиа), а во время Коммуны и к консервативным позициям. Но память о красном жилете эпохи "Эрнани" Т. Готье сохранил на всю жизнь.

Почти через сорок лет после знаменитой премьеры Готье, в связи с возобновлением "Эрнани" 21 июня 1867 года, писал: "Для нашего поколения "Эрнани" был тем же самым, что "Сид" для современников Корнеля. Все, что есть юного, доблестного, достойного любви, поэтичного, было воплощено в нем. Прекрасные чрезмерности, героические и кастильянские, великолепная испанская высокопарность, язык столь гордый и высокомерный в своей непринужденности, образы ослепляющей необычности - все это погружало нас в восторг и опьяняло странностями своей поэзии.

Очарование длится и по сей день для тех, кто был охвачен им в те дни".

Деятельный фельетонист многих изданий буржуазной прессы, Готье при всяком удобном случае пускал иронические стрелы в цитадель уже прочно установившихся мещанско-буржуазных взглядов в области искусства. И как утонченный поэт, и как мастер прозы, и как талантливый журналист-обозреватель, до конца дней своих он мужественно боролся за высокое искусство, видя в нем средство преобразования враждебной ему буржуазной действительности.

Литературная деятельность Т. Готье необычайно разнообразна. Он писал стихи, новеллы, романы, пьесы, исторические исследования, статьи по различным вопросам культуры, очерки-портреты, театральные обзоры, отчеты о художественных выставках, не считая еженедельных фельетонов, посвященных умственной жизни Парижа 40-х - 70-х годов. Обуреваемый страстью к путешествиям, он объездил многие страны, побывал в Бельгии, Голландии, Италии, Испании, Турции, Греции и даже России, оставив яркие, колоритные по стилю книги путевых впечатлений. Интересно отметить, что "Путешествие по России" Готье проникнуто живыми симпатиями к русскому народу и его культуре. Особенное его внимание привлекало русское национальное искусство, о котором он впоследствии написал обширные комментарии к иллюстрированному альбому "Древние и новые сокровища русского искусства", 1861 - 1863.

"Эмали и камеи"

Первый сборник стихов Т. Готье вышел в 1830 году. Он не имел успеха у широкой публики, хотя и был замечен знатоками, оценившими исключительную точность поэтического языка. Но это еще не был тот Готье, которого впоследствии называли "непогрешимым поэтом". Широким, пестрым, но еще не установившимся был круг его интересов, тематика всецело сосредоточивалась на изобразительном искусстве, размышления казались неглубокими и общепринятыми. Немало было и стихов, созданных к случаю, альбомных и салонных посвящений.

Стремление к сжатой точности стиха и к внешней декоративной описательности (порой в ущерб психологической глубине) поражало современников, как и особое пристрастие поэта к редким и выразительным словам. Вообще вопрос поэтического словаря занимал большое место в творческих исканиях Готье. Поэт ввел в современную ему французскую поэзию столько новых обозначений и названий, что его по праву стали называть "укротителем слов" и даже "Дон-Жуаном фразы".

А сам Готье нередко говорил друзьям: "Не пренебрегайте словарями. Для меня словарь увлекательнее любого романа". Отсюда и такое жадное внимание Готье ко всевозможным аксессуарам, предметам быта и обстановки. Его книги напоминают порой музей или лавку антиквара, до такой степени переполнены они всем тем, что мы называем явлениями материальной культуры.

Вершиной поэтических достижений Т. Готье справедливо считается его сравнительно небольшой сборник - всего 55 стихотворений - "Эмали и камеи", в котором с исключительной яркостью проявилось высокое словесное мастерство. Каждое стихотворение этой книги отливает всеми красками глянцевитой эмали и вычерчено тонкой иглой мастера античных камей. Линия и цвет - вот главная забота поэтического труда, создавшего эти описательно-лирические циклы. "Эти стихи радуют зрение и будят любовь к красоте", - говорили первые читатели необычной книги. И она действительно проникнута любовью ко всему зримому, вещественному богатству мира. Сам поэт не без гордости утверждал: "Я принадлежу к тем, для кого видимый мир существует". Это было до известной степени вызовом по адресу поэзии философско-отвлеченной и беспредметной.

Бодлер, один из первых друзей этой своеобразной книги, назвал Готье "новатором" и сказал про него памятные слова: "Он заставил французские стихи выразить больше, чем они выражали до того времени; он знал всю прелесть тысячи деталей, придающих слогу яркое освещение и горячность, не вредящих очертаниям целого и общему силуэту".

В этом нет дружеского преувеличения. Готье действительно мастер выразительной и точно подмеченной детали, пусть порой носящей внешний характер, но вместе с тем прекрасно раскрывающей сущность явления.

"Эмали и камеи" вводят нас в многообразный мир искусства. На каждом шагу воспоминание тех или иных исторических имен или событий, произведений живописи или зодчества, ассоциации с теми или иными явлениями художественной культуры. Готье все время стремится сблизить увиденный им предмет со всем тем, что ему приходилось слышать или читать в книге истории.

Вот слепок с женской руки в мастерской парижского скульптора. Поэта привлекает не только тонкое очертание мраморной руки, но и все, что при этом возникает в его воображении. Прекрасное создание искусства ему хочется не только занести в каталог памяти, но и найти ему место в ряду других, соседствующих искусств. И все это потому, что мир эстетических ценностей ощущается его душой как органическое, неразрывное единство.

 Средь гипсов в мастерской Монмартра    Ласкала ль кудри Дон-Жуана 
 Я видел как-то кисть руки.             Она, рубинами блестя,
 - Аспазия иль Клееопатра? -            Иль в бороде седой султана
 Дивясь, твердили знатоки.              Играла гребнем, как дитя?

 Как чаши лилий в час рассвета,         Чей скипетр - символ гордой
 Посеребренные росой,                                      власти -
 Как стройная строфа сонета,            Лежал под этою рукой:
 Она блистала красотой.                 Неутомимой жрицы страсти
                                        Иль королевы молодой?
 Казалось, след мгновенной дрожи        Все на скрижаль ладони белой 
 Успел запечатлеть резец,               Сама Венера занесла, -            
 И блики матовые кожи,                  И, тронут грустною новеллой.
 И пальцы в золоте колец.               Вздохнет Амур, сложив крыла.

(Перевод М. Касаткина)

Столь же неуклонным, все нарастающим движением ассоциаций отмечены и стихи, относящиеся к музыкальным впечатлениям. Мотив несложной карнавальной песенки, услышанной поэтом в Венеции, влечет за собой ряд зримых образов:

 Беспечным смехом карнавала          Поет в нем страстно баркарола
 Он прозвенел сквозь сумрак лет,     И с ним, как старой скрипки гриф
 С венецианского канала              Неся свой гордый лоб, гондола
 Порхнув, как бабочка, в балет.      Вплывает в голубой залив.
 
                   Мотив с певучей гаммой дружен, 
                   И, ослепляя наготой, 
                   В венце из розовых жемчужин 
                   Встает Венера над волной.

(Перевод М. Касаткина)

"Эмали и камеи" - книга исключительного тематического разнообразия. Путешествуя по ее страницам, можно попасть и в древний Египет, и в сутолоку современного автору Парижа ("Тоска обелисков"), и в замки феодальной Испании, и в седую древность мифов Эллады. Поэт уводит нас в мансарду парижской студенческой нищеты, в тепличную атмосферу светского салона, в зрительный зал модного театра и в музей средневекового рыцарского вооружения. Мир предстает перед Готье как огромная лаборатория искусства, где все подчинено творческому замыслу разностороннего и взыскательного художника. Даже природа воспринимается им через сравнения с тем, что создается эстетическими потребностями человека.

 Все неотвязчивей, призывней         
 Забота дня тревожит сны,	          
 А Март, смеясь в разгуле ливней,   
 Готовит празднества весны.          

 Убрал он бархатом барашков	       
 Кустарник вербы молодой,	          
 По склонам солнечных овражков      
 Чеканит лютик золотой.	           
 
 Бежит с лебяжьею пуховкой
 И, разбивая льдин хрусталь, 
 Как парикмахер, пудрит ловко
 Цветочным инеем миндаль.

 Природа дремлет в час рассвета,
 А он, затеяв карнавал,
 В шелк изумрудного корсета
 Бутоны роз зашнуровал.

(Перевод М. Касаткина)

Но неправильно было бы думать, что все внимание Готье обращено только к миру искусств и питается отражением отраженного. В книге есть стихотворения, подсказанные и непосредственными впечатлениями жизни, проникнутые живым лирическим чувством ("Загробное кокетство", "Алмаз сердца", "Мир зол...", "То, что говорят ласточки", "Игрушки мертвой", "Жалоба горлицы").

Как истинный художник, Готье не мог не чувствовать связи искусства с жизнью, особенно в зрелую пору своего творчества. Лозунг "искусство для искусства", который он так пылко защищал в годы юности, по-видимому, начинает терять в его сознании абсолютную ценность. В им же самим созданную цитадель чисто эстетических понятий прорывается и ветер современной поэту действительности.

На одной из шумных площадей Парижа высится египетский обелиск, вывезенный из Луксора. Поэт дает ему слово, и он от лица седых веков истории обличает дельцов и бездельников буржуазного мира. Романтический облик ветеранов наполеоновской гвардии, впавших в нищету, дает повод упрекнуть современников в равнодушии к историческим судьбам родины ("Старые старой"). Жизнь тружеников парижских предместий в их чердачных комнатушках противопоставлена праздному, паразитическому существованию имущих классов ("Мансарда"), Но делается это все не приемом прямой обличительной инвективы, а через зримый поэтический образ, обращенный к воображению и чувству читателя.

Даже в прочно установившихся приподнято романтических описаниях появляется демократическая окраска:

 Она худа. Глаза, как сливы;	       У ней над шеей смугло-белой 
 В них уголь спрятала она;             Шиньон громадных черных кос, 
 Зловещи кос ее отливы:	               Она все маленькое тело, 
 Дубил ей кожу сатана.	               Раздевшись, прячет в плащ волос. 

 Она дурна - вот суд соседский.        В ее прельстительности скрыта.
 К ней льнут мужчины тем сильней.      Быть может, соль пучины той,
 Есть слух, что мессу пел Толедский    Откуда древле Афродита
 Архиепископ перед ней.                Всплыла, прекрасной и нагой.

("Кармен". Перевод Вал. Брюсова)

"Эмали и камеи" книга высокого поэтического мастерства, пример ювелирной работы над словом, об этом говорит и ее название.

Готье любил подчеркивать эту сторону своего труда - упорную борьбу со словесным материалом, преодоление трудностей, им самим перед собой поставленных. Самоограничение в средствах, по его мнению, играет в искусстве значительную роль. Благороднее для художника высечь статую из мрамора, чем слепить ее из податливой глины. Об этом говорит и программное стихотворение Т. Готье "Искусство", помещенное в конце всей книги и как бы подводящее итог всему предшествующему. В нем "символ веры" поэта, в нем глубокое уважение к искусству как замечательному проявлению человеческого творческого гения. Его "Искусство" бросает вызов мелкому буржуазному утилитаризму и утверждает незыблемость того, что подлинно прекрасно и чему суждено пережить века.

 Да, тем творение прекрасней,       Борись с каррарской глыбой,
 Чем нами взятый матерьял                               меткой
    Нам неподвластней:              Рукою крепкий Парос бей,
 Стих, мрамор, сардоник, металл.        Чтоб камень редкий
                                    Хранил изгиб черты твоей.
 Не надо хитростей мишурных,        . . . . . . . . . . . . .
 Но, прямо чтоб идти, ремни         Проходит все. Одно искусство
    Ты на котурнах                  Творить способно навсегда.
 У Музы туже затяни.                      Так мрамор бюста 
                                    Переживает города.
 Прочь ритм, знакомый и удобный.    . . . . . . . . . . . . .
 Как чересчур большой башмак.       Ваяй, шлифуй, чекань медали.
    Сегодня модный,                 Твои витающие сны 
 Что носит и бросает всяк.               На вечной стали 
                                    Да будут запечатлены.

(Перевод Вал. Брюсова)

История литературы - да и вообще всякого искусства - свидетельствует, что далеко не всем его деятелям дана способность широких и глубоких обобщений. Материал художника и его личные пристрастия еще не определяют значительности совершаемого им творческого дела. Можно и в самой, казалось бы, малой и узкой области подняться на вершины мастерства, если творцом владеют талант, труд и добрая воля. Есть гигант Микеланджело, создавший грандиозный образ, есть и Бенвенуто Челлини, со столь же высоким вдохновением и мастерством работавший в прикладной области бронзы и серебряного литья. Есть Виктор Гюго, гений французского народа, орлиным взором охватывающий широкие социальные горизонты, есть и его ученик, подмастерье, Теофиль Готье, воспринявший от своего учителя умение достойно обращаться с ярким и выразительным поэтическим словом.

Теофиль Готье для нас не только чеканщик точного образа и ювелир поэтического слова, но и страстный проповедник искусства, обновляющего и облагораживающего чувства человека. В этом его значение в национальной поэзии Франции и в общем развитии мировой литературы.