IV

Новые условия жизни, новые обязанности, новые интересы застали вра плох не только Льва Николаевича, но и его жену. Они не могли сразу найти дл себя устойчивое положение, и неопределенность тяготила их. Каждый по-своему примеривался к жизни, старался в меру своих сил заполнить досуг выработать житейский план и не прощал себе праздности.

Мы познакомились достаточно подробно со сложной гаммой настроени Толстого. Проследим теперь по дневнику Софьи Андреевны, как переживалось ею стремление к деятельности.

- "Хочется изо всех сил хозяйничать и делать дело. Не умею и не знаю как взяться. Все придет. А хлопотать и обманывать себя и других, что занимаюсь, - гадко. Да и кого обманывать, для чего? Иногда так мне сделаете ясно, что делать, как полезно время проводить, а потом забудешь, рассеешься. Как мне стало легко, просто жить. Так чувствую , что тут мой долг, мо жизнь, что мне ничего не нужно. И когда сделается тесно, то и тогда, если спросили, чего тебе надо - я не знала бы, что отвечать" (Дневник С. А-ны, 3 марта 1863 г).

"Дело найти не трудно, его много, но надо прежде увлечься этими мелочными делами, а потом заводить кур, брянчать на фортепьяно, читать много глупостей и очень мало хороших вещей и солить огурцы. Все это придет, я знаю, когда я забуду свою девичью праздную жизнь и сживусь с деревнею. На хочу попадать в общую колею и скучать, да и не попаду... Вот так-то, через несколько лет я создам себе женский, серьезный мир и его буду любить еще больше, потому что тут будет муж, дети, которых больше любишь, чем родителей и братьев. А пока не установилась. Качаюсь между прожитым и настоящим с будущим. Муж меня слишком любит, чтоб уметь сразу дать направление, да и трудно, сама выработаюсь, а он тоже чувствует, что я не та. Вот терпение, я буду прежняя, но не дева, а женщина, опять проснусь, и он на я, мы будем довольны мной" (Там же, 13 ноября 1862 г).

"Погода летняя, чудная, расположение духа летнее - грустное. Какая-то пустота, одиночество. Лева озабочен делами, хозяйством, а я не озабочена ничем... (Многоточие в подлиннике) На что я способна? А так прожить нельзя. Хотела бы я побольше дела. Настоящего только. Бывало всегда весною, в такое чудное время чего-то хочется, куда-то все нужно, Бог знает, о чем мечтаешь. А теперь ничего ненужно, нет этого глупого стремления куда-то, потому что чувствуешь невольно, что все нашел и искать больше нечего, а все-таки немного скучно иногда. Много счастия - мало дела. И от хорошего устаешь. Надо дельного для противоположности. Что прежде замещалось мечтаниями, жизнью воображения, то теперь должно заместиться делом каким-нибудь, жизнью настоящего, а не жизнью воображения. Все глупо - я злюсь" (Дневник С. А-ны, 1 апреля 1863 г).

"Занялась хозяйством. Лева серьезно, я покуда будто бы. Все это весело, хорошо, не мелочно. Меня все сильно интересует и часто радует... Купили пчел? - меня радует; все это так интересно, а трудно хозяйство" (Дневник С. А-ны, 8 апреля 1863 г).

"Ужасно хочется и за пчелами ходить и за яблонями, и хозяйничать, деятельности хочется - и беспрестанно тяжесть, усталость, нечто вроде немощности напоминает мне, что сиди, мол, смирно - береги свой живот. Досадно. И скучно, что Лева смотрит на эту немощность как-то неприязненно - как-будто я виновата, что беременна. Ни в чем я и помогать ему не могу" (Дневник С. А-ны, 29 апреля 1863 г).

Лев Николаевич действительно сердился на жену за ее бездействие. Его горячая натура не допускала ни минуты покоя ни для себя, ни для нее. В "Анне Карениной" он касается этого момента и, как чуткий художник, приводит оправдывающие объяснения.

- "Ни интереса к своему делу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению. Она ничего не делает и совершенно удовлетворена". Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей. Он не понимал, что она чутьем знала это и, готовясь к этому страшному труду, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия любви, которыми она пользовалась теперь, весело свивая свое будущее гнездо" ("Анна Каренина", ч. V, гл. XV).

В приведенных документах Софья Андреевна ссылается на свою болезненную беременность. И, приступая теперь к описанию этой важной стороны семейной жизни Толстых, мы еще раз особенно сильно чувствуем основной недостаток нашего изложения. Выбирая каждый раз определенную тему, мы изолируем связанные с ней переживания от совокупности всех остальных, в то время, как в жизни все тесно переплетено, взаимно дополняет друг друга, одно служит невидимой причиной многих других, внешне ему чуждых явлений, и самая жизнь, в своей цельности, не допускает точного деления.

Софья Андреевна забеременела через месяц после свадьбы. Беременность протекала очень болезненно. Почти все, что описано выше, происходило в эти месяцы, и трудно, почти невозможно разграничить, что имело самостоятельное значение и что явилось следствием этого состояния, - следствием не только в отношении Софьи Андреевны, но также и Льва Николаевича. Его восприятие беременности жены, его настроение, связанное с этим, могло влиять и, конечно, влияло на весь его душевный строй.

Приступая с такой оговоркой к описанию этой стороны жизни, мы подчеркиваем, что остановимся лишь на моменте наиболее значительном - на том не всегда осознанном конфликте между мужем и женой, который вытекал из их природных различий.

Чтобы ближе подойти к теме, приведем полностью письмо Л. Н. Толстого к его свояченице Т. А. Кузминской, известное под названием "Сказки о фарфоровой кукле". В этой художественной шутке-импровизации есть скрытый глубокий смысл.

Рукою С. А. Толстой. "21 марта 1863 г. Что ты, Танька, приуныла?.. Совсем мне не пишешь, а я так люблю получать твои письма, и Левочке отве еще нет на его сумасброднее послание. Я в нем ровно ничего не поняла".

Рукою Л. Н. Толстого: "23 марта. Я[сная]. Вот она начала писать и вдруг перестала, потому что не может. И знаешь ли отчего, милая Таня. С ней случилось странное, а со мной еще более странное приключение. - Ты знаешь сама что она всегда была, как и все мы, сделана из плоти и крови и пользовалась всеми выгодами и невыгодами такого состояния: она дышала, была тепла, иногда горяча, дышала, сморкалась (еще как громко) и т. д.; главное же, владела всеми своими членами, которые, как то - руки и ноги, могли принимать различные положения; одним словом, она была телесная, как все мы. Вдруг 1 марта 1863 года в 10 часов пополудни с ней и со мной случилось это необыкновенное событие. Таня! я знаю, что ты всегда ее любила (теперь неизвестно уже, какое она возбудит в тебе чувство), - я знаю, что во мне ты принимала участие, я знаю твою рассудительность, твой верный взгляд на важные дела жизни и твою любовь к родителям (приготовь их и сообщи им), я пишу тебе все, как было.

В этот день я встал рано, много ходил и ездил. Мы вместе обедали, завтра кали, читали (она еще могла читать). И я был спокоен и счастлив. В 10 часа я простился с тетенькой (она все была, как всегда, и обещала придти) и ле один спать. Я слышал, как она отворила дверь, дышала, раздевалась, в сквозь сон... Я услыхал, что она выходит из-за ширм и подходит к постеле открыл глаза... и увидал Соню, но не ту Соню, которую мы с тобой знали, - ее, Соню - фарфоровую! Из того самого фарфора, о котором спорили твои родители. Знаешь ли ты эти фарфоровые куколки с открытыми холодными плечами, шеей и руками, сложенными спереди, но сделанными из одного куска с телом, с черными выкрашенными волосами, подделанными крупными волнами, и на которых черная краска стерлась на вершинах, и с выпуклыми фарфоровыми глазами, тоже выкрашенными черным на оконечностях в слишком широко, и с складками рубашки крепкими и фарфоровыми из одного куя ка. Точно такая была Соня, я тронул ее за руку, - она была гладкая, приятная на ощупь, и холодная, фарфоровая. Я думал, что я сплю, встряхнулся, но она была все такая же и неподвижно стояла передо мной. Я сказал: ты фарфоровая? Она, не открывая рта (рот как был сложен уголками и вымазан ярким кармином, так и остался), отвечала: да, я фарфоровая. У меня пробежал по спине, мороз (Слово "мороз" вписано рукою С. А. Толстой), я поглядел на ее ноги: они тоже были фарфоровые и стояли (можешь себе представить мой ужас) на фарфоровой, из одного куска с нею дощечке изображающей землю и выкрашенной зеленой краской в виде травы. Около ее левой ноги немного выше колена и сзади был фарфоровый столбик, выкрал шенный коричневой краской и изображающий, должно быть, пень. И он был из одного куска с нею. Я понял, что без этого столбика она бы не могла держаться, и мне стало так грустно, как ты можешь себе вообразить, - ты, которая любила ее. Я все не верил себе, стал звать ее, она не могла двинуться без столбика с земли и раскачивалась только чуть-чуть совсем с землей, чтобы, упасть ко мне. Я слышал, как донышко фарфоровое постукивало об пол. стал трогать ее, - вся гладкая, приятная и холодная фарфоровая. Я попробо вал поднять ее руку - нельзя. Я попробовал пропустить палец, хоть ноготь между ее локтем и боком - нельзя. Там была преграда из одной фарфоровой массы, которую делают у Ауэрбаха и из которой делают соусники. Все было сделано только для наружного вида. Я стал рассматривать рубашку - снизу сверху все было из одного куска с телом. Я ближе стал смотреть и заметил, что снизу один кусок складки рубашки отбит и видно коричневое. На макушке краска немного сошла, и белое стало. Краска с губ слезла в одном месте, и от плеча был отбит кусочек. Но все было так хорошо, натурально, что это была все та же наша Соня. И рубашка, та, которую я знал, с кружевцом, и черный пучок волос сзади, но фарфоровый, и тонкие милые руки, и глаза большие, и губы - все было похоже, на фарфоровое. И ямочка на подбородке, и косточки перед плечами. Я был в ужасном положении, я не знал, что сказать, что делать, что подумать, а она бы и рада была помочь мне, но что могло сделать фарфоровое существо. Глаза полузакрытые, и ресницы, и брови - все было как живое издалека. Она не смотрела на меня, а через меня на свою постель; ей, видно, хотелось лечь, и она все раскачивалась. Я совсем потерялся, схватил ее и хотел перенести на постель. Пальцы мои не вдавились в ее холодное фарфоровое тело, и, что еще больше поразило меня, она сделалась легкою, как стекляночка. И вдруг она как будто вся исчезла и сделалась маленькою, меньше моей ладони, и все точно такою же. Я схватил подушку, поставил ее на угол, ударил кулаком в другой угол и положил ее туда, потом я взял ее чепчик ночной, сложил его вчетверо и покрыл ее до головы. Она лежала там все точно такою же. Я потушил свечку и уложил у себя под бородой. Вдруг я услыхал ее голос из угла подушки: "Лева, отчего я стала фарфоровая?" Я не знал, что ответить. Она опять сказала: "Это ничего, что я фарфоровая?" Я не хотел огорчать ее и сказал, что ничего. Я опять ощупал ее в темноте, - она была такая же холодная и фарфоровая. И брюшко у ней было такое же, как у живой, конусом кверху, немножко ненатуральное для фарфоровой куклы. - Я испытал странное чувство. Мне вдруг стало приятно, что она такая, и я перестал удивляться, - мне все показалось натурально. Я ее вынимал, перекладывал из одной руки в другую, клал под голову. Ей все было хорошо. Мы заснули. Утром я встал и ушел, не оглядываясь на нее. Мне так было страшно все вчерашнее. Когда я пришел к завтраку, она была опять такая же, как всегда. Я не напоминал ей об вчерашнем, боясь огорчить ее и тетеньку. Я никому, кроме тебя, еще не сообщал об этом. Я думал, что все прошло, но во все эти дни, всякий раз, как мы остаемся одни, повторяется то же самое. Она вдруг делается маленькою и фарфоровою. Как при других, так все по-прежнему. Она не тяготится этим и я тоже. Признаться откровенно, как ни странно это, я рад этому, и, несмотря на то, что она фарфоровая, мы очень счастливы.

Пишу же я тебе обо всем этом, милая Таня, только затем, чтобы ты приготовила родителей к этому известию и узнала бы через папа у медиков: что означает этот случай, и не вредно ли это для будущего ребенка. Теперь мы одни, и она сидит у меня за галстуком, и я чувствую, как ее маленький острый носик врезывается мне в шею. Вчера она осталась одна. Я вошел в комнату и увидал, что Дора (собачка) затащила ее в угол, играет с ней и чуть не разбила ее. Я высек Дору и положил Соню в жилетный карман и унес в кабинет. Теперь, впрочем, я заказал, и нынче мне привезли из Тулы деревянную коробочку с застежкой, обитую снаружи сафьяном, а внутри малиновым бархатом с сделанным для нее местом, так что она ровно локтями, головой и спиной укладывается в него и не может уж разбиться. Сверху я еще прикрываю замшей,

Я писал это письмо, как вдруг случилось ужасное несчастье. Она стояла на столе, Н. П. толкнула, проходя, она упала и отбила ногу выше колена с пеньком. Алексей (Алексей Степанович Орехов (ум. 1882), слуга Л. Н-ча. Был с ним на Кавказе и в Севастополе) говорит, что можно заклеить белилами с яичным белком. Не знают ли рецепта в Москве. Пришли пожалуйста".

Это загадочное письмо, после его первой публикации ("Толстой и о Толстом", 2, М., 1926. "Красная Нива", № 4, январь 1926 г. "Красная газета" (вечерний выпуск), № 21 от 23 января 1926 г) вызвало большой шум. Им заинтересовались представители психо-аналитической школы, исследователи и биографы. В двух номерах Ленинградской газеты ("Красная газета" (вечерний выпуск), Л., 25 и 26 января 1926 г., №№ 22 и 23) тут же по опубликовании письма были пемещены интервью с В. Г. Чертковым, В. И. Срезневским и Н. Н. Гусевым.

Н. Н. Гусев в редакционном примечании к тексту пишет, что "здесь под формою шутки скрывается изображение действительности, действительного душевного состояния, пережитого тогда Софьей Андреевной и больно отозвавг шегося в душе Льва Николаевича". В интервью он более подробно высказывает свое мнение: "Это письмо - письменный след глубочайшего переживания . Льва Николаевича в его взаимоотношениях с Софьей Андреевной в первый период его брака с ней. И это психологически вполне естественно. Каждому известно, что во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной такой период, когда его спутница жизни представляется ему, хотя на время, неодушевленной, "фарфоровой", совсем не столь редкое явление. Каждый женатый переживал то же, что Л. Н. Толстой. Разница лишь в интенсивности переживания и ощущения отчужденности, потери или превращения в "фарфоровую" жены каждым. Ясно, у Льва Николаевича, как у гения художественных образов, это свойственное каждому мужчине в любви к женщине переживание вылилось в соответствующую по диапазону эпически-художественную форму".

Наоборот, В. Г. Чертков и В. И. Срезневский категорически утверждают, что это - только шутка, что не следует выводить отсюда какие-то глубокие заключения, что это смешно и не соответствует реальности, тем более, что Толстой не стал бы посвящать юного адресата в свою семейную "драму". В. И. Срезневский не соглашается с мнением Н. Н. Гусева, "усматривающего в письме Льва Николаевича зародыш будущей семейной драмы Толстого... Первый период брака Толстого не был омрачен ни одной тучкой, отношения молодых супругов были безоблачные, и такая шутка в письме к Т. А. Кузминской вполне вероятна".

Мы не можем согласиться ни с тем, ни с другим мнением.

На первый взгляд, это шутка. Так письмо было воспринято семейными (С. А-на написала сестре: "Он выдумал, что я фарфоровая, такой поганец! А что это значит - Бог знает. Что ты думаешь 6 его сумасшедшем письме? Очень любопытно бы знать поскорей" (письмо Т. А. Кузминской от 23 марта 1863 г.)), и никому и в голову не приходило придавать ему глубокий смысл. Трудно, разумеется, найти в нем следы надвигавшейся семейной драмы, но сопоставление с некоторыми намеками, разбросанными в документах, позволяет допустить, что это действительно не шутка, что здесь, быть может, бессознательно отразилась интимная сторона отношений.

С. А. Толстую можно отнести к категории тех женщин, которые в первые месяцы замужества очень болезненно воспринимают физические проявления, любви.

В дневнике Л. Н. Толстого, в первой записи после женитьбы, мы читаем: "Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она все знает и просто. В Бирюлеве (В Бирюлеве Толстые ночевали по дороге из Москвы в Ясную Поляну). Ее напуганность. Болезненное что-то" (Дневник Л. Н. Т-го, 20-24 сентября 1862 г).

Через две недели Софья Андреевна заносит в дневник: "Так противны все физические проявления" (Дневник С. А. Т-ой, 9 октября 1862 г).

В месяцы беременности эта сторона отношений вызывает сильный протест, а свойственное большинству беременных женщин неуравновешенное душевное состояние заставляет с особой тревогой, подозрительностью, требовательнстью относиться к настроениям мужа. - Софья Андреевна вся сосредоточена на их взаимных отношениях, она теряет объективность оценки, не замечает сложной, мучительной духовной работы мужа, коренной ломки его взглядов, - не то ей сейчас нужно. Не чувствует также она всей принципиальной разницы половых устремлений ее, женщины, и мужа. Точно так же и Лев Николаевич часто применяет мужской масштаб в отношении своей жены.

С. А. Толстая после родильной горячки с сестрой Т. А. Кузминской. Тула. Фотография Ф. И. Ходасевича. 1871 г.

"Скучающий" дневник Софьи Андреевны раскрывает перед нами будничную сторону счастливой семейной жизни, душевное одиночество супругов в эти значительные дни.

- "Лева все больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно; у меня никакой, напротив. Но нравственно он прочен - это главное" (Дневник С. А. Т-ой, 29 апреля 1863 г).

"Всему виновата беременность, но мне невыносимо и физически и нравственно. Физически я постоянно чем-нибудь больна, нравственно страшная скука, пустота, просто тоска какая-то. Я для Левы не существую. Я чувствую, что я ему несносна - и теперь у меня одна цель, оставить его в покое и, сколько можно, вычеркнуться из его жизни. Ничего веселого я не могу ему приносить, потому что я беременна. Какая горькая истина, что тогда узнаешь, как любит муж, когда жена беременна. Он на пчельнике, я бы Бог знает что дала, чтоб идти туда, но не иду, потому что у меня сильнейшее сердцебиение, а там сидеть неловко, и гроза скоро, у меля голова болит, и мне скучно - плакать хочется, и я не хочу ему быть неприятна и скучна, тем более, что и он болен. Мне с ним большею частью неловко. Если он со мной минутно еще бывает хорош, то это больше по привычке, и он чувствует себя как будто обязанным поддержать, не любя, прежние отношения. Да и страшно, верно, ему было бы сознаться искренно, что когда-то он любил; и недавно еще, но что все это уж прошло. А если б он только знал, как он переменился, если б он побывал в моей коже, он понял бы, каково жить так на свете. А помочь тут нельзя никак. Он проснется еще раз, когда я рожу. Ведь это всегда так бывает. Это та ужасная общая колея, по которой все проходят и которую мы прежде так боялись. А я еще, к несчастию, очень люблю его, больше, чем когда-либо. Когда-то я попаду в эту несчастную колею" (Дневник С. А. Т-ой, 8 мая 1863 г. Что отношения Толстых были очень неровны и что это вызывалось многими причинами, мы знаем. Но насколько неверно было восприятие С. А-ной настроений мужа, можно судить по одной записи Л. Н-ча того же времени: "Я ее все больше и больше люблю. Нынче 5-й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею, потому что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою". (Дневник Л. Н. Т-го, 24 марта 1863 г.)).

"Любовь проверяешь именно в такое время, как теперь. Воротится хорошая погода, воротится здоровье, порядок будет и радость в хозяйстве, будет ребенок, воротится и [2] - гадко. А он подумает, что любовь вернулась, а она не вернулась, а вспомнилась только. А потом опять нездоровье, опять неудачи, а ко всему еще ненавистная жена, и как смеет она тут постоянно торчать на глазах, и опять скука. Вот она жизнь-то ему какая предстоит. А моей уж нет, только и было, что любила я его, да утешалась, что он меня любить будет. Дура я, поверила, - только мученье себе готовила. И все мне кажется таким скучным" (Дневник С. А. Т-ой, 22 мая 1863 г).

Не случайно, в одной какой-нибудь записи Софья Андреевна касается интимных отношений. Она, как женщина, инстинктивно протестует протия них, но страстная мужская натура Толстого настаивает, и Софья Андреевна боится, что ее положение охладит мужа; в каждом его шаге она ищет томя доказательств.

Перечтите теперь "Сказку о фарфоровой кукле" и вы, быть может, почувствуете, что Толстой в замаскированной шутливой форме отразил протес! жены против физических проявлений любви. Письмо составлено в очень свея лом, радужном тоне. Так вышло, вероятно, потому, что написано оно в один щ наиболее радостных периодов - как раз в то время, когда Лев Николаевия занес в дневник только что цитированную в примечании запись, когда он испьн тывал "чувство уничтожения" перед женой, а Софья Андреевна писала сестреИ что они "очень дружны. Изо всех сил" (Письмо Т. А. Кузьминой, 23 марта 1863 г).

Можно было бы не затрагивать этой деликатной темы, если бы освещенные здесь отношения не имели влияния на дальнейшую судьбу семьи ТолстьоЯ Но в развитии семейной трагедии они играли видную роль, и в дальнейшем снова придется вернуться к ним.

Чтобы не усложнять изложения, не приводить снова использованного материала, опускаем личные документы Льва Николаевича, иллюстрирующие его состояние в эти месяцы (Приводим только запись дневника Толстого от 8 января 1863 г., часть содержания которой в своем комментарии С. А-на объясняет, как следствие болезненных проявлений ее беременности: "С утра платье. Она вызвала меня на то, чтобы сказать против, я и был против, я сказал - слезы, пошлые объяснения... Мы замазали кое-как. Я всегда собой недоволен в этих случаях, особенно поцелуями, это - ложная замазка... За обедом замазка соскочила - слезы, истерика. Лучший признак, что я люблю ее, я не сердился, мне было тяжело, ужасно тяжело и грустно. Я уехал, чтобы забыть и развлечься... Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе. Я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелей, и я ничего не могу сказать ей - да и нечего... Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня"). Вспомним только, как неровен он был в своем отношении к жене, переходя от переоценки к раздражению и обратно, как минутами возмущала его непонятная пассивность жены, ее нервное состояниеЯ как по-своему, по-мужски, он требовал активности во внешней деятельности и в половой сфере. Вспомним также, как в то время, когда беспечное весельш первых дней сменилось тревожным состоянием беременности, мужская природа Толстого однажды испытала раздвоение: он наслаждался душевной близостью с больной женой (это хорошо описано в XIV главе "Дьявола"), и вдруг неожиданно проснулось в нем влечение к другой женщине. Все это так по-человечески - без прикрас.

Ожидание первенца дает еще новый оттенок внутренней жизни Толстого. На очередь встает вопрос о воспитании, и мысль об этом Лев Николаевич принимает очень серьезно, основательно. В отношениях супругов звучат искренние счастливые нотки. Он "начитался медицинских книг и имел намерение воспитывать ребенка по всем правилам науки", - говорит Толстой о герое повести "Дьявол" ("Дьявол", гл. VIII).

Софья Андреевна в нескольких письмах вводит сестру в круг своих семейных интересов:

"Он [Л. Н-ч] постоянно свидетельствует мое брюшко... считаем мы, сколько времени до родов. Уж я, признаться, хотела бы поскорее. Так тяжело дюже" (Письмо Т. А. Кузминской, 2 апреля 1863 г).

"Мы очень хорошо живем. Он все уверяет, что никогда в Москве он не мог меня так - в четверть - любить, как здесь. Отчего это, Татьяна? И вправду, как любит, ужас... А сегодня еще выдумал. Читал медицинскую книгу Бока, пришел, я думаю, - дело, а он говорит: "Ведь у него уж ногти есть". Я думаю, у кого? - а это у ребенка, в животе. Глуп человек. Я сегодня очень в духе, и он говорит - я хорошенькая... Лева пресерьезно целый день сегодня рассчитывал, когда кувырнется, и вообрази, - через десять дней. Мы совсем делаемся помещиками: скотину закупаем, птиц, поросят, телят. Приедешь, все покажу" (Т. А. Кузминской, 13 февраля 1863 г).

Сам Лев Николаевич пишет за границу сестре, Марии Николаевне: "Я великая свинья, милая Маша, за то, что не писал тебе давно. Счастливые люди эгоисты. Ты это прими во внимание и не пеняй на меня... Я счастливый человек, живу, прислушиваюсь к брыканию ребенка в утробе Сони, пишу романы и повести и приготавливаюсь к постройке винокуренного завода... Письмо твое первое мне с Соней и читали и перечитываем. Пиши нам, пожалуйста. Дети меня, я думаю, знать не хотят. Смотрите, канальи, не разлюбите меня. А мне так хочется теперь всех любить и всеми быть любимым" (Письмо М. Н. Толстой, 8 марта 1863 г. (приписка к письму Т. А. Ергольской)).

Первые роды С. А. Толстой описаны в бессмертной художественной сцене родов Кити Левиной. Насколько автобиографично это описание можно судить по дневнику Льва Николаевича, по неоконченной записи, которую он сделал через месяц после рождения сына Сергея.

"Я пишу теперь не для себя одного, как прежде, не для нас двух, как недавно, а для него. - 27 июня ночью мы оба были особенно взволнованы... У нее болел живот, она металась, мы думали только, что это - последствия ягод. Утром ей стало хуже, в 5 часов мы проснулись, еще с вечера решившись - мне ехать навстречу к нашим. Она была разгорячена, в халате и вскрикивала, потом проходило, и она улыбалась и говорила: "ничего". Я послал за Анной (Повивальная бабка) больше для того, чтобы сделать, что можно, но не верил. Я был взволнован и спокоен, занят мелочами, как бывает перед сраженьем или в минуты близкой смерти. Мне досадно было на себя, что я мало чувствую. Мне хотелось ехать в Тулу и все сделать поаккуратнее. Мы ехали с Таней и Сашей [Берс] , нам было неестественно. Я был спокоен и не позволял себе этого. В Туле мне странно было, что Копылов хочет, как всегда, говорить о политике, аптекари запечатывают коробочки. Мы поехали с Марьей Ивановной (акушерка Сережи) (М. П. Абрамович, акушерка из Тулы). Дома подъехали, - никого нет. Тетенька, которая сначала не хотела, чтоб я ехал и боялась, вышла ко мне расстроенная, оживленная, испуганная, с добрыми глазами. "Ну что?" - "Как ты мил, mоm cher (мой дорогой (фр.)), что приехал! Были схватки". Я пошел. Милая, как она была серьезно, честно, трогательно и сильно хороша. Она была в халате распахнутом, кофточка с прошивками, черные волосы спутаны, - разгоряченное шероховато-красное лицо, горящие большие глаза, она ходила, посмотрела на меня. "Привез?" - "Да. Что?" - "Ужасно сильные схватки". - "Анны Петровны нет, тут Аксинья". - Она просто спокойно поцеловала меня. Пока копошились, с ней сделалось еще. Она схватилась за меня как и утром, я целовал ее, но она про меня не думала, и серьезное, строгое было в ней. Марья Ивановна ушла с ней в спальню и вышла. "Роды начались", - сказала она тихо, торжественно и с нескрываемой радостью, какая бывает у бенифицианта, когда занавес поднялся. Она все ходила, она хлопотала около шкапов, приготавливала себе, приседала, и глаза все горели спокойно и торжественно. Было еще несколько схваток, и всякий раз я, держал ее и чувствовал, как тело ее дрожало, вытягивалось и ужималось; и впечатление ее тела на меня было совсем, совсем другое, чем прежде - и до и во время замужества. В промежутках я бегал, хлопотал уставлять диван, на котором я родился, в ее комнату и др., и во мне было все то же чувство равнодушия, укоризны за него и раздражения. Все хотелось поскорей, побольше и получше обдумать и сделать. Ее положили, она сама придумывала"... (Дневник. 5 августа 1863 г. Многоточие в подлиннике)

На этом обрывается описание родов.