М. Е. Салтыков-Щедрин
ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
НАРОДНЫЙ ЯЗЫК - ОСНОВА ЯЗЫКА ЛИТЕРАТУРНОГО1
...Мне отрадно и весело шататься по городским улицам, особливо в базарный день, когда они кипят народом... Мне мил этот общий говор толпы; он ласкает мой слух пуще лучшей итальянской арии, несмотря на то, что в нем нередко звучат самые странные, самые фальшивые ноты. Взгляните на эти загорелые лица: они дышат умом и сметкою и, вместе с тем, каким-то неподдельным простодушием.
*(Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений под редакцией В Я. Кирпотина, П. И. Лебедева-Полянского, П. Н. Лепешинского, Н. Л. Мещерякова, М. М. Эссен. ГИХЛ, М., 1937. В дальнейшем все цитаты приводятся по этому изданию.)
Немолчно раздается говор и шум толпы <...> Вот доносится до вас замысловато-крепкое словцо, но доносится как-то не оскорбительно, а скорее добродушно, так что вам остается только развести руки и подумать про себя: "ведь вот что выдумал человек! даже правдоподобия никакого нет... а ладно!" Рядом с этим крепким словцом слышится действительно добродушный и задушевный смех, и раздается острога, но такая меткая и хорошая, что лицо ваше проясняется окончательно, и вы невольно, всем сердцем, всем существом приобщаетесь к этой внутренней, для равнодушного зрителя навсегда остающейся неразгаданною жизни народа, сила которой, начти. насильственно заденет все лучшие, свежие струны сердца, наполнит душу неведомыми, неизвестно откуда берущимися рыданиями и хлынет из глаз целым потоком слез... Где источник этих слез?.. Не берусь решить этот вопрос, но знаю, что в слезах ваших будет и своя доля отрады, как в том достолюбезном народном говоре, в котором, среди диссонансов, слышится иногда такой ясный, поразительно цельный звук, что из сознания вашего мигом изгоняется всякое сомнение в возможности будущей гармонии.
То, что отстраняет от новой литературы наших мистиков сороковых годов, то именно и дает ей право на живучесть и силу. Это - новые типы, которые она пробует выводить, это - новое дело, о котором она говорит, это - новый язык, с которым она нас знакомит. Все, что проходило перед нами в тумане, весь этот люд, который представлялся нам не иначе, как в качестве декорации, и мимо которого мы проходили без всякой мысли, - все это встает перед нами живое и своеобразное, все это, несмотря на грубость форм, предъявляет свое несомненное право на признание в нем человеческого образа, а в этом качестве - и на самую жизнь <…>
...подлинный источник, из которого должна источиться струя нового, живого русского слова<...> - русский крестьянский мир...
...Единственно плодотворная почва для сатиры есть почва народная, ибо ее только и можно назвать общественной в истинном и действительном значении этого слова. Чем далее проникает сатирик в глубины этой жизни, тем весче становится его слово, тем яснее рисуется его задача, тем неоспоримее выступает наружу значение его деятельности. Дело будет слышаться в его речи, то кровное человеческое дело, которое, затрагивая самые живые струны человеческого существа, нередко возвышает до героизма даже весьма обыкновенного человека.
Представлению об отечестве соответствует представление о нравах и обычаях, об играх, песнях и плясках, о приметах и суевериях, о пословицах, поговорках, притчах и сказках, и, наконец, о <…> неклейменом, но несомненно ходячем словаре...4
ВОПРОСЫ ФОРМЫ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
Мысль и творчество отнюдь не враждебны друг другу: мысль есть главный и неизбежный фактор всех человеческих действий; творчество же есть воплощение мысли в живых образах или в ясном логическом изложении.
Художественная правда должна говорить сама за себя, а не с помощью комментариев и толкований...
Без ясно сознанной идеи художественное произведение является сбродом случайностей, в котором даже искусно начертайные образы теряют значительную долю своей цены, потому что не существует органической связи, которая объясняла бы их участие в общей экономии художественного произведения.
Благородные мысли, благородные чувства <...> нередко представляются незрелыми и даже смешными; но это происходит оттого, что по временам они облекаются в нелепую и напыщенную форму, которая, до известной степени, заслоняет их сущность. В большинстве случаев к напыщенности прибегают люди, совсем непричастные высоким мыслям и чувствам, а именно: шпионы, кровосмесители, казнокрады и другие злокачественные вереда общественного организма. Не имея ничего за душой, кроме праха, они вынуждаются маскировать этот прах громкими фразами <...> И те, и другие, и третьи отыскивают отборнейшие выражения и стараются округлять периоды. Но истинно возвышенное чувство никаких этих округлений не знает и выражается просто, трезво, без вычур.
Благородная мысль формирует себя без утайки, во всей своей полноте; поэтому-то она легко находит и ясное для себя выражение. И синтаксис, и грамматика, и знаки препинания - весь арсенал грамотности охотно ей повинуется. Вопросительный знак не смеет выскочить там, где слышится утверждение; слова вроде "искоренить", "истребить" - не смеют затесаться там, где не может быть речи ни об искоренении, ни об истреблении. Ясная для самого произносящего речь является вразумительною и для слушателей. Она убеждает умы, зажигает сердца.
Напротив того, мысль, увидевшая свет в атмосфере съезжего дома, прежде всего ищет скрыть свое происхождение <...> Чтоб примирить с собою наивных, она заметает следы, прибегает к несвойственным выражениям и бросается в околесную. Но, стараясь выказать себя благородною, она не знает, в чем состоит благородство, и потому на каждом шагу запутывается. И в то же время не смеет формулировать действительные свои побуждения, ибо сама трусит перед их сермяжным поскудством. Понятно, что и грамматика, и знаки препинания пользуются этим внутренним междоусобием, чтоб объявить себя воюющею стороною.
ОБ "ЭЗОПОВОМ" ЯЗЫКЕ7
Да, замечательное было это время. То было время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И чем тяжелее был гнет действительности, тем сильнее крепла в сердцах бодрых служителей истины вера в будущее, вера в человечность!
Мы все еще помним то время, когда мысль находилась под гнетом столь несомненных ограничений, что читателю потребно было не мало усилий и изворотливости, чтобы победить ту темноту и запутанность выражения, на которую осуждено было слово. Это было, конечно, не поощрительно, но, по крайней мере, писатель того времени знал, что у него есть публика, которая ищет его понять, знал, что нет в России того захолустья, в котором бы не бились молодые сердца, не пламенела молодая мысль под впечатлением высказанного им слова.
Куда исчезли таланты? - спрашивают уцелевшие там и сям ревнители литературы. - Приведены к одному знаменателю. - Куда девалась бодрая и смелая русская мысль? - Приведена к одному знаменателю. - Куда скрылось живое, образное русское слово? - Приведено к одному знаменателю! И что это за прелестное, для всех одинаково ясное выражение. С какою простотою оно устраняет все возражения, разъясняет все сомнения!
Привычке писать иносказательно я обязан дореформенному цензурному ведомству. Оно до такой степени терзало русскую литературу, как будто поклялось стереть ее с лица земли. Но литература упорствовала в желании жить и потому прибегала к обманным средствам. Она и сама преисполнилась рабьим духом и заразила тем же духом читателей. С одной стороны, появились аллегории, с другой - искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная, рабская манера писать, которая может быть названа Езопов-скою, - манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств.
...ежели в писаниях моих и обретается что-либо неясное, то никак уж не мысль, а разве только манера. Но и на это я могу сказать в свое оправдание следующее: моя манера писать есть манера рабья. Она состоит в том, что писатель, берясь за перо, не столько озабочен предметом предстоящей работы, сколько обдумыванием способов проведения его в среду читателей.
Мне могут возразить здесь: а иносказательный рабий язык? а уменье говорить между строками? - Да, отвечу я, действительно, обе эти характерные особенности выработались во время пребывания литературы в плену, и обе несомненно свидетельствуют о ее попытках прорваться сквозь неприятельскую цепь. Но ведь, как ни говори, а рабий язык все-таки рабий язык и ничего больше.
В прессе, рядом с "рабьим языком", народился язык холопский, претендовавший на смелость, но, в сущности, представлявший смесь наглости, лести и лжи.
О ЛИЦЕМЕРНОЙ ФРАЗЕОЛОГИИ, МАСКИРУЮЩЕЙ РЕАКЦИОННЫЕ МЫСЛИ9
Во-первых, я должен с прискорбием сознаться, что сжатость, которою преимущественно щеголяли наши предки, утрачена нами безвозвратно. Увы! мы уже не говорим больше: "цыц, собака!" Мы уже находим, что эти первобытные формы не соответствуют современному состоянию цивилизации, и что никакая речь не может быть, в строгом смысле, названа человеческою, если она не обставлена приличными делу обстоятельствами и не заключает в себе силлогизма. Поэтому мы стараемся выразить мысль свою не прямо, а как-нибудь стороною; даем, например, почувствовать, что "на свете становые существуют", что "если они существуют, то надо полагать, что есть какая-нибудь цель этого существования"... Или, например, по поводу искреннего желания содрать кожу с нашего ближнего, мы отнюдь не выскажем прямо, очень бы, дескать, приятно и, так сказать, пользительно, но прежде углубимся в девственные леса Америки, поднимем завесу, скрывающую от нас древний Рим, "с истинным прискорбием" найдем, что везде и всегда обдирание ближнего считалось чуть-ли не доблестью, и только тогда уже, когда достаточно забросаем слушателя грязью наших исторических и статистических изысканий, осторожненько заключим, что если везде были люди, везде человеки, что если древний Рим, покоривший пол-вселенной, то почему же бы и нам и т. д.
Да, и у нас оно выросло, это пресловутое древо красноречия, которым до сих пор мы любовались лишь издали, и у нас, под прохладной тенью его, уже многие приобрели для себя мир душевный и невозмутимость сердечную <…> Почва, в которой лежат его корни, болотиста и злокачественна; ствол его жидок и тонок, но верхушка объемиста, и если не густа, то космата; листья бледны и бессочны, но снабжены комочками, которые если не наносят положительного вреда, то производят в субъекте, к ним прикасающемся, чесотку и волдыри. Вообще, это дитя хилое, больное, слабосильное и, несмотря на свои колючки, весьма безобидное. При малейшем дуновении ветра оно всей своей растрепанной массой приклоняется к земле и рабски-болезненно при этом стонет...
...вы можете сами легко сделать заключение о том, что составляет содержание нашего красноречия. Это, во-первых, старание не войти в слишком явное противоречие с грамматикой и синтаксисом, во-вторых, желание убедить всех и каждого, что ничто человеческое нам не чуждо, и, в-третьих, стремление, хоть как-нибудь, хоть боком приобщиться к общему, современному направлению идей. Словом, чтоб определить характер нашего витийства одним термином, можно назвать его размазисто-стыдливо-пустопорожним.
В публичных местах нет отбоя от либералов различных шерстей, и только слишком чуткое и привычное ухо за шумихою пустозвонных фраз может заметить старинную заскорузлость воззрений и какое-то лукавое, чуть сдерживаемое приурочивание вопросов общих, исторических к пошленьким интересам скотного двора своей собственной жизни <…>
Он <либеральничающий помещик-реакционер - Ред.> уж понахватался кой-чего, он уж развратил свою мысль десятком-двумя забористого свойства словечек, он уже покрылся известного рода слизью, по милости которой схватить его без перчаток дело весьма затруднительное и щекотливое.
Нет, вы поразмыслите хорошенько да подивитесь природе-матери, которая допускает, что в одной и той же голове помещаются рядом такие понятия, как selfgovernment* и la libre initiative des pomeschiks!**
*(Самоуправление.)
**(Свободная инициатива помещиков (франц.).)
"Современник" бывает тощ и беден, когда небо стоит грозное, когда в делах и предприятиях царствует застой, а вопросы и во-просцы прячутся в самую глубь общества, словно боятся, чтобы не окатило их холодным ливнем. В такое неблагоприятное время светлые литературные ручьи возмущаются, и на поверхности их появляется неизвестно откуда берущаяся негодная накипь; в такое время над словесною нивою реют жадные стада литературного воронья и строго блюдут за чистотой русской мысли и языка; темные духи когда-то осмеянные и опозоренные... вновь заявляют о своей живучести, вновь выползают из темниц, и, появившись на свет божий, припоминают старые счеты; забытые кучи завалявшегося хлама начинают двигаться и вопиять о поруганных правах своих...
Глупцов пугают страшные слова. "Ломать", "разрушать", "уничтожать" - одних этих слов достаточно, чтобы заставить любого глупца полезть на стену. Он не спрашивает ни того, что предполагается ломать, ни того, можно ли создать новое, не разрушивши старого <...> А между тем "ломать" - значит только ломать, и ничего больше. Вредный или полезный смысл этого слова совершенно зависит от того, на какой предмет простирается его действие <…> Так умейте же, наконец, обобщать, о люди, боящиеся страшных слов!
Пенкосниматель выражается не особенно ясно, но всегда с таким расчетом, чтобы загадочность его была истолкована в либеральном смысле <...>. Конечно, он все-таки ничего не смыслит ни в действительной свободе, ни в действительной гласности, но так как он произносит свои афоризмы совершенно так, как бы находился в здравом уме и твердой памяти, то со стороны может казаться, что он, пожалуй, что-нибудь и смыслит. И таким образом, в результате оказывается бесконечный обман, имеющий подкладкой одно самоуверенное нахальство <...>. И вся эта обнаженная канитель тянется с такою солидностью, что делается жутко за человеческую мысль <...>. Способность говорить солидно и уверенно самые неизреченные пошлости есть именно та драгоценная способность, которою в совершенстве обладает всякий пенкосниматель.
...Я знаю, например, что независимо от клейменых русских словарей в нашей жизни выработался свой собственный подоплечный словарь, имеющий очень мало сходства с клейменым. И представь себе, Разуваев, что когда речь идет о выражениях еще не утвердившихся, новоявленных, каковы, например: интеллигенция, культура, дирижирующие классы и проч., то я положительно предпочитаю последний первым. Я инстинктивно чувствую, что клейменые словари фаталистически обречены на повторение задов. Их миросозерцание - мое миросозерцание; условности, которые связывают их, суть те же, которые связывают и меня; словом сказать, словари эти несомненно сочинены самим мной, еще в ту пору, когда я как сыр в масле катался.* Так что, если б я руководствовался только ими, то положительно все сомнительное и неясное так навсегда и осталось бы для меня сомнительным и неясным. Но, к счастью, рядом с клеймеными словарями существует толковый интимно-обывательский словарь, который провидит и отлично объясняет смысл даже таких выражений, перед которыми клейменый словарь стоит, уставясь лбом в стену. Вот к этому-то неизданному, но превосходнейшему словарю я всегда и обращаюсь, когда мне нужно вложить персты в язвы.
*(В "Убежище Монрепо" авторское "я" - разоренный реформой помещик)
Возьмем хоть бы данный случай. Везде кругом говорят: грядут кабатчики, менялы, железнодорожники и прочие мироедских дел мастера. Желая объяснить себе это явление, я прежде всего обращаюсь к обывательским наблюдательным реестрам и вижу, что вы значитесь в них тако:
Разуваев, Анатолий, бывший халуй (понимаю). Занимается кабаками, а ныне, сверх того, и интеллигенцией (не понимаю).
Губошлепов, Иона, бывший целовальник (понимаю). Занимается поставкой для армии и флотов гнилых сухарей (еще бы не понимать!), а ныне, сверх того, дирижирующий класс (не понимаю) и т. д., и т. д.
Очень возможно, что для публицистов, подчасков и прочих экспертов науки подчеркнутые мною определения вполне ясны, но для меня - человека только потревоженного наукой - нет. Поэтому я, по старой привычке, беру сначала клейменый словарь и спешу справиться в нем: что сей сон значит? Но - увы! - никаких утешений в нем не обретаю, кроме того, что интеллигенция есть интеллигенция, а правящий класс есть тот, который правит. Тогда я припоминаю, что у нас есть еще неизданный интимно-обывательский толковый словарь, мысленно развертываю его и читаю следующее:
Интеллигенция, или кровопивство...
Правящий класс, или шайка людей, втихомолку от начальства объегоривающая...
Дальше я уже не читаю: с меня довольно. Искомая язва глядит мне прямо в глаза, зияющая, обнаженная, вполне достоверная. Нет нужды, что прочитанные определения противоречат бессознательной номенклатуре, усвоенной мною с пеленок: то, что открылось перед мной, так прозрачно-ясно, что я забываю все пеленки, заподозреваю все клейменые словари и верю только ему одному, нашему единственно правдивому и единственно прозорливому подоплечному толковому русскому словарю!
Не успели простодушные люди наахаться вволю, как "хорошее слово", перейдя через множество предательских уст и согласованное с целой массой хищнических аппетитов, уж истрепалось, выпачкалось и провоняло. Так что, слушая современные уличные толки по поводу этого слова, не без испуга спрашиваешь себя: куда же девался первоначальный его смысл?
Я так давно живу на свете, так много видел и, главное, так много помню, что помимо убеждений рассудка, один жизненный опыт заставляет меня относиться к газетным известиям с осторожностью. Я помню, что когда впервые появилось слово "хищение" и в газетах раздались по его поводу стенания, то меня озадачило стремление публицистов щегольнуть перед читателем новою новинкою. Совсем тут никакой новинки не было. Хищение, сиречь высасывание выморочных соков, известно было издревле и издревле же значилось во всех азбуках под всевозможными рубриками <…> В древности слова "хищение" не было, но зато было слово "лафа", и вся дореформенная Русь отлично понимала, что слово это означает именно высасывание выморочных соков. Но так как конструкция этого слова слишком отзывалась провинциализмом и татарщиной, то понятно, что с поднятием уровня образованности почувствовалась потребность и в поднятии уровня терминологии. Отсюда - замена слова: "лафа" - словом: "хищничество".
О ЯЗЫКЕ КНИГ ДЛЯ НАРОДА
Чтобы понять, что именно нужно народу, чего ему недостает, необходимо поставить себя на его точку зрения, а для этого не требуется ни нагибаться, ни кокетничать.
Уже одно то, что коренное условие мужицкой жизни составляет вечный, никогда не прерывающийся труд, достаточно указывает на совершенно серьезный ее характер и на положительную невозможность относиться к ней с умилениями и приседаниями.
...мы <…> думаем о том, в какой гнев должен был войти г. Майков, встретив ужасный стих
Гетер вниманьем не даря...
Ведь это все равно, что встретить в стихе словечко, вроде "тово", "таперича", "тововонокаконо"...
Даже русские сказки - и те могут произвести раздражение пленной мысли. Для этого следует только вспомнить нечто из слушанных в детстве сказок и изукрасить слышанное некоторыми внешними принадлежностями псевдо-народной поэзии: рябинушку назвать разрябинушкой, почаще употреблять вводные словечки "что уж", "а и", "уж и" и т. д.
Брошюрка эта <"О русской правде и польской кривде" - представляет собой одну из бесчисленных, но до сих пор очень редко удававшихся попыток подделаться под русский народный толк и объясняться с народом языком ему доступным. Фактурой своей она напоминает псевдо-народные, несколько ухарские рассказы г. Андрея Печерского>10, в которых всегда нанизано множество народных слов и оборотов речи, но собственно народного все-таки нет ничего. Видимое дело, что автор брошюры человек бывалый, обращался с народом, знаком с его пословицами и прибаутками, но народной мысли, но кровной народной нужде все-таки остался чужд. А потому в книжке его прежде всего неприятно поражает фальшивый тон и желание автора во чтобы то ни стало принизить себя до народного понимания; речь несвободна и сплошь испещрена всякого рода присловьями и стереотипными выраженьицами, для более или менее ловкого подбора которых не требуется даже знакомства с народом, а достаточно заглядывать почаще в труды г.г. Снегирева, Буслаева и Даля. Именно то обстоятельство, что автор, очевидно, приискивал какую-то особенную манеру, чтоб разговаривать с народом, уже изобличает в нем человека, худо понимающего ту личность, к которой он обращается. Он видит в народе или низшую породу людей или какое-то полудурье и, руководствуясь этим взглядом, измышляет для него низшего сорта мысли и форменно-простонародные речи. А между тем, это совсем не так; народ и не дурак, и не низшая порода; он страдает только недостатком знаний, а потому и давайте ему знаний, только знаний, а не прикидывайтесь простяками, не обращайтесь к нему с речью и мыслями, с которыми вам было бы совестно обратиться к лицу, стоящему в общественной иерархии на одной ступени с вами ><…> Чтобы говорить с народом, надобно прежде всего отречься от всяких преувеличений и быть строгим к самому себе; надо спросить себя: достаточно ли обуздана моя мысль для такого дела? Ничто так не противно народу, как мешанье дела с бездельем и переливанье из пустого в порожнее. Он сам никогда не бездельничает, а потому требует и от тех, которые к нему обращаются, чтоб они высказывали ему свое дело прямо и кратко, без подмеси пустых и наносных речей. Людей, которые сами не сознают своей мысли, а говорят, что им на ум взбредет или с чужого шопота, называют в народе пустыми мельницами, и на все их речи только машут руками. Поэтому, даже и для того, чтоб пустить в народ даже не совсем чуждую ему мысль, нужна крайняя осторожность; нужно прежде всего соблюсти чувство меры, а не потчевать по пословице: чем богат, тем и рад, и не выбрасывать зараз весь запас своего скудненького миросозерцания, по пословице: что есть в печи, то и на стол мечи. Таким образом, можно напотчеваться и на свою голову, ибо на такое потчевание народ тоже может ответить пословицей: Еремея потчуют умея, за ворот да в три шеи.
Мы очень хорошо понимаем, что недостаток талантливых людей, которые могли бы просто и вразумительно говорить с народом, есть недостаток весьма печальный. В особенности, должен он быть ощутителен для правительства <...> На каждом шагу оно осаждается людьми усердными и, повидимому, доброхотными, которые тем не менее, по ограниченности своих мыслительных способностей, предлагают вместо знания народности, какую-то бывалость и прожженность, вместо знания народной речи, пошлое балагурство, а вместо справедливости, изуверство. После того, какая ужасная ложь может вылиться из этого усердия. А между тем, такая ложь сплошь и рядом выдается за истину, и находятся наивные люди, которые верят ей и в простоте сердца воображают, что самое лучшее средство беспечально прожить жизнь заключается в том, чтобы систематически держать народ в неведении и систематически же возбуждать в нем какие-то темные силы, влиянию которых и без того слишком легко поддается человек, лишенный действительного знания.
О ЯЗЫКЕ ПЕРЕВОДА
Перевод из рук вон плох: видно, что переводчик не имеет никакого понятия ни о географии, ни о французском языке. Нант он называет Нантесом... На каждом шагу встречаются выражения, подобные следующим: "вы возвратили супруга его милой половине"... или "дверь с большой стуколкой" (т. е. с молотком). Но всего любопытнее следующая фраза: "Вольмар представлял студента-кокета, что называли в университете - Алуттом". Что бы это такое значило?
...нет более просветляющего, очищающего душу чувства, как то, которое ощущает человек при знакомстве с великим художественным произведением <...> Но для того, чтобы изучение Гомера могло принести юноше ожидаемый результат, нужно читать Гомера не в переделке, не в приноровленном к известной цели переводе, а в самом подлиннике или в переводе подстрочном, в котором тщательно были бы сохранены все особенности, весь характер поэмы... Покойный Гнедич... своим превосходным переводом "Илиады" осязательно доказал всю несообразность мнения о приноравливании классических творений старины к понятиям известной страны и эпохи. Всякое произведение духа неотъемлемо носит на себе печать своей страны и своего времени <…>
Все, что мы до сих пор сказали о пользе изучения Гомера, относится собственно только до юношества. Что же касается детей <…> Для них чтение Гомера в подстрочном переводе невозможно; во-первых, надобно было бы некоторые места поэмы выпускать по несоответственности их содержания с детским возрастом; во-вторых, ни "Илиада", ни "Одиссея" решительно недоступны в целом для понятий ребенка... Составители подобного рода сочинений, чувствуя свое затруднительное положение, всегда бывают принуждены выпускать из рассказа то, что собственно составляет силу и характер поэмы, и что, между тем, действительно, по некоторым обстоятельствам, не пригодно для детей. Результатом всех этих общипываний великого произведения остается только бездушный остов, одна сказка, а то, что было за этой сказкой, исчезает невозвратимо <…>
...зачем передавать Гомера, когда знаешь наверное, что нельзя сохранить при этом характера поэмы? Нет, видно, форма великое дело! Богини, у Беккеря <…> на подобие уездных кумушек, выражаются следующим образом: "Не окажешь ли ты мне услугу, моя дочурочка", или "одолжи мне твой волшебный поясок". Это, изволите видеть, разговаривает Гера с Афродитой. Смертные выражаются еще чище: "Фи! кто, право, бесит меня за себя и за всех нас!" - говорит Эвримах, один из женихов Пенелопы, а сама Пенелопа следующим высоко светским тоном обращается к старой Эври>клее, принесшей ей весть о возвращении Улисса: "Душенька, ты не шутишь? Душенька, скажи правду" и т. д.... Из приведенных нами отрывков читатель ясно видит, что переделка Беккера ни в каком случае не познакомит детей с Гомером <…>
Перевод сделан довольно небрежно, и видно, что г. Экерт не совсем хорошо владеет русским языком. Встречаются, например, такие выражения: "он будет вынесен нагим трупом из своего дома" ("Одиссея", стр. 21) вместо: "труп его будет вынесен нагим, или нагой", и т. д.; или: "на зверской трапезе он опорожнил бадью молока"... или: "другая его повадка"... или: "я не могу засчитать тебе те работы"... "я знал, что ты не гораздо накажешь меня"... и таких странных промахов бездна; в одном месте даже какой-то герой "Илиады" подсиживает другого героя...
О СВЕТСКОМ ЖАРГОНЕ
Страсть к французским фразам составляет общий недуг крутогорских дам и девиц. Соберутся девицы, и первое у них условие: "Ну, mesdames, с нынешнего дня мы ни слова не будем говорить по-русски". Но оказывается, что на иностранных языках им известны только две фразы: permettez - mot de sortlr* и allez - vous enl** Очевидно, что всех понятий, как бы они ни были ограничены, этими двумя фразами никак не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства.
*(Позвольте мне выйти.)
**(Убирайтесь вон!)
Комментарии
М. Е. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
1(Основой литературного языка Салтыков считал народную речь, общенародный русский язык. Он сам чутко прислушивался к живой речи русского народа и вводил ее в свои художественные произведения. Писатель высмеивал составителей псевдонародных книжек, которые "сюсюкают и приседают", выдают за народный язык неправильные обороты речи, испорченные и областные слова.
С негодованием отмечал он способность реакционных писателей "испоганить" чудесное, живое русское слово, покрыть его "слизью", превратить его в орудие грязных целей.
Считая, что "литература и пропаганда - одно и то же", Салтыков всегда говорил об огромном воспитательном значении литературы. Резко обрушивался он на "мотыльковую", "чижиковую" поэзию представителей "чистого искусства", уводящих литературу от насущных задач действительности, от жизни народа в "высоты надзвездные".)
2(Повесть "Тихое пристанище" осталась незаконченной и при жизни Салтыкова не печаталась. Писатель работал над этой повестью в 1862 г. По письмам его видно, что в 1865 г. он снова вернулся к этой работе. Впервые повесть была опубликована только в 1910 г. в "Вестнике Европы", №№ 3 и 4.)
3(Д. Д. Минаев (1835 - 1889) - поэт, активный сотрудник сатирического журнала "Искра", близкого по идейным позициям к "Современнику".)
4("Клейменым словарем" (т. е. признанным официально) Салтыков называет обычный для либеральной и консервативной публицистики различных оттенков набор красивых слов, маскирующих гнусный смысл обозначаемых ими понятий. Этому "клейменому" словарю Салтыков противопоставляет "неклейменый", "подоплечный", демократический словарь, задача которого - вскрыть истинную суть, подоплеку "клейменого" словаря.)
5(Я. П. Полонский (1820 - 1898) - поэт. Разбору его сочинений Салтыков посвятил несколько рецензий. Он называл Полонского писателем "второстепенным и несамостоятельным", эклектиком, который "берет дань со всех литературных школ, не увлекаясь их действительно характеристическими сторонами, а ограничиваясь сферами средними, в которых всякое направление утрачивает свои резкие особенности". (Соч., т. VIII, стр. 373.))
6(Благородные мысли писателей революционно-демократического лагеря Салтыков противопоставляет здесь "паскудным" мыслям реакционеров.)
7(Салтыкову пришлось жить и творить во времена злейшей реакции и цензурного террора. Подобно другим революционным демократам (Чернышевскому, Добролюбову, Некрасову), ему приходилось маскировать свои мысли и доносить их до читателя, прикрывая их "хитрым покровом" аллегорий. С глубокой горечью писал о себе великий сатирик: "Ах, это писательское ремесло! Это не только мука, но целый душевный ад. Капля по капле сочится писательская кровь, прежде нежели попадет под печатный станок. Чего со мною ни делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я - вредный, вредный, вредный". ("Мелочи жизни", введение.)
Сатирику приходилось говорить с читателем эзоповым, то есть иносказательным языком, который он называл "рабьим". Читатель того времени был воспитан на чтении "между строк" и хорошо понимал язык намеков, иносказаний и многозначительных умолчаний.)
8(Очерк "Литераторы-обыватели", вошедший в "Сатиры в прозе", раскрывает истинную суть либеральной "обличительной" литературы, направлявшей свой удар против отдельных частных недостатков, а не против самых существенных зол общественной жизни - устоев самодержавно-бюрократического государства.)
9(Салтыков постоянно разоблачал истинный смысл "идеалов" реакционеров и либералов. В ряде произведений сатирик показал, что "патриотизм" господствующих классов означает лишь желание урвать кусок побольше от общественного "пирога" и переводится девизом "жрррать!!"; охрана "священного" права собственности выражает намерение отнять у "ближнего" "целковый"; либеральное стремление к "постепенному прогрессу" является действием "применительно к подлости", в результате которого от "идеалов" одна "мразь" остается.
Острым оружием сатиры Салтыкова в этой борьбе было раскрытие истинного смысла либеральной и консервативной фразеологии, прикрывавшей красивыми словами гнусную сущность "идеалов". В этом разделе собран ряд высказываний сатирика на эту тему.)
10(Андрей Печерский - псевдоним писателя-этнографа П. И. Мельникова (1819 - 1863). Псевдонародным языком в особенности отличаются его ранние рассказы: "Дедушка Поликарп", "Старые годы", "Медвежий угол".)
11(Полное название брошюры: "О русской правде и польской кривде. Писано ко всем православным христианам из царствующего града Москвы, в лето от сотворения мира 7371, от рождества же бога слова 1863, иулия в 15 день, на память святаго равноапостольнаго князя Владимира, в святом граде Киеве народ русский святым крещением просветившего. Москва, 1863".
Автор брошюры не установлен. Резкая рецензия Салтыкова на эту брошюру была запрещена цензурой и при жизни сатирика не печаталась. Впервые опубликована в советское время.
Рецензия совпадает по содержанию и основным мыслям с рецензией Салтыкова на подобную же псевдонародную брошюру кн. В. В. Львова (1804 - 1856) "Сказание о том, что есть, и что была Россия, кто в ней царствовал, и что она происходила". Спб., 1863. В этой рецензии Салтыков писал: "Уже одно то, что все эти "сочинители" приискивают какую-то особенную манеру, чтоб разговаривать с народом, что они, нисколько не церемонясь, говорят своим читателям: "посмотрите, как я искусно притворяюсь!"- изобличает в них людей, худо понимающих ту личность, к которой они обращаются, и притом совсем не таких глубоких хитрецов, какими они себя почитают".)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов активная ссылка обязательна:
http://litena.ru/ 'Литературное наследие'