Знакомые незнакомцы

Мы сидели с Володей Копытовым, полярным летчиком, у памятника Тессему на Диксоне.

Короткое лето уходило из Заполярья, и последние суда покидали стылые северные широты, пока непробиваемым панцирем не скует полюс эти хмурые волны, несущие на отмели и валуны звонко лопающиеся от ударов припорошенные снегом льдины.

Когда "Дежнев" оказался на траверзе памятника, над морем поплыл хриплый гудок. Тессему салютовали: "Мы тебя не забыли, мы скоро вернемся... Как только ледоколам по плечу окажется весенний лед в Карском. Мы не говорим "прощай" - "До свидания!"

Нет, пароходные гудки не однозначны: и грусть, и горечь, и боль, и гордость звучат в них. Только прислушайтесь внимательно к их голосам...

Когда Н. Н. Урванцев и Н. А. Бегичев нашли останки Тессема, Бегичев рассказывал: "Скелет Тессема лежал в трех верстах от Диксона, в получасе ходьбы от радиостанции. Пройдя громадное расстояние от бухты Мод до острова Диксон, отважный норвежец, видимо, не смог преодолеть последнего, и самого трудного для него, перехода. Возможно, что он... замерз, уже видя огни Диксона".

Я сидел у холодного гранита, и сами собой всплывали в памяти образы и строки "Двух капитанов": "Вы говорите, что от Северной Земли до устья Пясины - изученные места и странно, что до сих пор никто не наткнулся на следы экспедиции, хотя бы случайно. А Русанов? Сколько лет прошло с тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И где же? В тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции?

Я тогда не знал, что могила этого матроса (его звали Тиссен) находится у портовой столовой и что каждый, кто после обеда отправляется на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену, то есть путь от жизни до смерти.

- Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том, что отца никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86-м и 87-м меридианами к Русским островам, архипелагу Норденшельда".

Нужно ли называть здесь имя, только слегка измененное в романе!

А эпилог его! Кажется, он и писался на этом самом месте. На ледяном ветру. У каменной глыбы, па которой выселены слова - "Тессем".

В. Каверин получил, наверное, тысячи таких писем: "...Мы прочли ваш роман. И в классе сразу разгорелся спор: какого реального исследователя вы имели в виду, описывая подвиг Ивана Татаринова и его сподвижников. Мнения разделяются: одни называют Георгия Седова. Другие - Георгия Русанова. А может быть, речь идет о другом человеке, которого мы не знаем. Возможно, он и в действительности носил фамилию Татаринов? Но тогда кто штурман Климов, чьи дневники приводятся в романе? Реальны ли они?.."

Так писали юные. А современники описываемых событий легко "расшифровывали", впрочем, почти никак писателем и не завуалированную "тайнопись" романа. Слишком "прозрачную", чтобы не узнать "знакомых незнакомцев".

Писатель Илья Бражнин в книге "Сумка волшебника" радостно удивился, встретив в "Двух капитанах" своих "старых знакомых": "Скажем, в романе действует архангельский делец Вышимирский, который, наживаясь на снабжении экспедиции Ивана Татаринова, поставляет ему вместо вытренированных ездовых сибирских лаек простых дворняжек. Возможно, они были выловлены на улицах того же Архангельска. Часть их в пути пришлось пристрелить, чтобы не тратить на них драгоценные для экспедиции продукты.

Я не знаю, в самом ли деле Вышимирский снабжал экспедицию Седова столь подло, но я отлично помню большой меховой магазин Вышимирского на самом бойком месте, в центре Архангельска. Для этого магазина (и для своего жилья) торговец пушниной построил на основной магистрали города, Троицком проспекте, каменный трехэтажный дом - один из первых каменных домов, построенных в Архангельске частными лицами".

А прославленный "летчик Ч."! Жившие в 20-х и 30-х годах не могли его не узнать: "Дверь открывается, я называю себя и слышу из соседней комнаты его низкий окающий голос:

- Ко мне?

И вот этот человек, которого мы полюбили в юности и с каждым годом, не видя его в глаза, только слыша о его гениальных полетах, - с каждым годом любили все больше, выходит ко мне и протягивает сильную руку.

- Товарищ Ч., - говорю я и называю его по имени и отчеству, - едва ли вы помните меня. Это говорит Григорьев. То есть не говорит, а просто Григорьев. Мы встречались в Ленинграде, когда я был учлетом. Он молчит. Потом говорит с удовольствием:

- Ну как же! Орел был! Помню!

И мы идем в его кабинет, и я начинаю свой рассказ, волнуясь еще больше, потому что оказалось, что он меня помнит...

Это была та самая встреча с Ч., когда оп подарил мне свой портрет с надписью: "Если быть - так быть лучшим". Он сказал, что я из той породы, "у которых билет дальнего следования".

"Если быть - так быть лучшим!" Конечно же - это слова Валерия Чкалова. Да и весь он здесь - в романе, с окающим своим говорком, с легендарной своей биографией.

Значит - ни Седов, ни Русанов, ни Брусилов.

Татаринов!

Вставший в нашем сознании в один ряд с именами прославленными, с героями, реально существовавшими в действительности.

Но это и есть высшая мерка искусства: образ приходит из жизни и, если это действительно полнокровный характер, снова уходит в жизнь, становясь нашим соратником в поиске, раздумьях, подвижничестве.

Само время, когда создавались "Два капитана", определило дух, пафос и материал книги. Время крылатой полярной героики, когда советские люди восхищали весь мир невиданным наступлением на Арктику. Эпопеи "Литке" и "Седова", "Сибирякова" и "Челюскина", полярных полетов и зимовок - все это сопрягалось в сознании современников с подвигом их самых близких предшественников, мужественно бросивших вызов бескрайним льдам и вьюгам в начале века.

Имена Седова, Брусилова, Толля возвращались из небытия и не только не сходили со страниц газет как фамилии современников, сегодня творивших свой подвиг, но и становились - крылатая эстафета преемственности - названиями новых судов и кораблей, продолживших дороги "Св. Фоки" и "Св. Анны".

"Седов", "Сибиряков", "Челюскин" - это были не просто суда. Имя на борту обязывало к мужеству. Оно - не только дань священной памяти. Присяга: - "Бороться и искать, найти и не сдаваться!"

В 1937 году Николай Заболоцкий создал стихотворение "Седов", названное современниками "вдохновенным гимном героизму, реквием одному из самых мужественных полярных исследователей - Георгию Яковлевичу Седову":

 Он умирал, сжимая компас верный.
 Природа мертвая, закованная льдом,
 Лежала вкруг него, и солнца лик 
 пещерный
 Через туман просвечивал с трудом.
 Лохматые, с ремнями на груди,
 Свой легкий груз собаки чуть влачили.
 Корабль, затертый в ледяной могиле,
 Уж далеко остался позади...
 Но люди мужества, друзья, не умирают!
 Теперь, когда над нашей головой
 Стальные вихри воздух рассекают 
 И пропадают в дымке голубой,
 Когда, достигнув снежного зенита,
 Наш флаг над полюсом колеблется, крылат, 
 И обозначены углом теодолита
 Восход луны и солнечный закат, -
 Друзья мои, на торжестве народном
 Помянем тех, кто пал в краю холодном!
 Вставай, Седов, отважный сын земли!
 Твой старый компас мы сменили новым,
 Но твой поход на Севере суровом
 Забыть в своих походах не могли.
 И жить бы нам на свете без предела,
 Вгрызаясь в льды, меняя русла рек, -
 Отчизна воспитала нас и в тело
 Живую душу вдунула навек.
 И мы пойдем в урочища любые,
 И, если смерть застигнет у снегов,
 Лишь одного просил бы у судьбы я:
 Так умереть, как умирал Седов.

"В каждом персонаже есть часть души художника, создавшего его, - размышлял Валентин Катаев. - Героя нельзя просто выдумать, писатель должен "войти в него", ему он должен отдать часть своей Души и сердца... Автор никогда не говорит себе: "Я буду писать про Саньку или Митю". Нет, он должен стать Санькой или Митей, войти в их биографию, как в свою, перевоплотиться в воображаемый образ. Это очень трудно. Тут литератор приближается к искусству актера, только актеру много легче: у него есть кем-то написанная роль, и у каждого актера - своя роль. А писатель, создавая образы своих персонажей, сам поочередно перевоплощается в каждый из них".

Нужно ли говорить, что В. Каверину пришлось побывать "в шкуре" (это, его слова!) и Седова, и Брусилова, и Русанова, а строки Н. Заболоцкого рождены не только вдохновением, но сознанием своей, как и всех советских людей, сопричастности к бессмертному подвигу, эстафета которого передана нам, живущим сегодня и продолжающим дело тех, кто присягнул клятве: "Бороться и искать, найти и не сдаваться!"

Жизнь и литература...

Здесь нет пограничных столбов, и материки эти не разъединены морями. Они - единое целое, а взаимосвязи и взаимовлияния не всегда видимо очерчены.

Тот же вопрос - "с кого" он писал своих героев? - Вениамин Каверин - неисчерпаем для самого писателя: "Не думаю, что мне удалось ответить на все вопросы моих корреспондентов. Кто послужил прообразом Николая Антоновича? Откуда я взял Нину Капитоновну? В какой мере правдиво рассказана история любви Сани и Кати?

Чтобы ответить на эти вопросы, мне следовало бы хоть приблизительно известить, в какой мере в создании той или иной фигуры участвовала реальная жизнь. Но по отношению к Николаю Антоновичу, например, взвешивать ничего не придется: лишь некоторые черты его внешности изменены в моем портрете, изображающем совершенно точно директора той московской школы, которую я окончил в 1919 году. Это относится и к Нине Капитоновне, которую еще недавно можно было встретить на Сивцевом Вражке, в той же зеленой безрукавке и с той же кошелкой в руке. Что касается любви Сани и Кати, то мне был рассказан лишь юношеский период этой истории. Воспользовавшись правом романиста, я сделал из этого рассказа свои выводы - естественные, как мне казалось, для героев моей книги. Кстати сказать, один школьник сообщил мне, что с ним произошла совершенно такая же история: он влюбился в одну девочку и поцеловал ее на школьном дворе. "Так что теперь, когда книга "Два капитана" закончена, вы можете написать обо мне, - писал этот школьник,- я вам подробно сообщу, как это случилось, так что вы можете теперь создать новый роман".

Кто знает, может быть, такой роман и будет написан!.. "Вышедшее" из книг стало жизнью, а сознание не отделяет Татаринова от Седова.

На моих книжных полках пожелтевшие от времени томики "Записок по гидрографии", публиковавшие когда-то труды Г. Я. Седова "Путешествия на Колыму в 1909 г.", "Экспедиция по исследованию губы Крестовой на Новой Земле в 1910 г.", стоят рядом с записками В. И. Альбанова, томами В. А. Русанова и В. Ю. Визе, романом "Два капитана". Только на одной из этих книг - каверинской - дарственная надпись. Тех других, о ком здесь говорится, я просто по возрасту не успел узнать и увидеть.

"Не успел?" Нет, я слышу их голоса. Иду вместе с ними по сверкающим торосам Севера, сопереживаю их радость и боль. Все это сделало волшебство писателя, и еще не одно поколение людей поднимет в большой и трудный путь за горизонт мужественная книга "Два капитана".

Это же сказано о всех первопроходцах земли: прошлого, настоящего и будущего: "Как будто в театре зажгли свет, и я увидел рядом с собой людей, которых только что видел на сцене! Неужели это действительно было? Кажется, еще минуту назад нельзя было сказать - живые ли это люди, или только игра, которая побледнеет при ясном свете реальной мысли; но вот свет зажгли, и ничего не исчезло. Напротив, с необыкновенной ясностью, во всей жизненной полноте, я увидел вокруг себя этих людей с их страхами и болезнями, с отчаяньем, видениями и надеждами. Когда они покинули корабль, он стоял в ста семидесяти километрах от берега, а они прошли около двух тысяч километров по ледяной пустыне, потому что их проносило мимо земли. Среди них не было капитана, но этот страшный дневник был полон им - его словами, любовью к нему и опасениями за его жизнь! Прощальная речь была написана карандашом, врезавшимся в бумагу, - и это было самое разборчивое место во всем дневнике. "Но вместо слов вырвался чуть слышный стон, и в углу глаз сверкнули слезы..."

Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось с этим человеком, как будто поручившим мне рассказать историю его жизни, его смерти!.."

Они входят в нашу жизнь с детства - два капитана, позвавшие нас с собой в мир неуспокоенности, подвижничества, мужества. И вот я уже встречаю свою осень и снова слышу их голоса. Голоса друзей, на которых можно положиться в трудную минуту.

Книга была необычной. Роман, написанный, казалось бы, в традициях литературы приключений, ставил важнейшие проблемы духовного, нравственного воспитания.

Роман приключений, безусловно, роман действия, но в не меньшей мере и роман характеров. В "Двух капитанах" отчетливо выявились новые свойства советской литературы приключений: о чем бы ни писала она, герой ее искал прежде всего не шпиона, не клад, не вора, не затонувший корабль - он искал и утверждал правду. А поиск правды связан, как это талантливо показал Каверин, не только и не столько с личными физическими качествами (таков "супермен" - сверхчеловек, персонаж многих детективов Запада), а с идейной и научной убежденностью, принципиальностью, миропониманием.

"Два капитана" стоял у истоков того особого вида приключений, который соединил элементы научного поиска, утверждения высоких дней века, крепкую реалистическую разработку характеров. Роман Каверина - нечто среднее между героической поэмой в прозе, историческим исследованием и рассказом о современниках.

"Два капитана" явно не укладывались в рамки традиционной приключенческой схемы. Пройдя вместе с Саней Григорьевым по путям поиска погибшей экспедиции Татаринова, хочется, как говорил один из читателей, "о многом подумать, испытываешь потребность во многом разобраться, осмотреться вокруг и, может быть, кое-что заново переоценить, принципиальнее и строже взглянуть на свои поступки и на поступки окружающих".

Каверин рассказывал "о времени и о себе". Саня Григорьев стал в один ряд с Павкой Корчагиным, Алексеем Мересьевым, молодогвардейцами.

"Два капитана" говорили о мужестве и верности, о подвижничестве. Учили не сворачивать с трудной целины на протоптанные дорожки мещанского счастья. Расставаясь с Григорьевым, читатель был благодарен писателю не только за увлекательно рассказанную историю. Девиз - "Бороться и искать, найти и не сдаваться!" - переходил из книги в жизнь, становился верным спутником тех, кто сам начинал свой еще неизвестный, трудный жизненный путь.

Что отличало роман Каверина от всех "условно приключенческих" книг? Писатель не нанизывал на "увлекательный" сюжет занятые историей. Нет, всей логикой развития сюжета, всем ходом развития характера Сани он утверждал дорогую ему мысль, - находка Григорьевым останков экспедиции Татаринова - не "счастливая" слепая удача, а итог тяжелого пути, - на котором только беззаветная преданность науке, делу долга, только несгибаемое мужество могли обеспечить успех.

В жестокие дни ленинградской блокады товарищи с радио попросили Каверина выступить от имени Сани Григорьева с обращением к комсомольцам Балтики.

- Но, помилуйте, это же собирательный герой, а не конкретная живая личность, - возразил было писатель.

- Ну и что. Его знают и любят. Пишите так, как будто фамилию Сани Григорьева можно найти в телефонной книжке.

Каверин выступил, и поток писем на радио еще раз показал, как близок современникам писателя полюбившийся им герой - товарищ по оружию, единомышленник.

Эренбург рассказал о встрече в Испании с писателем Савичем, "в деревушке под Фигерасом в последние дни проигранной испанской войны - и мы своими глазами увидели комнату в крестьянском доме, ярко освещенную пламенем огромного камина, в который Савич швырял русские книги. Психологический портрет Савича, комнатного, тихого человека, оказавшегося в испанской войне храбрейшим из храбрых, был дан пространно, с юмором, легко, блестяще. Ощущение "пропади все пропадом", презрение к опасности - все было в этом изображении страстного книжника, сперва с отчаянием, а потом с детским увлечением швырявшего в огонь книгу за книгой"... "Мне дорого, - комментирует Каверин, - минутное сожаление, с которым Савич, помедлив, швырнул в огонь мой роман "Два капитана"!

- Не оставлять же фашистам!"

Недавно на Севере в каюте Руслана Игрицкого - капитана прославленного полярного судна "Мета" я увидел томик "Двух капитанов". Разговорились о Каверине.

- Все мы стали взрослыми. И с доброй улыбкой смотрим на мальчишек. А ведь путь не только меня, но и многих моих друзей сюда, на Север, лежал через эту книгу. С нами идет... По зимовкам...

Саня Григорьев шел через вьюгу со строителями дороги Абакан - Тайшет, не спал вместе со строителями ночей в Братске, искал сибирские алмазы, перекрывал Енисей. Такова уж натура - беспокойный характер.

И это привораживало к нему сердца юных. Книга Каверина - суровая, требовательная книга. Юность - пора духовного поиска, осмысления "вечных" вопросов о цели и назначении человека. Это время мечты, подготовки к трудным путям. И редко какая книга, как роман Каверина, будит в душе те чувства ответственности человека перед самим собой и людьми, о которых так хорошо сказал Толстой: "Мне стыдно вспомнить, когда я думы вал, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаяния, без путаницы жить себе потихоньку. И делать, не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя... Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, начинать и бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие - душевная подлость..."

Жизнь и литература!

Где здесь "жизнь", а где "литература" в истории, рассказанной В. Кавериным: "Но вот другой случай, который хотя и косвенным образом, но все же отвечает на вопрос, правдива ли история Сани и Кати. Однажды я получил письмо из Орджоникидзе. "Прочтя ваш роман, - писала мне некая Ирина Н., - я убедилась в том, что вы тот человек, которого я разыскиваю вот уже восемнадцать лет. В этом меня убеждают не только упомянутые в романе подробности моей жизни, которые могли быть известны только вам, но места и даже даты наших встреч - на Триумфальной площади, у Большого театра..." Я ответил, что никогда не встречался с моей корреспонденткой ни в Триумфальном сквере, ни у Большого театра и что мне остается только навести справки у того полярного летчика, который послужил прообразом для моего героя. Началась война, и эта странная переписка оборвалась".

Если книга талантлива, правдива, если она утверждает большие идеи века, эта книга становится самой жизнью.

"Два капитана", как и многие другие замечательные книги о героике, подвиге, рожденные в предвоенное, грозовое время, были не менее мощным оружием, чем то, которое ковала страна в цехах номерных заводов.

На этих книгах выросло поколение, выдержавшее смертельный бой с фашизмом, и, как никогда, держала литература поверку на гражданственность, крепость тех идеалов, которые она утверждала.

В стране было написано множество повестей и романов. Но почему же "в сердце нашем и памяти нашей", спрашивал Михаил Алексеев (под Сталинградом он командовал минометной ротой, а его будущих прекрасных книг и фильмов - "Солдаты", "Вишневый омут", "Ивушка неплакучая", "Журавушка", "Русское поле" - не было еще и в замыслах), почему, анализировал он, в памяти фронтовиков остались книги о подвиге, образы подвижничества, идеи самоотвержения? Потому что эти герои, "имевшие нередко реальные имена и совершившие вполне реальные подвиги, через какое-нибудь десятилетие, а то и того меньше, обретали новую, еще более динамическую жизнь, становясь главными героями произведений. И вот в этом-то новом качестве, скажем, Чапаеву, Фрунзе, Пархоменко, Кочубею и многим, многим другим рыцарям Октября суждено было совершить еще один, не менее великий подвиг - породить миллионы себе подобных, тех, кто бросал горящий самолет на вражескую колонну, кто закрывал своим телом амбразуру неприятельского дота, тех, кто молчал под пытками фашистских палачей, тех, кто ходил партизанскими тропами, тех, кто стоял насмерть у волжских берегов, тех, кто принес освобождение миллионам братьев на Западе и Востоке, тех, кто водрузил знамя Победы над рейхстагом, тех, наконец, кто помог рождению великого содружества - социалистических стран. Исполнил и теперь исполняет уральский казак Чапаев и свой интернациональный долг. Его видели под Мадридом в рядах республиканских бойцов, Чапая можно было встретить у партизан Южного Вьетнама и у патриотов многострадального Конго.

Между тем вряд ли сам Василий Иванович мог предположить, что его в общем-то скромная личность разрастется до таких грандиозных размеров... Таких командиров в ту пору были сотни. Отчего же ему, а не другим, суждено было стать легендарным? Не от того ль, что, по счастью, рядом с Василием Ивановичем оказался будущий писатель Дмитрий Фурманов?

От края и до края блеклого, исчезающего горизонта - снега. И небо стынет под пронзительным ветром глыбой черного льда. Тысячелетним эхом звенит в бесконечности свет Полярной звезды.

А люди снова уходят в завьюженную неизвестность. Дрейфуют белыми призраками суда. Вековое арктическое упрямство пушечным гулом торосов отступает перед стальными форштевнями кораблей.

Тишина не витает над могилами Тессема, Лонга и Седова. Но они-то как раз и мечтали о том, как взорвать эту ненавистную, тишину, и хриплым гудкам караванов, идущих с Диксона, вторит рев турбореактивных машин, высаживающих на лед экипаж очередной станции "Северный полюс".

Арктика не сдается без боя, и если кто-то упадет в пути, путь завершают другие. Потому что люди, какими бы извилистыми тропками ни шли они в поисках надежды и веры, никогда не изменят гордому знамени мужества, на котором всегда будут начертаны слова:

"Бороться и искать, найти и не сдаваться!.."