АМЕРИКАНСКИЕ СОВРЕМЕННИКИ О Л. Н. ТОЛСТОМ [1994 - - Неизвестный Толстой. Из архивов России и США. Рукописи, письма, воспоминания, наблюдения, версии. Со 108 фотографиями]

15 января 1890 г. в письме к В. Г. Черткову Толстой писал: "После Америки, самая сочувствующая мне страна Дания" (87. 4). Это правда. В Америке раньше многих стран стали издавать и изучать Толстого. В 1878 году в Нью-Йорке выходит повесть "Казаки". Только в прошлом веке она выдержала четыре издания. Роман "Война и мир" был издан в США в 1886 году и до конца XIX столетия был опубликован дважды. "Анна Каренина" издана в том же 1886 году. "Крейцерова соната" впервые опубликована в США в 1890 году - одновременно в Бостоне, Чикаго и Нью-Йорке. Роман "Воскресение" издан в 1899 году в Нью-Йорке. До начала XX века американский читатель познакомился со всеми основными произведениями Толстого, включая трактаты и драматические произведения.

Первое десятилетие XX века - это полное торжество славы Толстого в Соединенных Штатах. Его произведения постоянно выходят новыми изданиями. В 1902 году в Нью-Йорке издается собрание сочинений Толстого в 22 томах. В 1904 - 1912 годах новое собрание сочинений в 14 томах вышло в Бостоне и Нью-Йорке. Появление каждого произведения Толстого становилось событием в культурной жизни Америки. Ему были посвящены многочисленные статьи в периодической печати. Журналы пестрели громкими заголовками: "Значение Толстого для Америки", "Толстой и вторжение русской литературы", "Толстой - фигура мирового значения", "Толстой об искусстве и красоте", "Толстой о патриотизме", "Толстой о войне", "Граф Толстой о непротивлении и негритянском вопросе", "Отношение Толстого к женскому вопросу", "Толстой и царь", "Толстой и русская цензура", "Толстой и церковь".

Среди американских гостей Толстого были политические и общественные деятели, писатели, журналисты, переводчики, священники. Многие из них делились на страницах печати своими воспоминаниями о визите к автору "Войны и мира" и "Анны Карениной". Посетители старались запомнить не только каждое слово, но и мельчайшие подробности внешнего облика Толстого, домашнюю обстановку, людей, окружавших писателя. Интересовало в Толстом буквально все: его взгляды по различным общественно-политическим вопросам, его мнения о литературе, живописи, музыке, философии, этике, религии и т. п. Но главное в этих свидетельствах - живое и свободное духовное взаимодействие.

Публикуем воспоминания двух заокеанских паломников к Толстому: Генри Джорджа-младшего и Питера Маккуина.

В. Брайан в Ясной Поляне. 5 декабря 1903 г. Фотография А.Л. Толстой. Слева направо: переводчик Т. Суслов, сын В. Брайана, Л.Н. Толстой, В. Брайан, секретарь В. Брайана М. Флин

ГЕНРИ ДЖОРДЖ. ТОЛСТОЙ НА ЗАКАТЕ ЖИЗНИ

Генри Джордж (1862 - 1916) - американский журналист, законодатель и экономист, сын известного экономиста и публициста Генри Джорджа (1839 - 1897), создателя теории единого земельного налога, целью которого было достижение равноправия и всеобщего достатка. Этой теорией в свое время увлекался Толстой. Окончив в 1878 году городскую школу, Генри Джордж-младший поступил учеником в типографию, а спустя три года начал работать репортером в одной из бостонских газет. В 1883 году он сопровождал своего отца в качестве секретаря во время его поездки с лекциями по Великобритании. В 1897 году после неожиданной смерти отца, кандидата в мэры Нью-Йорка, выдвинул свою кандидатуру на этот пост от демократической партии, но потерпел поражение на выборах. В 4906 году Генри Джордж был направлен в Японию корреспондентом по заданию американского синдиката газет и журналов, а в 1909 году стал работать в этой стране по заданию еженедельника "Collier's Weekly". Позднее он дважды избирался в Конгресс США - в 1911 - 1913 гг. и в 1913 - 1915 гг. Последние годы своей жизни Генри Джордж полностью посвятил изучению экономики: выступал со статьями в периодической печати и с лекциями перед различными аудиториями. Он автор подробной биографии своего отца "Жизнь Генри Джорджа" (Нью-Йорк, 1900).

Эту книгу Генри Джордж прислал в подарок Толстому. В ее проводительном письме от 25 июня 1901 года он писал:

с этой почтой я посылаю Вам экземпляр биографии моего отца, написанной мною. Теплое чувство моего отца к Вам и мое собственное восхищение Вами и Вашей работой заставляют меня надеяться, что Вы примете эту книгу как знак уважения к Вам.

*(Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого. Публикуется впервые. Оригинал по-английски. )

На форзаце присланной книги автор сделал дарственную надпись: "Графу Льву Толстому с чувством глубокого уважения от Генри Джорджа-младшего. Нью-Йорк, 25 июня 1901 г."*.

*(Яснополянская библиотека Л. Н. Толстого. 16 мая 1905 года Д. П. Маковицкий записал следующее высказывание писателя: "Читаю биографию Генри Джорджа с большой пользой" (У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. "Литературное наследство". М. 1979. Т. 90. Кн. 1, с. 285). )

Позже Генри Джордж-младший прислал Толстому еще одну свою книгу: "Опасность привилегии: исследование угрозы республиканскому строю, исходящей от привилегированного класса".

с этой почтой я посылаю Вам свою книгу, только что вышедшую в свет. В ней я пытаюсь описать социальные и политические пороки Соединенных Штатов и средства их исправления. Эта книга представляет собой попытку продвинуть дело, ради которого трудился мой отец и для которого так много делаете Вы. Я надеюсь, что Вы найдете книгу достойной ее высокой цели, и буду крайне признателен Вам за Ваше мнение о ней.

Ваш Генри Джордж-младший. Графу Льву Толстому Ясная Поляна Тула, Россия"*.

*(Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого. Публикуется впервые. Оригинал по-английски.)

Летом 1909 года сбылась давняя мечта Генри Джорджа, он посетил Льва Толстого. С маленькой станции в Сибири он отправил Толстому телеграмму с просьбой принять его. Телеграмма была получена в Ясной Поляне 2 июня.

"Мысль о свидании с сыном не только его любимого писателя, но самоотверженнейшего борца за освобождение трудящегося народа от рабства и нищеты очень взволновала и растрогала Льва Николаевича. Вернувшись с утренней прогулки, Лев Николаевич, не заходя в свой кабинет, прошел ко мне и продиктовал мне вызванную ожиданием свидания с сыном Джорджа небольшую статью о земельном вопросе"*, - вспоминал секретарь Толстого Н. Н. Гусев**.

*(Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М. 1973, с. 262.)

**(2 июня Лев Николаевич записывает в дневнике: "Телеграмма от сына Генри Джорджа (...) написал о Ген[ри] Дж[ордже] и послал в "Р[усское] С[лово]". Верно не напечатает" (57.78). Опасения Толстого оправдались, газета "Русское слово" не напечатала этой статьи. Она появилась в газете "Русские ведомости" от 9 июня 1909 г. под названием "Новая статья Л. Н. Толстого". )

В статье "По поводу приезда сына Генри Джорджа" Толстой писал: "Получил нынче телеграмму от сына Генри Джорджа, выражающего желание посетить меня. Мысль о свидании с сыном одного из самых замечательных людей 19 века живо напомнила мне все то, что он сделал, и всю ту косность не только нашего русского, но и всех правительств так называемого образованного мира по отношению того коренного разрешения всех экономических вопросов, которое уже много лет тому назад с такой неотразимой ясностью и убедительностью дано этим великим человеком"*.

Толстой ждал Генри Джорджа. 3 июня 1909 года он говорил: "Мне очень интересен Генри Джордж-сын"*.

*(У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. "Литературное наследство". М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 430. )

5 июня 1909 года Генри Джордж вместе со своим другом фотографом мистером Муром приехал в Ясную Поляну и провел там весь день*.

*(О личном впечатлении Толстого от Генри Джорджа сохранилась краткая запись в дневнике писателя: "Приехал сын Дж[орджа] с фотогр[афом]. Приятный" (57.79). А в письме от 14 - 17 апреля 1910 г. к С. Б. Конджеру, корреспонденту "Associated Press", Толстой называл Генри Джорджа-младшего одним из особо близких себе по духу людей среди американских писателей. )

После этого визита - уже из Москвы - Генри Джордж писал Толстому:

с большой радостью я вспоминаю о своей встрече с Вами и Вашими домашними; как был бы рад мой отец, если бы он мог узнать об этом. Я подумал, что, может быть, Вы смогли бы прислать мне в Англию - с тем, чтобы я мог взять с собою в Нью-Йорк - несколько черенков сирени - фиолетовой и белой, - которая цветет в саду прямо под Вашими окнами. Я хотел бы посадить их у могилы отца, дабы они лишний раз напоминали моим внукам о Вашей любви к нему"*.

*(Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого. Публикуется впервые. Оригинал по-английски.)

Воспоминания Генри Джорджа "Толстой на закате жизни" (Henry George, Jr. "Tolstoy in the twilight") появились в октябрьском номере журнала "The World's Work", 1909, vol. 18, № 6, p. 12144 - 12154. На русский язык переводятся впервые.

Визит к Толстому похож на паломничество, хотя это более, чем поклонение святыне. Я впервые встретился с человеком, который, несмотря на свое отлучение от православной церкви, обладает наибольшим в России, а возможно и во всей Северной Европе, нравственным влиянием.

По пути из Японии я телеграфировал Толстому со станции Тайга в Сибири, спрашивая, не может ли он меня принять, поскольку газеты сообщали о его болезни. Три дня спустя, в Самаре, я получил ответ: "Очень рад видеть, жду".

Толстой живет в своем родовом имении в нескольких милях от Тулы. Тула расположена к югу от Москвы. До нее можно добраться за ночь. Экспресс доставил меня в этот город утром.

Я, признаться, был немного испуган, когда узнал, что здесь не говорят по-английски. Ничто так не приводит в замешательство вашего англосакса, как пребывание там, где его языка не понимают. До сих пор я путешествовал по свету, владея лишь английским, который служил мне во всех случаях жизни. Если же требовался переводчик, всегда кто-нибудь выручал. Но в России все по-другому. Здесь английский не только не употребим, но и менее известен, чем, скажем, немецкий или французский. Однако молодой журналист, заранее извещенный о моем приезде*, взял на себя заботу обо мне, и я доверился ему, несмотря на разделявший нас языковый барьер. Вскоре мы уже неслись к дому Толстого в экипаже, запряженном тройкой. Изо всех извозчиков в мире русские извозчики, пожалуй, самые отчаянные. Одна из лошадей была в оглоблях, две другие бежали по бокам от нее. Они бешено неслись по булыжной мостовой и мощенной щебнем дороге, живо напоминая изображения состязаний римских колесниц.

*(Речь идет о Викторе Куприянове, тульском корреспонденте газеты "Русское слово".)

По улицам, мощенным булыжником, мы выехали из Тулы, города кирпичной застройки, с населением в пятьдесят или шестьдесят тысяч человек. Перед нами расстилалась прекрасная ровная дорога, которая, говорят, ведет от самого С[анкт]-Петербурга через Москву до Киева. Она пролегает по открытой холмистой местности, над которой колышется море пшеницы, и через поля, вспаханные под пар. Поднимаются высокие заводские трубы, которые по большей части бездействуют. Действующие они или бездействующие, но бросается в глаза сама их малочисленность, ибо Россия преимущественно страна аграрная.

Проехав миль десять, мы оказались у большой заставы, к которой тянулась вереница груженых подвод и где происходило то, что у китайцев весьма метко зовется "обдираловкой"*. Однако по сравнению с Россией Китай страна свободы. Все эти поборы, налоги, паспорта, тюрьмы, изгнания, ссылки, расправы и казни привели к тому, что российское государство более других преуспевало и по части пресечения всякой предприимчивости, и в способности ожесточить человеческий ум.

Дорога с открытой местности свернула внезапно в лес, и я очутился в волшебном царстве, где, мне показалось, обитают феи и эльфы и разыгрываются сцены из рыцарских романов. Несравненной красоты древние ели вместе с вековыми соснами устремлялись к небесам. Мне представился старинный замок, оглашаемый веселыми криками пирующих, песней женщин за прялкой или предсмертными стонами осаждающих и осажденных. Эти места исторические. В стародавние времена русские воины остановили здесь нашествие грозных татар.

Дорога чудесным образом подготовила меня к встрече с усадьбой Толстого, которую я увидел с холма, когда мы выехали из леса. Ряд деревьев к северо-востоку от нас и был границей усадьбы.

Имение носит старинное название "Ясная Поляна", которое, если я правильно понял, означает "прогалина в лесу". Оно раскинулось более чем на 2000 акров. Здесь и поля, и леса, и небольшой парк для семейных прогулок. Парк расположен с южной стороны дома, стоящего в двух-трех сотнях ярдов от величественных колонн главного входа. При въезде в усадьбу по левую сторону остаются крестьянские избы, крытые соломой.

Капли дождя, падающие с ветвей, нависших над петляющей дорогой, - вот что встречало нас, когда мы подъезжали к усадьбе. С одной стороны блестело зеркало маленького пруда, с другой - живописный ручей. Выехав из зарослей сирени, мы оказались перед большим двухэтажным домом. Открытую веранду украшали фризы с изображением людей и животных с Ноева ковчега. Мы остановились у каменных ступеней с небольшой площадкой при входе. На звук колокольчиков нашей тройки вышли несколько человек, двое в синих рабочих блузах. Из Тулы было послано известие о том, что мы выехали, и нас уже ждали.

Появился Лев Толстой - тезка и третий сын графа* - в рабочем костюме. Ему где-то за сорок. Внешность его поражает; особенно прекрасны огромные, карие, лучистые глаза. Рыжеватая бородка и редеющие на макушке волосы. Он радостно приветствовал меня по-английски. Оказалось, что все члены семьи говорят по-английски - легко, быстро, свободно, - хотя временами, предупреждая мои комплименты, они из деликатности просили извинить их английский.

*(Лев Львович Толстой (1869 - 1945) - автор воспоминаний "В Ясной Поляне". Л. 1926.)

Молодой граф Толстой сказал, что его отец ждет нас, и, оставив вещи внизу, мы тут же поднялись наверх. Лестницы и полы нелакированного и неполированного дерева, но без единого пятнышка. Ковров - мало. Стены в основном белые, иногда крашенные - в спокойные и мягкие тона. Всюду простота, практичность, прочность. Много картин и фотографий. Среди фотографий преобладают портреты. И всюду множество книг, явно не напоказ, а для работы.

На верхней площадке мы повернули и, пройдя через переднюю, вошли в кабинет Толстого. Он сидел в кресле-каталке, которая появилась у него лет шесть или восемь назад, в Крыму, когда он серьезно заболел. Его ноги, немного приподнятые, были укутаны одеялом. На нем была длинная крестьянская блуза из светло-желтой грубой материи, в которой он запечатлен на некоторых последних фотографиях, а на голове шапочка из той же ткани, в которой мы его почти не знаем. Его лицо знакомо всему миру: серые глаза, сверкающие сквозь лохматые нависшие брови, испещренный морщинами лоб, немного поредевшие космы волос, обвисшие усы и борода, живая складка губ и нос, который казался то заострившимся, то плоским.

Когда Толстой сидит в кресле, особенно заметно, что годы наложили на него глубокий отпечаток, хотя он выглядит не столько слабым, сколько хрупким; в глазах светится сильный и воинственный дух. Он олицетворяет собой жизнь, радостно проживаемую до самого конца и не омраченную приближением смерти. Еще не сказав ни слова, Толстой пристально, испытующе и как-то добро посмотрел на меня и, как бы удовлетворившись первым впечатлением, очень сердечно меня приветствовал. В эту минуту я заметил на стене на видном месте портрет моего отца. "Ваш отец был моим другом", - сказал Толстой необычайно ласково и просто. "Я был встревожен, когда прочитал в японской газете, что вы нездоровы", - осмелился произнести я. Он отвечал откровенно, что свойственно всей его семье: "Я теперь совсем стар - мне восемьдесят один год. Думаю, долго не проживу. Моя нога требует лечения, но я продолжаю работать". Он улыбнулся, словно речь шла не о его смерти. Он как будто говорил: "Завтра я умру, а пока мне нужно написать еще одну книгу".

Что значила смерть для такого человека? Что значило отлучение от церкви или указ Святейшего Синода, запрещающий хоронить его по-христиански?* Какое ему дело до Синода, христианского обряда и всего остального? Его дело работать, пока он жив. То, что произойдет, когда он испустит дух, - на то Божья воля. Что же касается отношения общества к указу Синода - указу, который был издан несколько лет назад, то оно напоминает русскую поговорку: "Пока железо горячо, подходить к нему боятся, когда же оно остынет, каждый готов на него плюнуть"**. Я сказал, что слышал о его работе над новой книгой. Имеет ли она отношение к политической экономии? "Нет, - отвечал он, - она не о политической экономии. В ней рассматриваются те нравственные вопросы, которые первым поставил ваш отец"***.

*(Указ Святейшего Синода об отлучении Толстого от церкви был опубликован 24 февраля 1901 г. в "Церковных ведомостях".)

**(В сборнике В. Даля "Пословицы русского народа" такой поговорки нет.)

***(В 1909 году Толстой работал над книгой "Путь жизни". Вышла в свет в 1910 г.)

Затем он сказал о статье, посвященной учению моего отца и только что отправленной в петербургскую газету. Поводом для написания статьи послужил мой визит. "Вероятно, газета побоится напечатать ее - у нас мало свободы, мало споров. Если же эта газета не напечатает, я постараюсь напечатать ее в другой". Он передал мне экземпляр статьи на русском языке. Когда мне перевели, я нашел в ней следующие высказывания, ярко освещающие положение правительства, общественную обстановку и в целом революционную ситуацию в нынешней России, а также свидетельствующие о силе ума и оптимизме этого удивительного человека: "Земельный вопрос, который в сущности есть вопрос об освобождении людей от рабства, производимого земельной собственностью, представляется мне в наше время находящимся как раз в том самом положении, в котором находился вопрос крепостного права в России и рабства в Америке в моей молодости. Разница только в том, что несправедливость земельной собственности, столь же вопиющая, как и несправедливость личного рабства, гораздо шире и глубже захватывает все человеческие отношения, распространена везде среди христианских народов (тогда было рабство только в России и Америке) и гораздо мучительнее для рабов, чем рабство личное. Так странны, хотелось бы сказать, смешны, если бы они не были так жестоки и не вызывали бы таких страданий большинства рабочего населения, те попытки общественного переустройства, предпринимаемые и предполагаемые обоими враждебными лагерями - как правительственным, так и революционным, посредством всяких самых различных мер, за исключением той одной, которая одна только может уничтожить ту вопиющую несправедливость, от которой страдает огромное большинство населения, и сразу потушить то революционное настроение народа, которое, загнанное внутрь, еще опаснее, чем когда оно обнаруживается. <...> И потому с радостью думаю о том, что как ни далеки теперь как правительственные, так и революционные деятели от разумного разрешения земельного вопроса, он все-таки будет очень и очень скоро разрешен, и именно в России, и никак не какими-то странными, без основанными произвольными, неисполнимыми и, главное, несправедливыми теориями экспроприации и еще более нелепыми правительственными мерами уничтожения общины и установления мелкой земельной собственности, т. е. усиления и утверждения того, с чем предстоит борьба, а будет и может быть разрешен только одним: признанием равного права каждого человека жить и кормиться на той земле, на которой он родился, того самого, что так неотразимо доказано всем учением Генри Джорджа.

Думаю так потому, что мысль о равном для всех людей праве на землю, несмотря на все усилия "образованных" и "ученых" людей вытравить эту мысль посредством проэктов экспроприации или уничтожения общины и других мер из сознания русского народа, все-таки живет в настоящем русском народе и рано или поздно, думаю, что скоро, должна получить осуществление"*.

Интересно, что эти резкие высказывания все-таки появились в с[анкт]-петербургской газете, а затем были быстро перепечатаны во многих зарубежных журналах, отражая ту жадность, с которой подхватывалось и разносилось по всему свету каждое слово яснополянского мудреца. Во время нашего разговора о теории Генри Джорджа Толстой попросил принести книги моего отца в русских переводах. Здесь оказались почти все основные его труды, за исключением "Открытого письма Папе" (очевидно, не действительного для России, где главенствует православная церковь) и оставшейся неоконченной "Науки политической экономики". Толстой показал мне также множество памфлетов и лекций - все в дешевых популярных изданиях - и сказал, что переводчик и популяризатор Генри Джорджа, его близкий друг и сосед Сергей Дмитриевич] Николаев, возможно, вечером будет здесь.

Л.Н. Толстой с Генри Джорджем (сыном). 5 июня 1909 г.

Воодушевленно и страстно говорил Толстой о том, какая правда заключена в этих книгах, будто меня надо было в этом убеждать. Он вдруг сбросил одеяло, поднялся с кресла, подошел к столу и стад надписывать некоторые из этих книг. Легкость и уверенность, с какими он двигался, поражали. Он был в старомодных сапогах и в брюках, заправленных в голенища. Его почерк был четок и тверд, что удивляло в восьмидесятилетнем человеке. Его ум, живой и широкий, сказывался во всем, даже когда он надписывал книги. Узнав, что я только что из Японии, он сказал: "Я хочу знать как можно больше об этой передовой стране. По-моему японцы великий народ. У меня были весьма поучительные беседы с японским писателем Кендзиро Токутоми*. Вы знакомы с ним?" Я сказал, что имел счастье встречаться с его братом господином И. Токутоми**, редактором влиятельной токийской газеты "Кокумин", которую считают рупором нынешнего правительства Катсуры***.

*(Кэндзиро Токутоми (псев. Рока; 1868 - 1927) - японский писатель. 30 июня 1906 года посетил Толстого в Ясной Поляне. Пробыл у него 5 дней. Оставил воспоминания "Записки паломника". Токио. 1906. )

**(Икиро Токутоми (псев. Сохо; 1863 - 1957) - японский историк, публицист и журналист. Глава издательства "Друг народа", издавал газету "Кокумин шимбун", брат К. Токутоми. Посетил Толстого в Ясной Поляне 26 сентября 1896 г. )

***(Таро Катсура (1847 -1913) - японский политический деятель. В 1901 - 1906, 1908 - 1913 гг. - премьер-министр Японии.)

С Японии наш разговор перешел на корреспонденцию, получаемую Толстым. Она огромна. Письма приходят со всех концов света и на языках порой совсем незнакомых, так что стоит большого труда понять, о чем они. Большая часть писем - о произведениях Толстого и о земельном вопросе. С заметным удовольствием показал мне Толстой письмо Уильяма Дж. Брайана*, о душевных качествах которого он говорил с восхищением. В конверте оказался ответ Брайана президенту Теодору Рузвельту, который на страницах журнала "The Outlook" атаковал Толстого по поводу его взглядов на непротивление в связи с современным состоянием личности и общества. О статье Рузвельта Толстой не сказал ни слова, как если бы она не заслуживала ни малейшего внимания. Что же касается политики, то он заметил: "Я не интересуюсь ею и не понимаю почему ваш отец рисковал ради нее своей жизнью". "Чтобы сделать свои идеи предметом практического обсуждения", - отвечал я. В Англии, например, вопрос о национальной обороне вызвал буквально истерические отклики. Замечание, сделанное Толстым, очень для него характерно. "Людям, которые хотят жить в мире, не нужны флотилии, - сказал он, - они нужны тем, кто хочет грабить и убивать, потому что грабежи заканчиваются убийством. Строительство военных кораблей показывает, что кое-кто из тех, у кого есть сила, готовы отправиться в новые экспедиции, чтобы грабить и убивать". Словом, в ходе нашей беседы Толстой коснулся многих предметов. Наконец, я попросил разрешения сделать несколько фотографий. Заранее уверенный в его снисходительности, я пригласил своего друга, опытного фотографа сопровождать меня в Ясную Поляну. Граф с готовностью согласился, и снимки, сделанные в тот день, я публикую вместе со своей статьей.

*(Уильям Дженнингс Брайан (1860 - 1925) - американский политический деятель. Был у Толстого в Ясной Поляне 5 декабря 1903 года.)

Живость толстовского ума проявилась даже в этом эпизоде. Когда фотограф предупредил, что из-за плохого освещения должен сделать пятисекундную экспозицию, наш хозяин, очевидно, прикинув в уме, объявил, к удивлению и смущению фотографа, что экспозиция была более чем пяти-секундной. Впрочем, фотографии все же оказались хорошими.

Л.Н. Толстой

Наступило время послеобеденного сна - порядок, которого Толстой строго придерживается, так как семья заботливо следит за его здоровьем, - и нам пришлось удалиться. Граф уже не занимается ни работой в полях, ни починкой обуви, ни другим физическим трудом. В свои восемьдесят с небольшим, не страдая ничем серьезным, кроме отекания ног, он все же чувствует слабость и поэтому с покорностью, удивительной для человека с легко возбудимым характером, уступает советам врача.

Пока наш хозяин спал, я гулял по саду с его сыновьями. Лев - очень общителен, начитан, человек широкого кругозора и независимый в суждениях. Он не только последователь отца. Он художественно одарен. Не получив специального образования, Лев Львович занялся, однако, скульптурой и как раз, когда я был в Ясной Поляне, работал над бюстом отца. Он охотно согласился сфотографироваться рядом с этой неоконченной работой.

Серьезное занятие в жизни Толстого-младшего - драматургия. Как и отец, он стремится учить. Понимая, что если сделать местом действия Россию, то пьесу запретит цензор, он перенес события в Америку, дав героям английские имена. При том, что в пьесе совершенно очевидно имеется в виду Россия, цензор все же пропустил ее, и она с успехом прошла в С[анкт]-Петербурге.

Во время прогулки по саду с южной стороны дома, под мокрыми от недавнего дождя деревьями, молодой Толстой сказал, что семья стремится создать его отцу благоприятную обстановку и что эта обстановка сыграла большую роль в деятельности отца - принесла ему счастье в труде. "Мой отец, - заметил мой спутник, - говорит, что человек создает себя изнутри. Но, по-моему, он не сознает, как многим он сам обязан тому благу, что идет извне. Такое благо для него - моя мать". И в голосе молодого человека зазвучала любовь.

Вскоре я встретился с его матерью и высоко оценил эту любовь и восхищение. Графиня Толстая в свои шестьдесят четыре года внушает почтение. Она вышла замуж за графа, когда ей было семнадцать, а ему - тридцать четыре. Она верила в него полностью, посвятила ему жизнь, помогала на каждом шагу, стремилась быть его советчицей и поверенной во всех делах, не теряя при этом независимости и воли, чтобы защитить свои собственные взгляды, когда возникала в этом необходимость. Графиня отдала ему всю силу своего тела, ума и духа, и он опирался на нее, брал от нее многое и бесконечно от нее зависел*. Представим себе, она была бы иной - думала бы больше о себе, пытаясь подчинять мужа своим желаниям: что было бы тогда? У мира был бы другой Толстой, который не был бы так обращен к сердцам и душам многих миллионов людей.

*(Софья Андреевна Толстая была знакома с воспоминаниями Генри Джорджа-младшего. 30 августа 1910 года она записывала в дневнике: "Получен сентябрьский* номер из Нью-Йорка - "The World's Work". И там очень лестная статья обо мне, и биографические сведения о Льве Н. Между прочим, про меня сказано, что я была Льва Н-а confident and counsellor** всю жизнь; что я отдала ему the strength of her body, mind and spirif***, и многое другое, очень лестное для меня. (С. А. Толстая. Дневник. М. 1978. Т. 2, с. 194).)

Еще одно немаловажное обстоятельство в жизни Толстого - владение Ясной Поляной, - что давало возможность не думать о поиске средств к существованию. Что было бы, если б он родился бедняком? А этот сад с южной стороны дома, где гуляли мы под окнами кабинета графа. Сад с его ароматами и соловьями, старыми деревьями и прекрасным прудом, лужайками и кустами в каждое время года был другой. Сад, наверное, влиял на ход его мыслей, когда Толстой выстраивал сюжет "Анны Карениной", или задумывался над вопросами, известными по трактату "В чем моя вера?", или работал подобно огнедышащему вулкану над "Войной и миром", или же излагал свои убеждения в "Рабстве нашего времени". Этот сад принимал участие, и немалое, - во всем.

Я размышлял об этом и осматривал сад, а в это время трое оборванцев подошли к воротам и прошли на задний двор, куда их жестом направил мой спутник. "Нищие, - сказал он. - У нас правило: всякий, приходящий просить милостыню, не уходит с пустыми руками". Каждому нищему дается пятак (около трех центов).

Возможно, подумал я, эта помощь следствие впечатления, полученного великим романистом, когда он увидел в Москве, как забирали нищего, просившего Христа ради. Это произошло двадцать восемь лет назад - в 1881 году, когда Толстой впервые столкнулся с нищетой современного города. С описания этого случая начинается трактат "Так что же нам делать?".

У трех нищих, которых я увидел на пороге толстовского дома, был вид людей униженных, потерявших достоинство и надежду. Они были похожи на собак, готовых лизать ноги всякому.

Хотелось отвернуться от них и смотреть на простую игру, напоминающую кегли, в которую невдалеке под деревьями вместе со своими друзьями играла младшая дочь графа - Александра, великолепный тип пышущей здоровьем двадцатипятилетней женщины. Она секретарь своего отца, но поскольку "нельзя писать не отрываясь, я выхожу в сад в любую погоду, - заметила она, - и берусь за это не очень-то чистое дело".

Графиня показала свои руки, которые действительно были "земнее земного"; впрочем, на ее щеках играл румянец, а в теле чувствовалась сила. Она бросила биту, заменявшую мяч, на двадцать или тридцать футов так, что чурки разлетелись во все стороны.

Подошло время ужина. Мы расположились в зале с большими окнами. На стенах - портреты графа и его предков, писанные маслом. Пол паркетный. Длинный стол, накрытый на двенадцать персон или более, стоял в центре, а у стен - фортепьяно, стулья и разная мебель.

Графиня села перед огромным самоваром в конце стола. Ее дочь заняла место на другом краю. Справа от графини сел граф, слева от нее - их сын. Я сел рядом с графом и Сергеем Дмитриевичем] Николаевым, переводчиком книг моего отца на русский язык.

Меня спросили о моей недавней поездке по России, и я сказал, что земля обрабатывается повсюду, но крестьянские избы бедны, как нигде.

Граф объяснил, что крестьяне в России мало пользуются продуктами своего труда, а самой лучшей землей владеют главным образом помещики и другие привилегированные лица.

Меня поразили слова г-на Николаева о том, что в Алтайской губернии под Барнаулом царь имеет более чем 500 000 квадратных верст (220 000 квадратных миль) прекрасной земли и, кроме того, у него есть еще земли.

В эту минуту слуга подал крокеты из цыплят. "Вы не вегетарианец?" - спросила графиня. "Я чувствую, что становлюсь вегетарианцем", - ответил я, но тем не менее положил себе еду. "Вы должны полностью стать им", - воскликнул граф. Взглянув через стол на тарелку его сына и увидев крокеты, я сказал: "Кажется, ваш сын отнюдь не вегетарианец". "Граф тоже стал вегетарианцем только после рождения сына", - сказала графиня, беря себе крокеты. Рассказываю об этом случае, чтобы показать, как независимы члены семьи.

С новой стороны я увидел этого замечательного человека, когда его спросили, что он думает о своих романах теперь, спустя много лет. "Мне кажется, я забыл о чем они", - отвечал он. "Могу обещать, вы получите огромное удовольствие, если прочитаете их", - сказал я. "Нет, - ответил он, - у меня есть более важная работа. Нынешние времена напоминают мне состояние общества в дни моей юности. Рабский труд был уничтожен в Америке, а крепостное право в России. Теперь мы стоим перед индустриальным рабством, и оно тоже будет уничтожено".

Ужин был окончен и со стола убрано. Начался концерт, музыка - праздник этого вечера, то, чего так ожидал сам граф, когда в начале дня обещал мне развлечение. Молодой человек восемнадцати лет из Петербургской консерватории* аккомпанировал на фортепьяно Борису Трояновскому**. Трояновскому лет двадцать пять, он чудесно играет на балалайке - русском национальном инструменте. Почти два часа Трояновский исполнял произведения Чайковского и других композиторов, чаруя своих слушателей***. В России он известен как самый лучший исполнитель, и, без сомнения, в скором времени его услышат на этом берегу Атлантики.

*(Шульце - пианист-аккомпаниатор Б. С. Трояновского.)

**(Борис Сергеевич Трояновский (1883 - 1951) - русский музыкант-балалаечник, гостил в Ясной Поляне 4 - 5 июня 1909.)

***(Д. П. Маковицкий вспоминал об этом вечере: "Трояновский играл гостям. Генри Джордж очень оценил игру Трояновского, смотрел на его ловкие руки и звал его в Америку. Русские песни произвели на него сильное впечатление" (У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. "Литературное наследство". М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 432).)

Толстой весь отдался слушанию музыки. Но больше всего я был поражен, когда Толстой встал, взял меня за руку и повел в свой кабинет; оставив двери открытыми, он сказал: "Сейчас они исполнят "Соловья"*. Я хочу, чтобы вы сказали, не звучит ли порою эта музыка как женский голос?" Я вслушивался в приглушенные звуки, долетавшие до нас, и некоторые из них действительно звучали как голос женщины - голос, полный желания любви. Мне открылся в старом писателе тот живой поэтический и романтический дух, которым была создана "Анна Каренина". В кабинете я попросил у графа его портрет с автографом. Он тотчас достал фотографию из шкафа и сел за стол надписывать. "Можно по-английски сказать "с наилучшими выражениями любви"?" - спросил он меня. "По-английски - это самая большая честь", - ответил я. "Я любил вашего отца", - заметил он просто. А затем, после некоторой паузы, пока он надписывал фотографию, проговорил: "В России власти арестовывают людей за распространение моих книг. Я писал им, спрашивал, почему они арестовывают невиновных людей? Почему не арестовывают человека, который писал эти книги?" Затем, подымаясь, он сказал: "Если вы не останетесь у нас ночевать, я должен буду поторопить вас, чтобы вы успели на поезд". На площадке у лестницы он остановился, взял меня за руку: "Мы с вами не увидимся больше; скажите, какое поручение вы даете мне на тот свет для вашего отца?" На минуту я растерялся. Но он спокойно смотрел и ждал ответа. "Скажите ему, что я продолжаю его дело". Он кивнул головой в знак согласия, и я покинул его**.

*(В своих воспоминаниях "У Толстого в Ясной Поляне" Б. С. Трояновский писал: "Однажды во время перерыва Лев Николаевич вышел к себе в кабинет, а в это время Софья Андреевна попросила меня сыграть "Соловья" Алябьева, который ей и Льву Николаевичу особенно нравился. Возвратясь в столовую, Лев Николаевич сказал:

- Я буквально слышал нежный женский голос! Когда слушаешь балалайку издали, получается полная иллюзия пения. Удары пальцев по струнам, слышные здесь вблизи, на расстоянии совершенно исчезают и издали слышится только один чистый певучий звук" ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников". М. 1978. Т. 2, с. 408). )

** (Дополнительные сведения о встрече Толстого с Генри Джорджем дают воспоминания Н.Н. Гусева. "Вчера, - писал он, - приезжал сын Генри Джорджа, уехавший обратно в тот же день. Лев Николаевич был очень растроган. На прощанье Лев Николаевич сказал Джорджу:

"- Он мне очень нравится" (У Толстого. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого. "Литературное наследство". М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 431-432). )

ПИТЕР МАККУИН. СЕДОВЛАСЫЙ РУССКИЙ ГИГАНТ ДЛЯ "НЭШНЛ"

Питер Маккуин (1865 - 1924) - американский пастор, родился в Уайтоншире, Шотландия. В 1881 году переехал в Америку. Учился в Нью-Йорке и в Принстоне. В 1890 году окончил богословскую семинарию и был посвящен в духовный сан. С 1890 по 1907 г. Маккуин - священник в разных местах Америки. С 1898 года много путешествовал, был корреспондентом на театре военных действий испано-американской войны (1898 г.), во время американской интервенции на Филиппинах (1899 г.) и англо-бурской войны (1900 г.). Выступал с лекциями о своих поездках. Написал ряд книг: "С флагом вокруг света" (1889); "В войне на Филиппинах" (1900); "В дебрях Африки" (1909); "Новая Южная Америка" (1914). Во время первой мировой войны был корреспондентом в Европе.

В 1901 году П. Маккуин совершил путешествие по России и 13 июня посетил Толстого в Ясной Поляне. О своем визите к автору "Войны и мира" он рассказал на страницах журнала "Нэшнл". Посетил П. Маккуин Толстого еще раз, однако точную дату второго визита установить не удалось (можно предположить, что он был в Ясной Поляне летом 1910 г.). Об этом посещении он рассказал в интервью, данном Грейс Агнес Томпсон, корреспондентке журнала "Нью-Ингленд Мэгэзин", и опубликованном в 1911 году.

Свидетельств современников о встрече П. Маккуина с русским писателем пока не обнаружено. В Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве нет ни одного письма американского пастора. Ныне единственными свидетелями их встречи являются книга, подаренная П. Маккуином Толстому с дарственной надписью и хранящаяся в Яснополянской библиотеке (о ней см. прим. №2), а также фотография, опубликованная в журнале "Нью-Ингленд Мэгэзин". На ней П. Маккуин снят в кругу яснополянских крестьян рядом со старшим сыном Толстого - Сергеем Львовичем.

Ниже приводится фрагмент корреспонденции П. Маккуина по тексту: Peter MacQueen "Russia's gray Giant Talks For "The National", - "The National Magazine", Boston 1901, vol. 14, p. 579 - 584.

...Миновав два белых столба, я углубился в лесную чащу и вскоре из густой зелени прекрасного русского лета уютно выплыл господский дом. Одна из дам, сидевших на веранде, с изяществом и грацией поднялась мне навстречу. Это была дочь Толстого Маша, княгиня Оболенская, высокообразованная женщина и секретарь своего отца.

Вместе с княгиней, прекрасно говорящей по-английски, мы вошли в кабинет Толстого, занимающий две смежные комнаты. Одно окно было открыто, и в комнату лилась песня жаворонка вместе с удивительным ароматом цветущей в саду сирени. Столик орехового дерева с лампой стоял в середине комнаты, а вдоль стен тянулись полки с книгами на многих языках. Я увидел здесь труды Генри Джорджа и "В трущобах Англии" Бутса*. Слуга подал кофе, а княгиня пошла сказать отцу о госте. Она быстро вернулась - простая, радушная, интеллигентная женщина. "Отец работает, - сказала она, - но скоро спустится к вам. С вами хотела бы познакомиться моя мать", - и она повела меня обратно на веранду.

*(Уильям Бутс (1829 - 1912) - английский проповедник.)

Графиня Толстая сидела окруженная молодежью. Это красивая, благородной наружности аристократичная женщина, на вид не старше сорока, хотя чуть позже она сказала мне, что ей под шестьдесят. Графиня приняла меня сердечно, просто, искренно. Ее сыновья Лев и Михаил были представлены мне вместе с женами. Познакомили меня также с князем Оболенским и с веселой и жизнерадостной младшей, семнадцатилетней дочерью Толстого. Все они говорили по-английски, кроме князя, который лишь недавно начал изучать язык. Сыновья Толстого почти два часа беседовали со мной. Потом до полудня мы гуляли и когда вернулись, я увидел на веранде человека преклонных лет, высокого роста и великолепно сложенного. Одет он был по-крестьянски, но держался с королевским достоинством. Голубые глаза добродушно смотрели из-под густых бровей. Белую патриаршью бороду золотило солнце. И все же он выглядел на свои семьдесят три года. Это лицо стоит увидеть лишь однажды, чтобы оно осталось в памяти навсегда. Передо мной был граф Толстой, дворянин и крестьянин, аристократ и простой человек. Он тепло, почти с радостью приветствовал меня. "Как приятно увидеть гостя из такой далекой страны, как Америка. Я рад, что вы священник" - это было первое, что он сказал. Я спросил, много ли священников бывает у него. Он ответил, что недавно приезжал из Парижа один католический священник. Когда мы сели, я протянул ему Ингерсолла*, в котором отметил места, близкие мыслям Толстого о религиозных обрядах. Толстой читал внимательно. "Умно, - сказал он, - но не вполне глубоко. У него есть ирония, но он не смотрит в корень. Он не созидает. Он лишь разрушает, и в этом есть непозволительная вольность. Я могу согласиться с ним, когда он отрицает начало видимого мира, но не когда он отрицает Бога".

*(В Яснополянской библиотеке сохранилась книга: А. Дж. Ингерсолл. "Лекции. Включая его письма о китайском боге. Является ли самоубийство грехом? Право человека на свою жизнь". Чикаго, 1898 (Ingersoll A. J. "Lectures. Including his letters on The Chinese God. Is suicide a sin? The Right to One's Life" Chicago, Phodes and McClure Publishing Co 1898). На форзаце сделана надпись черным карандашом: "С глубочайшим почтением и уважением графу Толстому от Питера Маккуина. Мая 31 [13 июня] 1901 г. Ученье - длинная тень, образованная великим человеком". Ральф Уолдо Эмерсон". )

"Неужели в Америке до сих пор не преподают Закон Божий?" - спросил он меня. Я сказал, что у нас в общественных школах не разрешается преподавать Закон Божий. Он попросил рассказать об общественных школах. "Это великолепно, - воскликнул он, - наука, точные знания - каждому ребенку". Сказал, что ему нравится, как учат у нас Закону Божьему. Конгрегационалисты, баптисты, пресвитерианцы, методисты, как и католики, обучают детей вне школы. Я заметил, что насколько мне известно, у католиков в приходских школах основы вероучения преподаются. "Но обучают ли этому детей дома?" Я сказал, что в наших школах Библию читают - Нагорную проповедь, к примеру, "Отче наш". "Это хорошо. Но сами родители - они своих детей учат верить?" Я должен был признаться, что учат лишь некоторые, а обычно молодому уму позволяют формироваться свободно и детей обучают скорее примером, чем наставлениями. "Нет, ребенка учить вере надо", - воскликнул великий философ. Я сказал, что нередко родители так боятся стеснить интеллектуальную свободу ребенка, что вероучение не преподается вовсе в надежде, что когда ребенок подрастет, вера сама увлечет его. "О, это очень опасно. Религия, Бог, мораль, духовное, возвышенное - было бы заблуждением оставлять здесь ребенка без точных определений. Религиозные и моральные постулаты должны быть доказаны, должны быть точны, должны быть научны - это непреложно".

"Какие у России виды на будущее?" - спросил я. Он задумался. "Грядут перемены. Они будут очень серьезны. Славяне самая радикальная из всех рас. Они не остановятся на полпути. Россия молода, сильна, бодра. Здесь много земли. Систему единого налога мы могли бы провести более успешно, чем в Америке". Когда я спросил, не думает ли он, что церковь, даже если какие-то ее обряды нелепы, все же учит крестьянина добру, напоминая, что помимо однообразного труда есть небо, Толстой решительно запротестовал: "Нет! Ложь никогда не приносит добра. К тому же крестьянин не дурак. У него есть смутное чувство, что ему все-таки лучше знать правду. Ни одна система не устоит, если в ней есть хоть сколько-нибудь лжи. Если хватит сил, я хотел бы написать книгу об упадке религиозного духа в каждой вере. Чаще всего - после Иисуса - неверно толкуют Лао Цзы*. Он удивительный пророк. Сейчас все веры теряют энергию. Они теряют свою изначальную жизненную силу".

*(Переводы высказываний Лао Цзы, сделанные Л. Н. Толстым и Е. И. Поповым, были изданы в 1910 году издательством "Посредник" под названием "Изречения китайского мудреца Лао Тзе, избранные Л. Н. Толстым". Тексту предшествовала вступительная статья "О сущности учения Лао Тзе", написанная Толстым.)

Крестьянские дети из деревни Ясная Поляна. (1908-1910). Фотография В.Г. Черткова

От Лао Цзы он перешел к китайскому вопросу. "Все, что американцы совершили в Китае, - сказал Толстой, - было мудро, тактично и благотворно. Агинальдо* представили американцам в ложном свете, но их политика в Китае была безупречна. Я согласен с мистером Кросби из Нью-Йорка, что Агинальдо был взят в плен предательски. Но в Америке военная лихорадка зашла не так далеко, как в Англии. Один очень образованный русский врач доказывал мне, что позиция Англии в отношении Трансвааля была верна, ее нельзя осуждать. Но я сочувствую бурам, во-первых, потому, что они слабее, а во-вторых, потому, что они борются за свою родину. Как вы думаете, чем кончится дело в Южной Африке?" Я сказал, что, по-моему, Англия потеряет всю Южную Африку. "Рад это слышать от вас. То же самое написал мне недавно один весьма известный англичанин. У меня нет оснований для уверенности, но мне кажется, что Англия уже достигла своего зенита и теперь пошла вниз. Она еще долго будет утверждать свое положение, но свою высшую точку она прошла. После того, как она родила Томаса Карлейля и Джона Рескина, невозможно понять, почему великая английская нация, которая всегда была в авангарде свободы, которая была маяком свободы для всего мира, должна поклониться таким людям, как Чемберлен или Роде. Это печально, это дурно. Военное безумие охватило простых людей. Как говорили римляне, кого Юпитер хочет погубить, того он лишает разума... А что у вас, американцев?" - спросил Толстой. Я сказал, что когда мы начали войну с Испанией, наша армия была очень невелика, всего 17 000 человек. "Но ведь сейчас она значительно больше? Мне кажется, она растет очень быстро. Совсем недавно я прочел, что в армии 50 000, не менее, а сейчас уже 100 000 или даже больше". Я сказал, что 100 000 это максимум, а было куда меньше и, когда я вернулся с Филиппин, армия не насчитывала и 1000 солдат. "Но вы строите большие линкоры - они лучшие в мире". Я согласился. "Очень жаль, что вам вообще нужны линкоры. После плеяды писателей, которую Америка дала в период Гражданской войны, теперь вы можете похвастаться лишь миллионером Карнеги (он произнес "Карнеджи"), как вашим выдающимся умом. У вас были Торо, Баллу, Эмерсон, Лонгфелло, Уиттиер и Уолт Уитмен. Это ваш гомеровский век. Потом появился Ахиллес среди государственных деятелей - Авраам Линкольн. Это была блестящая плеяда. Военная лихорадка у вас прошла, но теперь вами правит золото. Ваши великие люди - это ваши миллионеры". Я сказал, что у нас очень сильна пресса. "Нет, тут я с вами не согласен. В любой стране пресса держится на золоте, поэтому ей нельзя верить. Генри Джордж должен был произвести куда большее впечатление, чем он произвел. И Торо тоже по достоинству не оценили". Кажется, я мог спросить его о Теннисоне, которого горячо люблю. "Вы ничего не сказали о Теннисоне, - осмелился я. - "In Memoriam" - великое достижение". "Совершенно не согласен с вами, - возразил он. - Теннисон недалеко ушел от условности и ортодоксии. Он всегда был слишком нерешителен, он недостаточно последователен и естествен, как и вся американская плеяда. Славянин никогда бы не написал "In Memoriam". Что ж до поэзии, то Уитмена и Лонгфелло Толстой поставил выше Теннисона, Карлейля и Рёскина выше Эмерсона. О последнем он сказал: "Эмерсон великолепен, его не всегда легко понять, но его надо изучать, чтобы понимать".

*(Эмилио Агинальдо (1869 - 1964) - филиппинский политический деятель, борец за независимость своей родины от испанского, затем американского владычества. Первый президент Филиппинской республики (1899 - 1901). После разгрома филиппинских войск американцами Агинальдо продолжал вести партизанскую войну. Американский генерал Фенстон с отрядом своих солдат под видом военнопленных, конвоируемых подкупленными предателями-филиппинцами, проник в лагерь Агинальдо и пленил его. )

К вечеру собрались на веранде. Графиня устроила великолепный обед. Молодежь и старики сидели вокруг гостеприимного стола, пока не зашло солнце и на землю не спустились изумительные, поэтичные российские сумерки. Соловьиные трели сопровождали нашу беседу. Графиня была весела, остроумна, любезна. Все смеялись, шутили, меня расспрашивали об Америке, о войнах, которым я был свидетелем, о странах, в которых я побывал, - и все это с непринужденностью и очарованием, на какое способна лишь простодушная молодость. Когда я поднялся, чтобы проститься, я сказал: "Сэр, ни в одной стране вас не читают и не любят больше, чем в Америке. Американцы хотели бы видеть вас у себя. Думаю, это путешествие не покажется вам слишком долгим". Он улыбнулся - ему были приятны мои слова.

"Мне нравятся американцы, - сказал он. - Они трезвые, здравомыслящие люди, с ними легко иметь дело. В отличие от вас мне не довелось путешествовать много, а вы столько видели и, хотя в волосах у вас седина, вы подвижны как мальчик. Интересно бы поговорить о ваших странствиях. Вам не пришлось побывать в Австралии? Это огромная страна. Как жаль, что Австралию и Канаду охватило военное безумие. Сейчас в Австралии курят фимиам королевской власти, но австралийцы демократичны, и Австралия станет великой страной, достойной великого народа".

Публикация, вступление, перевод с английского и комментарий В. А. АЛЕКСАНДРОВА, ИМЛИ