Мария Дмитриевна Кривополенова. 1843-1924

Мария Дмитриевна Кривополенова

Жизнь М. Д. Кривополеновой в чем-то схожа с судьбой И. А. Федосовой - те же тяготы в первой половине жизни и неожиданная всероссийская известность в старости.

Родилась М. Д. Кривополенова в глухой пинежской деревне Усть-Ежуге. Двадцати четырех лет вышла замуж в соседнюю Шотогорку. Здесь по мужу ее прозвали Тихоновкой, а за малый рост - Махоней. В семейной жизни она была несчастлива: муж: пил, проворовался, был в арестантской роте. Подолгу ей приходилось жить с дочерью одной. Жили бедно. На старости лет, оставшись вдовой, М. Д. Кривополенова нищенствовала, собирала "кусочки" по деревням родной Пинеги. Подавали ей охотно: за хлеб она платила людям своими старинами. Летом 1900 года произошла встреча сказительницы с собирателем Александром Дмитриевичем Григорьевым. Он записал от нее былины, исторические песни, баллады, скоморошины, духовные стихи. Старины М. Д. Кривополеновой были опубликованы в трехтомном собрании А. Д. Григорьева "Архангельские былины и исторические песни". По признанию самого собирателя, М. Д. Кривополенова была лучшей из встретившихся ему на Пинеге былинщиков. Но для самой сказительницы, ставшей известной в научных кругах, ничего не изменилось. А. Д. Григорьев уехал в Москву, а М. Д. Кривополенова осталась нищенствовать на Пинеге.

Через пятнадцать лет судьба еще раз свела М. Д. Кривополенову с фольклористами. На Пинегу приехала московская эстрадная артистка и собирательница фольклора Ольга Эрастовна Озаровская, которую в М. Д. Кривополеновой привлекло не простое знание былин: она увидела в пинежской нищенке артистку. К 1915 году русская культура уже имела довольно богатую традицию организации концертов народных исполнителей устной поэзии в городах. Поэтому неудивительно, что О. Э. Озаровская решила пригласить М. Д. Кривополенову в Москву.

В сентябре 1915 года московские газеты заговорили о "пинежской бабушке". Она выступает в зале Политехнического музея, на заседании Общества любите чей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. В Москве М, Д. Кривополенова познакомилась с молодыми, но уже известными фольклористами братьями Б. и Ю. Соколовыми, а также со своим земляком, никому не известным еще в то время Б. В. Шергиным, студентом Строгановского художественного училища, будущим писателем. Выезжают М. Д. Кривополенова и О. Э. Озаровская и в Тверь. В ноябре - декабре состоялись концерты М. Д. Кривополеновой в Петрограде.

В самом конце 1915 года сказительница вернулась на Пинегу, но пробыла на родине недолго. В феврале она одна, без провожатых, приехала к О. Э. Озаровской. Состоялась целая серия ее концертов в частных интеллигентных домах. "Пинежскую бабушку" рисуют художницы Е. В. Гольдингер и Н. Я. Симонович-Ефимова; С. Т. Коненков сделал с нее скульптуру "Вещая старушка".

Весной же 1916 года состоялась поездка О. Э. Озаровской и М. Д. Кривополеновой по российским городам. Саратов, Харьков, Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Таганрог, Екатеринодар, Вологда, Архангельск приветствовали сказительницу. С. Полтавский, корреспондент газеты "Саратовский вестник", подчеркнул особый артистизм М. Д. Кривополеновой: "Трогательное и подкупающее в пользу исполнительницы впечатление производило то увлечение в мимике и интонациях голоса, с которым она исполняла свои песни. Язвительный тон и переход в суровость речей царя Ивана в былине о Грозном она с большой экспрессией изображала лицом и голосом. При пении веселых скомороший она положительно сияла, расплываясь в улыбку, лукаво поглядывая на партнершу, г-жу Озаровскую, и помахивала платочком". Коронным номером М. Д. Кривополеновой была ее "Небывальщина", припев которой всегда подхватывали все слушатели.

У интеллигентной публики предреволюционной эпохи встреча с искусством сказительницы невольно рождала сравнение народной культуры с декадансом. Тот же С. Полтавский выступил со статьей "Две культуры", в которой сравнивал впечатления, произведенные на него концертами М. Д. Кривополеновой и "поэзовечером" Игоря Северянина. М. Д. Кривополенова явилась для автора статьи носительницей сельской, черноземной культуры, насчитывающей за собой века существования; Северянин - представитель утонченной, изящной городской культуры, исчисляющейся всего лишь несколькими десятилетиями. "За ее внешними формами, - писал он о городской культуре, - так выразительно отраженными поэзией Северянина, не накопилось еще той огромной суммы "прожитой жизни", какая накопилась за бедными и однообразными внешне формами культуры деревенской. То, что называется "духом" поэзии, создается, несомненно, историей. Черноземная рожь всегда пахнет иначе, чем рожь, выращенная в теплице: сочнее и прянее. В былинах Кривополеновой есть именно этажерноземная сочность, огромный внутренний запас пережитого, истории, эпоса. И что из того, что переданная ею форма народной поэзии примитивна, элементарна; что из того, что музыка напева далека от изощренной сложности современных симфонических поэм? Целые века былинной народной жизни глядят из-за этой первобытной художественной оболочки. И это покоряет вопреки всяким логическим умозаключениям, вопреки всякой критике рассудка".

Летом 1916 года М. Д. Кривополенова вернулась домой со значительной суммой денег и подарками. Ее радостно и небескорыстно встретили в семье зятя (дочь сказительницы к этому времени уже умерла от родов). После того как деньги кончились, зять выгнал старуху из дома, и она опять вынуждена была собирать "кусочки".

После освобождения Севера от белогвардейцев и интервентов в 1920 году в Москве вспомнили о М. Д. Кривополеновой. 16 декабря народный комиссар просвещения А. В. Луначарский направляет на Пинегу телеграмму: "Немедленно телеграфируйте, жива ли бабушка Кривополенова?" Сказительнице назначают академическую пенсию, а летом 1921 года ее вызывают в Москву для выступления на открытии третьего конгресса III Интернационала. Так сказительница в третий раз приехала в Москву.

М. Д. Кривополенова, пожалуй, самая известная широкому читателю из народных старинщиков. О ней писали Б. В. Шергин, И. Бражнин, В. Личутин, К. П. Геми. Сказительница стала главной героиней двух повестей - Олега Ларина и Анатолия Рогова. Один из последних творческих замыслов Ф. А. Абрамова был связан с именем Махони.

Литература:Шергин Б. В. Марья Дмитриевна Кривополенова // Шергин Б. В. У Архангельского города. - Архангельск, 1985. С. 72-77; Гемп К. П. Сказ о Беломорье. - Архангельск, 1983. С. 138-140; Личутин В. В. Государственная бабушка // Личутин В. В. Дивись-гора: Очерки, размышления, портреты. - М., 1986. С. 208-215; Бражнин И. Сумка волшебника. - Л., 1978. С. 135-144; Ларин О. И. Махоня//Ларин О. И. Узоры по солнцу. - М., 1976. С. 125-191; Рогов А. Махонька // Дружба народов. 1984, № 5. С. 126-177; Озаровская О. Э. Бабушкины старины. Пг., 1922; Кривополенова М. Д. Былины, скоморошины, сказки / Ред. вступ. статья и примечания А. А. Морозова. - Архангельск, 1950.

Илья Муромец и цудище проклятое в Царе-граде

 Было у нас во Царе-граде 
 Наехало проклятоё цудище. 
 Да сам ведь как он семи аршин, 
 Голова у его да как пивной котел, 
 А ножища как быть лыжища, 
 Да руцища да как быть граблища. 
 У царя Костянтина Атаульевица 
 Сковали у него да ноги резвы же 
 А тема железами немецкими, 
 А связали его да руки белы же 
 А тема опутьями шелковыми; 
 Княгиню Опраксею в поло́н взяли. 
 Во ту-то пору да во то времецко 
 Перепахнула вестка за реку Москву 
 Во тот же как ведь Киев-град 
 К тому жа ведь да к Илье Муровицу: 
 "Да ой еси ты, Илья Муровиц! 
 Уж ты знаёшь ли про то ведаёшь? 
 И нынце у нас во Царе́-граде 
 Наехало проклятое цудище; 
 А сам как он семи аршин, 
 Голова его да как пивной котёл, 
 А ножища как быть лыжища, 
 А руцища как быть граблища; 
 У царя Костянтина Атаульевица 
 Скованы ноги резвы же 
 Тема же железами немецкими, 
 А связаны руки белы же 
 Тема же опутьями шелковыми, 
 Княгиня Опраксея в поло́н взята". 
 Во ту пору во то времецко 
 Выходит тут да Илья Муровиц, 
 Молится спасу прецистому 
 Да божьей-то матери богородице; 
 Надеваёт он тут платьё цветноё. 
 Пошел Илья на конюшен двор 
 И берет как своёго добра коня, 
 Добра́ коня со семи цепей; 
 Накладыват уздицу тасмяную; 
 Уздат во уздилица булатные; 
 Накладывал тут ведь войлуцёк, 
 На войлуцёк он седёлышко; 
 Подпрягал он двенадцать подпруженек, 
 Ишша две подпружки подпрягаюци 
 Не ради басы, - да ради крепости, 
 Не сшиб бы богатыря доброй конь, 
 Не оставил бы богатыря в цистом поле. 
 Да скоро он скацёт на добра коня; 
 У ворот воротников не спрашивал, - 
 Да он машет церез стену городо́ву жа. 
 Едет он по цисту полю, - 
 Во цистом-то поле да курева стоит, 
 В куревы богатыря не видети. 
 Да ехал он день до вецера, 
 А темну-ту ноць до бела свету, 
 Не пиваюцись он, не едаюцись, 
 Добру́ коню отдо́ху не дава́юцись. 
 Конь-от под им как подпинаться стал. 
 Бьет он коня и по тучны́м ребрам: 
 "Волцья сыть, травяной мешок! 
 Что тако и подпинаешься, 
 Надо мной, над богатырем, надсмехаешься?" 
 А конь скоци́л, - за реку пере́скоцил. 
 А пришло три дороги широки же, 
 А не знат Илья, куда ехати. 
 А во ту пору, во то веремецко 
 А идёт калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная. 
 Говорил как тут да Илья Муровиц: 
 "Уж ты здравствуешь, калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная! 
 Ты куда идешь, ты куда пошел?" 
 "Я иду ведь тут из Царя-града, 
 Я пошел ведь тут во Киёв-град". 
 Говорил как тут да Илья Муровиц: 
 "Уж ты ой еси, калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная! 
 Ишша что у вас во Царе́-граде? 
 Ишша все ли у вас там по-старому, 
 Ишша все ли у вас там по-прежнему?" 
 Говорил калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная: 
 "Уж ты ой еси, да Илья Муровиц! 
 А у нас ведь нынь во Царе́-граде 
 Не по-старому, не по-прежнему. 
 А потухло у нас солнце красное, 
 А помёркла звезда поднебесная: 
 Как наехало проклятоё цудище; 
 Ишша сам как он семи аршин, 
 Голова его как пивной котел, 
 А и ножища как быть лыжища, 
 А и руцища как быть граблища. 
 У царя Костянтина Атаульевица 
 Ишша скованы ноги резвые 
 А тема жа железами немецкими, 
 Ишша связаны руки белые 
 А-й тема опутьями шелковыми". 
 Говорил как тут да Илья Муровиц: 
 "Уж ты ой еси, калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная! 
 Ишша платьем с тобой мы поменяемся: 
 Ты возьми у мня платьё богатырскоё, 
 А отдай мене платьё калицкоё". 
 Говорил как калика перехожая: 
 "Я бы не́ взял платья богатырского, 
 Я бы не о́тдал платья ка́лицкого; 
 А одно у нас солнышко на небе, 
 А един у нас могу́т богатырь 
 А ишша тут жа ведь да Илья Муровиц. 
 А с тобой, с Ильей, дак слова нет". 
 Они платьём тут поменялися. 
 Ишше тут же ведь Илья Муровиц 
 Он ведь скинул платьё богатырскоё, 
 А одел себе платьё калицкоё 
 И оставил калике добра коня. 
 Он ведь сам пошёл тут каликою; 
 Ишша клюцкой идёт подпирается, - 
 Ишша клюцка под им изгибается: 
 "Не по мне эта клюцка и кована, 
 Ишша мало железа ей кладено, 
 Ишша сорок пуд во единой фунт". 
 А идёт как калика по Царю-граду; 
 А скрыцал как он по-калицкому, 
 Засвистел как он по-богатырскому, - 
 А проклятоё тут цудище 
 Оно цуть сидит на лавици. 
 Как идёт калика перехожая, 
 А идёт ведь к цудищу в светлу́ гридню́. 
 Он ведь молится спасу прецистому, 
 Он ведь божьей матери богородице. 
 А сидит проклятоё цудище, 
 А сидит оно ведь на лавице; 
 Ишша сам как он семи аршин, 
 Голова его как пивной котел, 
 Ишша ножища как быть лыжища, 
 Ишша руцища как быть граблища. 
 Ишша сам говорил таково слово: 
 "Уж ты ой еси, калика перехожая! 
 Уж ты где ты был, куды ходил?" 
 "Уж я был во городе во Киеве 
 У стара казака да Ильи Муровица". 
 Говорит как тут ведь ишше цудище: 
 "А каков у вас могут богатырь 
 Ишша стар казак да Илья Муровиц?" 
 Говорит калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная: 
 "А таков у нас могут богатырь, 
 Ишша стар казак да Илья Муровиц: 
 А в один мы день с им родилися, 
 А в одной мы школе грамоту училися, 
 А и ростом он такой, как я". 
 Говорит проклятоё цудище: 
 "Ишша много ли он хлеба к выти съест?" 
 Говорит калика перехожая: 
 "От ковриги краюшку отрушаёт, 
 А и той краюшкой трои сутки живет". 
 Говорит проклятоё цудище: 
 "Ишша я съем по сторублёвому быку к выти жа; 
 Я и буду в городе в Киеве, - 
 Ишше буду я как баран тусён, 
 Как баран тусён, как сокол ясён; 
 Ишша тут ведь да Илью Муровица 
 На долонь посажу, другой ро́схлопну, - 
 У его только и мокро пойдёт". 
 Говорит как калика перехожая, 
 Он сымаёт шляпоцку воскрынцату, 
 Он и сгрел змеища по буйной главы. 
 Покатилась голова, как пивной котел. 
 Тут ведь павелы и улавелы 
 Ишше та его сила неверна жа 
 И схватили тут да Илью Муровица, 
 А сковали его ноги резвы жа 
 А-й тема железами немецкими, 
 А связали его руки белы жа 
 А-й тема опутьями шелковыми. 
 Говорил как тут да Илья Муровиц: 
 "Уж ты спас, уж ты спас многомилослив, 
 Уж ты божья мать богородица! 
 Уж вы что на меня эк прогневались?" 
 Приломал все железа немецкие, 
 Он прирвал опутни шелковые; 
 Он ведь стал по силы тут похаживать, 
 Он ведь стал ведь силу поколацивать, 
 Он прибил их всех до единого. 
 Ишша ихны те ведь ту́лова 
 Он выкидыват окошецком на улоцку, 
 Ишша сам он им приговариват: 
 "А пущай ваши те ведь тулова 
 А-й серы́м волкам на розрываньё, 
 А церны́м ворона́м на расклёваньё, 
 Ишша малым робятам на изрыганьё". 
 У царя Костянтина Атаульевмца 
 Расковал у его ноги резвые, 
 Развязал у его руки белые; 
 А княгиню Опраксею назад ведь взял; 
 Посадил он их тут на царство жа. 
 А пошел как тут да Илья Муровиц, 
 А приходит он ко меньшо́й реки 
 Ко тому калике перехожое. 
 Ишша тут жа калика перехожая, 
 Перехожа калика безымянная 
 И не может он его конём владать, 
 А его коня в поводу́ водить. 
 Они платьём тут разменялися: 
 Ишша тот ведь да Илья Муровиц 
 Он ведь скинул платьё калицкоё, 
 Он одел ведь платьё богатырское. 
 Ишша тут они разъезжалися, 
 Ишша тут они распрощалися; 
 А Илья поехал домой ведь тут, 
 А калика пошел, куды надобно.

Соловей Будемерович и Запава Путевисна

 Из-под ве́терья как кудря́вого, 
 Из того оре́шва зеленого 
 Тут бежит-выбегаёт тридцать насадо́в 
 А и три, и два, и един корабь; 
 Тут и нос-корма по-змеиному. 
 У прибегища как ладейного, 
 У того присталища корабельного 
 Опускали парусы поло́тненны, 
 Ишша те жа якорм булатные, 
 О́ни хо́денки мецут ко́нцы на́ бере́г. 
 А пришел как тут мла́дый Со́ловей, 
 Ишша мла́дые Со́ловей Бу́деме́рович. 
 Он Владимиру-князю подарки берет, - 
 Он ведь сорок сороков и церны́х со́болей; 
 Он княгине Опра́ксеи подарки берет, - 
 Пятьдесят аршин хру́щатой камки́, 
 Ишша в золоте камоцка не по́мнется, 
 И не помнется, и не согнется. 
 А пошел как тут мла́дый Со́ловей, 
 Он пошел ко городу ко Не́прускому́. 
 Он ведь будя в городе во Не́пруском, 
 Он в гридню́ идет не с упадками, - 
 Отпираёт он двери на́ пяту. 
 Он идет в гридню́ да богу молится, 
 Он Владимиру-князю поклоняется, 
 Он Владимиру-князю подарки дари́т, - 
 Он ведь сорок сороков и церны́х со́болей; 
 Он княгине Опраксеи подарки дарит, - 
 Пятьдесят аршин хрущато́й камки, 
 Ай в золоте камоцка не помнется, 
 И не помнется и не согнется. 
 Ишша князь камоцку развертывал, 
 Ишша князь узоры высматривал: 
 А хороши узоры заморские. 
 "Уж ты ой еси, мла́дый Со́ловей! 
 А и что тебе та́ко на́добно? 
 Ишша надобно ли дворы мои, 
 А дворы мои всё боярские?" 
 Го́вори́л как тут мла́дый Со́ловей, 
 Ишша младый Соловей Бу́демерович, 
 Го́вори́л как он та́ково́ слово́: 
 "А и не надобно мне дворы твои, 
 А и дворы твои всё стоялые, 
 А-й стоялы дворы твои боярские, 
 Уж ты дай мене загон земли 
 И́ во той во у́лице Жи́рое́влинской 
 И́шша су́против Запа́вьина ви́шенья". 
 И́шша тот жа как Владимёр-князь 
 Отдает как Со́ловью загон земли́ 
 Что во той во улице Жи́рое́влинской 
 И́шша су́против Запа́вьина ви́шенья. 
 Как у Со́ловья были плотницки 
 Они шшолканы и прошшолканы: 
 Он ведь к утру, к свету построился, 
 О́н построил тут как три тёрема́ 
 А и три терема златоверховаты. 
 Ишша та Запава Путевисна 
 А ставала по утру ранешенько, 
 Умывалася водой клюце́вою, 
 Утиралась полотенцём тоненьким. 
 А-й взглянула Запава в своё вишеньё, 
 Ишша тут Запава сдивовалася: 
 "Ишша что така́ за дико́винка? 
 Ишша кто ново́ построился 
 И построил тут как три терема 
 А три терема златоверховаты? 
 Я пойду ко князю-ту спрашивать". 
 Ишша та Запава Путевисна 
 А-й пошла ко князю ведь спрашивать; 
 А и в гридню́ идёт не с упадками, - 
 Отпираёт двери тут на́ пяту; 
 А и в гридню идёт, - да богу молится, 
 А Владимиру-князю поклоняется: 
 "Ты Владимёр-князь стольне-киевской! 
 Ишша что така за диковина? 
 Ишша кто такой вново́ настроился?" 
 Говорил как тут Владимёр-князь: 
 "Уж ты ой еси, Запава Путевисна! 
 А построился младый Соловей, 
 Ишша младый Соловей Будемерович; 
 А пришел как он за синя́ моря́, 
 Ишша он тут вно́во настроился". 
 Ишша та Запава Путевисна 
 Говорит она таково слово: 
 "Уж ты ой еси, ты Владимёр-князь! 
 Я пойду ко Со́ловью насва́тываться, 
 Не возьмет ли он в-за себя взамуж?" 
 Как та Запава Путевисна 
 А пошла ко Соловью насватываться. 
 Ко перво́й термы́ припала, послушала: 
 Тут шолцат-молцат, ницего не говорят; 
 Ишша тут Запава догадалася: 
 "Ишша тут у Соловья казна стоит". 
 По второ́й термы́ у́хом припала, послушала: 
 Тут шолцат-молцат, ницего не говорят; 
 Ишша тут Запава догадалася: 
 "Тут живет Соло́вьёва тут матушка, 
 Ишша молит за Со́ловья здоровьице". 
 По трете́й термы́ ухом припала, послушала: 
 Тут песни́ поют и гудки́ гудну́т; 
 Ишша тут Запава догадалася: 
 "А-й сидит как тут мла́дый Со́лове́й 
 А и младый Со́ловей Будемерович". 
 Он сидел на стуле ременцатом, 
 Он грал во гусли во звонцаты. 
 Ишша тут Запава догадалася: 
 А в гридню идёт не с упадками, - 
 Отпирает двери тут на пяту; 
 А в гридню́ идёт, - богу не молится. 
 Говорил как тут младый Со́ловей: 
 "Уж ты ой еси, Запава Путевисна! 
 Ишша что тя, Запава, нынь кретня́ взяла, 
 А кретня взяла неизумелая?" 
 Говорит" Запава Путевисна: 
 "А меня, Запаву, не кретня взяла, 
 Не кретня взяла неизумелая, - 
 Я пришла к тебе ведь насватываться; 
 Не возьмешь ли ты за себя взамуж?" 
 Го́ворил как тут мла́дый Со́ловей: 
 "Уж ты дай ты строку на малой цас, 
 Мне сходить к государыне к матушке, 
 Бла́словит ли она меня жонитися 
 И на той Запавы Путевисны". 
 Он пошел ведь тут к Соловьёвой матушке, 
 Он ведь падат матушке в резвы́ ноги́: 
 "Уж ты ой, государыня матушка! 
 Бласлови ты меня нынь жонитися 
 А на той - Запавы Путевисны: 
 Ишша нынь Запава сама пришла". 
 Говорит ведь тут Соловьёва матушка: 
 "Тебя бог бласловит, цадо милое, 
 А-й тебе на Запавы жонитися". 
 А-й пошел как тут мла́ды Со́ловей. 
 Они сватались, тут сосватались, 
 По рукам они тут ударили, 
 Слово на слово ведь поло́жили; 
 Они клали за́пове́дь, кре́пкую́, 
 Они клали заповедь на три года ведь 
 А сходить ведь Со́ловью за синё море. 
 Направляли парусы полотняны, 
 Направляли якори булатные; 
 Отправлялся тут мла́дый Со́ловей, 
 Отправлялся он за синё морё. 
 Как во ту пору́, во то времецко 
 Из-под ветерья как кудрявого, 
 Из того орешва зеленого 
 Выбегаёт прибегищо ладейноё, 
 А ладейноё корабельноё: 
 А се три, се два, се един корабь. 
 У прибегища как ладейного, 
 У того присталища корабельного 
 Опускали парусы полотнены, 
 Опускали якори булатные, 
 Они хо́денки мецут концы на берег. 
 А пришел как тут ишша шшап молодой, 
 Ишша шшап молодой и Давыд Попов. 
 Он Владимеру-князю подарки берёт, 
 Он ведь сорок сороков и церны́х соболей; 
 Он княгине Опраксеи подарки берёт, 
 Пятьдесят аршин хру́щато́й камки́, 
 Ишша в золоте камоцка не помнется, 
 И не помнется, и не согнется. 
 А-й пошел как тут ишша шшап молодой, 
 Ишша шшап молодой и Давыд Попов; 
 И пошел ко городу ко Непрускому. 
 А и будя во городе во Нёпруском; 
 Он в гридню́ идёт не с упадками, - 
 Отпираёт он двери на пяту. 
 Он в гридню идёт - богу молится, 
 Он Владимиру-князю поклоняется; 
 Он Владимиру-князю подарки дарит, 
 Он ведь сорок сороков и церны́х со́болей; 
 Он княгине Опраксеи подарки дарит, 
 Пятьдесят аршин хрущато́й камки́. 
 И́шша князь камоцку развертывал, 
 И́шша князь узоры высматривал: 
 А-й хитры-мудры узоры заморские, 
 И́шша в золоте камоцка не помнется, 
 И не помнется, и не согнется. 
 Говорил как тут Владимир-князь: 
 "Уж ты ой еси, ишша шшап молодой, 
 Ишша шшап молодой и Давыд Попов! 
 А и что тебе да та́ко на́добно? 
 Ишша надобно ли дворы мои, 
 А-й дворы мои ли боярские?" 
 Говорил как тут ишша шшап молодой: 
 "Ишша надо мне и дворы твои, 
 А и дворы твои всё стоялые, 
 А-й стоялы дворы твои всё боярские". 
 Говорил ведь тут ишша шшап молодой: 
 "Я пойду теперь к Соловьевой матушке, 
 Я скажу ведь ей как про Соловья. 
 Ишша нынь ведь Со́ловья жива́го нет: 
 Разметало по морю по синему, 
 По тому жа по полю по цистому; 
 Мы ведь друг друга не спо́знали". 
 Как пошел ведь тут шшап молодой, 
 Он пошел ведь тут к Соловьёвой матушке 
 Ишша сказывать ей про Со́ловья: 
 "Уж ты здравствуешь, Со́ловьёва матушка! 
 Я пришел сказать тебе про Со́ловья. 
 Ишша нынь ведь Соловья жива́го нет: 
 Разметало по мо́рю по си́нему, 
 По тому жа по полю по цистому; 
 Мы ведь друг друга не спо́знали". 
 И́шша та тут Со́ловьёва тут ма́тушка́ 
 А-й пошла ведь к Запавы отказывать: 
 "Уж ты ой еси, Запава Путевисна! 
 Те своя́ воля́: ку́ды хошь поди́; 
 Ишша нжнь ведь Со́ловья жива́го нет: 
 Разметало по морю по синему, 
 По тому жа по полю цистому". 
 А пришел ведь нынце и шшап молодой, 
 И́шша шшап молодой и Давыд Попов; 
 Он ведь стал на Запавы тут свататься. 
 О́ни сва́тали́сь, тут сосва́тали́сь, 
 По рукам они тут ударили, 
 А Владимёр-князь у их тысяцким, 
 А княгиня Опраксе́я матушкой. 
 Повелась у их тут ведь свадёбка. 
 Из-под ветерья как кудрявого, 
 Из того орешва зеленого 
 Выбегало прибегищо ладейноё, 
 А-й ладейноё, корабельноё: 
 А се три, се два и един корабь. 
 У прибегища как ладейного, 
 У того присталища корабельного 
 Опускали парусы поло́тнены, 
 Опускали якори булатные, 
 Они ходенки мецут ко́нцы на берег. 
 А пришел как тут мла́дый Со́ловей, 
 А и младый Соловей Будимирович. 
 Он пошел ко городу ко Непрускому. 
 Он ведь будя в городе во Нёпруском; 
 Он идёт в гридню́ не с упадками, - 
 Отпирает двери он на пяту; 
 Он в гридню идёт, - да богу молится, 
 А корми́ници ма́тёнки поклоняется: 
 "Уж ты здравствуёшь, ро́дна ма́тушка!" 
 "Уж ты здравствуёшь, млады Со́ловей, 
 А и младый Соловей Будемерович! 
 А пришел как нынь з-за синя́ моря́, 
 А пришел как нынь ишша шшап молодой; 
 А сказал про Соловья: "Жива́го нет. 
 Разметало по морю по синему, 
 По тому жа по полю по цистому". 
 Я ходила к Запавы отказывать: 
 "Ишша нынь, Запава́, своя́ воля́ 
 А-й своя́ воля́: куды́ хошь поди́". 
 А и шшап молодой и Давыд Попов 
 Он ведь стал на ей тут ведь свататься; 
 Они сватались, тут ведь сосватались, 
 По рукам они тут ударились; 
 А Владимир-князь у их тысяцким, 
 А княгиня Опраксея матушкой; 
 А ведется у их нынь ведь свадёбка". 
 Говорит как тут младый Соловей: 
 "Уж ты ой, государыня матушка! 
 Я пойду к им ведь на свадёбку". 
 А пошел как тут младый Со́ловей, 
 А-й пошел ведь к им на свадебку. 
 Он в гридню идёт не с упадками, - 
 Отпираёт двери он на пяту; 
 А в гридню идёт, - богу молится, 
 А Владимиру-князю поклоняется, 
 Поклоняется со княгинею; 
 А ишша сам говорил таково слово: 
 "Уж ты ой еси, ишша шшап молодой! 
 Ты зацем обманываешь мою ма́тушку́, 
 Ты зацем берешь мою обручницу?" 
 Его за руку хватил, - так выхватил; 
 На долонь посадил, дру́гой ро́схлопнул. 
 Ишша тут Запава перепалася, 
 Ишша цуть она за столом стоит. 
 Он ведь брал Запаву за белы руки, 
 А поехали они ко божьей церкви́. 
 А Владимёр-князь у их тысяцким, 
 А княгиня Опраксея матушкой. 
 А венцами они повенцалися, 
 А перстнями они поменялися. 

Путешествие Вавилы со скоморохами

 У цесной вдовы да у Ненилы 
 А у ней было́ цядо́ Вавило. 
 А поехал Вавилушко на ниву, 
 Он ведь нивушку свою орати, 
 Ишша белую пшоницу засевати: 
 Родну матушку хоцё кормити. 
 А ко той вдовы да ко Ненилы 
 При́шли люди к ней ве́селые́, 
 Веселые люди не простые, 
 Не простые люди, скоморохи. 
 "Уж ты здравствуёшь, цесна вдова Ненила! 
 У тя где цядо да нынь Вавило?" 
 "А уехал Вавилушко на ниву, 
 Он ведь нивушку свою орати, 
 Ишша белую пшоницу засевати: 
 Ро́дну ма́тушку́ хоцё кормити". 
 Говорят как те ведь скоморохи: 
 "Мы пойдем к Вавилушку на ниву, 
 Он не идёт ле с нами скоморошить?" 
 А пошли к Вавилушку на ниву: 
 "Уж ты здравствуёшь, цядо Вавило, 
 Тебе нивушка да те орати, 
 Ишша беяая пшоница засевати, 
 Род на матушка тебе кормити!" 
 "Вам спасибо, люди весёлы́е, 
 Весёлые люди, скоморохи! 
 Вы куды пошли да по дороге?" 
 "Мы пошли ведь тут да скоморошить, 
 Мы пошли на и́нишшоё царство 
 Переигрывать царя Собаку 
 Ишша сына его да Перегуду, 
 Ишша зятя его да Пересвета, 
 Ишша доць его да Перекрасу. 
 Ты пойдем, Вавило, с нами скоморошить". 
 Говорило то цядо́ Вавило: 
 "Я ведь песён петь да не умею, 
 Я в гудок играть да не горазён". 
 Говорил Кузьма да со Демьяном: 
 "Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособил. 
 У того ведь цяда у Вавила 
 А было́ в руках-то понюгальцё, - 
 А и стало тут погудальцё; 
 Ишша были в руках у его да тут ведь вожжи, - 
 Ишша стали шелковые струнки. 
 Ишше то цядо да тут Вавило 
 Видит: люди тут да не простые, 
 Не простые люди-те - святые; 
 Он походит с има да скоморошить. 
 Он повел их да ведь домой жа. 
 Ишша тут цесна вдова да тут Ненила 
 Ишша стала тут да их кормити: 
 Понесла она хлебы-те ржаные, - 
 А и стали хлебы-те пшоны́е; 
 Понесла она куру-ту́ варёну, - 
 Ишша кура тут да ведь взлетела, 
 На пецьной столб села да запела. 
 Ишша та вдова да тут Ненила 
 Ишша видит: люди тут да не простые, 
 Не простые люди-те - святые, 
 И спускат Вавила скоморошить. 
 А идут скоморохи по дороге, 
 На гумне мужик горох молотит. 
 "Тобе бог помо́шь, да ведь крестьянин, 
 На бело́ горох да мо́лоти́ти!" 
 "Вам спасибо, люди весёлые, 
 Весёлые люди, скоморохи! 
 Вы куды пошли да по дороги?" 
 "Мы пошли на инишшоё царство 
 Переигрывать царя Собаку 
 Ишша сына его да Перегуду, 
 Ишша эятя его да Пересвета, 
 Ишша доць его да Перекрасу". 
 Говорил да тот да ведь крестьянин: 
 "У того царя да у Собаки 
 А окол двора да тын жалезной, 
 А на кажной тут да на тыцинке 
 По целовецей-то сидит головке, 
 А на трех ведь на тыцинках 
 Ишша нету целовецих-то тут головок; 
 Тут и вашим-то да быть головкам". - 
 "Уж ты ой еси, да ты крестьянин! 
 Ты не мог добра нам ведь и сдумать, 
 Ишша лиха ты бы нам не сказывал. 
 Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец; 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 А Кузьма с Демьяном припособил: 
 Полетели голубята-ти стадами, 
 А стадами тут да табунами; 
 Они стали у мужика горох клевати. 
 Он ведь стал их тут кицигами шибати; 
 Зашибал, он думат, голубят-то, - 
 Зашибал да всех своих ребят-то. 
 "Я ведь тяжко тут да согрешил ведь: 
 Эти люди шли да не простые, 
 Не простые люди-те - святые, 
 Ишша я ведь им да не молился". 
 А идут скоморохи по дороге, 
 А настрецу им идё мужик горшками торговати. 
 "Тобе бог помошь, да те крестьянин, 
 А-й тебе горшками торговати!" 
 "Вам спасибо, люди весёлы́е, 
 Весёлые люди, скоморохи! 
 Вы куды пошли да по дороге?" 
 "Мы пошли на инишшоё царство 
 Переигрывать царя Собаку, 
 Ишша сына его да Перегуду, 
 Ишша зятя его да Пересвету, 
 Ишша доць его да Перекрасу". 
 Говорил да тот да ведь крестьянин: 
 "У того царя да у Собаки 
 А окол двора да тын жалезной, 
 А на кажной тут да на тыцинке 
 По целовецей-то сидит головке, 
 А на трёх-то ведь на тыцинках 
 Нет целовецих да тут головок; 
 Тут вашим да быть головкам". 
 "Уж ты ой еси, да ты крестьянин! 
 Ты не мог добра да нам ведь сдумать, 
 Ишша лиха ты бы нам не сказывал. 
 Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 А во звонцатой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособил: 
 Полетели куропки с рябами, 
 Полетели пеструхи с цюхарями, 
 Полетели марьюхи с косяцами; 
 Ишша стали мужику-то по оглоблям-то садиться. 
 Он ведь стал тут их да бити 
 И во свой ведь воз да класти. 
 А поехал мужик да в городоцик, 
 Становился он да во рядоцик 
 Развязал да он да свой возоцик, - 
 Полетели куропки с рябами, 
 Полетели пеструхи с цюхарями, 
 Полетели марьюхи с косяцами. 
 Посмотрел во своем-то он возоцку, - 
 Ишше тут у него одны да церепоцки. 
 "Ой, я тяжко тут да согрешил ведь: 
 Это люди шли да не простые, 
 Не простые люди-те - святые, 
 Ишша я ведь им, гот, не молился". 
 А идут скоморохи по дороге, 
 Ишша красная да тут девица, 
 А она бельё да полоскала. 
 "Уж ты здравствуешь, красна девица, 
 На бело холсты да полоскати!" 
 "Вам спасибо, люди весёлые, 
 Весёлые люди, скоморохи! 
 Вы куды пошли да по дороге?" 
 "Мы пошли на инишшоё царство 
 Переигрывать царя Собаку 
 Ишше сына его да Перегуду, 
 Ишше зятя его да Пересвета, 
 Ишше доць его да Перекрасу". 
 Говорила красная девица: 
 "Пособи вам бог переиграти 
 И того царя да вам Собаку 
 Ишша сына его да Перегуду, 
 Ишша зятя его да Пересвета, 
 А и доць его да Перекрасу". 
 "Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособил. 
 А у той у красной у девицы 
 А были у ей холсты-ти ведь холшовы, 
 Ишша стали шелковы да атласны. 
 Говорит как красная девица: 
 "Тут люди шли да не простые, 
 Не простые люди-те - святые, 
 Ишша я ведь им да не молилась". 
 А идут скоморохи по дороге, 
 А идут на инишшоё царство. 
 Заиграл да тут да царь Собака, 
 Заиграл Собака во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, - 
 Ишша стала вода да прибывати: 
 Ишша хоцё водой их потопити. 
 "Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 И во звонцятой в переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособил: 
 И пошли быки-те тут стадами, 
 А стадами тут да табунами, 
 Ишша стали воду да упивати: 
 Ишша стала вода да убывати. 
 "Заиграй, Вавило, во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособит". 
 Заиграл Вавило во гудоцик, 
 А во звонцятой во переладец, 
 А Кузьма с Демьяном припособил: 
 Загорелось инишшоё царство 
 И сгорело с краю и до краю. 
 Посадили тут Вавилушка на царство, 
 Он привез ведь тут да свою матерь.

Иван Грозный и его сын

 Было у нас да во Царе́-граде, 
 Да не бшто ни дядины, ни вотцины, 
 Да жил как был прозвитель царь, 
 Прозвитель-от царь Иван Васильевич. 
 А была семья его любимая, 
 Ишша был у его только бо́льшой сын, 
 А и большой сын Фёдор Ивановиц. 
 Говорыл как он таково слово: 
 "Що по этому мосту по калинову 
 А много было и хожено, 
 А много было и езжено, 
 А горяцей крови много пролито". 
 Ишша тут за беду стало, 
 А за ту круцинушку великую. 
 Он крыцит-зыцит громким голосом: 
 "Уж вы эх, палацы немилосливы! 
 Вы берите царевица за белы руки, 
 Вы ведите царевица во цисто полё, 
 Вы ко той ко плахе ко липовой, 
 Вы рубите его да буйну голову, 
 Вы на той на плахе на липовой". 
 Ишша все палаци испужалися, 
 Ишша все палаци устрашилися. 
 Как един пала́ц не устра́шился, 
 Тут Скорлютка-вор, Скорлатов сын, 
 Он берет царевица за белы руки, 
 Он ведет царевица во цисто полё, 
 Он ко той ко плахе ко липовой. 
 А во ту пору, во то времецько 
 Перепахнула вестка за реку Москву, 
 А во тот же во Киёв-град, 
 А к тому же ведь ко дядюшке, 
 А к тому же Микиты Родомановицу: 
 "Уж ты ой еси, наш дядюшка, 
 Уж ты же Микита Родомановиц! 
 Уж ты знаёшь ле, про то ведаёшь: 
 Как помёркло у нас солнцё красноё, 
 А потухла звезда поднебесная, - 
 Как погиб царевиц за рекой Москвой, 
 А и большой-от Фёдор Ивановиц?" 
 Ишша тут же ведь как ведь дядюшка, 
 Ишша тот же Микита Родомановиц, 
 Он ведь скацёт с постелюшки с мягкою, 
 Он одел как сапожки на босу ногу, 
 Он хватил тулуп за един рукав, 
 Он крыцит-зыцит зыцным голосом: 
 "Уж вы ой еси, мои конюхи! 
 Подводите мне и добра́ коня". 
 Он ведь скоро скацёт на добра́ коня, 
 Он ведь гонит тут во всю голову: 
 "Разодвиньтесь-ка да вы, народ божий!" 
 Он застал Скорлю́тку на за́махи: 
 "Ты Скорлютка-вор, ты Скорлатов сын! 
 Ты не за свой гуж ты примаишься, 
 А кабы те гужом подавитися". 
 Он берет царевица за белы руки, 
 Он садил царевица на добра коня, 
 Он сам коня в поводу повел, 
 Говорил таково слово: 
 "Ты Скорлютка-вор, ты Скорлатов сын! 
 Ты поди, Скорлютка, во цисто поле, 
 А сруби у татарина буйну голову, 
 Ты приди к царю - на стол клади 
 Ишша сам говори таково слово: 
 "Ишша то дело у нас сделано, 
 Ишша та работушка сроблена". 
 Он пошел ведь тут во цисто полё, 
 Он срубил у татарина буйну голову. 
 Он пришел к царю - саблю на стол кладёт: 
 "Ты прозвитель царь Иван Васильевиц! 
 У нас-то ведь дело нынь сделано, 
 У нас та работушка сроблена". 
 Зажалел как тут прозвитель царь, 
 Зажалел как он своего сына, 
 Ишша большого Фёдора Ивановица. 
 Ишша сам говорил таково слово: 
 А как по́ воре да по Гагарине 
 Ишша много есть как жало́бных тут, 
 А по моём по сыне по Фёдоре 
 Никого-то нету жало́бного". 
 Приходила панихида шестьнедельная, 
 А прозвитель царь Иван Васильевиц 
 А походит он поминать сына 
 А и большо́го Фёдора Ивановица. 
 А идет ведь он мимо Киёв-град, 
 Мимо дядево-то подворьицё. 
 А у дядюшки и за пир такой, 
 Ишша що тако за весельицё. 
 А скрыцал как тут прозвитель царь, 
 Он скрыцал ведь тут громким голосом: 
 "Уж ты ой еси, мой дядюшка! 
 Ишша що у тя и за пир такой? 
 Ишша що у тя и за весельицё? 
 Ты не знаешь ле не ведаёшь: 
 А помёркло у нас солнцё красноё, 
 А потухла звезда поднебесная - 
 Как погиб царевиц за Москвой-рекой, 
 Ишша большой-от Фёдор Ивановиц?" 
 Как выходит тут его дядюшка, 
 Ишша тот жа Микита Родомановиц, 
 Он выходит тут на красно крыльце. 
 Говорил как тут прозвитель царь: 
 "Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!" 
 Ишша ткнул копьем во праву ногу: 
 "Ишша що у тя и за пир такой? 
 Ишша що у тя за весельицё? 
 Ты не знаёшь ле не ведаёшь: 
 А помёркло у нас солнцё красноё, 
 А потухла звезда поднебесная - 
 А погиб царевиц за Москвой-рекой, 
 Ишша большой сын Фёдор Ивановиц?" 
 Говорит как тут его дядюшка, 
 Ишша тот же Микита Родомановиц: 
 "Уж ты ой еси, мой племянницёк, 
 А прозвитель царь Иван Васильевиц! 
 Уж ты хошь - цем тобя обрадую, 
 Тебя большим-то сыном Фёдором, 
 Ишша Фёдором тебя Ивановичем". 
 Он выводит царевица на красно крыльцё. 
 Взрадовался тут прозвитель царь: 
 Он берет тут ведь своего сына, 
 Он берет его за белы руки, 
 Он целуёт в уста во сахарны же, 
 Ишша сам говорил таково слово: 
 "Уж ты ой еси, ты мой дядюшка! 
 Ишша цем тобя буду жаловать? 
 У тя злата-то, серебра не мене моего". 
 Они пир срядили, пировать стали. 

Кострюк

 А во́ Тау́лии́ во го́роди́, 
 А да во Таулий хорошом-е 
 А поизволил наш царь-государь 
 Да царь Иван Васильевиц, 
 А поизволил жонитися 
 Да не у нас, не у нас на Руси, 
 Да не у нас в каменной Москвы, 
 Да у царя в Большой орды, 
 Да у его на родной сестры 
 Да на Марьи Демрюковны. 
 Собирался наш царь-государь, 
 Да собирался с цесны́м поездом, 
 Да и оттуль и поход уцинил, 
 Да и оттуль из каменной Москвы. 
 Ишше здраво стал государь 
 Да церез реки быстрые, 
 Да церез морё синеё, 
 Да церез полё цистоё 
 К Кострюку в Большу орду, 
 К Кострюку сыну Демрюковицу. 
 Говорил его дядюшка 
 Да Микита Родомановиц: 
 "Уж ты ой еси, Кострюк-Демрюк! 
 Ишша мы к тебе пришли 
 Да не с боём, не с дракою; 
 Да мы пришли к тобе посвататься 
 Да у тобя на родной сестры 
 Да на Марье Демрюковны". 
 Они сватались, сваталися 
 Да слово на слово положилися. 
 Собирался наш царь-государь 
 За столы-те за дубовые, 
 Да за яствы сахарные, 
 Да за напитоцки стоялые. 
 Пировал-жировал государь. 
 Говорил его дядюшка 
 Ишше Микита Родомановиц: 
 "Уж ты ой еси, Кострюк-Демрюк! 
 О́б цем слово было мо́лвленоё? 
 По рукам уда́реноё?" 
 А Кострюк поскакиваёт, 
 А Кострюк поплясываёт. 
 Он тому не ослышался, 
 Он выводит родну сестру 
 Да и́но Марью Демрюковну 
 Да за нашего прозви́теля царя 
 Да за Ивана-то Васильевица, 
 Да за столы-те за дубовые 
 Да за напитоцки стоялые. 
 А пировал-жировал государь. 
 А оттуль и поход уцинил, 
 Да оттуль из Большой орды. 
 Ишше здраво стал государь 
 Церез полё цистоё 
 Церез морё синеё, 
 А церез реки быстрые. 
 Ишше здраво стал государь 
 Во свою-ту в каменну Москву 
 Да он ко церкви соборною 
 Да ко монастырям церковные, 
 Да они венцами повенцалися, 
 Да перстнями поменялися. 
 Ишше здраво стал государь 
 Да во свою-ту каменну Москву 
 За столы-те за дубовые, 
 Да за яствы сахарные, 
 За напитоцки стоялые. 
 Да пировал-жировал государь. 
 Говорив его шурин тут 
 Кострюк Демрюков сын: 
 "Уж ты ой, царь-государь! 
 У вас есть ли в каменной Москвы, 
 У вас есть ли таковы борцы 
 А со мной гюборотися, 
 А с Кострюком поводитися?" 
 А говорил тут царь-государь, 
 Да царь Иван Васильевиц: 
 "А любимой дядюшка! 
 Уж ты выйди на улоньку, 
 Да Микита Родомановиц, 
 Затруби-ко в золотую трубу, 
 Чтобы чуяли за рекой за Москвой". 
 Как выходит тут дядюшка 
 Да Микита Родомановиц, 
 Затрубил в золотую трубу. 
 Да учуяли за рекой за Москвой, 
 А учуяли три братёлка: 
 А перво́й брат - Мишенька, 
 А второй брат - Гришенька, 
 Да трете́й брат - Васенька. 
 Говорил как тут царь-государь: 
 "А любимой шурин мой! 
 А у меня питья́ на столе, 
 А у меня борцы на дворе, 
 Когда есть вера - боритеся 
 Да из дани, из пошлины 
 Да из накла́ду великого". 
 А Кострюк поскакиваёт, 
 А Кострюк поплясываёт, 
 А Кострюк церез стол скоцил, 
 А Кострюк питья́ сплескал. 
 А говорила как родна сестра 
 Да ино Марья-то Демрюковна: 
 "Уж ты ой еси, Кострюк-Демрюк! 
 А не ходи ты боротися, 
 А ты из дани, из пошлины 
 Да из накладу великого". 
 А Кострюк поскакиваёт, 
 Он тому не ослышится, 
 Он выходит на улоньку, 
 На крылецюшко красноё, 
 А о перила облегается. 
 А говорил как Мишенька: 
 "Уж ты ой еси, царь-государь! 
 Мне-ко не с кем боро́тися". 
 Говорил как Гришенька: 
 "Уж ты ой еси, царь-государь! 
 Мне-ко не с кем ру́ки патра́ть". 
 Да говорил как Васенька: 
 "Уж ты ой еси, царь-государь! 
 Уж бы рад я боротися, 
 С Кострюком бы поводитися, - 
 Да я топе́ря со царе́ва кабака́, 
 Да болит буйна голова, 
 Да шипит ретиво сердцё". 
 А наливают как цару вина, 
 А невелику - цетвертинною; 
 А подавают Васеньке. 
 Да выпиваёт Васенька: 
 "Да спасибо тебе, царь-государь! 
 А опохме́лил бу́йну голову́, - 
 А не окатил ретива сердца, 
 А не звеселил добра молодца". 
 А наливают вторую цару́, 
 Да невелику - цетвертинною; 
 А подавают Васеньке. 
 А выпивает Васенька: 
 "Да спасибо тебе, царь-государь 
 Да царь Иван Васильевич! 
 А опохме́лил буйну́ голову́, 
 А окатил ретиво́ сердце́, - 
 А не звеселил добра молодца". 
 Наливают третю́ю цару́, 
 Да невелику - цетвертинною; 
 Подавают Васеньке. 
 А выпивает Васенька: 
 "Да спасибо тебе, царь-государь! 
 А опохмелил буйну голову, 
 А окатил ретиво сердце, 
 Да звеселил добра молодца; 
 Уж я рад ныне боротися, 
 Да с Кострюком-то поводитися, 
 Я из дани, из пошлины, 
 Из накладу великого". 
 Они стали боротися. 
 А в первы́ Кострюк броси́л, 
 А вторы́ Кострюк броси́л. 
 А как Васенька-то Хроменькой 
 Он на ножку-ту справился, 
 А за лопотья-ти зграбился, 
 Он прирвал лопотьё всё. 
 А на руках он потре́хиваёт, 
 До земли не допу́скиваёт. 
 А ишше думали: Кострюк-Демрюк, 
 А ино Марфа Демрюковна. 
 А она проклиналася, 
 А она заклиналася: 
 "Да не дай бог бывати здесь 
 А у царя в каменной Москвы, 
 Да не чдетям бы, не внуцатам, 
 Да не внуцатам, не па́внуцатам".

Небылица в лицах

 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшина да неслыхальшина: 
 Ишша сын на матери снопы возил, 
 Все снопы возил да все коно́пляны. 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка, 
 На горе корова белку лаяла 
 Ноги расширя́т да глаза выпучит. 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка: 
 Ишша овца в гнезде яйцо садит, 
 Ишша курица под осеком траву секет. 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка: 
 По поднебесью да сер медведь летит, 
 Он ушка́ми, ла́пками помахиват, 
 Он церны́м хвостом тут попра́вливат. 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка: 
 По синю́ морю́ да жернова пловут. 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка: 
 Как гулял Гулейко сорок лет за пецью, 
 Ишша выгулял Гулейко ко пецьну столбу; 
 Как увидел Гулейко в лоханке воду: 
 "А не то ли, братцы, синё морё?" 
 Как увидел Гулейко - из цашки ложкой шти хлебают: 
 "А не то ли, братцы, корабли бежат, 
 Корабли бежат да все гребцы гребут?" 
 Небылица в лицах, небывальшинка, 
 Небывальшинка да неслыхальшинка.