7 Возвращение Нарицунэ в столицу

И снова сменился год, наступил новый, третий год эры Дзисё. В конце первой луны Нарицунэ покинул Касэ, имение своего тестя в краю Хидзэн, торопясь поскорее прибыть в столицу. Но сильный холод еще держался, море было неспокойно; пробираясь вдоль побережья от бухты к бухте, от островка к островку, лишь к середине второй луны добрался он до острова Кодзима. Здесь отыскал Нарицунэ хижину, где жил ссыльный его отец, и увидел на бамбуковых столбах, на старых бумажных перегородках след кисти, оставленный дайнагоном.

- Вот лучшая память, которая остается по человеку! Если бы не эти письмена, как узнали бы мы обо всем, что здесь было?

Вдвоем с Ясуёри читали они надписи, сделанные дайнагоном, и плакали; плакали и снова читали...

"В двадцатый день седьмой луны третьего года эры Ангэн принял постриг".

"На двадцать шестой день той же луны прибыл Нобутоси..." - увидели они среди других такую надпись. Из нее узнали они, что Гэндзаэмон Нобутоси навестил дайнагона. Рядом на стенке виднелась другая надпись: "Три великих божества - Амида, Каннон, Сэйси - встретят истинно верующего на пороге райских чертогов! Верую без сомнений и с радостью ожидаю возрождения к новой жизни в Обители вечного блаженства!"

"Значит, несмотря на все муки, отец все-таки уповал на вечную жизнь в раю!" - подумал Нарицунэ, прочитав эту надпись, и эта мысль немного утешила его сердце.

Посетили они и 'могилу дайнагона, увидали посреди небольшой сосновой рощи не то чтобы настоящее надгробие, а просто небольшой холмик. Обратившись к нему и молитвенно сложив руки, Нарицунэ со слезами на глазах сказал так, словно говорил с живым человеком:

- Отец, смутные вести о вашей кончине дошли до меня еще в то время, когда я находился на острове, в ссылке. Но я не мог сразу же поспешить к вам, ибо был не волен в своих поступках. Конечно, я радуюсь тому, что, несмотря на два года ссылки, сохранил жизнь, непрочную, как росинка. Но что моя жизнь, если вас нет в живых?! Ныне я возвращаюсь в столицу, но что толку, если вас уже нет там? Только надежда на встречу с вами побуждала меня спешить в эти края; теперь же мне больше некуда торопиться! - Так горевал он и плакал.

Будь дайнагон жив, наверное, он сказал бы в ответ: "Здравствуй, сын! Ну, как ты, здоров?" Но безжалостна смерть, человек уходит туда, где нет ни света, ни мрака! Никто не отзовется из-под одетой мхами могилы, слышен лишь неумолчный шум сосен, шелестящих под порывами бури...

Эту ночь вдвоем с Ясуёри они провели возле могилы, ходили вокруг, читая молитвы, а когда рассвело, заново насыпали холм, окружили оградой, рядом соорудили хижину и в течение семи дней

и семи ночей молились и переписывали священную сутру. Когда же исполнился положенный срок молитвы, они выдолбили большую ступу и на ней написали: "Благородный дух почившего здесь да покинет сей мир, где жизнь неизбежно сменяется смертью! Да обретет он великое просветление!" Обозначив год, луну, день, они внизу поставили подпись: "Преданный сын Нарицунэ". При виде сего даже темные простолюдины, обитавшие в этом глухом горном селении, говорили: "Нет сокровища дороже родного сына!" И не было среди них ни одного человека, кто не прослезился бы в умилении.

Нет, никогда не угаснет память об отце-благодетеле, лелеявшем тебя с детства, сколько бы лун, сколько бы лет ни прошло! Давно миновали детские годы, словно сон, словно призрак... Но слезы по умершему отцу все льются и льются, и нет сил сдержать их! Будды и бодхисатвы всех трех миров с состраданием взирали на доброе сердце Нарицунэ, а уж как обрадовался, верно, дух его отца дайнагона!

- Хотел бы я остаться здесь и молиться, дабы мои молитвы обрели благую силу, но и там, в столице, тоже, наверное, ждут меня не дождутся! Сюда я еще приеду! - И, попрощавшись с отцом, Нарицунэ в слезах покинул могилу. А там, в глубине могилы, под покровом травы и листьев, дух умершего тоже, наверное, скорбел о разлуке с сыном.

Шел шестнадцатый день третьей луны, и солнце уже клонилось к закату, когда Нарицунэ прибыл в Тоба. Здесь, в Тоба, находилась усадьба Сухама, имение покойного дайнагона. Прошли годы с тех пор, как обитатели внезапно покинули усадьбу. Ограда еще держалась, но черепичные навесы упали; ворота еще стояли, но створки исчезли. Войдя во двор, увидали они, что давно уже не ступала тут нога человека, все вокруг заросло густыми мхами. Над Осенней горкой, устроенной посреди пруда, веял весенний ветерок, морща водную гладь, и тихо плавали взад-вперед бесприютные, никому не нужные более, яркие мандаринские утки и белые чайки. "Покойный отец так любил этот вид!" - подумал Нарицунэ, и из глаз его снова хлынули слезы. Дом еще не разрушился, но узорные решетки прогнили, ставни и раздвижные двери бесследно исчезли.

- Здесь он сидел, бывало...

- В эти двери, бывало, входил...

- Это дерево посадил своими руками...

Так говорил Нарицунэ, и в каждом слове звучала любовь и неутешная скорбь. Стояла середина третьей луны, еще благоухали цветы сакуры.

Кусты и деревья, персик и слива, словно встречая приход весны, обильно цвели цветами множества оттенков. Пусть прежнего хозяина давно нет на свете - забудут ли цветы о приходе весны!

 "Персик и слива молчат 
 О том, сколько минуло весен. 
 Не скажет бесследная дымка 
 О том, кто здесь прежде жил". 

 "О, если бы цветы 
 Селения родного 
 Могли заговорить?! 
 Я расспросил бы их 
 Про давнее былое... " - 

вспомнил Нарицунэ старинные китайские и японские стихи, и монах Ясуёри, тоже взволнованный до глубины души, невольно утер слезы. Они решили повременить с отъездом до вечера, но остались далеко за полночь, - так жаль было покидать это место. Чем глубже спускалась ночь, тем ярче озарял все кругом лунный свет, проникая сквозь щели обветшавшей кровли террасы, как бывает всегда в разрушенном, опустевшем жилище. И вот уже рассвет озарил "гору Цзилоушань", а им все еще не хотелось уходить... Но всему приходит конец: "Ведь нас ждут в столице, навстречу высланы кареты, заставлять их томиться ожиданием тоже жестоко!" - подумал Нарицунэ; и, с грустью покинув усадьбу Сухама, направились они в столицу.

Монаха Ясуёри тоже встречала карета, но он не сел в нее, а доехал в одной карете с Нарицунэ до Седьмой дороги; там их пути расходились, и долгим было прощание - так не хотелось им расставаться.

Разлука всегда печальна, кто бы ни расставался, - люди, всего полдня гулявшие вместе под цветущею сакурой, или друзья, вместе скоротавшие ночь, любуясь луною; или случайные спутники, вместе ожидавшие, пока прошумит легкий весенний дождик, на короткие мгновения укрывшись под сенью одного дерева. Что же говорить о Нарицунэ и Ясуёри! Они вместе страдали, влача тяжкую жизнь изгнанников, вместе изведали тяготы долгого, трудного плавания; один рок судил им обоим одинаковый приговор. Их связали прочные узы, уходящие в глубокое прошлое; нерасторжимую силу этих уз ощутили они теперь в полной мере!

Нарицунэ прибыл в усадьбу тестя, князя Норимори Тайра. Мать Нарицунэ жила в Васиноо, близ горы Хигасияма, но в ожидании сына еще накануне прибыла в усадьбу князя. Увидев входящего во двор Нарицунэ, она воскликнула только:

- Я дожила, слава богам! - и, закрыв лицо покрывалом, залилась слезами.

Служанка и самураи, все, кто был в усадьбе, окружили Нарицунэ, плача от радости. А уж радость госпожи его супруги и кормилицы Рокудзё тем более нетрудно себе представить! Волосы Рокудзё, некогда черные, от неизбывного горя совсем поседели, а супруга, некогда прекрасная, как цветок, за эти годы так похудела и осунулась, что почти невозможно было узнать в ней прежнюю женщину. Младенец, с которым Нарицунэ расстался, когда тому было три года, вырос и уже достиг возраста, когда волосы пора собирать в прическу. А рядом с ним стоял трехлетний мальчик. "Кто это?" - спросил Нарицунэ, и кормилица Рокудзё, вымолвив только: "Это... это... " - прижала рукав к лицу и залилась слезами.

- Уезжая в ссылку, я оставил жену едва живую... -произнес Нарицунэ. - Значит, все обошлось благополучно, мой ребенок вырос! - И печаль охватила его при воспоминании о той поре.

Нарицунэ стал по-прежнему служить во дворце государя и вскоре продвинулся в звании.

У Ясуёри близ горы Хигасияма было поместье Сориндзи; там он и поселился, и заветные свои думы прежде всего поверил песне:

 "О, как замшела кровля 
 Здесь, в старом доме моем, 
 Высоко в горах! 
 А в изгнанье казалось мне: ярче 
 Льется в щели сиянье луны". 

Здесь, в своей усадьбе, вел он уединенную жизнь, вспоминая горести прошлого; передают, что он написал сочинение под названьем "Изборник сокровища".