V

Рождением первого ребенка закончился подготовительный период семейной жизни Толстых.

Оглядываясь на пройденный ими путь, мы не можем не заметить, что на этом пути не было ничего исключительного, - узколичная жизнь Толстого вполне отвечала житейским нормам, и нормы эти не только не мешали, но содействовали духовному развитию мыслителя и художника.

В дальнейшем мы ускорим изложение и коснемся лишь нескольких основных данных, из которых слагалась их семейная жизнь.

Прежде всего - дети. Отношение к ним Льва Николаевича развивалось очень закономерно.

28 июля 1863 г. родился сын Сергей, 4 октября 1864 г. - дочь Татьяна и 22 мая 1866 г. - сын Илья.

Несмотря на свое намерение уделять детям большую часть внимания и забот, Толстой, как и подобает интеллектуально активному мужчине, на первых порах не испытывает к ним непосредственной любви. Сергею уже больше года, а Лев Николаевич признается в дневнике, что "сын очень мало близок" ему (Дневник Л. Н. Т-го, 16 сентября 1864 г). Дети не представляют еще для него самостоятельной ценности, и детский мир интересует его лишь постольку, поскольку он связан с любимой женой.

Как-то с охоты он пишет Софье Андреевне, говорит о сыне, но холодно: "Выеду завтра утром и вечером почувствую твой арбуз (Поздняя беременность С. А-ны - вторая) и увижу твое лицо милое. Прощай, голубчик, Сереже кланяйся и не вели капризничать, а атата, атата..." (Письмо жене, 11 августа 1864 г. Многоточие в подлиннике)

В одном задушевном письме он уверяет жену, что любит сына; и действительно, любовь понемногу пробуждается в нем, он начинает больше любить не жену, а жену-мать, входит в интересы "детской".

Ряд выдержек из писем Толстого к Софье Андреевне раскрывает эту эволюцию. - "Грустно, что о Сереже все ты не пишешь; что понос, прошел ли? Не говори и не думай, что я их не люблю. Одно из главных желаний моих, чтоб Сережа был совсем здоров. Больше я бы ничего не попросил у волшебницы. А я не люблю их в сравнении с тем, как я тебя люблю" (Письмо жене, декабрь 1864 г). "...Милая моя душенька Соня, кормящая за ширмами, какою я тебя всегда вижу" (Письмо ей же, 24 ноября 1864 г). - "...Целую тебя в детской, за ширмами, в сером капоте" ( Письмо ей же, 29 ноября 1864 г). - "Как в житье нашем оказалось, что нам дома не надо, а достаточно одной детской" (Письмо жене, 1 декабря 1864 г. 23 января 1865 г. Толстой писал Фету, что он "тем счастлив, что прикован цепями, составленными из детского жидкого, густого, зеленого и желтого..., к Ясной Поляне"). - "Так Сережа я клеенке лицо прикладывает и агу кричит? Посмотрю я. Ты меня так удивила, объявив, что ты спишь на полу ("Из страха уронить ребенка на пол при кормлении ночью" (примечание С. А-ны)); но Любовь Александровна сказал, что и она так спала, и я понял. Я и люблю и не люблю, когда ты подражаешь ей. Я желал бы, чтобы ты была такая же существенно хорошая, как она; но хочется, чтобы ты была (как оно и есть) более тонкой работы и с большими умственными интересами. Оно так и есть. После послезавтра на клеенчатом иолу в детской обойму тебя, тонкую, быструю, милую мою жену" (Письмо ей же, 10 декабря 1864 г).

В начале 1865 года отношение Толстого к сыну вполне определилось. - "Сережа очень болен, кашляет. Я его очень начинаю любить. Совсем новое чувство", - отмечает он в дневнике (Дневник Л. Н-ча, 7 марта 1865 г).

Опять характерный "мужской" штрих: он нежен к подрастающему сыну и равнодушен к грудной дочери, чем не мало огорчает мать. Она пишет об этом сестре. - Сережа "бегает, пляшет, начинает говорить. Левочка к нему стал очень нежен, и все с ним занимается. На Таню он даже никогда не глядит, мне и обидно и странно. А она такая милая, хорошенькая, покойная и здоровая девочка. Вот уже ей пять месяцев, скоро зубы, скоро ползать, говориться ходить. И так она и вырастет незамеченная. Таня, заметь ее пожалуйста и люби" (Письмо Т. А. Кузминской, 28 февраля 1865 г).

Совсем по-другому раскрывался материнский инстинкт Софьи Андреевны. Она сразу растворилась в любви к детям, она любит сына не для мужа, - он е; первых же дней представляет для нее самостоятельную ценность. Но любовь к мужу и сыну неразделимы, являясь как бы двумя ипостасями одного чувства.

После первой болезни Сережи - был сильный ложный круп - Софья Андреевна пишет вдогонку Льву Николаевичу, уехавшему в Никольское по делам. В этом письме сказалась вся сила ее любви и к сыну и к мужу.

- "У нас все просветлело, и меня мучает, что ты едешь и ужасно беспокоишься о нас всех. Я тебе скоро все лично буду рассказывать, а пишу, чтоб время прошло скорее, и все-таки как-будто говорю с тобой. Что это только было вчера, я вспомнить не могу! Совершенно неожиданно, сидим за чаем, вдруг Сережа закашлял, я встала, посмотрела, мне показалось, что ничего особенного. Потом все пошло сильнее; я писала и услыхала опять кашель, пошла в детскую, и тут его начало душить. С первых минут я совсем растерялась, не помню даже ничего об окружающих. Он кашлял, как из бочки, и задыхался; но я скоро опомнилась, хотя все плакала. Одно знаю, что было очень серьезно и, верно, опасно... Если б ты только видел, как он был жалок! Плакал, задыхался, горчица его щипала; он сучил ножками и хватался все за мои волосы, серьги, воротник, - точно он в меня влезть хотел, или просил, чтоб его спасли. Я все держала его на руках, и чем больше он мучился, тем живее мне представлялись его щелчки, его любовь ко мне, все его мины, и я думала, что он умрет. Вспоминала еще, что ты бы отнял его у меня и сердился бы на меня, а я бы отдала Бог знает что, чтоб ты все-таки был со мной. Думая о смерти Сережи, мне еще страшнее стало без тебя. Ты не можешь себе вообразить это чувство осиротелости, которое я испытываю без тебя, и испытала особенно вчера с больным Сережей... А ты мне ужасно нужен, я так измучилась, и отдохнуть не с кем. - Как много я передумала в эту ночь! Как любила тебя, как я хорошо понимала и чувствовала, какой ты отличный, и как я тебя люблю... Его [Сережина] нежность ко мне сводит меня совсем с ума. Мне все хочется плакать, да и нервы расстроены, может быть, оттого. Он похудел и стал еще больше похож на тебя. Тебя я не вижу, и мне все хочется в его личике увидеть твои черты, найти сходство.

Когда уехал доктор, я легла и спала часа 1 1/2 в детской. Все мне представлялось в тумане: и ночь прошедшая, и природа вся, и люди, - ты знаешь, как после бессонной ночи; а когда я думала о тебе, то ужасная пустота, скука, и все кажется, как будто не для меня, что я умерла, и что только здоровье Сережи и ты опять меня оживят...

Сереже делалось все лучше и лучше, тетенька спала. Таня бегала везде, и в сад, и еще куда-то, и я все у Сережи, и все с самыми радостными, но тревожными мыслями о тебе... Встретила Ивана Ивановича (И. И. Орлов, учитель Яснополянской школы), Таню и Анатоля (Анатолий Львович Шостак, троюродный брат С. А-ны. Увлечение Татьяны Андреевны. Об этом в ее книге "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне", ч. II). Таня была блестяща просто. В бархатной курточке, в своей шляпке с пестрыми перышками, беленькая, свеженькая - прелесть! Немножко завидно было, и я подумала, что и ты ею поразишься, страшно немножко стало. А я дурная, с измятым лицом, жалкая, чересчур неэлегантная... Приедешь ли? Я не дождусь, кажется, тебя, а как хочется увидаться скорей с тобой!" (Письмо мужу, 24 апреля 1864 г)

С рождением первого ребенка весь темп жизни Софьи Андреевны сразу изменился. Куда делись раздражавшие Льва Николаевича пассивность и неопределенность. Она забыла прежние тревоги, - их сменили новые, и она действительно вступила в тот период деятельности, когда стала "в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома", начала "носить, кормить и воспитывать детей" ("Анна Каренина", V, гл. XV). Ее предсказание сбылось. Ее не смущает больше будничная работа, деревенское одиночество. Все делает она с увлечением и основательно. Она вся преобразилась, она вся в детях, в муже, в хозяйстве. Она "зарылась в болезнях детей, в пеленках, в поносах... в детской со своими беспокойными детьми. И на ночь и на день [ей] их оставить никак нельзя" (Письмо мужу, 28 ноября 1864 г). "Свободных минут не очень много. То корми, а то держи на руках" (Письмо Т. А. Кузминской, декабрь 1864 г). Для первого ребенка Софья Андреевна, заболев, вынуждена взять кормилицу, других же кормит с большими мучениями, но все же "легко и радостно" (Письмо ей же, 3 сентября 1866 г). А когда "отняла, наконец, свою Танюшу, [то сделала это] с большим горем и даже слезами, что очень глупо" (Письмо ей же, 2 ноября 1865 г). Одним словом, она "погружена в сиски, соски и соски", (Выражение Л. Н-ча) - как писала о том сестре в 1866 году - "то отсасываюсь, то кормлю, то прижигаю, то промываю, а кроме того, дети, варенье, соленья, грибы, пастилы, переписыванье для Левы, а для beaux arts (изобразительные (изящные) искусства (фр.)) еле-еле минутку выберешь, и то, если дождь идет" (Письмо Т. А. Кузминской, 27 июля 1866 г).

Вместе с мужем она утверждает, что у них "какой-то совсем особенный мир в детской" (Письмо ей же, 7 ноября 1864 г), и прекрасно сознает происшедшую в ней перемену. - "Кто такая была Сонечка Берс в Кремле, уж осталось одно только предание, а ее уж и помину нет", - пишет она Льву Николаевичу. - "Мне хочется теперь дойти до идеала моего хорошей хозяйки, главное, деятельной и способной на все, не говоря уже о заботах о детях" (Письмо мужу, 5 декабря 1864 г).

И трогателен, жизнен минутный протест молодой женщины, только что вступившей в новую жизнь, протест беспечной любви и молодости против земного труда. В конце 1863 г. Софья Андреевна записывает в дневнике: - "Он стар и слишком сосредоточен. А я нынче так чувствую свою молодость, и так мне нужно чего-нибудь сумасшедшего. Вместо того, чтобы ложиться спать, мне хотелось бы кувыркаться. А с кем?" (Дневник. 19 декабря 1863 г) - "Что-то старое надо мной, вся окружающая обстановка стара. И стараешься подавить всякое молодое чувство, так оно здесь при этой рассудительной обстановке неуместно и странно... О Льве у меня составляется мало-помалу впечатление существа, которое меня только останавливает. Эта сдержанность, которая происходит от этого останавливания, сдерживает также всякий порыв любви. И к а к любить, когда все так спокойно, рассудительно, мирно" (Дневник. 24 декабря 1863 г).

Через год, однажды вечером, Софья Андреевна так пишет мужу в Москву: "Сижу у тебя в кабинете, пишу и плачу. Плачу о своем счастье, о тебе, что тебя нет; вспоминаю все свое прошедшее, плачу и потому, что Машенька заиграла что-то, и музыка, которую я так давно не слыхала, разом вывела меня из моей сферы детской, пеленок, детей, из которой я давно не выходила ни на один шаг, и перенесла куда-то далеко, где все другое. Мне даже страшно стало. Я в себе давно заглушила все эти струнки, которые болели и чувствовались при звуках музыки, при виде природы, и при всем, чего ты не видел во мне, за что иногда тебе было досадно. А в эту минуту я все чувствую, и мне больно и хорошо. Лучше не надо всего этого нам, матерям и хозяйкам. Если б ты видел, как, я теперь плачу, ты бы удивился, потому что я сама не знаю, о чем. Я всегда раскаиваюсь, что мало во мне понимания всего хорошего, а теперь, в эту минуту, я желаю, чтобы никогда не пробуждалось во мне это чувство, которое тебе, поэту и писателю, нужно, а мне - матери и хозяйке - только больно, потому что отдаваться ему я не могу и не должна.

Маша Толстая - дочь Л.Н. и С.А.Толстых. Фотография 1873 г.

Левочка, когда увидимся, никогда не спрашивай меня, что со мной было и о чем я плакала; теперь я все тебе могу сказать, а тогда мне будет стыдно. Теперь я слушаю музыку, у меня все нервы подняты, я люблю тебя ужасно, я вижу, как заходит красиво солнце в твоих окнах. Шуберта мелодии, к которым я бывала так равнодушна, теперь переворачивают всю мою душу, и я не могу удержаться, чтобы не плакать самыми горькими слезами, хотя и хорошо. Левочка, милый, ты будешь надо мной смеяться, скажешь, что я с ума сошла. Сейчас зажгут свечи, меня позовут кормить, я увижу, как дурно марается Сережа, и все мое настроение пройдет разом, как будто ничего со мной не было. Машенька стоит в спальне у окна, я сейчас прошла мимо, и сморкается. Мне кажется, что и она плачет. Что с нами сделалось? Я к ней не подошла, но мне показалось.

Оглядываю все твой кабинет и все припоминаю, как ты у оружейного шкапа собирался на охоту, как Дора прыгала и радовалась около тебя (С. А-на вспоминает последнюю охоту, на которой Л. Н-ч вывихнул руку. Он уехал лечиться в Москву, куда и адресовано письмо), как ты сидел и писал у стола, и я приду, со страхом отворю дверь, взгляну, не мешаю ли я тебе, и ты видишь, что я робею, и скажешь: "Войди!" А мне только этого и хотелось. Вспоминаю, как ты больной лежал на диване, вспоминаю тяжелые ночи, проведенные тобою после вывиха, и Агафью Михайловну (Горничная П. Н. Толстой, бабушки Л. Н-ча (1808-1896)) на полу, дремлющую в полусвете, - и так мне грустно, что и сказать тебе не могу. Не дай Бог еще раз расстаться. Еще почти неделю я не увижу тебя, мой милый голубчик" (Письмо мужу, 7 декабря 1864 г).

Но сентиментальное настроение уже не в силах заглушить новых интересов, и Софья Андреевна продолжает в том же письме: "Теперь тебе кажется, что хорошо дома, в Ясной Поляне, а приедешь, поживешь, я опять тебе надоем; и поносы, и дети - все покажется скучно. Кстати, о Сереже скажу тебе, что понос все продолжается безо всяких перемен уже несколько дней..." - Дальше следует подробное описание семейных тревог.

Временами, и среди новой любимой работы, Софью Андреевну охватывает мрачное настроение.

"Сережа болен. Вся я как во сне. Только впечатления. Лучше, хуже, это все, что я понимаю. Левочка молодой, бодрый, с силой воли, занимается и независимый. Чувствую, что он - жизнь, сила; а я только червяк, который ползает и точит его. Боюсь быть слабой. Нервы плохи после болезни и стыдно. С Левочкой последний надрез чувствуется сильно. Жду, сама виновата, и боюсь ждать; ну как никогда не воротится его нежность ко мне. Во мне благоговение к нему, но сама так-низко упала, что сама чувствую, как иногда хочется придраться к его слабости. Мне так все странно весь вечер. Он пошел гулять, я одна, и тихо все было. Дети спали, лежанка топится, тут наверху так чисто, пусто и так некстати цветы нарядные, яркие, и сильный запах померанцевого дерева, и страшно звука собственных шагов и дыхания даже. Левочка пришел, и все на минуту стало весело и легко. От него запахло свежим воздухом, и сам он мне делает впечатление свежего воздуха" (Дневник. 6 марта 1865 г).

"Все не в духе, все мне дурно. Вчера я Левочку так обидела, просто ни за что, что теперь вспоминать страшно. Потом мне все скучно, я ровно ничего не делаю. Такая скука, такая тоска, что чтобы я ни вздумала для утешения своего, ничего не поможет. Таня, видишь, - пишет она сестре, - и с жиру люди бесятся, и я сама за эта так упала в своих глазах, что стараюсь все забывать о себе. Мне мысль, что я могу попасть в категорию Мmе (сокращенное с французского - мадам, госпожа, сударыня) Дьяковых и прочих скучающих в деревне дам, до того ненавистна, что пройдет еще два-три дня, и я выйду сама над собой победительницей и найду, что в деревне опять все так же хорошо и весело, как и находила это до сих пор. Это на меня только нашло. Вот ровно год, что я не была нигде решительно, ну и пришло в голову, что папа долго не видал детей, что вот пройдет жизнь, и так я ничего и никого не увижу... (Многоточие в подлиннике) А сама в хорошие, настоящие минуты понимаю и говорю, что моя жизнь - настоящая, и все нам должны завидовать и любоваться нами. Левочка более чем когда-либо нравственно хорош, пишет; и такой он мудрец, никогда он ничего не желает, ничем не тяготится, всегда ровен, и так и чувствуешь, что он вся поддержка моя и что только с ним я и могу быть счастлива" (Письмо Т. А. Кузминской, 28 февраля 1865 г).

Софья Андреевна права. Эти годы - 1864-1866 - были особенно радостны. Первые шероховатости сгладились, мучительная растерянность и неопределенность первого периода исканий кончилась, жизнь заполнена. Каждый нашел свою сферу деятельности, прошлое не волнует больше, интересы гармонически объединены. Ненадежный ураган любви сменился спокойным семейным счастьем.

"Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший, - отмечает Лев Николаевич в дневнике 16 сентября 1864 г. - Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно".

"Нам все делается лучше и лучше жить на свете вместе", - заявляет Софья Андреевна в письме-дневнике (Апрель 1864 г).

Об отношениях Толстых можно судить также по их переписке. Приводим в выдержках.

Однажды Лев Николаевич с охоты из Чернского уезда пишет жене: "Нынче встал, - все спят, и вот достал тетрадь какую-то и пишу к Соне, без которой мне жить плохо... Ты говоришь, я забуду. Ни минуты, особенно с людьми. На охоте я забываю, помню об одном дупеле; но с людьми - при всяком столкновении, слове - я вспоминаю о тебе, и все мне хочется сказать тебе то, что я никому, кроме тебя, не могу сказать" (Письмо жене, 9 августа 1864 г).

Софья Андреевна ему отвечает: "Когда Сережа спит, я нигде себе места не нахожу, так и тянет все к тебе, и все я тебя жду, как будто ты только ушел ненадолго. Первую жертву я сыну сделала, что не поехала с тобой. Мне теперь весело думать о том, как бы мы с тобой вдвоем, совсем одни, куда-нибудь поехали пожить, как молодые. Но теперь это уж кончено, никогда этого не будет" (Письмо мужу, 10 августа 1864 г).

"А я-то тебя как люблю! Голубчик милый, - пишет Лев Николаевич. - Всю дорогу ехал до Черни и думал: нет, непременно произойдет какая-нибудь путаница с письмами, и я не получу в Черни. Приезжаю, и бывший приказчик Томаса - какое милое лицо у этого приказчика - говорит: а вы не изволили получить письма? А я так проголодался, занялся супом, что еще не спросил.: Какое письмо милое, и ты милая!.. В этот раз я чувствую, как ты мне много еще ближе стала" (Письмо жене, 9 августа 1864 г).

Осенью 1864 года Л. Н. Толстой сломал на охоте руку. Ее плохо вправили, и рука неправильно срослась. Ему пришлось ехать в Москву, жена осталась с детьми в Ясной. Переписывались они почти каждый день. Приведем из этих писем еще несколько цитат.

Софья Андреевна пишет Льву Николаевичу на другой день после его отъезда: "Вчерашний вечер, и наше с тобой прощанье, - твой отъезд, все это мне представляется теперь как сон, такая я сама-то была сонная, и в неестественном, напряженном состоянии. А как нам хорошо было последнее время, так счастливо, так дружно! Надо же было такое горе: грустно без тебя ужасно, и все приходит в голову: его нет, так к чему все это? Зачем надо все так же обедать, зачем так же печи топятся, и все суетятся, и такое же солнце яркое, и та же тетенька и Зефироты ("Так называл Л. Н-ч своих племянниц Варю и Лизу, дочерей М. Н. Толстой, по следующему поводу: в Ясную Поляну изредка приезжала монахиня тульского монастыря, Марья Герасимовна, крестная мать Марии Николаевны (сестра Л. Н-ча). Раз, приехавши из Тулы, она рассказала, что в газетах напечатано, что прилетели огромные - не то птицы, не то драконы, зовут их Зефироты. Сначала Л. Н. говорил про меня (С. А-ну) и сестру Таню: "Жили, жили с тетенькой покойно и прилетели к нам эти Зефороты".Потом он перенес это название и на племянниц. (Комментарий С. А. Толстой к "Письмам Л. Н. Толстого к жене", стр. 11.)) и все" (Письмо мужу, 22 ноября 1964 г).

В Москве Льву Николаевичу сделали операцию вновь вправленной руки, после чего он не мог писать и диктовал письма свояченице.

В одном из них: "Соня, милая моя, совсем я без тебя расстроился, ни спокойствия, ни решительности, ни деятельности - никаких, а все оттого, что без тебя я теряю eyuilibre (равновесие (фр.)), все равно, как все время на одной ноге стоишь" (Письмо жене, 4 декабря 1864 г).

Едва рука поджила, как он старается лично приписать несколько нежных слов:

"Прощай, моя милая, душечка, голубчик. Не могу диктовать всего. Я тебя так сильно всеми Любовями люблю все это время. Милый мой друг. И чем больше люблю, тем больше боюсь" (Письмо жене, 2 декабря 1864 г).

Она отвечает: "Вот счастье-то было читать твои каракульки, написанные больной рукой. Всеми любовями... (Многоточие в подлиннике) Я то уж не знаю, какими я тебя Любовями люблю, да всегда воздерживаюсь говорить о них, потому что ты когда-то сказал: "Зачем говорить; об этом не говорят" (Письмо мужу, 5 декабря 1864 г).

Из другого письма Софьи Андреевны: "Хоть мне и весело писать тебе, милый мой Левочка, а все-таки я желала бы, чтоб этого уж не нужно было. Тянешь, тянешь день за день, и все делаешься нетерпеливее, и все больше и больше хочется тебя видеть, милый мой друг... Всякий раз, как подумаю о том, что, может быть, ты скоро приедешь, со мной делается радостное содрогание, а жизнь впереди представляется такой счастливой, радостной.

Нынче у меня руки отнимаются писать с горя, что нет от тебя письма. Верно, что-нибудь на почте не так, я уверена, что ты пишешь всякий день. То приходит мне в голову, что это письмо я пишу напрасно, а что ты теперь с болью в руке, в тяжелой шубе едешь домой. Если б ты видел, как Сережа мил. Ползает по полу, дует на бумажку и ползает за ней; опять дует, опять догоняет. Девочка спит, а я все горюю о своем одиночестве, мечтаю о будущем, люблю тебя ужасно, и так грустно, Левочка, на душе, так хотелось бы быть с тобой, мой милый друг" (Письмо мужу, 6 декабря 1864 г).

"Прощай, милый мой друг, - приписывает Лев Николаевич больной рукой в другом письме. - Как я тебя люблю и как целую. Все будет хорошо, и нет для нас несчастья, коли ты меня будешь любить, как я тебя люблю" (Письмо жене, декабрь 1864 г).

Трогательные отношения, взаимная уверенность рассеяли страхи и сомнения и позволили с особенной бережливостью относиться друг к другу, заглушить природную ревность. - Софья Андреевна боится, что мужу будет скучно в Москве, и она его спрашивает: - "Хорошо ли тебе? Ты обо мне не думай, ты все делай, чтоб тебе весело, и в клуб езди, и к знакомым, к кому хочешь; я теперь насчет всего так покойна, так счастлива тобой и так в тебе уверена, что ничего в мире не боюсь. Это я тебе говорю искренно, и самой приятно в себе это чувствовать" (Письмо мужу, 25 ноября 1864 г).

Через несколько дней она снова убеждает его: "Что ты все дома сидишь; ты бы съездил кое к кому, все бы рассеялся. Я так боюсь, что ты, пожалуй, думаешь, что мне неприятно, а мне, право, ничего, хоть даже к самой А. О.[боленской]".

И Толстой платит жене тем же. Он не позволяет себе ничего, что могло бы хоть немного быть неприятно Софье Андреевне. Работая в Москве над материалами к роману, он узнал, "что у графа Уварова есть переписка его дяди, командовавшего корпусом в 1805 году; поехал к нему, но не застал дома. Предмет же мой прежний" (Гр. П. С. Уварова (урожденная кн. Щербатова). См. ч. I, гл. V), - сообщает он жене, - мне сказали, что принимает, но я, разумеется, не пошел, потому что мне скучно бы было и тебе, может быть, неприятно" (Письмо жене, 7 декабря 1864 г. Дата исправлена М. А. Цявловским в его комментарии к письмам Л. Н. Толстого П. И. Бартеневу. "Толстой и о Толстом", вып. 4, стр. 5).

Эти письма 1864 года. А 10 апреля 1865-го Лев Николаевич отмечает в дневнике: - "Соню очень люблю, и нам так хорошо!".

26 сентября: "Мы очень хорошо вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоем, как, верно, счастлив один из миллиона людей".

Подтверждают эту запись несколько выдержек из переписки того времени.

Лев Николаевич пишет жене с охоты: "Я рад, что в этот день меня развлекли, а то дорогой мне уже становилось за тебя страшно и грустно. Смешно сказать: как выехал, так почувствовал, как страшно тебя оставлять... Никогда мы перед разлукой не были так равнодушны, как этот раз, и потому мне все о тебе щемит. Прощай, душенька. Пиши все дневником подробнее, хоть по приезде прочту" (Два письма к С. А. Т-ой от 27 июля 1865 г).

"Из чего ты взял, что мы были равнодушны друг к другу перед разлукой, - отвечает ему Софья Андреевна. - Я не была-равнодушна; мне было грустно, что ты едешь, а, главное, едешь больной. А твое равнодушие я считала за желчное, нездоровое расположение, в котором ничто не мило и ничто не трогает" (Письмо мужу, 29 июня 1865 г).

Из другого письма Льва Николаевича: "Я не жалею, что я поехал, и не нарадуюсь. Особенно, когда приеду и увижу тебя и детей, - тебя с твоей улыбкой, и тебя, здоровую, счастливую и спокойную. Только чтоб с тобой ничего не случилось во все это время... Прощай, душенька, Христос с тобой" (Письмо жене, 31 июля 1865 г).

Уезжая в Тулу, Лев Николаевич оставляет жене записку: - "Я тебя не стал будить; авось, сном ты избавишься от боли. Я уезжаю в 11-ть, стало быть, раньше 6 не приеду. Ежели же что-нибудь интересное, - что очень сомнительно, - задержит, то останусь и вечер. И я паинька, и ты будь паинька, и Сережа будь паинька, не будет...

Я все медлю, хотелось бы тебя поцеловать перед отъездом" (Письмо жене, март-апр. 1865 г. Многоточие в подлиннике).

Весеннее письмо Софьи Андреевны к сестре говорит о настроении Толстых в следующем, 1866 году:

- "Как-у нас теперь в Ясной хорошо, Таня. Просто чудо! Соловьи в эту минуту со всех концов свистят и щелкают. Дождь нынче шел, но тепло, тихо, прелесть. Везде молодая зелень, и так все растет, такая благодатная весна. Сад наш вычистили, и на кругу и на первой дорожке новые лавочки поделали, а то ты бы рассердилась, что все погнило, и сидеть бы негде было (Любопытно познакомиться с историей этих улучшений в Ясной Поляне. В июне предыдущего, 1865 г. Л. Н-ч был у Новосильцевых, осматривал их именье. "Все для изящества и тщеславия: парки, беседки, пруды, point de vue (вид) и очень хорошо. Но Ясная лучше. И можешь себе представить, - писал об этом Толстой жене, - вид его хозяйства побудил меня к тому, что ты любишь и желаешь, - подчистить в Ясной" (письмо жене от 27 июня 1865 г.)). Детки мои, с кабриолетиком, тележками, разными ребятами, целый день по дорожкам бегают, а уж особенная partie de plaisir (увеселительная прогулка (фр.)) - это ходить в лес. Они очень поправились и развились. А я страшная такая стала, худая, а спереди целая гора. Смотреть страшно. На тягу я хожу с Левой почти каждый раз, и мы-таки бивали в начале весны довольно много вальдшнепов. Очень было хорошо" (Письмо Т. А. Кузминской, 2 мая 1866 г).

Приводим два отрывка из переписки между Ясной и Москвой, куда Лев Николаевич осенью уехал по делам "Войны и мира".

"После обеда еще получил твое первое письмо. И мы оба с мама так принялись хвалить тебя, что самим стало совестно. Как грустно о Машеньке. А Таню маленькую я так и вижу, и сияю при мысли о ней. Прочти им: "Сережа милый, и Таня милая, и Илюша милый, я их люблю. Сережа теперь большой, он будет писать папаше". - И вели ему написать и Тане, то-есть, нарисовать что-нибудь мне" (Письмо жене, 14 ноября 1866 г).

Так писал Лев Николаевич. Софья Андреевна ответила: "Знаю, милый, и уверена, что ты думаешь о нас всех; а я-то как и думаю и мучаюсь о тебе, и как люблю тебя. Нынче всю ночь, решительно, не спала и все мучилась, что письма не было вчера. Если б ты знал, какая была длинная, мучительная и страшная для меня ночь. Надеюсь, что ты мне напишешь, в какой день намерен воротиться домой. То-то я ждать тебя буду!" (Письмо мужу, 15 ноября 1866 г)

Из ее дневника: "Я так радостно вспоминаю 17 сентября с музыкой, которая меня так удивила и обрадовала, за обедом, и при этом милое, любящее выражение Левы, и этот вечер на террасе при свете фонарей и огарочков, и оживленные, молодые фигуры барышень в кисейных белых платьях, маленький добродушный Колокольцев (Григорий Аполлонович Колокольцев, знакомый семьи Берс; был офицером полка, стоявшего близ Тулы), а, главное, везде и надо всем оживленное, любимое лицо Левочки, который так старался и достигал того, что нам всем было так весело. Я сама удивлялась, что я, солидная, серьезная, танцевала с таким увлечением. Погода была такая чудная, и всем нам было так хорошо... Мы ужасно счастливы во всем. И в наших отношениях, и в детях, и в жизни" (Дневник. 12 ноября 1866 г. Об этом вечере Л. Н-ч вспоминал через 30 лет в письме к жене от 16 сентября 1896 г).

Спешим оговориться, что в этом, 1866 году, минутами уже ясно звучали мотивы нового настроения Толстого. Проскальзывали они и раньше, не изменяя общего радостного состояния. Но мы не остановимся пока на этом явлении, - ниже посвятим ему особую главу.

А то, что прошло перед нами, - трогательно и поучительно. - Молодая женщина поглощена детьми и своею любовью к мужу. Автор "Войны и мира" рисует бессмертные художественные образы, создает новую философскую систему, черпая в любимой семье силы к творчеству. "Мне только то весело, что я делаю, и знаю, что ежели бы ты была, ты бы со мною делала и одобряла. Я не вспоминаю тебя, а сознание тебя всегда при мне. Это не фраза, а это именно так", - пишет Толстой жене из Москвы, куда он уехал работать над материалами к роману (Письмо жене, 14 ноября 1866 г).

Интеллектуально Софья Андреевна стоит неизмеримо ниже своего мужа, она не может, разумеется, помогать ему в его умственной работе, но она с семьей создает ту обстановку жизни, которая вдохновляет Толстого к творчеству.

Софья Андреевна не идет дальше технической помощи - переписыванья - и сама признается, что тут "думать не надо, а следишь и пользуешься разными мыслями другого, близкого человека, и оттого хорошо" (Письмо мужу, 11 ноября 1866 г). Но она чутьем угая дывает настроение автора, ревниво оберегает его интересы.

"Какая ты умница, что пишешь, чтоб я никому не давал читать моего романа; ежели бы даже это было не так умно, я бы исполнил потому, что тя хочешь" (Письмо жене, 27 ноября 1864 г). - "Как ты мила, что поняла мое чувство, отдавая рукописи" (Письмо жене, 7 декабря 1864 г).

Софья Андреевна вся в муже, которого любит, вся в детях, которых они, оба любят ("Что за сильное чувство матери, а как мне кажется не странно, а естественно, что я мать. Левочкин ребенок, оттого и люблю его". - "Я люблю детей своих до страсти, до боли. Всякое малейшее страдание приводит меня в отчаяние, всякая улыбочка, всякий взгляд радует до слез" (из дневника С. А-ны от 14 июля 1863 г. и"27 августа 1866 г.)). В первые месяцы замужества она боялась, что духовное богатствЛ мужа может дать ему силы жить без ее любви. Но теперь она видит, что егя творчество созвучно семейной жизни, и радостно принимает его. На роман она в первую очередь смотрит глазами жены-матери.

"До обеда сидела в бане, окруженная всеми частицами тебя, т. е. детьми и писаньем твоим, которое переписывала. Только такая жизнь мне и возможна без тебя", - пишет Софья Андреевна в 1865 году (31 июля 1865 г) от М. Н. Толстой, отпустив мужа на охоту.

"Левочка, я больше ни о чем не могу тебе писать, - письмо 1866 года, - потому что вся моя жизнь теперь в англичанке (Толстые только что взяли гувернантку, англичанку Ханну Терсей, прожившую в их доме около шести лет. Все письмо полно описаний ее работы в семье Толстых. Так характерны эти переходы от детей к роману), и все старания употреблены на то, чтобы приучить к ней детей как можно скорее... Что-то ты в Москве, как, живешь? Как решился с нашей святыней - твоим романом? Я теперь стала: чувствовать, что это твое, стало быть, и мое детище, и, отпуская эту пачку листиков твоего романа в Москву, я точно отпустила ребенка и боюсь, чтобы ему не причинили какой-нибудь вред" (Письмо мужу, 14 ноября 1866 г).

По существу, Софья Андреевна, как женщина, интересуется в произведении больше "миром", чем "войной". Ей более понятен круг интересов, нежели общие вопросы, занимавшие мужа ("Лева читает военные сцены в романе; я не люблю этого места в романе", - отмечает С. А-на в дневнике 16 июля 1865 г). Она говорит с ним об этом. Он ее хвалит. - "А я так и не сказал, за что ты умница. Ты, как хорошая жена, думала о муже, как о самой себе, а я помню, как ты мне сказала, что мое все военное и историческое, о котором я так стараюсь, выйдет плохо, а хорошо будет другое - семейное, характеры, психологическое. Это так правда, как нельзя больше, и я помню, как ты мне сказала это, и всю тебя помню. И, как Таня, мне хочется закричать: "Мама, я хочу в Ясную, я хочу Соню!". Начал писать тебе не в духе, а кончаю совсем другим человеком. Душа моя милая! Только ты меня люби, как я тебя, и все мне ни по чем, и все прекрасно" (Письмо жене, 7 декабря 1864 г. Из дневника С. А-ны от 12 ноября 1866 г. - "Мы часто с ним говорим о романе, и он почему-то (что составляет мою гордость) очень верит и слушает мои суждения").

"Мир" создан изумительно. Полнота личного счастья породила единственную в мировой литературе семейную хронику. Справедливо отметил критик Н. Н. Страхов, что "никогда еще не было на свете подобного описания супружеской жизни... Любовь между мужем и женою в полном расцвете их сил, чистая, нежная, твердая, незыблемо-глубокая, - в первый раз изображена нам во всей ее высокой силе и без единой прикрасы" (Н. Н. Страхов. "Критические статьи", стр. 347).

Удовлетворенный семьей Толстой нежными красками описал семейную жизнь своих предков и родственников. Не 50-ти лет, как обещал (Из письма С. А-ны к сестрам: "Девы, скажу вам по секрету, прошу не говорить, - Левочка, может быть, нас опишет, когда ему будет 50 лет" (11 ноября 1862 г.)), а теперь же дал светлый образ свояченицы и жены.

По поводу Наташи Ростовой Л. Н. Толстому приписываются слова: "Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа" (П. И. Бирюков. "Биография", т. 2, гл. 2). Редактор мемуаров прототипа "Наташи" М. А. Цявловский полагает, что образ целиком списан с сестры Софьи Андреевны - Т. А. Кузминской. Это не верно.

Мы познакомились с настроением и укладом жизни Толстых в первые годы. Кто не узнает в Софье Андреевне Наташу Ростову после замужества? Сестра Софьи Андреевны вышла замуж в 1867 году, и Лев Николаевич при писании романа не имел возможности наблюдать Татьяну Андреевну в новой ее обстановке. Но жену свою он знал хорошо: ее быструю перемену, когда пошли дети, ее ревность ко всему, что не относилось к семье, ее сочувствие к работе мужа, пока она была тоже в семье, наконец, ее поглощение детской, этот коробящий постороннего зрителя восторг перед желтым, а не зеленым пятном на детской пеленке, - все это узнал Толстой в своей жене и перенес в роман. Толстой оценил Наташу и признал ее жизнь единственно правильной жизнью женщины (Большая часть писем С. А-ны полна описаний прозы семейной жизни. Некоторые из них просятся на страницы "Эпилога". "Спроси хоть папа или еще кого-нибудь о Сереже. Я почти уверена, что у него лишаи... А уж о поносе и говорить нечего. Сейчас слышу самые неприятные для меня звуки и запахи. Трудно мне достается этот мальчик (дальше о родных С. А-ны и затем). Не знаю, что испортило Сережу (я все на одно съезжаю) - оспа или тетенька. Вообрази, у него понос, а она без моего ведома послала ему котлетку, да еще с горошком" (мужу, 28 ноября 1864 г.). - "Главное-то я и не пишу тебе, что у Сережи понос прошел совершенно, жару тоже почти нет, и вообще ему гораздо лучше... Похвастала было, что у Сережи понос прекратился, а к вечеру ему стало опять хуже" (ему же, 30 ноября 1864 г.). - "у Сережи с Таней страшный понос. Кто бы мог подумать, что мое несчастье будет от поносов" (Т. А. Кузминской, 19 марта 1865 г.). Разве здесь не чувствуется вся Наташа - жена - мать?).

"Война и мир" создана в семье, она вышла из нее. Семья ничем, казалось бы, не способствовала творчеству, а вместе с тем именно она порождала его. Эта полоса духовной деятельности была необходимой для перехода в следующую полосу, и здесь семья помогла Толстому. Нельзя говорить о неудачном соединении жизни обыденной женщины с жизнью гениального Толстого, - мы видели как благотворно влияла эта "обыденность" на его творчество. И разгадку влияния надо искать не в личных достоинствах или недостатках, а в таинственной сущности любви, - отношений между мужчиной и женщиной, тех самых, которые заставили Толстого опровергнуть прежние увлечения, остановить выбор на Софье Андреевне, получить от близости с ней полное удовлетворение и, вопреки логике, черпать из этой любви силы к творчеству. Разгадка эта - в таинственной сущности тех отношений, которые, породив плодотворное счастье, потом разбили его и привели к семейной трагедии.

Сторонники "несчастного" брака могут обвинить нас в тенденциозном подборе материала. Как можно, - скажут они, - обойти очевидную разницу характеров мужа и жены; ясно, что Лев Николаевич из опасения нарушить семейный строй, скрепя сердце, отказался от многого, чему прежде служил. В дневнике Софья Андреевна сама признается, что ненавидит народ за то, что он отвлекает от нее внимание Толстого, и мы, как будто, не придали этому значения. Почему, доведя описание до 1866 года, мы не привели записи Льва Николаевича, сделанной им еще в 1863 году; - в ней он подписывает смертный приговор своему "семейному счастью"! По ней одной очевидно, что в действительности было далеко не так благополучно, как представлено в нашей книге. Вот эта запись.

- "Где я, - тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает? Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю. Все писанное в этой книжке почти вранье - фальшь. Мысль, что она и тут читает из-за плеча я уменьшает и портит мою правду. Нынче ее видимое удовольствие болтать и обратить на себя внимание Эрленвейна (А. А. Эрленвейн, учитель Яснополянской школы и школы в д. Бабурине, близ Я. П-ны) и безумная ночь вдруг подняли меня на старую высоту правды и силы. Стоит это прочесть и сказать: "да, знаю - ревность" и еще успокоить и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю с юности ненавистную пошлость жизни. А я живу в ней вот 9 месяцев. Ужасно. Я игрок и пьяница. Я в запое хозяйства погубил невозвратимые 9 месяцев, которые могли бы быть лучшими и которые я сделал чуть ли не из худших в жизни. Чего мне надо? Жить счастливо, то-есть быть любимым ею и собою, а я ненавижу себя за это время. Сколько раз я писал: нынче кончено. Теперь не пишу. Боже мой, помоги мне. Дай мне жить всегда в этом сознании Тебя и своей силы. Безумная ночь. Я Тебя ищу, чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись, я не могу не любить Тебя.

Дети Л.Н. и С.А.Толстых - Сергей, Лев, Татьяна и Илья (слева направо). Тула. Фотография Ф. И. Ходасевича. 1872 г.

Должен приписать для нее - она будет читать - для нее я пишу не то-что - неправду, но, выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать. То, что ей может другой человек - и самый ничтожный - быть приятен, понятно мне и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо, потому что я за эти 9 месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек.

Нынче луна подняла меня кверху, но как, этого никто не знает. Недаром я думал нынче, что такой же закон тяготенья как материи к земле, существует для того, что мы называем духом, к духовному солнцу...

Опять в третий раз сажусь писать. Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с материальными условиями - жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том. Господи, помилуй и помоги мне" (Дневник Л. Н-ча, 18 июня 1863 г).

Этой выдержки мы не приводили сознательно, чтобы теперь, на общем фоне, рельефнее выделить ее и осмыслить ее содержание.

Здесь можно различить два момента: ревность (Лев Николаевич был очень ревнив (Рассказывают, что еще в детстве, в пылу ревности, Л. Н-ч столкнул с балкона мать своей будущей жены Л. А. Берс. Будучи женихом, он ревновал С. А.-ну к окружавшим ее молодым людям (см. Воспоминания Т. А. Кузминской). В день объяснения он почувствовал "ревность к ее прошедшему" (Дневник. 20-24 сентября 1862 г.). Это состояние снова проснулось в первый приезд молодых в Москву. 3 января 1863 г. Толстой записал в дневнике: "Она говорит о ревности: уважать надо. - Уверенность и т. д., и это - фразы, а все боишься и боишься... Присутствие П. неприятно мне; надо его перенести наилучше. Мы одиноки в Москве. Надо сделать авансы, а вдруг будет горе и хуже, а теперь так хорошо!" Ревность проявлялась и в дальнейшем, о чем ниже. Об этом случае с Эрленвейном см. у Кузминской. "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне", ч. II, стр. 121.. Цитированная выдержка из дневника С. А-ны "о народе" также может свидетельствовать об исключительно ревнивой натуре С. А-ны, а не об ее низких душевных качествах) и угнетенное состояние духа переходного времени. На этом, последнем, вопросе мы останавливались выше и знаем, как временами тяжело было Толстому, пока не определился твердо его новый путь. В 1863 году такое состояние могло быть вызвано еще тем, что внешние формы нового образа жизни уже давно обозначились (довольство состоятельной дворянской семьи, интересы хозяйства и дома), а внутреннее содержание (интенсивная интеллектуальная деятельность художника-философа) еще не определилось, и внешний голый остов временами коробил совесть Толстого.

На этот раз угнетенное состояние было довольно продолжительно. Еще 2 июня 1863 г. он писал в дневнике о "тяжелом [для него] времени физического и - оттого ли или самого собой - нравственного тяжелого и безнадежного сна". И это настроение под влиянием порыва ревности вызвало такую исключительную запись.

Говоря о спокойной жизни Толстых в первые годы, нельзя, разумеется, представить ее, как безболезненную быструю смену состояний. Одно отходило, другое по инерции оставалось дольше, но не имело прежнего значения. Школа закрыта была вскоре, и, хотя педагогические вопросы продолжали интересовать Толстого, он уже не увлекался этой работой и смотрел на нее, как на долг (Интересно проследить по дневнику, как постепенно заглушались интересы Толстого к педагогике, как непосредственный интерес заменялся сознанием долга, который так и остался в эти годы невыполненным, будучи заглушён другими творческими порывами. - 14 октября (?) 1862 г.: "Все уясняется, и журнал и дела". - 8 февраля 1863 г.: "Хозяйство и дела журнала хороши". - 16 сентября 1864 г.: "Педагогические интересы ушли далеко". - 10 апреля 1865 г.: "Нынче утром записал кое-что по педагогике". Письмо Фету, 16 мая 1865 г.: "На ваш вопрос, упомянуть о Ясной Поляне - школе, я отвечаю отрицательно. Хотя ваши доводы и справедливы, но про нее ("Я. П.") журналы забыли, и мне не хочется напоминать, не потому, чтобы я отрекался от выраженного там, но, напротив, потому, что не перестаю думать об этом, и, ежели Бог даст жизни, надеюсь еще из всего этого составить книгу, с тем заключением, которое вышло для меня из моего 3-летнего страстного увлечения этим делом". Дневник. 26 сентября 1865 г.: "По случаю ученья милой Маши думал много о своих педагогических началах. Я обязан написать все, что знаю об этом деле").

Отрешившись от общественной деятельности, Лев Николаевич не мог все же равнодушно проходить мимо жизни и реагировал на ее явления. Он защищал на суде отданного под расстрел солдата Шибунина (Подробно об этом в биографии Н. Н. Гусева, т. П, гл. 2, VIII), тяжело переживал надвигавшийся в 1865 году голод ("Засуха не выходит у меня из головы" (письмо жене). "Последнее время я своими делами доволен, но общий ход дел, т. е. предстоящее народное бедствие голода, с каждым днем мучает меня больше и больше. Так странно и даже хорошо и страшно. У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, в саду зелень, молодые наши дамы в кисейных платьях, рады, что жарко и тень, а там этот злой черт голод, делает уже свое дело, покрывает поля лебедой, разводит трещины по высохнувшей земле и обдирает мозольные пятки мужиков и баб и трескает копыта у скотины и всех проберет и расшевелит, пожалуй, так, что и нам под тенистыми липами, в кисейных платьях и с желтым сливочным маслом на расписном блюде - достанется. Право, страшная у нас погода, хлеба и луга" (письмо Фету, 16 мая 1865 г.)). Но это было далеко от того, что было раньше, когда Толстой инстинктивно порывался к деятельности, растворяясь в ней, и от того, что будет через несколько лет, когда, вырабатывая цельное мировоззрение, он войдет в новую жизнь.

В это переходное время Лев Николаевич сузил свой масштаб до обычных житейских рамок, и в нем не было протеста против них, так как по результатам они оказались далеко не бесценными. Сам Толстой в те годы признавал за этим периодом своей жизни большое содержание; он не только не жалел о перемене, но, дорожил новым, как единственно важным. Он не тяготился им, а с удовлетворением брал из него то, что в этот переходный момент ему было нужно.

Приведенная выдержка из дневника отражает временное состояние, а общий итог, конечная оценка этого периода дана в нескольких письмах к А. А. Толстой. В них подчеркнута полная удовлетворенность Льва Николаевича его душевным настроением, отмечавшим гармоническое объединение интересов семьи и интеллектуального творчества.

Письма 1865 года: "Я как-то раз вам писал, что люди ошибаются, ожидая какого-то такого счастья, при котором нет ни трудов, ни обманов, ни горя, а все идет ровно и счастливо. Я тогда ошибался: такое счастье есть, и я в нем живу 3-й год, и с каждым днем оно делается ровнее и глубже. И материалы, и" которых построено это счастье, самые некрасивые - дети, которые (виноват) мараются и кричат, жена, которая кормит одного, водит другого и всякую минуту упрекает меня, что я не вижу, что они оба на краю гроба, и бумага и чернила, посредством [которых] я описываю события и чувства людей, которых никогда не было... Я страшно переменился с тех пор, как женился, и многое из того, что я не признавал, стало мне понятно и наоборот" (Письмо А. А. Т-ой, январь 1865 г).

По поводу женитьбы Аксакова (Ив. Серг. Аксаков (1823-1886). Женат с 12 января 1866 г. на Анне Фед. Тютчевой (1829-1889), дочери Фед. Ив. Тютчева) Лев Николаевич сказал ему: "Женитесь. Не в обиду вам будь сказано, я опытом убедился, что человек неженатый до конца дней мальчишка. Новый свет открывается женатому" (Письмо ей же, ноябрь 1865 г).

"А как переменяешься от женатой жизни, я никогда бы не поверил. Я чувствую себя яблоней, которая росла с сучками от земли и во все стороны, котов рую теперь жизнь подрезала, подстригла, подвязала и подперла, чтобы она другим не мешала и сама бы укоренялась и росла в один ствол. Так я и росту; не знаю, будет ли плод и хорош ли, или вовсе засохну, но знаю, что росту правильно" (Письмо А. А. Т-ой, 5 июля 1865 г).

"Я и всегда был понятен, а теперь еще более, - теперь, как я вошел в ту колею семейной жизни, которая, несмотря на какую бы то ни было гордость и потребность самобытности, ведет по одной битой дороге умеренности, долга и нравственного спокойствия. И прекрасно делает! - Никогда я так сильно не чувствовал всего себя, свою душу, как теперь, когда порывы и страсти знают свой предел. Я теперь уже знаю, что у меня есть и душа и бессмертная (по крайней мере, часто я думаю знать это), и знаю, что есть Бог" (Письмо ей же, 14 ноября 1865 г).

Прибавить к этому нечего.