Рассказ Соломониды Ивановны

У нас родитель беда грозный был. Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:

- Марфа, пойдем на качели.

- Ивана дома нету.

- А что там Иван, приведем таку же.

В вечерню домой явилась, муж не глядит:

- Где была?!

- На качели.

- Неси вожжи.

Она сходила за вожжами - да в ноги:

- Прости, Иван, боле никуда не пойду. До старости нигде не бывала.

Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:

- Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!

Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли... Татушка был ростом велик, я маленька... Меня за рубашонку повесил - да ремнем. Я как птица... Сек, сек - под порог свиснул.

Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мар-темьяна ребят двое. Жили - не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:

- Кто рад - эку клячу!..

Родитель с палатей и заспущался, страшной, грозной.

- Андрей, подай сюда узду!

Брат узду в руки подал. Родитель схватил узду лошадину - да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.

- Мартемьян, подай узду!

Тот увернулся от отцовской руки - да в двери.

Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.

Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.

Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу - в глаза глядим, какой взгляд.

Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.

Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала... Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня...

Не очень так, чтобы припадал... Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:

- Моя-та дева упадет!

Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.

Было купил мне татка о празднике шелковой плат.

Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:

- В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.

Мамка выскочила мне навстречу:

- Поди скорее, поклонись отцу!

Я - в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит. Что печке кланяться? Лучше подожду - с печи полезет, упаду ему в праву ножечку... До ночи караулила в обновке...

У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.

...А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.

Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара - ему ладно. Сколько он зверя - медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, сколько птиц, сколько рыбы добывал!

...В умерший день с утра заскучал:

- Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму... Нет... Напромышлялся... Возьмите мое ружье!

Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему:

Кого мы будем бояться? 
Кто теперь будет грозить? 
Все будем сами себе больши, 
Все будем нарозь глядеть. 
Некому будет связать...

Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить - надо лошадину силу иметь. Мужики - с лесом, а женки - с пашней. Земля не оправдывает, а от нее не отвяжешься. Кабы не лес да не белка, мы бы померли.

Мужа на все лето в леса провожу, сеять надо.

Шесть пудов ржи посею. Поле одна выпашу сохой. Дома ложки не могу донести до рта, трясутся руки. Лица умыть не могу. На гору с ведрами ползунком ползу. Страда у нас, как гора, прикатывается. Свое рано выжну, к чужим наймусь. Смолода я триста снопов в день жала. Уж не глядела на небо, без расклонки жала, стоять нехорошо и сидеть нехорошо, жнея коль совестна.

Однажды я пять рублей выжала у богачки.

Вот эдак пашем, копаем, сеем, смотришь - утренник пал и все пропало... Урожая нет, дак леса начнем проведывать: леса уж сколько опять поддержат. А иные пойдут за белкой, за зверем - снег-то нападет.

Когда хлеб приходит, тогда и ягоды: морошка, черника, брусница. Вот дело-то у баб! Я за десять верст по ягоды ходила, по две ночи в лесу ночевала. По два пуда зараз вынашивала. Устану как!.. Опять без грибов не прожить. По борам хожу, все посматриваю: медведь бы не попал. Медведицы - они бедовы! Съест не съест, а уж выпугат!..

Осень придет - прясть надо, и ткать, и молотить.

С тканьем да с пряжей все, все убились!

Тканье еще легче, а пряжа - ой!.. Кудели-то чистишь... Легче стало: машины пошли да ситцы.

Горе и с ребятами было. Одни растут, другие родятся. «Уа» да «уа» - уши сквозь. Бедны байкают:

Спи-усни. 
Хоть сейчас умри, 
Татка с работки 
Гробок принесет, 
Мамка у печки 
Блинков напекет.

Мужа на германскую войну спроводила, лес рубить в артель вкупилась с маленьким Ванюшкой.

Снег под пазуху, лес охватом не охватишь... Дерев шесть-семь ссеку и снег сгребу, обделаю всю кору. Тяжело порато кору обделывать морожену - она ледя-на; топор соскакиват, топор со всех сил надо держать.

Иванушко мне помогал, девяти годов, топорком.

В потемни в лесную избушку бредем. Там повалком мужики лежат: угар, табак, матерщина. Под порог упаду, сплю как убита, на себе все мокро. Мужики меня в артель брали, думали: «Бабенка - как кошка, пустяки на ейну долю приведутся». А увидели - не меньше их выколотила. Стали посматривать косо.

Канун рождества стали от артели отбрасывать. Слез у меня сколько было! А Марута, мужик рассудительный, уговаривает: «Не реви! Плюнь на всех! Проси на рознь...» Выпросила участок особо. Мороз градусов сорок - сорок пять. Идешь в лес-то, зубы ломит. А там как слупишь дерево, да снегу аршина на два, да кору как железну обделаешь, дак все сбросишь. В одной холщовой рубахе - и то мокрехонька, как мышь...