ИЗ "ЗАПИСОК" И. М. ИВАКИНА

Иван Михайлович Ивакин родился в 1855 г. в Москве, в семье купца 3-й гильдии. В 1876 г. он успешно окончил курс VI московской классической гимназии и поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. В 1880 г. Ивакин окончил курс университета "при очень хорошем поведении и отличных успехах", в мае 1881 г. получил кандидатский диплом.

И. М. Ивакин намеревался служить преподавателем древних языков в Симферополе, но на это место был назначен кто-то другой и он поступил домашним учителем к старшим сыновьям Л. Н. Толстого. В сентябре 1880 г. Ивакин приехал в Ясную Поляну. "Умным, хорошим малым", "прекрасным человеком" называл его Толстой в письмах Н. Н. Страхову.

"Мои отношения с Иваном Михайловичем были скорее товарищеские, чем отношения ученика к учителю, и я с ним дружил, несмотря на то, что, бывши в то время под влиянием народнического направления идей В. И. Алексеева, не всегда был согласен с его взглядом на жизнь", - писал С. Л. Толстой об Ивакине*. Осенью 1881 г. семья Толстых переехала в Москву; Ивакин также вернулся в Москву и стал преподавать русский язык в 3-й Московской классической гимназии. Отношения Ивакина с семьей Толстых не прекратилась: он бывал в московском доме Толстых, летом в Ясной Поляне давал уроки подрастающим младшим сыновьям Толстого. Почти всю свою жизнь И. М. Ивакин посвятил педагогической деятельности. Он умер 26 февраля 1910 г. от воспаления легких.

*(Литературное наследство, т. 69, кн. 2, Москва, 1961, с. 22.)

И. М. Ивакин оставил обширные воспоминания, относящиеся к 1880 - 1889 годам, когда он был близок к семье Толстых. Ивакин не только описывает жизнь Толстого, его отношение к семье, к последователям, но и рассказывает о творческой работе Толстого, записывает мнения Толстого о различных литературных произведениях, суждения о творчестве Пушкина, Гоголя, Тургенева. Несомненно, что И. М. Ивакин был наделен литературным талантом, он удачно передает разговорный язык Толстого, что редко удавалось мемуаристам.

Записки И. М. Ивакина были опубликованы Н. Н. Гусевым и В. С. Мишиным в 1961 г. в 69 томе "Литературного наследства" (книга вторая), со вступительной статьей С. Л. Толстого.

При публикации были сделаны сокращения: пропущена целиком III глава, посвященная описанию Ясной Поляны, исключены высказывания о Толстом Н. Ф. Федорова, В. Ф. Орлова, записи о Л.Д. Урусове, А.А. Фете и др.

На наш взгляд, глава о Ясной Поляне 1880-х годов, написанная живо и свободно, под непосредственным впечатлением от увиденного и услышанного, имеет определенный интерес.

Текст пропущенной главы печатается по машинописной копии полного текста воспоминаний Ивакина, хранящейся в рукописном отделе Гос. музея Л. Н. Толстого*? В I и II главах Ивакин рассказывает о своем знакомстве с Толстым и подробно описывает первый день своей жизни в Ясной Поляне.

*(В ЦГАЛИ СССР хранится рукопись воспоминаний И. М. Ивакина, приобретенная С. Л. Толстым после смерти Ивакина у его сестер Анны Михайловны и Павлы Михайловны Ивакиных. )

Л.Н.Толстой в кругу семьи и гостей, среди которых художник Н.Н. Ге. Ясная Поляна. 1888 г. Фотография С.С. Абамелек-Лазарева. На нервом плане: Саша Толстая, Вася Кузминский, Л.Л. и Т.Л. Толстые; на втором плане: С.А. Толстая, A.M. Кузминский, Н.Н. Ге, Андрюша Толстой, Л.Н. Толстой, Миша Кузминский, Т.А. Кузминская, неизвестный, М.В. Иславин, В.А. Кузминская, miss Chomet. Стоят: А.М. Мамонов, Миша и М.Л. Толстые. М.В.Дмитриев-Мамонов, мадам Хамберт...

III

Так начал я жить в Ясной Поляне.

Может быть не будет лишним описать, какой видел я ее в 1880 - 1886-х годах.

Верстах в тридцати к югу от Тулы идет длинной и узкой полосой казенный лес, так называемая Засека*. Ясная Поляна приютилась сейчас же за нею, находясь не более версты от ведущей в Орел каменной дороги**. Дорога от Тулы, мало привлекательная вначале, по мере приближения к Засеке делается лучше и лучше - начинаются холмистые места, всюду леса, зеленые поля, нивы. Хорошо, бывало, ехать из Тулы ночью весной: по дороге тишь и благоуханье, соловьев без числа. Дорога здесь скромная - не слыхать, чтобы шалили, да и проезжих много не встретишь: разве проедет почтарь, коляска окрестного помещика или мужицкая телега... Зато пешеходов немало. Это богомольцы, идущие в Киев целыми партиями, иногда человек по 10 - 12. С большой дороги видна Ясная Поляна, но господского дома не видно - он весь закрыт деревьями парка...

*(Тульские Засеки представляли часть лесов, служащих Московскому государству защитой от набегов татар. В середине лесной полосы прокапывался ров, по сторонам которого лес засекался, деревья подрезались так, чтобы образовать непроходимое заграждение для конницы. Позже были обращены в казенные леса. )

**(С. Л. Толстой вспоминал: "...любимая прогулка отца была по Киевскому шоссе. Ясная Поляна стоит на большом пути, ведущем с севера России на Украину, в Крым, к берегам Черного моря. Отец помнил время, когда шоссе еще не было, а была только "большая дорога" или "большак". ...Отец полушутя называл свою прогулку по шоссе выездом в "grand monde" (Большой свет, великосветское общество (фр.).) или прогулкой по Невскому проспекту". С. Л.Толстой. Очерки былого, Тула, 1975, с. 92).)

Сама деревня Ясная Поляна состояла из самых простых, даже убогих, покосившихся изб. Строения, впрочем, не все были деревянные - были избы и каменные, недавней, очевидно, постройки. Если войти в деревню, на улице никого, бывало, нет: много-много, если увидишь копошащихся ребятишек; редко пройдет баба или мужик. Если на чужого разлается уж очень сердитая собака, тогда явится кто-нибудь из избушки, крикнет на собаку - и опять никого. Вид вообще невеселый. Француженка-гувернантка говорила мне раз, что у ней сердце перевертывается в груди, когда она смотрит на это скопище бедных лачужек...

Народ на улицу выходит только по праздникам - сидели на крыльце и у ворот бабы и девки в цветных платках и платьях, мужики. Эти яркие краски резко отделялись от будничной, несмотря и на праздник серой внешности деревни. Населял ее народ более или менее прикосновенный к барскому двору: кто служил кучером, кто поваром, кто работал так что-нибудь; на деревне же иногда жили и графские лакеи.

Вот, если итти дорожкой от господской конюшни, изба Филиппа Родивоныча*. В мое время он еще служил кучером - ездил раз или два в неделю, а то случалось и больше, в Тулу за покупками, почтой, гостем. Сколько бывало ему разных поручений от графини, детей, учителей, гувернанток, дворовых: кому письмо опустить, кому купить пряников, кому лекарства или чаю четвертку и т. д. Филипп ничего не забывал, все исполнит, бывало, в точности. Когда умер управляющий Ясной Поляной Алексей Степаныч**, бывший с графом еще в Севастополе и носивший ему судки с супом на батареи, сан управляющего был передан ему. Филипп и тут сумел быть на высоте призвании.

*(Филипп Родионович Егоров (1839 - 1895) - прослужил у Толстых более 30 лет.)

**(Алексей Степанович Орехов (умер в апреле 1882 г.) - камердинер Толстого в молодые годы.)

При въезде в парк, у самых ворот, стояла избушка с крылечком - графского повара Николая Михалыча*. Помнил еще он прежние времена при господах: идешь, бывало садом, встречаешь его - он непременно вытянется и отдаст глубокий поклон. И кем-кем только он ни был при господах! Я уж забыл перечень его должностей; помню только, что до поваров он был музыкантом, играл на флейте. Стар был почтенный Николай Михалыч, но порою от хмельного был сильно не прочь, а хлебнет - обед уж верно выйдет плохой... В домике проживала его дочь**, видимо, когда-то красавица, с мужем, графским лакеем Михаилом Фомичом***, приземистым, некрасивым, наглым. Служил он прежде на Волге, на пароходах, и в Нижнем, и, конечно, видел всю ту мерзость, которая царит в ярморочных трактирах. Будь у меня дети, я бы держал его подальше от них. Любил он позабавиться с ружьецом, и Илюша, ярый охотник, делил с ним время на охоте... Стрелял он, говорят, плохо, все пуделял, а начнет про себя рассказывать...

*(Николай Михайлович Румянцев (1818 - 1893) - служил поваром в Ясной Поляне до 1883 г., потом жил на пенсии. См. о нем: И. Л. Толстой. Мои воспоминания. М., 1987, с. 45 - 47. )

**(Пелагея Николаевна, дочь Н. М. Румянцева, была до замужества няней детей Толстого Льва и Марии.)

***(Михаил Фомич Крюков (1852 - 1918).)

- Все ты врешь, Фомич, - скажет бывало Илюша*. Или разгорячится, станет с ним спорить, кричать:

*(Илья Львович Толстой (1866 - 1933) - второй сын Толстого.)

- Мне правда дорога!

Фомич спорит тоже, а Л. Н-ч, отец, незаметно слушает:

- Илюша сегодня сказал Фомичу, что ему дорога правда. Правда это такое великое слово и т. д.

Фомич, думается, мог оказать услуги на охоте не за одной только дичью, и мне было удивительно, как отец с матерью на такие отношения смотрят сквозь пальцы. Фомич, впрочем, был лакей позднейший. Когда я впервые прибыл в Ясную Поляну, лакеями там были двое - Петр и Сергей*.

*(Сергей Петрович Арбузов прослужил у Толстых 22 года.)

Петр был черный, высокий, сухопарый мужчина, длинноногий, длиннорукий. Дело свое знал он очень хорошо (он собственно был буфетчик), был услужлив; даже дворня - и та отзывалась о нем как о человеке хорошем и честном. Но и он любил зашибать, а зашибет - беда. Обычно серьезный и молчаливый, он, выпив, начинает говорить в буфете краткие, но сильные монологи...

- Ну, сегодня Петр Андреич того, - говорят в зале.

Во время обеда, случалось, идет он подавать судок с супом, заденет за порог ногою - и шарах, растянется в всю свою длину. Судок, понятно, вдребезги, и обед без супа.

- Петр, - замечает ему ласково Л. Н-ч, - ты сегодня пьян...

- Ты сам пьян, - пускает ему Петр, не дав договорить, и затем надолго скрывается в необитаемое место.

Сергей был малый другого сорта. Маленький, рыжий, юркий он спервоначалу мог понравиться, потому что был на все руки. Дай ему какое угодно поручение, он все сделает, как тебе хочется, все купит, привезет, но и себя не забудет. В среде дворни было немало охотников выпить; он купит бутылку водки и, кому надо, дешевле рубля не отдаст. Было у него пальто; он продал его помянутому выше Александру Петровичу* за 12 руб., а потом, когда тому понадобились деньги, он это же пальто купил опять за 4 руб. Когда я приехал в Ясную Поляну, у меня было довольно белья и притом из хорошего полотна, а через год, когда я уезжал, полотно, увы, почему-то изменило свое качество! Отдал я при посредстве Сергея Петрова подшивать штиблеты башмачнику, его родному брату. Жду неделю - штиблета нет, другую - тоже. А уж все уезжают в Москву, надо ехать и мне.

*(Александр Петрович Иванов (1836 - 1911) - отставной подпоручик, переписчик Толстого. Толстой упоминает о нем в трактате "Так что же нам делать?" (25. 299).)

- Да я вам привезу, - говорит мне плут, - всю пару в Москве и отдам. Остался у него и другой штиблет. Приезжает он в Москву; спрашиваю, привез ли он мои штиблеты. Оказалось, нечиненный будто бы тут, а чиненный он забыл... Учился он у Льва Николаевича в школе* и был не чужд литературных упражнений. По крайней мере, вскоре после моего приезда, он представил мне свою рукопись, на которую, к сожалению, я тогда обратил мало внимания, сколько помню, под заглавием: "Жизнь дворового человека Сергея Петрова Гарбузова, как я сам о себе понимаю".

*(В 1859 г. Толстой открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей и некоторое время сам преподавал в ней. Занятия в школе продолжались до 1862 г. )

Л.Н. Толстой с сыном Ильей Львовичем в зале яснополянского дома. 1903 г. Фотография С.А. Сергеенко

Мечтою его было определить детей в гимназию и, как основу их будущего благоденствия, открыть кабак. Удивительно было то, что о кабаке мечтал человек, который сам запивал и притом феноменально. Петр и Николай Михайлович были перед ним сущие младенцы. Запив, он пропадал по неделе, жил неизвестно где, а домой раз явился (случилось это уже в Москве) с какой-то подозрительной женщиной. Это и было причиной изгнания его из графского дома. Он уехал из Москвы, начал работать какие-то ящики, дело не пошло. Он опять в лакеи поступил - коридорным в гостиницу. Здесь он сумел примазаться к какому-то барину. Как он жил потом, не знаю, но спустя долго мне стало известно, что он дебютировал на поприще литературы - как-то ухитрился напечатать целую книжку воспоминаний о Льве Николаевиче и своих и чужих*.

*(См.: "Граф Л. Н. Толстой. Воспоминания С. П. Арбузова, бывшего слуги графа Л. Н. Толстого", М., 1904.)

Деревенские женщины прикосновенны были к барскому двору не менее мужчин: многие жили в горничных, служили на кухне и т. д.

- Хоть бы глазком взглянуть на нее*, - раз должно быть в минуту покаянной откровенности говорил граф В.Ф.Орлову, разумея крестьянку, с которой имел интимные отношения до женитьбы и сын которой, будто бы похожий на Л. Н-ча, интересовался его позднейшими произведениями...

*(Речь идет о яснополянской крестьянке Аксинье Базыкиной. Толстой изобразил ее в повести "Дьявол" (27).)

Сам Л. Н-ч, помню, рассказывал мне такой случай. Кажется, по поводу его знакомства за границей с Герценом в Ясную Поляну нагрянула полиция с обыском. Графа не было дома, а бумаги, как и всегда валялись по столу в беспорядке. Но должно быть между ними были и соблазнительные для полицейского глаза... Горничная Наталья, ловкая и догадливая девка, схватила всю кипу лежащих на столе бумаг и бросила в крапиву. Полиция уехала ни с чем... Сколько теперь знаю, история эта прошла не так просто и мирно*.

*(Обыск в Ясной Поляне был сделан по распоряжению шефа жандармов кн. Долгорукого 6 июля 1862 г. по доносу агента III отделения Зимина (Шилова). Жандарм Дурново, производивший обыск, писал в рапорте: "По осмотру кабинета и дома гр. Толстого никаких предосудительных бумаг не оказалось, и только по некоторым частным письмам, писанным в 1858 г. к нему Тургеневым, можно было судить, что он находился в коротких отношениях с Герценом и что переписка прошлых годов чрезвычайно большая, но писем нынешнего года найдено очень мало".)

На самом конце деревни, по левую сторону, если итти от Тулы, стояла крытая соломой избушка. Стояла она, не как другие, в ряд, бок-о-бок с другими. Нет, она отделилась ото всех, смотрела одиноко и сиротливо... Только развесистое дерево осеняло ее, а кругом ничего - ни двора, ни плетня, ни забора... Это была яснополянская школа. Не знаю, конечно, какова она теперь, но в мое время она производила впечатление именно одинокости и сиротливости. Внутри она делилась на две половины, в большей производилось ученье, а в меньшей помещался учитель с семьей. Теснота, видно, была ужасная; получал учитель, помимо квартиры, жалованья рублей, кажется, двадцать. Занимался он впрочем и переписыванием - например я видел переписанный им разбор Л. Н-ча "Богословия" Макария*.

*(В 1879-1880 гг. учитель Д. Ф. Виноградов переписывал сочинение Толстого "Исследование догматического богословия", посвященное разбору "Православного догматического богословия" митрополита Макария (23). В июне 1881 г. вместе с С. П. Арбузовым сопровождал Толстого в его пешем путешествии в Оптину пустынь.)

За деревней, слева за полями, виднелось шоссе. До каменной дороги тракт шел прямо на Ясную Поляну, через нынешний полустанок Козловку. Шоссе миновало и Козловку и Ясную Поляну - прошло в середине. Еще до моих времен сохранилось предание о том, как будто бы тут проезжала Екатерина, как выгоняли народ ровнять дороги... А дорога около Козловки была и в мое время весной и осенью ужасная... Помню такой случай. На Святую я уезжал в Москву и вернулся, кажется, в субботу, не телеграфировав, чтобы выслали лошадей: в Москве было сухо, я думал, что сухо и везде. В Козловку приехал я ночью. У станции, смотрю, сухо, на железнодорожной насыпи тоже, у заставы через переезд тоже - ничего, думаю, дойду! И пошел... Но спустившись от полустанка вниз, почувствовал, что далеко не уйдешь - ноги вязнут, везде лужи, да того гляди ввалишься в темноте в овраг. Я назад в сторожку, прошу дать верховую лошадь.

- Что вы, барин, да вы и с лошадью-то пропадете; лучше переночуйте на полустанке!

Делать нечего, пришлось переночевать. Часов в шесть утром я пустился в путь снова. Ну уж и путь - никогда не забуду! Станешь ногою в грязь, начнешь заносить другую ногу - глядь, в грязи осталась калоша... Балансируешь на одной ноге, нагибаешься, вытащишь одной рукой калошу (в другой был саквояж), наденешь на ногу, потом эту ногу переставляешь в грязь дальше, а с другой ногой проделываешь то же, что с этой. А итти надо три версты. Но это еще цветочки, ягодки я увидел, когда прошел большую часть пути. Перед Ясной Поляной есть лощина - я и не подозревал, что весной тут образуется речка, бурная, довольно широкая. Вижу дом близко, а перескочить нельзя - что тут делать? Стараясь ступать по кое-где еще нерастаявшему снегу, и чуть не на каждом шагу проваливаясь, я пошел берегом, шел долго и вдруг, о радость! - вижу две льдины на двух противоположных сторонах сдвинувшиеся, а может быть сдвинутые углами. Я перескочил, и только благодаря такому случаю или случайности мог считать себя в Ясной Поляне, хотя грязной, такой же как до речки, дорога оставалась с версту... О том, что в одном месте, в какой-то яме, я провалился в снег чуть-чуть не по грудь, я не говорю... Три версты я шел по меньшей мере три часа. А в каком виде я пришел! На мне, кажется, не осталось сухой нитки. Вот там какие дороги!

В прежние времена тамошние мужики, говорят, старались извлечь из этого пользу. Нарочно, где надо, прикроют рытвину или топь, навалят хворосту, дерева и ждут. "Изделье легкое Европы" какого-нибудь барина наезжает на такое место, застревает, а то так и ось пополам... Мужики тут как тут - начинают, чая мзды, спасать...

За деревней шли нивы до Кочаков и Телятинок, двух ближайших деревень, лежавших в 2-3 верстах. В Кочаках была церковь и кладбище. Тут, близ самой церкви, похоронены Хомяковы, а на кладбище, через дорогу, простой, серый крестьянский люд: тут или камни без подписей, или кирпичи, а то и просто песчаные бугорки и кое-где выложенные дерном возвышенности*. При входе на кладбище виднелся убогий, ветхий-ветхий навес... Я сначала думал, что это часовенка. Оказалось - нет. Навес осенял, как я слышал, могилу Федора Ивановича, который когда-то был гувернером самого Льва Николаевича, и жил, учил и скончался в Ясной Поляне. Карл Иванович Мейер в "Детстве" есть воспроизведение схороненного под навесом Федора Ивановича**.

* (См. работу Н.П. Пузина "Кочаковский некрополь", Тула, 1988. )

**(Федор Иванович Рессель. В "Воспоминаниях" Толстой писал о нем: "Немца, нашего учителя Федора Ивановича Ресселя, я описал, как умел, подробно в "Детстве" под именем Карла Ивановича. И его история, его фигура, его счеты, все это действительно так было" (34. 370). )

Л.Н. Толстой с сыном Андреем Львовичем. Ясная Поляна. 1904 г.

У начала деревни, при въезде в парк, стояли ворота. Воротами я называю два каменных кирпичных столба, когда-то выштукатуренных и окрашенных розовой краской - затворов или задвижек каких-нибудь они не имели. Возле стояла каменная же сторожка, но в ней никто не жил. За воротами сейчас же начиналась плотина - слева был пруд, довольно далеко, почти до половины деревни, шедший по задворкам. Обросший по берегу кустами и деревьями, он был очень живописен. Летом вода впрочем делалась в нем зеленою, издавала неприятный запах, а у деревни, где было помельче, зарастала длинной, густой осокой, которая оставалась по замерзании воды, зимою. В пруду водились, кажется, караси. По крайней мере весною от играющей рыбы так и мелькают, бывало, кружки.

Весело было на пруду зимою. Дети, графиня, гувернантки, мы - кто со скребками, кто с метлою - чистим и сметаем снег для катанья. После завтрака, в ясную зимнюю погоду, когда солнце холодно улыбалось природе, выходили все на расчищенное зеркало пруда... Приходил старший сын Сережа, отлично бегавший на коньках, начинал с кем-нибудь перегоняться, с разбегу прыгать через скамейку... Приходил Лев Николаевич, который тоже хорошо бегал, но не так, остальные дочери и сыновья. Подвязывала коньки и сама графиня... Ковылял и я с Василием Ивановичем*. Лев Николаевич, впрочем, насилу уговорил меня кататься - мне казалось неловко не уметь бегать на коньках там, где умели все. Он уговорил меня, и вот пустился и я, сначала робко, шатаясь, точно пьяный, потом все ловчей и уверенней. Не мог справиться только с левой ногой - все бывало она отстает. Я за собой знал этот грех и старался его не показывать. Разбежишься, разбежишься, покуда никто не видит или где подальше, в осоке, а потом и летишь на славу... Только от зоркого глаза Льва Николаевича не скрылось мое лукавство.

*(Василий Иванович Алексеев - учитель математики старших сыновей Толстого. См. о нем ниже.)

- Вы точно ветер несетесь, - сказал он однажды, смеясь, - а как вы этого достигаете, никто не видит!

Обедали мы поздно - зимой уже при свечах. Вечером выходили на пруд и после обеда. Небо в облаках, морозит, лицо разрумянилось - весело! А вот из-за облак выкатилась и луна... Как вдруг стало все хорошо, и видно! Ветлы и орешник сверху до низу так и серебрятся от инея. И как все тихо! Голоса детей и наши - только их и слышно, а смолкнут они и опять все тихо; кажется, еще тише прежнего. В угрюмом, омертвелом великолепии стоит парк, вдали за прудом порой мелькнет в деревенской избе огонек... А вот по дороге тоненькой серебряной цепочкой протянулись звуки бубенчика - это едет тройка. Проехали, и опять все тихо.

По обе стороны плотины росли громадные ветлы, 'а справа живая, зеленая стена из ивы и орешника летом заслоняла другой пруд, лежавший гораздо ниже и совершенно запущенный - его сплошь покрывала зеленая плесень. Весной, когда таяли снега, между прежним и нижним прудом устанавливалось сообщение - по деревянной ложбине стремительно текла вода, затем выходила за парк и впадала в речку, летом пересыхавшую, а весной довольно широкую и бурливую. Нижнего пруда совсем ни откуда было не видать, он так зарос кустами и деревьями, что даже пробраться к нему было неловко. Кажется, туда редко кто заглядывал, хоть там и была скамейка, удобная, пожалуй, для мечтаний; только охотников-то мечтать, должно быть, не находилось.

Несколько выше и ближе к дому был еще третий пруд, припертый земляною насыпью; запущен был он еще хуже, тем более, что в нем полоскали белье... Быть может, эти запущенные, заросшие деревьями и кустами пруды у прежних владетелей Ясной Поляны, князей Волконских, были повырыты именно так - не без плана. Граф Сергей Николаевич Толстой* говорил мне, что берега их когда-то были усажены розами. Относится это, наверное, к 1820-м или 1830-м годам, когда было кому и для кого сажать эти розы.

*(Сергей Николаевич Толстой (1826 - 1904) - брат Толстого.)

Когда-то чисты были и эти пруды, когда-то цвели по их берегам и розы, но мне нравится парк и в тогдашнем его запустении. Какая чудесная аллея из столетних берез тянулась от плотины до самого почти дома, какие шли аллеи, липовые и березовые, до прудов! Тенистые, густые - в них даже в июльский полдень было не жарко. Между аллеями по траве росли яблони - как им доставалось от нас осенью! В парке не редкость были и ландыши и всякие лесные цветы, попадались даже грибы и земляника. Я любил его прохладу, тишину, благоухание, особенно утром, когда еще никого не было, любил и эту его серьезность, точно он, как полный еще сил и свежести старик, о чем-то задумался. Росло немало в нем и садовой малины и смородины, были и парники на том месте, где когда-то сгорела оранжерея...

Перед самым домом расстилалась порядочная лужайка, а посреди нее стояли pas de geants*... Графские дети редко на них забавлялись, разве приедут развеселые гости; зато по праздникам этим pas de geants доставалось от деревенских ребятишек. Приходило их очень много, со всей деревни; мальчики в своей одежде выглядывали маленькими мужиками, девочки в красных и цветных платьях, повязанные яркими платками, маленькими бабами... Сколько бывало крику, веселья! А то толпа девочек вдруг запоет песню да ведь как - не уступят взрослым! Прошел праздник, и у pas de geants снова тишина...

*(Гигантские шаги (фр.).)

Лужайку окаймлял обведенный решеткой из простых прутьев цветник, где цвели и пионы, и душистый горошек, и мак, и резеда, и левкои. Слева от ведшей к крыльцу дороги находился "крокет", окруженный тоже несколькими куртинами цветов. В отличие от pas de geants летом на "крокете" постоянно бывал народ. Здесь были устроены зеленый стол и скамейки - по утрам граф с графиней обыкновенно пивали тут кофе; после кофе, когда Лев Николаевич уходил в кабинет писать, тут оставалась графиня с работой - шила или вязала что-нибудь; тут же находились няньки и бонны-англичанки с детьми, которые играли на песке; по "крокету" разбросаны были детские вещи - колясочки,, стульца, ходули, мячики. В очень хорошую погоду накрывался здесь и обеденный стол...

После обеда начинался обыкновенно стук молотками о шары, шутки, перебранки - в крокет играли и Лев Николаевич, и дети, и гости и гувернантки... Признаюсь, я никогда не пробовал даже всмотреться в игру - так казалась она мне издали вялой, скучной, безжизненной. Около "крокета" росли и дубки, и вязы, и клены, и березы, все посаженные рукою самого Льва Николаевича. Под их густой сенью кое-где виднелся мусор - кирпич, известка... Это были поистине уж жалкие остатки прежнего величия. На месте этих деревьев когда-то высился барский дом не в один десяток комнат, дом под стать прудам с обсаженными розами берегами, под стать парку, который хорош был и в запустении. Когда и кем он был построен, не знаю - вероятно, Волконским, но продан на своз Львом Николаевичем еще раньше женитьбы. Сохранился ли хоть план его, хоть рисунок, или только остатки мусора говорят о его былом существовании*?

*(Дом, в котором родился Толстой, был им продан в 1854 г. на своз помещику Горохову, жившему в 18 верстах от Ясной Поляны в селе Долгое.

В 1913 г. дом, пришедший в полную ветхость, был разобран на дрова и кирпич местными крестьянами.)

По бокам главного проданного на своз дома стояли два двухэтажные флигеля - конечно, это были службы и в одной из них жил Лев Николаевич с семьей... Первоначально они были одинаковы, но с умножением семьи в этой службе пришлось сделать пристройку, расширить ее - вышла большая передняя и кабинет внизу, а вверху просторный зал. Оба эти боковые флигеля сохранились, надо заметить, довольно хорошо - тем досаднее была мысль, почему же почти бесследно исчез главный дом.

Перед самым входом, у крыльца, стояло большое дерево, кудрявое и зеленое, но в последний год, как я приезжал в Ясную Поляну, уже начинавшее засыхать. На нем висел звонок, созывавший разбредшихся обитателей к завтраку, чаю, обеду. К этому же дереву привязывали и верховых лошадей, когда собирались кататься верхом графиня, барышни, гости или когда надо было ехать куда-нибудь самому Льву Николаевичу. Под ним же, бывало, видишь и просителей... После его прозвали "Деревом бедных".

Крыльцо своею дверью всегда напоминало мне казенное место; скамейки и зеркало в передней были ему тоже под стать - ясеневые. На окне вечно валялись игрушки, корзинки; на полу под зеркалом жила собака Булька - тут лежала для нее подстилка; у стены стояли козелки, на которых мы со Львом Николаевичем упражнялись в гимнастике. Прямо против входной двери находился его кабинет, разделенный на две половины. В первой, побольше, стояла клеенчатая мебель, круглый стол, умывальник, близ которого висели оленьи рога. На них, бывало, Лев Николаевич, умывшись, кидал мокрое полотенце. По стенам развешаны были портреты - графини, Татьяны Львовны, Страхова, Шопенгауера и фотографическая группа - Островский, Гончаров, Тургенев, Дружинин с самим Львом Николаевичем в мундире. В углублении над диваном стоял мраморный бюст Николая Николаевича Толстого, брата... По словам Льва Николаевича и проф. Усова, который его знавал, это был человек замечательный... Когда находил на него стих, он умел рассказывать отлично, увлекательно, но никогда будто бы не пробовал писать.

- В нем не было того недостатка, - говорил Лев Николаевич, - который, как говаривал Тургенев, заставляет делаться писателем, но Лев Николаевич ошибался или запамятовал - в "Современнике" напечатана статья Николая Николаевича, касающаяся Кавказа*... Из этой половины дверь вела на каменную террасу в парк...

*(Очерк Н. Н. Толстого "Охота на Кавказе" был напечатан в журнале "Современник" (1857, № 2). Тургенев, Некрасов, Панаев восторженно отзывались о нем. )

Эта половина отделялась деревянной перегородкой от другой поменьше, где у окна стоял письменный стол* старинного пошиба, с ящиками, ящичками, шкапчиками, за которым обыкновенно работал Лев Николаевич. Я уверен, он со временем сделается достопримечательностью. Он вечно был завален книгами и бумагами, газетами, письмами и журналами. По стенам были полки или стояли стеклянные шкапы, а в шкапах книги постарее, какие Лев Николаевич читал, вероятно, еще в молодости, - Платон и Кант во французском переводе, Бюффон, Гиббон и проч., внизу одного "Revue des deux mondes" - на возу не увезешь. Книги поновее стояли на полках, большею частию русские, исторические, между которыми были немало имевших связь с написанным романом "Война и мир" и с предполагавшимися - "Декабристами"** и из времен Петра I, "Русская старина", "Русский архив", много о Петре, между прочим альбом фотографических карточек деятелей петровской эпохи, французские сочинения о царствовании Николая I...

*(Старинный ореховый письменный стол, оклеенный зеленым сукном, с тремя выдвижными ящиками принадлежал отцу Толстого - Николаю Ильичу (1795 - 1837). В течение всей своей яснополянской жизни Толстой работал за этим столом.)

**(Роман "Декабристы" Толстой начал писать осенью 1860 г. Написав три главы, он вскоре прервал работу. Возвратился к роману в 1878 г., но не кончил его. Декабристы продолжали интересовать Толстого до последних лет его жизни.)

***(Л.Н.Толстой с сыном Львом Львовичем в кабинете Л.Н.Толстого. Ясная Поляна. 1903 г. Фотография С.А.Толстой.)

На другой полке были поэты, немецкие и русские. За ней шла полка, так сказать, расхожая, обиходная. Здесь помещались книги, необходимые Льву Николаевичу для работы... Когда он занят был Евангелием, тут стояли Ренан и Рейсе и Страус*, и русские авторы, Четьи Минеи, греческие словари** к Новому завету, а также переводы сочинений Льва Николаевича на немецкий, французский, английский язык... Я много пользовался его библиотекой - познакомился и с такими книгами, которые трудно достать, и такими, которые следовало бы уже знать, например о сборником Киреевского, с сочинениями Щапова по расколу***, с автобиографией Аввакума... У стены, противоположной окну, стояла железная кровать, где обыкновенно ночевали гости - например, Стасов, Фет, Тургенев, Вл. Соловьев, Страхов, почитатель Льва Николаевича тульский вице-губернатор Урусов, брат Сергей Николаевич Толстой и бесконечное множество других.

*(Имеются в виду книги Эрнеста Ренана (1823 - 1892) "Vei de Jesus", 1863 ("Жизнь Иисуса", изд. 1-е, Париж, 1863); Эдуарда Рейса, немецкого протестантского богослова (1804 - 1891), "La Bible. Traduction nouvel le avec introduction et commentaires par Edouard Reuss", Д. Штрауса "Старая и новая вера".)

**(Толстой начал изучать греческий язык в 1870 - 1871 гг. И. Л. Толстой вспоминал, что Толстой, с увлечением и настойчивостью принявшись учиться греческому языку, "... в шесть недель добился того, что свободно читал и переводил Геродота и Ксенофонта" (См. И. Л. Толстой. Мои воспоминания, М. 1987, с. 92). )

***(А. П. Щапов. Русский раскол старообрядчества. Казань. 1859. Эта книга хранится в Яснополянской библиотеке.)

Вот, насколько помню, обстановка кабинета*, обстановка, так сказать, фундаментальная, не эфемерная. К числу эфемерных принадлежностей кабинета в первое время по моем приезде принадлежал токарный станок. Бывало утром придет Лев Николаевич в кабинет одеваться, затворится. Изнутри слышно, как станок ж-ж-ж, это точит какую-нибудь штуку, не успев даже переменить белья... Точить стали было все, учились у столяра... Потом о станке забыли, и он исчез из кабинета... Когда Лев Николаевич занялся сапожным ремеслом, в кабинете появился и соответствующий "струмент" - шилы, молотки, стали валяться деревянные гвозди, обрезки кожи...

*(Эта комната была кабинетом Толстого с конца 1871 г. до конца 1880-х годов. Позже в доме она называлась по-разному: "комната с бюстом", "нижняя библиотека", "комната для приезжающих". )

Из передней небольшим коридором был ход слева в буфет, где пребывал упомянутый Петр-буфетчик, справа - в мою комнату, а из нее в спальню сыновей - Сергея, Ильи и Льва.

Комната моя была просторна, в два окна, но замечательного имела мало: два стола, несколько стульев, шкап да постель за ширмами, вот и все. На стене висела, впрочем, шитая бисером картина, изображавшая птицу и плоды, работа какой-то родственницы Льва Николаевича, но почему висела она здесь, мне неизвестно, да и едва ли кто знал. Комната сыновей переделана была, вероятно, из кладовой. Узкая, невысокая и длинная, она имела сводчатый потолок, и на своде сохранились еще ввернутые кольца, на которых должно быть когда-то вешали разные разности*... Из колец мы сделали своеобразное употребление: в одном конце сводчатого потолка их ввернуто было три - одно несколько повыше чем где начинался свод, другое в середине его, а третье на противоположной стороне. Надо было ухватиться рукою за первое кольцо, раскачаться на нем, затем другой рукой ухватиться за среднее, а со среднего прежнею же рукой перейти уже на последнее, на противоположной стороне. Я не мог проделать это, Илья - тоже, один только Сергей наловчился и умел переходить с кольца на кольцо по всему потолку. Это мы называли "летать". Но и он "летал" не всегда удачно - частенько доходил только до среднего кольца, застревал на нем и, расхохотавшись, торжественно свергался вниз, благо было невысоко.

*(Комната была кабинетом Толстого в 1862 - 1864 гг. В "комнате под сводами" написано начало "Войны и мира". С 1887 по 1902 годы там вновь был кабинет Толстого.)

Вот и все мужское отделение низа. Женское, которое я в шутку прозвал гинекеем, я почти не знаю, потому что оно наглухо было отделено от мужского, и только через стену комнаты, где жили сыновья, бывало слышно, как хлопали двери, как хихикали, шептались и бегали барышни, гувернантки и горничные, как толковала Марья Афанасьевна, которая была чем-то вроде ключницы...

Из передней шла лестница наверх, во второй этаж, та самая лестница, которая при постройке, благодаря тупоумию подрядчика, причинила немало раздражения Льву Николаевичу, что он и описал в "Анне Карениной". В маленькой комнате перед залой стояли на полу старинные английские часы... Среди довольно просторной залы был большой стол, потому что в ней почти всегда обедали, завтракали, пили чай и кофе, а у стены фортепьяно. Над ним висел огромный портрет какого-то важного барина, одного из предков, которого Лев Николаевич раз при мне назвал глупым*, за ним другой - энергическая физиономия кн. Волконского**, который выведен в "Войне и мире", за ним какая-то монахиня из толстовского рода...***. Других портретов не помню, кроме одного женского, похожего на графиню... Это чуть ли ни ее бабушка... надо заметить, что о портретах распространялась иногда только графиня, а дети - те едва ли даже хорошо знали, кто изображен на них, мало того - насмехались над изображениями. Даже спрашивать о портретах казалось неловко, по крайней мере мне... В простенках между окнами были зеркала, перед ними столики с вазами, а в углу устроен трельяж, за которым стоял стол, где вечно были раскиданы игральные карты (Лев Николаевич и другие иногда любили раскладывать пасьянс), вечно валялись номера "Газеты Гатцука"****...

*(Вероятно, имеется в виду портрет Ильи Андреевича Толстого (1757 - 1820), деда Толстого по отцовской линии. Толстой писал о нем, что он был "...как я его понимал, человек ограниченный, очень мягкий, веселый и не только щедрый, но и бестолково-мотоватый, а главное, доверчивый" (34. 359).)

**(Николай Сергеевич Волконский (1753 - 1821) - генерал-аншеф, дед Толстого по материнской линии. Некоторые черты характера, внешнего облика своего деда Толстой придал старому князю Волконскому в "Войне и мире". )

***(Мать прадеда Толстого, Татьяна Григорьевна Горчакова (ум. в 1781 г. ), рожденная княжна Мордкина, после смерти мужа И. Ф. Горчакова (1694 - 1750) постриглась в монахини под именем Афанасии. Похоронена в Киево-Печерской лавре.)

****("Газета А. Гатцука" - еженедельное издание, выходившее в Москве в 1880 - 1890 гг. под редакцией А. Гатцука. В приложении к газете печатались иллюстрированные романы и повести. )

Рядом с залой была крошечная гостиная, где висел портрет самого Льва Николаевича, писанный Крамским*. В противоположность портретам предков, над ним никто не насмехался - им дорожили и, кажется, уезжая на зиму в Москву, увозили его с собой. Из гостиной дверь вела в кабинет графини, где стояла мягкая мебель, письменный стол, а на стене висела гравюра рафаэловой Мадонны. Отсюда можно было выйти на балкон, с которого открывался вид на парк, на окаймленную цветником лужайку с pas de geants. Сюда летом, после обеда, приходила графиня, собирались какие были гости, здесь толковали, судили, читали.

*(Портрет, написанный Н. И. Крамским в сентябре 1873 г. в Ясной Поляне, был первым живописным портретом Толстого.

В.В. Стасов писал об этом портрете: "Все те высокие и своеобразные элементы, которые образуют личность графа Толстого: оригинальность глубина ума, феноменальная сила творческого дара, доброта простота непреклонная воля, - все это с великим талантом нарисовано Крамским на лице графа Толстого" (Стасов В. В. Статьи и заметки, т. 2. М. 1954.)

За кабинетом начиналось для меня уже почти terra incognita - там находилась спальня графини с таинственным ходом по лестнице вниз, в гинекей. Раз, один только, единственный раз удостоился я низойти и взойти по этой лестнице еще при самом начале моего педагогического поприща в Ясной Поляне, когда Татьяна Львовна почему-то пригласила меня к себе... Помнится, в гинекее я видел коридорчик и две комнатки - в одной жили Татьяна и Марья Львовна, в другой гувернантка...

К дому сделаны были деревянные пристройки, где помещалась кухня и девичья. Кухня сообщалась с буфетом особым ходом. Окна той части дома, где были эти комнаты, выходили на двор - тут находился погреб, сарай и другая кухня, людская.

Другой флигель сохранился, очевидно, в своем первоначальном виде. Как я сказал, он был двухэтажный, с балконом. Внизу жил управляющий Алексей Степаныч и была кладовая. Я раз ходил туда с Сережей - чего-чего там не хранилось! Ненужная мебель, эполеты, мундиры, даже рукописи Льва Николаевича. А сколько старых журналов, между прочим "Современник" со знаменитым "Что делать?". Сережа выдрал его, отдал переплесть, увез в Москву, дал на прочёт товарищам-студентам, которые, конечно, и не замедлили его присвоить.

Упомянутый Александр Петрович жил наверху. Он занимался у графа переписываньем... Дворянин по происхождению, из Черниговской губ., он учился в корпусе, служил в военной службе - Лев Николаевич и он были чуть ли не в одном чине. Службу он оставил потому, что, как сам рассказывал, когда командовали направо кругом марш, он ходил налево, чему охотно верилось. Знал он довольно запрещенных стихов, писал стихи и сам*...

*(Вот например один из позднейших, впрочем, плодов его музы, от которого несколько отдает Хитровкой.)

Непонятен, 
Родом знатен 
С виду брав 
Лев и граф, 
Голосист и речист 
Чтим многими 
Хоть и свято чист 
Не безгрешный философ 
Тратя много лишних слов 
И при этом богослов, 
Беллетрист, 
Публицист, 
И прекрасный романист 
Лапти носит 
Сено косит, 
Гряды полет, 
Обувь шьет 
И без мяса ест пресытно, 
Аппетитно 
Вин не пьет 
И жену свою не бьет 
Но зато уж из доктрины 
И полтины 
Никому он не дает 
И поет: 
Деньги вред 
Корень бед 
Сам зато, что ни что, 
Каждый год сотен сто 
В банк кладет да кладет. 

Человек он был пустой, безалаберный и строптивый. Он вечно, бывало, нуждался в деньгах, вечно недоволен графом, но, получив деньги, сейчас же их спускает... раз, когда он пропал в Тулу, Лев Николаевич сказал мне:

- Ну, теперь Александр Петрович закатился - купит полдюжины жилетов, полпуда мятных пряников!..

И действительно, он прибыл скоро в веселом настроении, привез чего-то и начал угощать и меня и других... Переписывал он усердно, иногда до того усердно, что надоедал и Льву Николаевичу и мне... Часто он кое-чего не разбирал (да и трудно бывало иногда разобрать не раз зачеркнутое, перечеркнутое, перестановленное, переправленное) - не смея сам взойти на верх, слал за мною, объяснял, в чем дело, горячился, что не понимая писать не может... Приходилось тревожить Льва Николаевича, тот шел и затруднение обыкновенно устранялось.

Он исходил всю Россию - кажется, нет города, где бы он не был... Да что Россия! Он воевал в Сербии с Черняевым, сражался под Дюнишем... В Туле служил его брат (другой его брат занимал место чуть ли не вице-губернатора в Симферополе) - это вероятно отчасти и было причиной, что он не миновал Ясной Поляны. Он нигде не уживался, но у Толстых ужился, хотя графиня не благоволила к нему, называя лишним. Он даже переехал с ними в Москву, даже в том доме, где они поселились на квартире, присмотрел себе невесту. Помнится, он очень волновался, говорил мне: "Если не женюсь, то застрелюсь!" Желание его жениться взволновало и семью Толстых - граф стоял за женитьбу, графиня - против.

Он женился... Поговорка женится - переменится на нем, конечно, не оправдалась. Супруги скоро расстались: он куда-то ушел, она нашла себе специальное занятие. В Москве и после он то появлялся, то исчезал. - "Где Александр Петрович?" спросишь. - "Где-то на юге".

А то вдруг слышу, что он ушел в Вейсенштейн. Вслед за тем как-то скоро он опять появляется в Москве, заходит ко мне. - "Откуда?" - "Из Костромы"...- Сходить в Крым или на Кавказ ему было легче, чем иному съездить к Троице - он на моей памяти ходил туда несколько раз.

А сколько горя и бед терпел он в дороге! Я не говорю о том, что болтливостью он возбуждал подозрение полиции - полиции он не боялся, напротив, из ее подозрительности извлекал иногда даже пользу, проезжал на казенный счет - нет, а другие невзгоды и помехи. Помню, он рассказывал, с какой опасностью он переходил через внезапно освирепевшую речку у Нового Афона на Кавказе, как где-то в Харьковской губернии невдалеке от хутора напала на него собака и как он отбивался: - "Я хотел уж лечь!" Лишь в самое последнее время, когда ему перевалило за шестьдесят, когда у него, по его словам, лопнул глаз, он как будто уходился, начал думать о богадельне,

Это был бродяга по призванию, босяк по натуре...

Наверху проживал с семьей и учитель математики Василий Иванович Алексеев, знакомец небезызвестных в свое время, а теперь совершенно забытых лиц - Чайковского и Маликова, имена которых поминаются в процессе 193-х. И вольно и невольно Маликов переменил довольно городов и мест. Когда он жил в Псковской губернии, ему приглянулась девушка, из простых, по имени Лизавета Александровна. Он стал ее учить, развивать, а потом "добиваться", чего добиваются мужчины от девушки, рассказывала мне она сама. Потерпев неудачу, он женился на ней и в начале 70-х годов является в Орле, проповедует о богочеловечестве, даже имеет последователей.

В середине 70-х годов он, Василий Иваныч и другие задумывают окончательно совлечь с себя ветхого человека. Радикальным для этого средством, по их мнению, было составить общину и "сесть на землю", и наиболее пригодным местом почему-то Америка. Отъезд состоялся конечно негласно, без обычных формальностей и процедур, но дело не обошлось без посторонней помощи: через границу переправляли их "жиды", а их барынь так даже будто бы и перетащили на себе. - "Ты тут думаешь, как бы скорей перебраться", - рассказывал Василий Иванович, - "а жид на самой границе заводит с солдатами спор, упрекает, что он и так дорого взял, а теперь требует в придачу бутылку водки"...

Л.Н. Толстой с сыновьями Ильей Львовичем (справа) и Сергеем Львовичем в яснополянском парке. 1903 г. Фотография А.Л. Толстой

Как бы то ни было, они переправились, затем сели на пароход, переплыли океан и достигли наконец если не обетованной, то вожделенной земли. На деньги какой-то благодетельной дамы, которую они звали "мамкой", они приобрели в Кентукки участок - почти пустошь, где стоял только блокгауз, т. е. по нашему сарай. Принялись за дело ретиво, горячо - стали строиться, обрабатывать землю, фензовать - английское слово to fense, переиначенное на русский лад, т. е. обсаживать колючим кустарником вместо изгороди. По рассказам видно, что Василий Иванович был одною из их главных рабочих сил. Кажется, было и дело, была и цель, но скоро пошли, как водится, несогласия, неурядицы. От Василия Ивановича я слышал например жалобы на Маликова, что он был барин - слово у него почти бранное - не мог жить без кофею и сливок. Общинники, особенно вначале, терпели большую нужду, мясо пробовали редко.

- Раз мы закололи свинью, - рассказывал Василий Иванович, - посолили окорока, повесили - идешь бывало, видишь окорок, хочется ветчинки, а нельзя - терпишь! - Барин Маликов терпеть не стал: он ушел из общины, нанялся к соседнему фермеру корчевать участок. Трудность была адская, но он выполнил работу, получил деньги, купил свинью, зарезал и съел. Даже слушать об этом было и смешно и досадно и противно... Неурядице помогли дамы - между ними нашлись такие, которые не могли переносить друг дружку...

Рассказывая, как Маликов съел свинью, Василий Иваныч хотел выставить его в неблагоприятном свете. Но он не подозревал, что маликовская свинья есть только как бы символ всего их американского житья, с тою разницей, что у Маликова в этом его эпизодическом деянии хоть что-нибудь вышло. Из общины не вышло ничего - она просуществовала года три и распалась.

Америка таким образом не вывезла, уйти от самих себя не удалось - куда большинству деваться? Конечно в Россию - куда же больше! И вот и Маликов и Василий Иваныч и другие потянулись назад. К этому времени у Маликова пошли нелады с женой, а Василий Иваныч на обратном пути был к ней предупредителен, услужлив... "А мы знаем эти услуги, что из них выходит", - говорила графиня и не стеснялась называть Маликова подлецом за то, что вместо народившей ему детей Лизаветы Александровны он взял другую молодую, - "свеженько-то яблочко, конечно, лучше!"... Супруги расстались по чести - он взял себе сына, она - дочь... В России Василий Иваныч оказался сам-третий и не знал, что делать, куда деваться. Льву Николаевичу как-то стало известно, что есть кандидат университета, ищет занятий, был в Америке, нигилист. Воображаю, как разыгрался его художественный аппетит! - А, нигилист - давай его! - Знакомый Льва Николаевича известный математик, шахматист, князь Урусов, человек яро-православный, как только узнал, что у Толстых учителем нигилист, так будто бы даже отказался бывать у них. При мне в Ясной Поляне он точно не был ни разу - я видал его у Толстых уже после, в Москве, когда нигилист уехал...

Василий Иваныч поселился у Толстых, стал учительствовать... Его миросозерцание, я уверен, первоначально не переступало за черту обычно революционной нормы, т. е. было узко и грубо, и Маликов вероятно несколько его облагородил... В Ясной Поляне оно приняло толстовскую окраску*... Как все вообще умственное движение 70-х годов, так и Маликов с своими присными в частности, в жизни Толстого не прошли бесследно... На Василии Ивановиче я видел пример обратного действия: он да еще фанатический поклонник Льва Николаевича, тульский вице-губернатор Л. Д. Урусов были, можно сказать, первыми толстовцами... Со слов Толстого Василий Иваныч отрицал присягу, так же как Толстой, думал о браке, так же, как Толстой, в вопросах о патриотизме, о непротивлении злу, когда возражали: ну, а что будет, если заберут нас немцы" если будут убивать ваших детей? говорил: "я не знаю, что из этого будет - это вне меня!" Поступивший на железную дорогу в Перми Маликов не прервал с ним сношений - иногда наезжал к нему навестить дочь и свою бывшую жену. В Ясной Поляне видел его раз и я - весной 1881 г., когда для Толстого он видимо потерял уже всякий интерес: он сидел у Василия Иваныча и, критикуя публичную лекцию Вл. Соловьева, - его мнение про мать и материю - пришивал к сапожной головке подошву... Года через полтора с Маликовым произошла перемена: у него умерла та, которая заместила Лизавету Александровну, он сильно тосковал и сделался православным... Я видел длинное, написанное им под влиянием этой перемены сочинение - он прислал его своей дочери. Оно, кажется, сильно претило Льву Николаевичу своим духом, но не нравилось и мне. Раз Василий Иваныч мне рассказывал, что высланный в Архангельскую губернию Маликов написал о ней статью, которою воспользовался известный Немирович-Данченко. - "У Данченко то вышло, а у Капитоныча нет" - (Маликова звали Александр Капитоныч), прибавил он не без злорадства, но должно быть справедливо.

*(В. И. Алексеев был одним из немногих единомышленников Толстого в особенно трудную для него пору перелома мировоззрения "Я вас узнал, первого человека (тронутого образованием), не на словах, но в сердце исповедующего ту веру, которая стала ясным и непоколебимым для меня светом...И поэтому вы как были, так и останетесь всегда дороги. Смущает меня неясность, непоследовательность вашей жизни, смущает ваше предпоследнее письмо, полное забот мирских; но я сам так недавно был переполнен ими и до сих пор так плох в своей жизни, что мне пора знать как сложно переплетается жизнь с прошедшими соблазнами, и что дело не в внешних формах а в вере. И мне радостно думать, что у нас с вами вера одна" (63. 183 - 184).

В. И. Алексеев послужил прототипом одного из действующих лиц романа Б. Васильева "Были-небыли" - Василия Ивановича Олексина. )

Чтобы кончить о Василии Иваныче забегаю вперед. Когда наставал срок нашему пребыванию у Толстых, он - странное дело! - не придумал ничего другого как повторить прежнюю попытку сесть на землю, но уже не общиной, а в одиночку, не в Америке, а в Самаре. Лев Николаевич как будто и сочувствовал попытке, и в то же время как будто думал, что из нее ничего не выйдет. Во всяком случае, он не отговаривал Василия Иваныча, не мешал ему ехать в Самару. - "Как я запашу там, Иван Михалыч", - говорил он мне, и я ему верил. В Самаре у Толстых было имение, а управляющим некто А. А. Бибиков - аристократ, потомок знаменитого екатерининского Бибикова, сам когда-то владевший чудесным имением, сидевший в Петропавловке, сколько помню по Каракозовскому делу, женатый на крестьянке. Близ толстовского имения у Бибикова была земля. Василий Иваныч и задумал ехать к нему. Приехал, пожил с год так, ютясь в пустовавшем помещении графской усадьбы. В это время как раз у него умер отец, оставивший ему тысячи две или три. Он начал строить дом - я его видел еще неотделанный: с резьбою, голландской печью из белых изразцов... Сам он садил кольраби, морковь, редиску. Сережа видел его и после - он пахать будто бы еще не пахал, опустился, делал так все какие-нибудь мелочи. Зная, как действовал он в Америке, я дивился, что такое с ним сталось. Потом дошли ко мне слухи, что он учительствует, потом вдруг слышу - он женился. На ком? На Лизавете Александровне нельзя - муж ее был еще жив, значит, на другой. Выстроенный дом с резьбой и голландской печкой оставлен (впрочем он, кажется, оставлен был раньше), Лизавета Александровна, с которой он прижил нескольких ребят, брошена - из Самары он едет к невесте в Венецию и, отрицатель церкви, хочет венчаться по-церковному*. Эта женитьба, видимо, представлялась ему, перевалившему уже за сорок, делом настолько простым и естественным, что он даже приглашал Сережу в шафера. Я слушал и ушам не верил.

*(В. И. Алексеев женился на казанской дворянке Вере Владимировне Загоскиной. С 1900 г. Он служил директором коммерческого училища в Нижнем Новгороде. )

- Он влюбился, как кот, - пояснял мне Сережа, отказавшийся, однако, от шаферства...

Оба обитателя флигеля, Василий Иваныч и переписчик, не любили друг друга, всегда друг о друге отзывались дурно - первый о втором за безалаберность и безыдейность, второй о первом - за идейность и за язык...

Флигель этот окружен был фруктовым садом. Липовая аллея вела отсюда на скотный двор. Каменные строения прочной старинной кладки, отштукатуренные, крашенные когда-то розовой краской, под стать, вероятно, главным воротам и уничтоженному дому, свидетельствовали, что были другие времена, когда двор содержался в образцовом порядке. В мое время строения сильно обветшали, даже наполовину разрушились. Одно из, них чуть не самое большое, помнится, пустовало. В другом, стоявшем напротив, в середине находились конюшни, а по сторонам - жилые помещения для кучеров... Тут же проживала и бывшая няня Льва Николаевича Агафья Михайловна, помнившая его еще в люльке*.

*(Агафья Михайловна (1812 - 1896) - бывшая горничная бабки Толстого - Пелагеи Николаевны.)

Мой приятель Орлов обладал необыкновенным даром читать и рассказывать - бывало, заслушаешься, когда он читает Флоберово "Искушение св. Антония", начинает рассказывать о своих приятелях - Нечаеве, как тот его предал, или об акушере проф. Снегиреве, безбожнике и материалисте, как он возил его на операции к больным "для счастья".

Талантом рассказывать в такой же мере по-моему обладала и Агафья Михайловна. Она хаживала к Василию Иванычу во флигель, где нередко бывал и я... До сих пор сохранился у меня в памяти ее рассказ об Льве Николаевиче, как он влюбился в заезжую цыганку, как грустил, когда она уехала, как сама Агафья Михайловна утешала, уговаривала его... Другой ее рассказ, где фигурирует тоже цыганка, относится к временам более отдаленным. В Ясную Поляну заехал табор - дело должно быть происходило при отце Льва Николаевича. Цыган зовут в залу, заставляют петь. Сам граф сидит с чашкой шоколада, внимательно слушает... Вдруг среди пения подбегает красавица цыганка с обращенным к нему песенным приветом - так вероятно полагалось по песне. - "Граф, мой голубчик, как сидел, так и уронил чашку с шоколадом на себя!.."

Прочих ее рассказов из давней старины, где играл роль по преимуществу дамский элемент, я теперь, к сожалению, хорошо не помню... Замужем она не была, любила под старость животных - бывало кормит их, лечит, ухаживает за ними.

Весь парк был окружен канавой и валом. В некоторых местах и по канаве и по валу деревья, кусты, крапива разрослись так густо, что бывало еле проберешься. А в одном месте, именно наиболее непроходимом, пробраться соблазнительно было потому, что за чащей кустов, колючек и крапивы росла лесная малина, о чем знали только просвещенные.

Против дома, где жил Лев Николаевич и флигеля была, за фруктовым садом, довольно большая дубовая роща, так называемый Чепыж, а рядом с ним посадка - березовый, саженный самим Львом Николаевичем лес. Их разделяла ведшая к речке Воронке дорога, которая называлась купальной потому, что по ней ходили и ездили купаться - к тому месту, где было перепружено... За Воронкой начиналась Засека...

Публикация, подготовка текста и комментарий Т. Г. НИКИФОРОВОЙ

Ясная Поляна. Аллея в парке 'Клины', 1900-е гг.