Смех Гоголя (Ю. Манн)

1

Вскоре после смерти Гоголя Н. Некрасов писал в одном из своих критических обзоров: "Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами. И основы суждения о нем должны быть новые. Наша земля не оскудевает талантами - может быть, явится писатель, который истолкует нам Гоголя, а до тех пор будем делать частные заметки на отдельные лица его произведений и ждать, - это полезнее и скромнее"^*.

^* (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч., т. IX. М., Гослитиздат, 1950, с. 342.)

С тех пор как были написаны эти строки, прошло более века; за это время и в нашей стране, и за рубежом возникла огромная литература о Гоголе, но вывод Некрасова не потерял своей силы и мы все еще располагаем скорее "частными заметками", чем исчерпывающим истолкованием творчества писателя. И дело не в слабости критической мысли, создавшей немало глубоких работ о Гоголе, а в поразительной загадочности и сложности самого "предмета исследования".

Один из парадоксов Гоголя для его современников (а затем отчасти и для литературоведения) заключался в том, что писатель легко опрокинул критерии, по которым обычно измерялась общественная сила комического. Нет, даже не опрокинул, а просто обошел их. Этих критериев, если несколько схематизировать, было два: общественная значимость порока и ранг (положение) комического персонажа. Цензура, кстати, со своей стороны, судила по упомянутым критериям, возбраняя прикасаться к самым страшным общественным язвам и следя за тем, чтобы в сферу комического попадали не столько законодатели, сколько, говоря языком Капниста, "исполнители". Но, с другой стороны, русская сатира эпохи классицизма и Просвещения прилагала героические усилия, чтобы повысить силу обличения и в том и в другом смысле. От легкого подтрунивания над общечеловеческими слабостями, от насмешек над скупцами, мотами, петиметрами, хвастунами, ветреными женами, рогатыми мужьями, бездарными стихотворцами она то и дело обращалась к судебному произволу, беззаконию и жестокости царской администрации; наконец, к "рабству дикому" - к крепостному праву. Одновременно сатира стремилась и целить выше, подбираясь к полномочным чиновникам, к людям, окружавшим трон, к всесильным фаворитам и "временщикам" ("К временщику" - название знаменитой сатиры Рылеева).

Но в гоголевской поэтике масштаб порока и носителя порока не имел уже такого значения, как прежде. Сила обличения достигалась не за счет увеличения этого масштаба, а более сложным путем. Поэтому Герцен мог констатировать следующую черту "Мертвых душ", - отнюдь не упрекая при этом их автора: "Гоголь тут не нападает ни на правительство, ни на высшее общество". Сам Гоголь отчетливо сознавал, что, скажем, масштаб "Ревизора" локален, что вовсе не все объято его комедией: "Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы?" Сложность, однако, в том, что "нравы" шести уездных чиновников и были одновременно "нравами" столицы, а заодно и всей Российской империи. И это нечувствительное расширение художественного мира за пределы его номинального масштаба достигалось тончайшей перестройкой самой природы комического.

Возьмем известную реплику Городничего, сказанную квартальному в пылу суматошных приготовлений к встрече ревизора: "Смотри! не по чину берешь!" Комизм этой реплики - мгновенная реализация скрытого в ней огромного философского смысла. По официальным представлениям, чем выше человек на иерархической лестнице, тем больше его радение об общем благе, тем ярче гражданские добродетели. Реплика Городничего предполагает как раз обратное. Следовательно, в форму морального суждения вложена идея аморальности. Причем это суждение отчеканено в литой афоризм; ему придан характер практического наставления, служебной инструкции. И произносится он Городничим с неподдельным возмущением: это поистине глас совести, оскорбленной нарушением принятого нравственного закона. Но в таком случае не столь уж важно, что перед нами всего лишь уездный чиновник: его устами говорит сама "мораль", повсеместно принятая и непоколебимая.

Через всю деятельность Гоголя в качестве драматурга и теоретика комического прослеживается, казалось бы, неожиданное стремление: научить актера правильно... лгать. "Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать, - жаловался Гоголь. - Они воображают, что лгать - значит просто нести болтовню. Лгать - значит говорить ложь тоном, так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину; и здесь-то заключается именно все комическое лжи". Разумеется, речь идет о нечто большем, чем только актерская техника. Подавать "ложь" как правду, без утрировки и аффектации, - это значит отобрать у "лжи" прерогативу экстраординарного и исключительного, на чем нередко настаивала догоголевская сатира. Обнаружилось, что ложь не концентрируется в отдельных участках человеческого общества, но проникает собою всю его ткань. И юмор Гоголя, неожиданно оправдывая свою этимологию (латинское слово итог - влага, жидкость), получил силу неудержимой стихии, способной проникать через такие мельчайшие невидимые поры, перед которыми часто бессильно угасал смех его предшественников.

В "Ябеде" В. Капниста, считавшейся до "Ревизора" одной из лучших русских "общественных комедий", мы встречаем фразу, сходную с приведенной репликой Городничего. Повытчик Добров советует втянутому в тяжбу Прямикову ублажать судейских чиновников в строгом соответствии с их положением: "Чтоб чина пред другим вам не уничтожать, // То по чинам лишь им извольте прибавлять".

Возможно, эта тяжеловесная сентенция и вдохновила Гоголя на его афоризм. Но различие тут, конечно, не только в афористичности. У Капниста - это моральное правило, действующее в ограниченной сфере. Собственно, художественные усилия драматурга и направлены на установление хорошо различимых ограничительных знаков. Знак первый: тот, кому дан этот совет, подполковник Прямиков, придерживается иных правил - правил чести и добропорядочности: "Я мыслю, что мою тем правость помрачу, // Когда я за нее монетой заплачу". Знак второй: исключительная моральная испорченность тех, кто руководствуется подобным правилом. "Изрядно мне ты эту шайку описал!" - восклицает Прямиков. И это действительно шайка подлецов, один другого бесстыднее и отвратительнее. Наконец, знак третий: тот, кто дает Прямикову подобный совет, повытчик Добров хотя и убедился за свою долговременную службу во всесилии неправды, но все же в глубине души сохранил веру в изначальную непреложность добра. "Законы святы, но исполнители лихие супостаты", - произносит он реплику, ставшую знаменитой. "Законы" понимаются здесь не в смысле искомых идеальных норм человеческого общежития, но как вполне конкретные узаконения царской России, извращаемые коварными "исполнителями".

У Гоголя разом оказались убранными все подобные ограничения. Ни в его реалистических повестях, ни в "Ревизоре", ни в первом томе "Мертвых душ" мы не встретим персонажей, которые бы поступали не "как все", руководствовались бы иными правилами. Никто из них не верит также в святость "законов". Что же касается нарочитой злонамеренности и подлости, то, как сказано в "Мертвых душах", "теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиономию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два-три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели".

В этой ситуации смех приобретал роль единственного разграничителя существующего и должного, роль единственного "честною лица", по известной автохарактеристике Гоголя. Смех свидетельствовал, что наличные связи и отношения людей извращены, поставлены с ног на голову. Искра смеха вспыхивала от осознания этой перестановки, извращенности. Поэтому неспособность к смеху - это нечто большее, чем "отсутствие чувства юмора". Тот, кто не видит "ничего смешного", не отличает наличное от должного. Иначе говоря, он страдает глухотой не только эстетической, но и моральной.

Послушаем неподражаемый по своему комизму диалог карточных шулеров в гоголевских "Игроках". Утешительный говорит, что он и его товарищи приняли Ихарева вначале "за человека обыкновенного". "Но теперь видим, что вам знакомы высшие тайны... Позвольте узнать, с каких пор начали исследовать глубину познаний?" (курсив мой. - Ю. М.). Ихарев не без самодовольства отвечает: "Признаюсь, это уже с самых юных лет было моим стремлением". Комизм этого диалога в том, что на заведомо бесчестную деятельность - шулерство - переносятся категории и понятия повседневной человеческой жизни, различных профессий и занятий. Прием этот, кстати, восходит к фольклору: в народных балаганных представлениях "грабежи и воровство изображаются как различные ремесла";^* например, "побрить" означает "обворовать", следовательно, вор уподобляется цирюльнику. Высшей точки этот род комизма достигает в "Игроках" в рассказе Швохнева про одиннадцатилетнего мальчика, который "передергивает с таким искусством, как ни один из игроков". На этого мальчика специально приезжают посмотреть, расспрашивают его отца: "Извините, я слышал, что бог наградил вас необыкновенным сыном". - "Да, признаюсь, говорит (и мне понравилось то, что без всяких, понимаете, этих претензий и отговорок), да, говорит, точно: хотя отцу и неприлично хвалить собственного сына, но это действительно в некотором роде чудо. Миша, говорит, поди-ка сюда, покажи гостю искусство!"... Начал он метать - я просто потерялся. Это превосходит всякое описанье". Так ведь рассказывают о вундеркинде - гениальном музыканте или математике...

^* (П. Г. Богатырев. Вопросы теории народного искусства. М., "Искусство", 1971, с. 462.)

Существует понятие "профессиональный комизм", когда то или другое лицо смотрит на все окружающее со своей цеховой точки зрения. Механизм этого рода комического хорошо раскрывает старинный анекдот о педантичном ученом: когда ему сказали, что его безукоризненно построенная теория противоречит опыту, ученый ответил: "Опыт не прав". В комедиях Мольера подобным принципом часто руководствуются врачи, считающие, что жизнь и больные должны приноравливаться к установленным способам лечения, но не наоборот. Известный теоретик комического Анри Бергсон показал, что "профессиональный комизм" основан на осмеянии косности, негибкости, сепаратизма, когда цеховая и обособленная точка зрения вступает в противоречие с интересами общества в целом^*.

^* (Анри Бергсон. Смех. - Собр. соч., т. 5. СПб., 1914, с. 194.)

Но то, что мы видели у Гоголя, только внешне напоминает "профессиональный комизм". И дело не столько в специфичности занятия данных лиц (мольеровские врачи тоже сродни шарлатанам), сколько во взгляде на вещи. Гоголевские игроки не склонны смотреть на мир как на придаток к своей "профессии", они лишь того мнения, что она не хуже других человеческих занятий. И они не выводят из личного опыта понятия для окружающей жизни, но, наоборот, переносят категории последней на сферу своей деятельности. И по всему этому способ их видения мира свидетельствует не столько об узости и сепаратизме, сколько - увы - о проницательности и гибкости.

Профессиональный комизм, согласно тому же анализу Бергсона, состоит в критике "излишнего обособления от общественности", в противопоставлении частным уродствам идеи спасительной общности. После "Игроков", однако, понятно, почему специфическую черту русских комедиографов Гоголь видел в том, что они показывают "уклоненье всего общества от прямой дороги" (курсив мой. - Ю. М.). И почему показателем "уклонения" он считал "беспощадную силу их насмешки", смех.

Если игроки в своем мировосприятии оказываются правы, то напрашивается вывод, что самый безыдеальный, самый практически-трезвый взгляд на жизнь и будет самым верным. Однако у Гоголя все сложнее. Здесь уместно вспомнить факт, еще недостаточно оцененный: гоголевские рыцари аферы и плутовства (в отступление от традиций ренессансной новеллы и плутовского романа) обычно не добиваются своей цели. Кто как не хитроумный Сквозник-Дмухановский должен был взять верх над ничтожным петербургским "елистратишкой", но вышло наоборот. Карьера Чичикова в первом томе поэмы - это цепь неудач и провалов: в казенной палате, в таможне, наконец, в губернии "города N.", при афере с мертвыми душами. Да и во втором томе, судя по сохранившимся главам, путь Чичикова выглядел пе более удачным. Почему все так складывалось?

Задержимся еще ненадолго па "Игроках".

В сущности, комедия построена на столкновении нескольких уровней "игры". Один уровень - игра "честная", по правилам. Этот уровень присутствует лишь как потенциально возможный: Ихарев, с которым тема игры входит в действие, с самого начала отступает от принятых правил.

Какую же игру представляет Ихарев? Он занят изготовлением "сводной или подобранной колоды". А это требует немалых усилий: полгода ушло на "изучение крапа", после чего Ихарев чуть не ослеп - "две педели не мог на солнечный свет смотреть". Этот уровень игры - конечно, заведомо жульнической - все же оставляет почву для соревнования: победить должен самый хитрый, трудолюбивый, искуснейший. Символом искусства и долготерпения и становится заветная колода, которой даже имя дано человеческое - Аделаида Ивановна!

Но тот уровень игры, который рекламирует Утешительный, являет собою уже нечто новое. Не нужно самому составлять колоду, достаточно заплатить специальному человеку за подобранный ключ: "Это то, что называется в политической экономии распределение работ" (снова перенос на сферу мошеннической деятельности категорий общественной жизни!). Не нужно с ловкостью подсовывать крапленую колоду во время игры - в ход заранее пускаются специальные "агенты". Жульничество ставится на широкую ногу, опирается на распределение обязанностей и на своеобразный сценарий, что делает излишним тяжелый индивидуальный труд и терпение.

Однако Утешительный и его компания обманули Ихарева не на демонстративно заявленном ими уровне игры, а на другом. Это тоже была широко поставленная афера, основанная на законченном сценарии и распределении ролей, однако она предательским образом оказалась направленной против своего же компаньона, якобы принятого в "дружеский союз" и участвующего в общем действе.

Каждый из этих уровней игры отличается от предыдущего все большей степенью отступления от правил, все большей долей жульничества. И побеждает тот, кто делает вид, что принимает условия своего противника, на самом же деле ведет игру более коварную. Но может ли он сказать, что его уровень игры последний? "Употребляй тонкость ума!..- жалуется обманутый Ихарев. - Тут же под боком отыщется плут, который тебя переплутует!" В силу той же неожиданной логики генерал-правдолюб в "Мертвых душах", прогнавший одних мошенников, "скоро очутился в руках еще больших мошенников".

Но если так, то ни один "плут" не может считать, что владеет высшей тайной жизни. Последняя мысль Ихарева, явившаяся ему словно в озарении от перенесенного удара, такова: "Только и лезет тому счастье, кто глуп, как бревно, ничего не смыслит, ни о чем не думает, ничего не делает, а играет только по грошу в бостон подержанными картами!" Такого игрока, "глупого как бревно", в комедии нет. Но не возвращают ли нас эти слова к ничтожному и простодушному Хлестакову, не преследовавшему в "игре" никакой заранее поставленной корыстной цели, но оказавшемуся куда более удачливым, чем многие искушенные "мошенники"?

Под покровом повседневности, в комической неурядице и "сбивчивости" взгляд Гоголя подсмотрел нечто подобное объективной иронии древних. Оказывается, тот, кто не имеет о жизни никаких иллюзий, кто знает о ней решительно все, тот еще ничего не знает! Всегда есть возможность встретить в жизни некую неожиданность, тайну. Если смеется тот, кто смеется последний, то ни один из гоголевских персонажей не обладает преимуществом последней инстанции. В объективном ходе вещей есть нечто не подвластное расчету, опрокидывающее любую личную своекорыстную игру. "Ирония Гоголя так глубока, что, заглядывая в нее, испытываешь что-то вроде головокружения"^*, - говорил известный датский литературовед Г. Брандес.

^* (Гоголевские дни в Москве. м., [1909], с. 149.)

2

Не меньшую сложность представляют гоголевские произведения с точки зрения художественного целого. Обычно комическое изображение строилось на ощутимом разграничении художественного мира и мира окружающей жизни. "То, что вы видите, - словно говорил автор читателям,- это не вся жизнь, но только ее меньшая часть. Причем - худшая, достойная осмеяния и осуждения". Мир словно был поделен на две сферы - видимую, комическую, и находящуюся в тени, серьезную. Посланцами последней в художественном мире произведения выступали положительные герои - Стародумы, Правдины, Добролюбовы, Прямиковы и т. д.

У Гоголя такого разграничения словно и не бывало. Перед нами один мир, не делимый на комическое и серьезное, на видимое и существующее за пределами художественного кругозора.

Поэтому для Гоголя очень важны особые, обращенные к читателю информационные знаки, расшифровать которые можно примерно так: "Не думайте, пожалуйста, что это меньшая и притом худшая часть жизни, что вы находитесь в иной ее сфере (в иных ее "рядах", как сказал бы Гоголь). Не думайте, будто бы все, что вы видите, вас не касается".

Один из таких знаков - знаменитый эпиграф к "Ревизору": "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". Эпиграф к комедии выглядит непривычно, однако во времена Гоголя эпиграфы часто предпосылались драматическим вещам, поскольку последние рассматривались и в качестве произведений для чтения - так называемые Lesedramen. (В драме Белинского "Дмитрий Калинин" эпиграфом снабжено даже каждое действие.) И функция эпиграфа состояла в том, чтобы оттенить те или другие моменты содержания произведения. Но роль эпиграфа к "Ревизору" иная. Эпиграф - словно посредник между комедией и ее аудиторией, определяющий их взаимоотношения, не дающий зрителям (или читателям) замкнуться в самоуверенном убеждении, что все происходящее на сцене к ним не относится. Эпиграф безгранично расширяет художественный мир комедии в направлении мира действительного.

Такую же расширительную функцию выполпяет реплика Городничего в конце последнего действия: "Чему смеетесь? над собою смеетесь!.." По традиции, она произносилась актером в зрительный зал, и с нею на безудержную стихию веселости и смеха словно сходила тень грустной задумчивости.

Еще один подобный знак - постоянное стремление включить в художественный мир реальные факты и имена из иных, более высоких "рядов" жизни. В Гоголе, вообще говоря, жил неугомонный дух мистификаторства и переиначивания. "...Около 1832 года, когда я впервые познакомился с Гоголем, - вспоминает П. Анненков, - он дал всем своим товарищам по Нежинскому лицею и их приятелям прозвища, украсив их именами знаменитых французских писателей, которыми тогда восхищался весь Петербург. Тут были Гюго, Александры Дюма, Бальзаки и даже один скромный приятель, теперь покойный, именовался София Ге. Не знаю, почему я получил титул Жюля Жанена, под которым и состоял до конца". Эффект переиначивания - в подчеркнутой дерзости и немотивированности. Русские переделывались во французов, неизвестные - в знаменитых, мужчины - в женщин. Налицо - веселая стихия карнавализации, с ее неукротимым стремлением все переосмыслить, перетасовать, поменять местами и обликом. Однако карнавализация отнюдь не механически переливается из общественной жизни и быта в художественный мир произведения. В последнем она приобретает свои функцпп - каждый раз конкретные и художественно мотивированные.

"Но зачем так долго заниматься Коробочкой? - спрашпвает повествователь в третьей главе "Мертвых душ". - Коробочка ли, Манилов ли, хозяйственная ли жизнь или нехозяйственная - мимо их! Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредет в голову. Может быть, станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома... Но мимо, мимо! зачем говорить об этом?" На различных ступенях общественной лестницы, под разными обличьями и одеждами взор писателя обнаруживает подобное. Сопряжение высокого и низкого ведет не к пестроте и карнавальной разноголосице мира, но к его единству.

Аристократическая "сестра" Коробочки не названа по имени (хотя под ее характеристику, вероятно, подошли бы и реальные лица). Но вот строки из "Старосветских помещиков", с весьма прозрачной исторической подоплекой, особенно для современников Гоголя, только что переживших восход и падение звезды Наполеона. "...По странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события, и наоборот - великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля... Но оставим эти рассуждения: они не идут сюда".

Оставим рассуждения - это напоминает: мимо Коробочки или Манилова, не то "веселое мигом обратится в печальное". Обратится в печальное, ибо обнаружится, что нелепое сцепление фактов, приведшее к гибели "двух старичков прошедшего века", не так уж далеко от действия того механизма, который иной раз управляет событиями покрупнее и позначительнее.

Однако, пожалуй, самый действенный знак, стимулирующий расширение гоголевского художественного мира, - это выдержанность предмета изображения, однородность описываемых событий. Тут скрыт какой-то замечательный секрет, на который намекнул сам Гоголь. В одном из писем по поводу "Мертвых душ" он говорил: "Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что негде даже и приотдохнуть или перевести дух бедному читателю и что по прочтенье всей книги кажется, как бы точно вышел из какого-то душного погреба на божий свет". Иными словами: секрет этот состоит в определенном превышении чувства меры. Меры привычной для нас, читателей, - добавим для точности.

Углубляясь в художественный мир гоголевского произведения, невольно ждешь, что вот-вот декорации переменятся. Современников Гоголя на этот лад настраивало не одно только психологически естественное подсознательное ожидание перемены к лучшему, но и прочная литературная традиция. Согласно последней, пошлое и порочное непременно оттенялось высоким и добродетельным. Между тем - действие гоголевской повести или пьесы продвигалось вперед, одно событие сменяло другое, а ожидание перемены не оправдывалось. Тут, кстати, снова видно, что эффект у Гоголя строился не столько на степени "злодейства" персонажа, в общем не такой уж высокой по сравнению с традицией ("герои мои вовсе не злодеи"), сколько на накапливании однородного ("пошлость всего вместе").

Но по мере того, как возрастало количество пошлости, в читательской реакции обозначался неожиданный переход. Переход от веселого, легкого, беззаботного смеха - к грусти, печали, к тоске. Чисто психологически эта перемена достигалась неким целенаправленным избытком, тем, что, как говорил Гоголь в связи с Коробочкой, - веселое мигом обращается в печальное, "если только долго застоишься перед ним". Это как бы горизонтальное проявление того закона, который в сопряжении имен и фактов различных "рядов" действовал вертикально.

И этот закон, эту неизбежность сдвига в читательской реакции замечательно тонко зафиксировал Белинский. Зафиксировал как раз в связи с общим устройством гоголевского художественного мира - "секретом" этого устройства: "В самом деле, заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, насмешить нас до слез глупостями, ничтожностию и юродством этих живых пасквилей на человечество - это удивительно; но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души, заставить нас расстаться с ними с каким-то глубоко грустным чувством, заставить нас воскликнуть вместе с собою: "Скучно на этом свете, господа!" - вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством... Что такое почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами и которая, наконец, называется жизнию. И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно! И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно! Сколько тут поэзии, сколько философии, сколько истины!.."^*

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I. М., Изд-во АН СССР, 1953. с. 289-290.)

Углубление смысла происходит за счет того, что "глупость" следует за "глупостью". И тогда в какой-то момент читателю открывается, что лиц и событий иного порядка не будет и не может быть и что это унылое течение пошлости и "называется жизнию". В этот трудно уловимый, во объективно непреложный момент "смешное" оборачивается "грустным". Если бы Гоголь разрядил изображение за счет явлений и фактов иного порядка, то чувства полноты и всеобъемлемости художественного мира не возникло бы.

Отсюда, кстати, следует, что отказ от положительных персонажей диктовался не только боязнью писателя погрешить против жизни (в жизни ведь были не одни Коробочки и Маниловы, - это Гоголь отчетливо сознавал), по и верностью принятой художественной системе. Окажись, скажем, в художественном мире "Ревизора" хотя бы один человечески значительный, высокий характер, и вся универсальность этого мира была бы подорвана. А вместе с нею улетучилась бы уверенность, что "такова жизнь наша". "Самолюбив человек: выстави ему при множестве дурных сторон одну хорошую, оп уже гордо выйдет из театра". Это слова "очень скромно одетого человека" в гоголевском "Театральном разъезде...", написанном в защиту эстетических принципов "Ревизора".

А вот слова вполне реального персонажа закипевшего вокруг "Ревизора" действа - столкновения идей и точек зрения после премьеры комедии. "Если б зло перемешано было с добром, - писал Ф. Булгарин в "Северной пчеле", - то после справедливого негодования сердце зрителя могло бы, по крайней мере, освежиться..." Но усилия Гоголя как раз и были направлены на то, чтобы не давать "самолюбивому" читателю желаемого "освежения".

В произведениях большой формы единство гоголевского художественного мира часто закреплялось и своего рода единством ситуации. Говорю о концентрированной группировке всех персонажей вокруг одного какого- либо "дела" - будь то афера Чичикова в первом томе "Мертвых душ", ожидание и прием "уполномоченной особы" в "Ревизоре", женитьба в "Женитьбе" и т. д.

Все сказанное характеризует поэтику Гоголя вообще, за исключением его ранних романтических повестей и произведений исторических (прежде всего "Тараса Бульбы"). Но к 40-м годам в "Мертвых душах" Гоголь нащупывает иные принципы организации художественного целого.

В "Мертвых душах" - если брать дальнюю перспективу гоголевской поэмы - впервые вслед за пошлым должно было последовать значительное, за "повседневными характерами" - характеры необычные, вслед за раздробленным - цельное; словом, накопление однородного уступало место нарочитой разнородности и разновеликости. Отсюда уже в первом томе появление знаков с иной функцией, чем описанная выше. Те знаки призваны были расширить смысл сказанного, а эти - наоборот, ограничить в пользу того, что еще имеет быть сказано (а также, разумеется, в пользу реальной жизни): "Но... может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями..." и т. д. Отсюда - прорыв во внутреннюю речь такого персонажа, как Чичиков, отнюдь не пошлых, но очень здравых и не лишенных поэтического блеска рассуждений (вроде размышления о беглых крестьянах). Последний факт невольно напомнил об уже известном из прошлого, когда, скажем, в реплике комического персонажа Иванушки из "Бригадира" Фонвизина звучали явно авторские идеи истинного воспитания. ("Молодой человек подобен воску. Ежели б... я попался к русскому, который бы любил свою нацию, я, может быть, и не был бы таков".) Но в данном случае неожиданное направление, которое приняли мысли Чичикова, свидетельствовало не столько о "непоследовательности персонажа", сколько о заронившейся уже в сознании художника идее изменения этого характера в будущих частях поэмы. Не случайно именно ему, а не Коробочке или Манилову "передал" Гоголь смущавшие критику (а позднее и некоторых литературоведов) суждения.

Все же в художественной системе первого тома упомянутые знаки не играли преобладающей роли. "И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями... И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется..." Для читателей первого тома акцент в этих обещаниях стоял на словах: "долго", "далеко". Да и второй том, как известно, Гоголь начинал с мотивировки прежней однородности предмета изображения: "Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство?.. Что ж делать, если такого свойства сочинитель..."

По-видимому, мучительные трудности продолжения поэмы в большой мере сопряжены были с необходимостью иной организации художественного целого. То, что виднелось в туманной дали, должно было наконец облечься в четкие и ясные линии. И вместо единства ситуации, вместо постановки всех лиц строго в отношение к одному центральному событию, возникали самостоятельные связи персонажей (скажем, Тентетников и генерал Бетрищев, Тентетников и Улинька), действие растекалось на несколько относительно свободных потоков, устремленных вдаль и не имеющих уже былой жесткой округленности. Персонажи поэмы, более значительные в своем человеческом содержании, словно выбивались из-под авторского контроля или, вернее, из-под контроля единой ситуации.

О значительности своих новых героев говорил сам Гоголь: "Дело... в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны".

Прежде Гоголь давал "все в одном": многосторонность жизни заключена была в наличном художественном мире произведения - "Ревизора" ли или "Старосветских помещиков". Теперь другие ее "стороны" должны были выступить в своем самостоятельном и притом более "значительном" масштабе. Теперь фразы Белинского: "такова жизнь наша" или "в этом очерке весь человек, вся жизнь его, с ее прошедшим, настоящим и будущим" (последнее сказано о "Старосветских помещиках") были бы уже применимы к художественному миру в его последовательном, безостановочном и, вероятно, бесконечном развитии. Ведь всех "сторон" жизни никогда не переберешь. А это значит, что должна была оттесниться на другой план и гоголевская художественная стихия комического. Или, во всяком случае, перестроиться, измениться, хотя исчерпывающе судить о характере этих изменений, за недостатком материала, не приходится.

3

В течение полутора столетий коренным образом менялся взгляд на характер гоголевской гиперболизации и на соотношение ее с жизнью. По Белинскому, Гоголь ничего не преувеличивает, не искажает: "Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени"^*. Спустя тринадцать лет в одной из последних своих статей Белинский повторил, что "особенность таланта Гоголя" "состоит не в исключительном только даре живописать ярко пошлость жизни, а проникать в полноту и реальность явлений жизни... Ему дался не пошлый человек, а человек вообще, как он есть..."^**

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I. с. 292-293.)

^** (Там же, т. X, с. 245.)

Когда писались эти строки, многие еще видели в Гоголе автора забавных фарсов или грязных карикатур, клевещущих на жизнь. И заслугой Белинского было то, что он показал значительность и глубокую жизненность творчества Гоголя.

Но вот, спустя несколько десятилетий, наметился иной подход к его художественной манере. К тому времени титул гениального писателя, сказавшего новое слово в русской и мировой культуре, был утвержден за Гоголем прочно и неколебимо. Спор шел не о значительности Гоголя, а о характере сказанного им слова.

В. Брюсов, папример, писал: "Если бы мы пожелали определить основную черту души Гоголя, ту faculte maitresse, которая господствует и в (го творчестве, и в его жизни,- мы должны были бы назвать стремление к преувеличению, к гиперболе". "Все создания Гоголя - это мир его грезы, где все разрасталось до размеров неимоверных, где все являлось в преувеличенном виде или чудовищно ужасного, или ослепительно прекрасного"^*. II, перефразируя известную реплику Собакевича, Брюсов говорит, что у Гоголя "гипербола села верхом на гиперболу".

^* (В. Брюсов. Испепеленный. К характеристике Гоголя. М., "Скорпион", 1909, с. 11, 33.)

Однако дело не только в гиперболизме, но и в преобладании внешнего над внутренним, материального над духовным. Согласно этому взгляду, Гоголь - злой гений русской литературы, увлекший ее на узкий путь, и все ее последующее развитие (как писал, например, поэт и критик И. Анненский) есть борьба с великим живописцем внешних форм жизни и возвращение на широкую дорогу Пушкина.

Несмотря на очевидную односторонность этой концепции, было бы ошибкой отбросить то новое, что внесла она в осмысление творчества Гоголя. Хотя и со знаком минус (вернее, со знаком "недостаточности"), она с большой силой поставила акцент на гротескной природе гоголевской поэтики, взятой главным образом в аспекте автоматизма, кукольности, мертвенности. Тем самым эта концепция определила не только целое направление литературоведческих изысканий о Гоголе, включая работы А. Белого, по и вообще характер восприятия творчества писателя в течение нескольких десятилетий. При этом, конечно, знак "минус" с оценки мертвенности у Гоголя был снят: Октябрьская революция осветила эту проблему новым светом.

И потому связанная с упомянутой трактовкой интерпретация "Ревизора" в театре Мейерхольда (1926) подняла мотивы "манекенности", автоматизма и безжизненности на уровень монументального гротескного образа царской России.

Но сегодня мы имеем возможность подойти к гоголевской поэтике с более тонкими мерками. Нет, не утратила своей правоты мысль Белинского о том, что Гоголю "дался не пошлый человек, а человек вообще". Увидеть многообразие во внешней механистичности, тонкость движений в резкой определенности, словом, человеческую полноту в ее комическом, гротескном преломлении - так, вероятно, можно было бы определить задачу сегодняшнего прочтения Гоголя.

Возьмем "прием" сближения человека с животным, который в большой мере определяет концепцию гоголевских "Мертвых душ", то есть концепцию омертвления, утраты человеческих качеств. Как известно, этот "прием" играет не последнюю роль в сфере комического вообще, в том числе в карнавальной стихии, с ряжением, облечением в шкуры животных, надеванием масок и т. д.

...Проснувшись поутру в доме Коробочки, Чичиков чихнул "так громко, что подошедший в это время к окну индейский петух... заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно, "желаю здравствовать", на что Чичиков сказал ему дурака". На чем основан комизм реакции Чичикова? Обычно человек не станет обижаться на животное и тем более птицу, не рискуя попасть в смешное положение. Чувство обиды предполагает или биологическое равенство или же превосходство обидчика (по- этому-то возможна "обида" домашнего животного, скажем собаки, на своего хозяина). Своей неожиданной репликой Чичиков снимает эту дистанцию, словно допуская возможность оскорбления себя со стороны "индейского петуха".

В другом месте "Мертвых душ" сказано, что "Чичиков не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного обращения, разве только если особа была слишком высокого звания". Не ставит ли Чичиков, с его комической амбициозностью, животное в ряд человеческих существ - только с еще меньшим чином?

(Тут возникает озорной вопрос: а как бы реагировал Чичиков, окажись у "индейского петуха" действительно какой-либо высокий чин? Реализация этого предположения не в стиле поэтики "Мертвых душ", лишенной прямой фантастики. Но как повел себя майор Ковалев перед собственным носом, обладающим чином статского советника, мы знаем: "Ковалев совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать".)

Однако посмотрим на ту же забавную сценку с другой стороны.

У Гоголя нередко благодаря тончайшей игре лексических смыслов персонаж ставится в приятельские, интимно-доверительные отношения к животному. В "Ревизоре" Ляпкин-Тяпкин предлагает "попотчевать" Городничего собачонкою: "Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете". В "повести о ссоре", когда Иван Иванович подошел к воротам Ивана Никифоровича, собачья стая подняла лай, но потом "побежала, помахивая хвостами, назад, увидевши, что это было знакомое лицо" (курсив мой. - Ю. М.). В этой же повести Иван Никифорович советует Ивану Ивановичу: "Поцелуйтесь с своею свиньею, а коли не хотите, так с чертом!"

И персонажи "Мертвых душ" то и дело вступают в "контакт" с собаками, кошками, свиньями, с роями мух и т. д. и т. п. Подъехавшему к дому Коробочки Чичикову довелось выслушать целый собачий концерт: "один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь..." и т. д. У той же Коробочки Чичиков подвергся мощной атаке мух: "одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый глаз" и т. д. Рой мух появляется и в описании вечера у губернатора, олицетворяя собою танцующих кавалеров: они влетели, "чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками...".

И все это летающее, ползающее, бегающее на четвереньках, мяукающее, лающее, хрюкающее набивается человеку в приятели, словно стремится слиться с ним, уподобить его себе, перенять его функции. Может быть, нигде так сильно не выразилась агрессия животного начала, как в Собакевиче: не только на хозяине, но на всем, что его окружало, укоренился медвежий отпечаток.

Но интересно: большинство персонажей "Мертвых душ" не чувствует от этого никакого неудобства. Они вообще не замечают никакого давления животной стихии, словно это стихия их собственная, родная.

Вот известное описание собак на псарне Ноздрева: "Ноздрев был среди их совершенно как отец среди семейства; все они... полетели прямо навстречу гостям и стали с ними здороваться. Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плеча. Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул". Лишь в Чичикове опять обнаружилась комическая разборчивость.

Словом, как ни смешна амбициозность Чичикова, но она переводит его на более высокий уровень по сравнению с большинством персонажей поэмы. Словно перед нами еще не вполне развившееся, но уже наметившееся человеческое чувство. Кстати, отсюда вновь видно, что Гоголь готовил своему главному персонажу особую роль в продолжении поэмы.

Значит, другие персонажи поэмы мертвенны до конца, не имеют с человеческой природой ничего общего? Категоричность ответа на этот вопрос противоречила бы тонкости гоголевской художественной мысли.

И. Анненский, в духе знакомой нам концепции, писал, что у Гоголя есть просто "люди-брови", "оставляющие в нас такое чувство, что больше ведь ничего для человека и не надо". Но как раз "люди-брови" - имеется в виду прокурор из "Мертвых душ" - ярче всего и свидетельствуют об обратном.

Человек, в котором самой примечательной чертой было непроизвольное подмигивание и который, казалось, отвык от всякой мыслительной работы, вдруг - под влиянием необычайных событий - "стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того ни с другого умер". И тогда обнаружилось, что "у покойника точно была душа...". В. Розанов, еще до И. Анненского назвавший Гоголя "гениальным живописцем внешних форм", утверждал, что для автора "Мертвых душ" "исчезли великие моменты смерти и рождения". Между тем писатель именно по поводу прокурора, то есть одного из самых ничтожнейших обитателей созданного им художественного мира, торжественно-печально говорил: "...Появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке..."

Создается впечатление, что человеческое существует, но оно бесконечно далеко запрятано под корою пошлости и мертвенности, как душа "у бессмертного Кощея", и нужно какое-то чудо, какое-то невероятное усилие, чтобы все перевернуть и оживить. Ожидание чудесного толчка, вдохновенного призыва "вперед" разлито в атмосфере гоголевского художественного мира.

Словом, внешняя простота и схематизм событий и персонажей у Гоголя обманчивы. Гоголь - весь в оттенках, в тончайших переходах и переливах, и к его читателю можно обратить то требование, которое писатель применял к самому себе: "Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд".

Ю. МАНН