Глава XXIII. Энрик

Однажды, вскоре после этого разговора, к Сен-Клеру приехал погостить его брат Альфред со своим старшим сыном.

Двенадцатилетний Энрик был стройный темноглазый мальчик, властный не по годам, но очень живой и веселый. Свою кузину он увидел впервые и сразу же пленился ее ангельской кротостью и добротой.

У Евы был белый пони, очень покойный на ходу и такой же смирный, как его маленькая хозяйка.

На следующий день после приезда гостей к веранде подали двух оседланных лошадок. Дядя Том вел пони, а красивый мальчик-мулат лет тринадцати - вороного арабского коня, которого только что купили Энрику за большие деньги.

Энрик, по-мальчишески гордый новым конем, внимательно осмотрел его, приняв поводья из рук своего маленького грума, и вдруг нахмурился.

- Додо! Это что такое? Ты, лентяй, не почистил его?

- Почистил, хозяин, - робко ответил Додо, - а он опять запылился.

- Молчать, негодяй! - крикнул Энрик, взмахнув хлыстом. - Смеешь еще разговаривать!

- Мистер Энрик... - начал было мулат.

Энрик наотмашь стегнул его по лицу, схватил за руку, бросил перед собой на колени и принялся бить, не жалея сил.

- Вот, получай! Я тебе покажу, как мне перечить! Отведи лошадь в стойло и вычисти ее как следует. Знай свое место, собака!

- Сударь, - сказал Том, - Додо хотел вам объяснить, что лошадь вывалялась в пыли, когда ее вывели из конюшни. Она горячая, вот и разыгралась. А что он чистил ее, это правда, я сам за ним присматривал.

- Молчи, тебя не спрашивают! - крикнул мальчик и, повернувшись на каблуках, взбежал на веранду, где стояла Ева в синей амазонке.

- Кузина, прости! Из-за этого болвана тебе придется ждать. Давай посидим здесь, они сейчас вернутся. Но что с тобой? Почему ты такая грустная?

- Зачем ты обидел Додо? Как это нехорошо... жестоко! - сказала Ева.

- Жестоко? - с непритворным удивлением повторил мальчик. - Я тебя не понимаю, милая Ева.

- Я не позволю тебе называть меня милой Евой, если ты будешь так поступать.

- Кузина, ты не знаешь Додо! С ним иначе нельзя. Он лгун, притворщик. Его надо сразу же осадить, чтобы он пикнуть не посмел. Папа всегда так делает.

- Ведь дядя Том сказал, как это все случилось, а он никогда не лжет.

- Ну, значит этот негр какой-то особенный! У моего Додо что ни слово, то ложь.

- Это потому, что ты его запугал.

- Ева, да что ты так беспокоишься о Додо? Смотри, я начну ревновать тебя к нему!

- Он ни в чем не виноват, а ты побил его.

- Ну, пусть ему это зачтется за какую-нибудь следующую провинность. Лишний удар хлыстом Додо не повредит - он своевольный мальчишка. Но если ты принимаешь это так близко к сердцу, я не буду больше бить его при тебе.

Такое обещание не удовлетворило Еву, но все ее попытки убедить кузена в своей правоте были тщетны.

Вскоре появился Додо с лошадьми.

- Ну вот, Додо, теперь я вижу, ты постарался, - более милостивым тоном сказал его юный хозяин. - Подержи пони, а я помогу мисс Еве сесть.

Додо подошел и стал рядом с лошадкой. Лицо у него было грустное, глаза заплаканные.

Энрик, щеголявший своей галантностью, усадил кузину в седло и подал ей поводья.

А Ева нагнулась к Додо и сказала:

- Спасибо, Додо, ты хороший мальчик.

Изумленный взгляд мулата остановился на личике Евы. Щеки его залились румянцем, на глаза навернулись слезы.

- Додо! - повелительно крикнул ему хозяин.

Мальчик кинулся к его лошади.

- Вот тебе деньги на леденцы, - сказал Энрик, сев в седло, и поскакал за Евой.

Мальчик долго смотрел вслед удаляющимся всадникам. Один из них одарил его деньгами, другая тем, что было ему во сто крат дороже: добрым, ласковым словом. Додо разлучили с матерью всего несколько месяцев назад. Альфред Сен-Клер купил его на невольничьем рынке, решив, что красивый мулат будет подстать прекрасной арабской лошадке. И теперь Додо проходил выучку у своего молодого хозяина.

Братья Сен-Клер видели из глубины сада всю эту сцену.

Огюстен вспыхнул, но ограничился лишь насмешливо-небрежным вопросом:

- Вот это и называется у нас республиканским воспитанием, Альфред?

- Энрик вспыльчив, как порох, - невозмутимо ответил тот.

- И ты считаешь, что такие вспышки ему на пользу? - сухо спросил Огюстен.

- А что с ним поделаешь? Он настоящий бесенок. Мы дома давно махнули на него рукой. Но Додо тоже хорош! Порка ему никогда не повредит.

- И вот так-то твой Энрик усваивает себе первый республиканский завет: "Все люди рождаются равными и свободными!"¹

¹ (Слова из введения к "Декларации прав человека и гражданина", принятой во Франции в 1789 году в условиях начавшейся буржуазной революции.)

- А! Это все сентиментальный вздор, которого Том Джефферсон² наслушался у французов, - сказал Альфред. - В наше время просто нелепо вспоминать его болтовню.

² (Джефферсон Томас (1743-1826) - выдающийся американский просветитель и государственный деятель.)

- Да, пожалуй, ты прав, - многозначительно проговорил Огюстен.

- Мы прекрасно знаем, - продолжал его брат, - что не все люди рождаются свободными и равными. На мой взгляд, эти республиканские разглагольствования - чистейший вздор. Равными правами могут пользоваться люди образованные, богатые, люди тонкого ума и воспи-тания, а не жалкая чернь.

- Если бы ты мог внушить черни эти мысли! - воскликнул Огюстен. - А ведь во Франции она однажды показала себя во всей силе.

- Чернь надо держать в повиновении, не ослабляя узды ни на минуту, - сказал Альфред и топнул ногой в подтверждение своих слов.

- Зато когда она поднимает голову, тогда берегись! Вспомни хотя бы, что творилось в Сан-Доминго³.

³ (Имеется в виду восстание местного негритянского населения на острове Гаити, в результате которого образовалась Доминиканская республика, ньгне полуколония США.)

- Ничего! В нашей стране мы как-нибудь обойдемся без этого. Надо только раз и навсегда положить конец теперешним разговорам о том, что негров следует развивать, неграм следует давать образование и прочее тому подобное. Низшему классу образование ни к чему.

- Ты поздно спохватился, - сказал Огюстен. - Образование они получат, весь вопрос только в том, какое. Наша социальная система ничего, кроме варварства и жестокости, преподать им не может. Благодаря нам негры теряют человеческий облик и превращаются в животных. И если они когда-нибудь поднимут голову, нам не сдобровать.

- Никогда этого не будет! - воскликнул Альфред.

- Ну что ж, - сказал Сен-Клер, - разведи пары в котле, завинти крышку потуже и сядь на нее. Посмотрим, что с тобой будет.

-Посмотрим! - ответил Альфред. - Если машина работает без перебоев и котел в исправности, сидеть на крышке не страшно.

- Точно так же рассуждало французское дворянство времен Людовика Шестнадцатого, а в наши дни так рассуждают Австрия и Пий Девятый¹. Но в одно прекрасное утро котлы взорвутся, и вы все взлетите на воздух.

¹ (Французское дворянство времен Людовика XVI, правительство Австрии в XIX веке, римский папа Пий IX отличались крайней реакционностью.)

- Будущее покажет, кто из нас прав, - со смехом сказал Альфред.

- Помяни мое слово: массы восстанут и низшие классы возьмут над нами верх.

- Брось твердить эту красную республиканскую чепуху, Огюстен! Ты, я вижу, хочешь стать уличным оратором. Впрочем, у тебя все данные для этого. Но что касается меня, то я надеюсь умереть прежде, чем твоя грязная чернь будет нашей владычицей.

- Грязная или не грязная, а ее день когда-нибудь настанет, и она будет диктовать вам свою волю, - сказал Огюстен. - А какой из нее получится властелин, это зависит только от вас. Французское дворянство навлекло на свою голову санкюлотов², на Гаити народ...

² (Имеются в виду революционеры, казнившие в 1793 году французского короля Людовика XVI.)

- Брось, Огюстен! Хватит с нас разговоров об этом проклятом Гаити! Если б там были англо-саксы, все повернулось бы по-другому. Англо-саксонская раса - вот кто истинный властелин мира, и так будет всегда. Власть в наших руках, а эта низшая раса останется у нас в подчинении. - Альфред снова топнул ногой. - Не бойся! Мы держим свой порох под надежной охраной.

- Что и говорить! Ваши сыновья, воспитанные подобно Энрику, будут хорошей охраной у порохового погреба - в них столько хладнокровия, выдержки! Вспомни пословицу: "Если не властвуешь над собой, не берись властвовать над другими".

- Да, это серьезный вопрос, - в раздумье проговорил Альфред. - Воспитывать детей при нашей системе нелегко. Она дает слишком большой простор страстям, которые в нашем климате и без того горячи. Энрик доставляет мне много беспокойства. Он мальчик великодушный, добрый, но стоит ему вспылить, и с ним буквально нет сладу. Я думаю послать его учиться на Север, где еще не забыли, что такое послушание. Кроме того, там он будет среди равных, а не среди подчиненных.

- Вот видишь! Значит, в нашей системе есть серьезный изъян, если она мешает нам выполнять важнейшую обязанность человечества - воспитание детей.

- Мы с тобой заводили этот разговор сотни раз, Огюстен, и ни к чему не пришли. Давай лучше сыграем партию в шахматы.

Братья поднялись на веранду и сели за легкий бамбуковый столик. Расставляя фигуры на доске, Альфред сказал:

- Если бы я придерживался твоего образа мыслей, Огюстен, я бы не стал сидеть сложа руки.

- Не сомневаюсь! Ты ведь человек действия. Но что бы ты предпринял на моем месте?

- Ну, скажем, занялся бы развитием своих рабов, - с презрительной усмешкой ответил Альфред.

- С таким же успехом ты мог бы навалить на них Этну и потом приказать им распрямить спину под этой тяжестью! Один человек не может пойти наперекор обществу. Образование негров должно взять в свои руки государство, а если нет - так пусть, по крайней мере, не противодействует этому.

- Твой ход, - сказал Альфред.

Братья погрузились в игру и отвлеклись от нее лишь тогда, когда в саду послышался стук лошадиных копыт.

- Вот и дети, - сказал Огюстен, вставая из-за стола. - Посмотри, Альф! Ну что может быть прекраснее этого?

И действительно, картина, открывшаяся их глазам, была прекрасна. Энрик, кудрявый, разрумянившийся, весело смеялся, наклоняясь с седла к своей очаровательной кузине. Щеки девочки разгорелись от быстрой езды, и нежный румянец еще больше подчеркивал золото ее волос, выбившихся из-под синей шапочки.

- Какая она у тебя красавица, Огюстен! - воскликнул Альфред. - Придет время, и сколько сердец будет страдать из-за нее!

- Боюсь, что ты прав! - с неожиданной горечью сказал Сен-Клер и, сбежав вниз по ступенькам, снял дочь с седла. - Ева, радость моя! Ты устала? - Он прижал ее к груди.

- Нет, папа, - ответила девочка.

Но отец не мог не заметить ее прерывистого дыхания.

- Зачем же ты так быстро скакала? Ведь тебе это вредно!

- Я обо всем забыла, папа, мне было так хорошо!

Сен-Клер отнес ее в гостиную и уложил на диван.

- Энрик, ты должен беречь Еву, - сказал он. - Помни, ей нельзя быстро ездить.

- Я всегда буду ее беречь, - сказал мальчик, садясь на диван и беря кузину за руку.

Вскоре Ева стала дышать ровнее. Ее отец и дядя снова занялись шахматами, предоставив детей самим себе.

- Как мне грустно, Ева, что папа не может остаться здесь подольше! Когда я теперь тебя увижу? Если бы мы жили вместе, я бы постарался исправиться, стал бы лучше обращаться с Додо. У меня нет против него зла, просто я очень вспыльчивый. Да он и не может пожаловаться на плохое обращение. Я постоянно даю ему денег, одет он прекрасно. И вообще моему Додо живется неплохо.

- А тебе хорошо бы жилось, если б рядом с тобой не было ни одной любящей души?

- Конечно, нет!

- А ведь ты разлучил Додо с родными, с друзьями, и теперь у него нет ни одного близкого человека.

- Ну, как же быть? Ведь мать к нему не привезешь, а полюбить его сам я не могу.

- Почему? - спросила Ева.

- Полюбить Додо? Да что ты, Ева! Он мне может нравиться или не нравиться, но кто же любит своих слуг?

- Я люблю.

- Вот странно!

- Ведь в библии сказано, что нужно любить всех.

- Ну, в библии... Там много чего сказано, но кому же придет в голову это выполнять?

Ева ничего не ответила и устремила задумчивый взгляд куда-то вдаль.

- И все-таки, Энрик, - сказала она после долгого молчания, - постарайся полюбить Додо, не обижай его... хотя бы ради меня.

- Ради тебя, дорогая кузина, я готов полюбить кого угодно, потому что ты лучше всех на свете! - с жаром воскликнул Энрик.

- Вот и хорошо! - сказала Ева. - Только смотри не забудь своего обещания.

Звонок, приглашающий к обеду, прервал их разговор.