IX

В 1873 году, через одиннадцать лет после женитьбы, семья Толстых переносит первые тяжелые утраты.

В мае месяце скончалась на Кавказе пятилетняя племянница, общая люб мица, Даша Кузминская.

По получении этой печальной вести Лев Николаевич пишет ее родителями "Любезный друг Таня! не могу тебе описать впечатление, которое произвело^ на меня известие о смерти прелестной, моей милой (как мне приятно думатЯ теперь), моей любимицы Даши. Я никогда бы не думал, чтобы эта смерть так! могла поразить меня. Я почувствовал, как ты и твои дети близки мне. Целый" день я не могу подумать о ней и о вас без слез. Я испытываю то чувство, котоЯ рое, вероятно, теперь мучает вас: забыть и потом вспомнить и с ужасом спрашивать себя: неужели это правда? Долго еще вы будете просыпаться и спрашвл вать себя: неужели правда, что ее нет?.. Впечатление [от писем] осталось очень хорошее за тебя. Да, одна религия может утешить. И я уверен, что ты в первым раз поняла значение религии, и, ради Бога, не забывай, не старайся забыватщ все тяжелые минуты, которые ты пережила, а живи всегда с ними. Смерть для тебя ужасна, как ты говорила, я помню, но в смерти близкого существа, особенного, такого прелестного существа, как ребенок, и как этот ребенок, есть удивительная, хотя и печальная прелесть. Зачем жить и умирать ребенку? Это страшная загадка. И для меня одно есть объяснение. Ей лучше. Как ни обыкновенны эти слова, они всегда новы и глубоки, если их понимать. И наш лучше, и мы должны делаться лучше после этих горестей. Я прошел через это. И уверен по моему духовному родству с тобою и по тону твоего письма, которое я понял вполне, что твое горе отозвалось в тебе так же, как во мне смерть брата (смерть ребенка еще величественнее и таинственнее), и ты, вероятно, перенесешь как должно. Главное, без ропота, а с мыслью, что нам нельзя понять, что мы и зачем, и только смиряться надо. Пожалуйста, прочти 130-й псалом и выучи его наизусть и читай каждый день... Прощай, милый друг помогай вам Бог, тебе и Саше (как мне его всей душой жалко и как бы я желал, чтобы он нашел религиозное утешение) перенести это страшное, нами еще на испытанное, но висящее над нами горе, главное, без ропота и легкомыслия. И ведь это, собственно, не горе, а только одна из важных ступеней в жизни, через которую должны пройти все люди, живущие хорошей, честной жизнью. И какая судьба, что мама приехала к вам именно в это время. Я понимаю, какое она для вас была облегчение, - какое только могло быть. Я приезжаю из Тулы с письмами, Соня весело встречает меня. А я говорю: "большое горе большое, большое горе". Она говорит: "Ханна умерла?" Я говорю: "из Кутаиса, но не Ханна". Ни минуты не задумавшись, она сказала, как будто прочла письмо, именно эти два слова: "Даша умерла". Как это? Отчего она! могла это знать? Она ужасно огорчена - так, что и не может говорить про это. Сережа пожалел о тебе. А Таня лежала долго в постели и плакала. Прощайте, милые друзья, помогай вам Бог хорошо пройти эту тяжелую ступень в жизни".

Но Лев Николаевич скрыл от огорченных родителей свое истинное настроение. Того смирения и покорности, к которым он их призывал, в нем самом не доставало. - "Страшно, за что и зачем это на свете", - спрашивал он в письме к А. А. Берс (Письмо А. А. Берс, 31 мая 1873 г).

9 ноября умер младший сын Толстых Петр (Родился 13 июня 1872 г).

"Что это было - Бог знает, более всего похоже на круп. Началось хрипотой, которая усиливалась все более и более, и через двое суток унесла его. Последний час хрипота уменьшалась и, наконец, лежа в постельке, не просыпаясь, не метаясь даже, тихо, как будто заснул, умер этот веселый, толстенький мальчик и остался такой же полный, круглый и улыбающийся, каким был при жизни. Страдал он, кажется, мало, спал очень много во время болезни, и не было ничего страшного, ни судорог, ни мучений, и за то слава Богу. И даже и то я считаю милостью, - пишет Софья Андреевна сестре, - что умер меньшой, а не один из старших... Прошло уже десять дней, а я хожу все, как потерянная, все жду услыхать, как бегут быстрые ножки и как кличет его голосок меня еще издалека. Ни один ребенок не был ко мне так привязан, и ни один не сиял таким весельем и такой добротой. Во все грустные часы, во все минуты отдыха после ученья детей, я брала его к себе и забавлялась им, как никем из других детей не забавлялась прежде. И теперь все осталось - но пропала вся радость, все веселье жизни... Я за своего будущего ребенка опасаюсь; носишь рядом с ним какой-то тяжелый камень на сердце от постоянного горя, и здоровье мое плохо; когда пошевелился в первый раз ребенок, 8 ноября, уже Петюшка умирал и умер на другое утро. Похоронили мы Петю за часовней, где лежат родители Левочки, и теперь огородим место для всех нас чугунной решеткой. Был очень морозный и ясный день, и так же, как Дашечку, и его освещало солнце и его волосики золотистые так и остались у меня в памяти, освещенные солнцем в окно церкви. Так у нас пусто в доме, и детская внизу совсем пустая, давно уже этого не было... Как я жду лета и все думаю: "Господи, кто же еще?" И не случится ли еще чего-нибудь до тех пор. Какая-то полоса горя над нами" (Письмо Т. А. Кузминской, 18 ноября 1873 г).

На сороковой день Софья Андреевна ездила на кладбище. "Нечего тебе рассказывать, - пишет она сестре, - что чувствуешь, когда вызовешь в себе oясно все грустные воспоминания. Одно странно, что мне близка стала мысль о том, что в эту самую яму, куда опустили моего ребенка, опустят и меня, и это не страшно, но даже приятно, и эта яма, как будто мое место самое лучшее и законное, а теперь все только" покамест. Мне теперь часто кажется, что я утешилась, а иногда я вдруг чувствую, что я совсем переменилась, все во мне перевернулось и стало иначе, сложнее и грустнее... После смерти Петюшки он [Л. Н.] долго не мог приняться за дело, и теперь иногда жалеет и вспоминает его и ждет больше меня нового ребеночка, а я довольно равнодушна и, вообще, никогда не испытываю нежности к неизвестному.

Дети очень ждут елку: мы уже нарядили 25 скелетцев, купили золота для орехов, и я на этой неделе поеду все закупать для елки. Гостей почти никого у нас не будет... Наряжаться никто не будет, мне неприятен весь этот безобразный шум так скоро после смерти ребенка, и дети это поняли и совершенно согласны. Они все пятеро гуляют всякий день, катаются с горы и старшие на коньках. Я все больше сижу дома, переписываю ("Анну Каренину"), крою, шью мало, учу очень много, а для развлеченья мы наладили на этих днях всякий день кататься вечером на тройке, что очень приятно" (Письмо Т. А. Кузминской, 19 декабря 1873 г).

Сам Лев Николаевич сообщает об этом горе Фету и А. А. Толстой: "Утешаться можно, что если бы выбирать одного из нас восьмерых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское - это удивительное высшее проявление Божества на земле - не рассуждает, и жена очень горюет" (Письмо Фету, 18 ноября 1873 г). - "Из всех близких потерь, которые мы могли понести, эта была самая, легкая, мизинец, но все-таки больно, для жены особенно" (Письмо А. А. Т-ой, март 1874 г).

Первое несчастье тяжело поразило и Льва Николаевича и Софью Андреевну. Перед обоими встал неумолимый вопрос смерти, но в характере их переживаний заметна большая разница: Софья Андреевна переноси! проблему в план чисто семейный, а для Льва Николаевича смерть близкого человека полна глубокого религиозного смысла. - "Если потерей любимого существа сам не приближаешься к своей смерти, не разочаровываешься в жизни, не перестаешь ее любить и ждать от нее хорошего, то эти потери должны быть невыносимы; но если поддаешься на это приближенье к своему концу, то не больно, а только важно, значительно и прекрасно. Так на меня, да и на всех, думаю, действует смерть. Маленький пример: хороня Петю, я в первый раз озаботился о том, где меня положить. И на Соню, кроме той особенной почти физической материнской боли, это подействовало так же, несмотря на ее молодость" (Письмо А. А. Т-ой, март 1874 г).

Софья Андреевна писала иначе: - "К какому мрачному, безвыходному взгляду на жизнь привели меня эти три близкие мне смерти: Даши, Пети и Володи (Брат С. А-ны, Влад. Андр. Берс (1853 - февраль 1874)), ты не можешь себе представить. Несмотря на всю мою бодрость духаМ на способность находить спокойное и счастливое в жизни, теперь я почти утратила эту способность. Смотрю на своих детей и думаю: зачем я их учу и мучаю и браню, может быть, и жить не будут. И все мне кажется, что вот-вот начинается какая-то смертельная болезнь, чаще всего боюсь за Сережу. Он как старший и самый умный и самый добрый мне всех милее и страшнее. Ужасно хочется скорей увидеть тебя; мне кажется, что мы вместе, и собрав всех детей своих вместе, скорее найдем опять и способность радоваться и находить счастье" (Письмо Т. А. Кузминской, 27 февраля 1874 г).

Утешение скоро пришло. Через несколько месяцев, 22 апреля 1874 г. родился сын Николай.

"У нас все хорошо в семье. Вы предсказывали мне девочку, но родился мальчик - точно такой же, как тот, которого мы потеряли, и, хотя его зовут Николаем, мы невольно зовем его Петей, как прежнего", - пишет Лев Николаевич А. А. Толстой (Письмо А. А. Т-ой, 23 июня 1874 г). - "Я не приехал в Москву (Для встречи с А. А. Толстой) особенно потому, что перед вашим приездом только что был там, а вы не можете себе представить, как мне все тяжелее и тяжелее уезжать из дома, то есть выбрасывать из жизни те дни, которые я вне дома; и тем тяжелее, чем меньше их остается" (Письмо ей же, март 1874 г).

К этому времени следует отнести первые проявления будущих коренных разногласий между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. Они не были продолжительны и не могли серьезно отразиться на их отношениях, но Софьей Андреевне представился случай уяснить свой взгляд на работу Льва Николаевича и дать оценку его деятельности.

Выше было указано, что после "Войны и мира" духовная жизнь Толстого протекала в двух совершенно самостоятельных направлениях: в направлении творчества, отвлеченного от текущей жизни, и практического - литература и педагогика. Эти деятельности не совпадали и постоянно вытесняли одна другую - "Сначала Лев Николаевич всю энергию свою употребляет на создание "Азбуки", но потом "умственная - душевная работа /его/ по этому делу кончилась" (Письмо Н. Н. Страхову, 19 мая 1872 г) и он "счастлив теперь, спихнув с [себя] эту работу... [И] последние дни насилу удерживал потребность начать свою настоящую работу" (Письмо ему же, 30 сентября 1872 г), т. е. художественное творчество, - сначала "Петра I", потом - "Анну Каренину". Правда, он не оставляет педагогических занятий и школы, но все его внимание сосредоточено на искусстве. Потом опять возникает охлаждение к нему, возобновляется интерес к народному образованию, так как Льву Николаевичу трудно "оторваться от живых людей, чтобы заняться воображаемыми" (Письмо А. А. Толстой, дек. 1874 г).

В 1874 году он пишет А. А. Толстой: "Я нахожусь в своем летнем расположении духа, то-есть не занят поэзией и перестал печатать свой роман и хочу бросить его, так он мне не нравится; а занят практическими делами, а именно, педагогикой: устраиваю школы, пишу проекты и борюсь с петербургской педагогией вашего protege (протеже (фр.)) Дмитрия Андреевича (Гр. Д. А. Толстой (1823-1889), министр народного просвещения), который делает ужасные глупости в самой важной отрасли своего управления, в народном образовании" (Письмо А.. А. Т-ой, 23 июня 1874 г).

В первое время Софья Андреевна вполне принимает обе стороны деятельности мужа: она помогает ему в работе над "Азбукой", учит в школе и чувствует, что новые интересы вносят в семью особую красоту и уют. Но практические занятия начинают разрушать то, на чем семья выросла, чем семья гордилась, что давало семье материальное благополучие, и Софья Андреевна резко отвергает их.

"Левочка весь ушел внародное образование, школы, учительские училища, то-есть где будут образовывать учителей для народных школ, и все это его занимает с утра до вечера. Я с недоумением смотрю на все это, мне жаль его сил, которые тратятся на эти занятия, а не писанье романа, и я не понимаю, до какой степени полезно это, так как вся эта деятельность распространится на маленький уголок России - Крапивенский уезд" (Письмо С. А. Берс (брату), 20 ноября 1874 г).

"Роман не пишется, а из всех редакций так и сыпятся письма: десять тысяч вперед и по пятьсот рублей Серебром за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается. А мне, Бог с ними, с деньгами, а главное просто то его дело, то-есть писанье романов, я люблю и ценю и даже волнуюсь им всегда ужасно, а эти азбуки, арифметики, грамматики я презираю и притворяться не могу, что сочувствую. И теперь мне в жизни чего-то не достает, чего-то, что я любила; и это, именно, не достает Левочкиной работы, которая мне всегда доставляла наслаждение и внушала уваженье. Вот, Таня, я, настоящая писательская жена, как к сердцу принимаю наше авторское дело.

О себе лично нечего тебе сказать. Я учу, кормлю, как машина, с утра до ночи и с ночи до утра. Переписывала и азбуку, но когда увидала, что дело не скоро кончится, то мне эти короткие слова, эти фразы: "Маша ела кашу" и проч., так надоели, что я бросила, пусть писарь переписывает. Мое дело было переписывать бессмертную "Войну и мир" или "Анну", а это скучно" (Письмо Т. А. Кузминской, 10 декабря 1874 г).

Что происходило в то время между мужем и женой - неизвестно. Конечно, Софья Андреевна высказывала Льву Николаевичу свой взгляд, свдЯ неудовольствие, но он не считался с ее протестом и не изменял себе.

Согласно "Исповеди", к этому году относится первая "остановка жизни первый отчаянный удар по тому строению, которое Толстой в течение многих лет, несмотря на минутные отклонения, усердно воздвигал. Переживания Льва Николаевича скрыты от постороннего взора, но можно предположить, что подавленное настроение заставило его прекратить "призрачное" художественное творчество и обратиться к другой - практической работе, которая требовала меньшей затраты интеллектуальных сил, отвлекала от мучительной сосредоточенности на себе и давала реальное оправдание жизни.

В семье что-то не ладилось. Внешне все оставалось по-прежнему, но чувствовалась взаимная неудовлетворенность. Лев Николаевич не мог так же пристально интересоваться семьей, как прежде, и Софья Андреевна это замечала. Его растерянность и напряженные искания вносили в семью холод и разобщенность. Жена не понимала тяжелого состояния мужа, оно ее угнетало, а перемена его деятельности вызывала недоумение и протест. - Софья АндреевнЯ теряет интерес к своей будничной работе, она заболевает физически и душевно и даже тяготится жизнью.

"Иногда мне до того станет грустно, так устанут нервы, да еще при лихо" радке, что я только молю Бога: "дай Бог силы, или уж умереть бы скорей". Ты не осуждай меня, Таня, я знаю, что это дурно, и только тебе это пишу: но мендИ замучило нездоровье, и я уж слишком одиноко и не весело живу" (Письмо Т. А. Кузминской, 8 ноября 1874 г).

С. А. Толстая. Москва. Фотография фирмы 'Тиле и Опитц'. 1885 г.

"Мы с тобой вместе всю осень болели лихорадкой и тоской. Что такое эта тоска - это ужас! Я думала, что я a la lettre (буквально (фр.)) с ума сойду. И одна, одна, так же, как и ты с своей тоской, сомненьями, разными воспоминаниями и прочее. Когда лихорадочная тоска, тогда ко всему придерешься, чтоб убиваться и плакать. Я тоже все плакала и желала умереть. Теперь и мне лучше, и я опять вступаю в жизнь, но у меня еще нет силы; я худа, желта, задыхаюсь, волнуюсь, но все это скоро пройдет.

Левочка взялся за школы и весь в них ушел, и я не могу, хотя желаю, ему сочувствовать. Если б он писал свой роман, было бы лучше. Прощай, милая Таня, будь здорова, перестанем тосковать, ведь жить надо, так надо стараться получше прожить... Вы все мне так милы, и я о вас часто думаю. У нас уж веет слишком умно и мне не по силам иногда" (Письмо Т. А. Кузминской, 26 ноября 1874 г).

Летом, когда Лев Николаевич уезжал по делам имения в Самарскую губернию, Софья Андреевна пишет ему о семье, но в письме ее чувствуется скрытый упрек.

"Беспокойства мои насчет вас замерли, потому что заглушились беспокоим ством о меньшом. Он трое суток был очень болен; страшный жар, которыйщ ничем не могла устранить. Наконец, сегодня я решилась этого трехмесячной" крошку обложить горчишниками, и это ему помогло. Я рада, милый ЛевочкаЯ что могу тебе написать, что ему лучше, хотя знаю, что даже смерть маленькогв тебя бы не огорчила для него, а только по отношению ко мне. И я эти дни беЯ тебя, дни и ночи ходила как сумасшедшая; все мои горести, вся боль при потеря Пети опять поднялась с новой силой. Слава Богу, теперь опасности нет, но яЯ опять не могу успокоиться, пока вас двух, моих самых дорогих, не увижу опять дома. Мне только и хочется писать о том, как агукал вечером оживший мальчик, как я его растирала, как ночь он всю спал у меня на руках; но все это ты лушиваешь и читаешь из снисхождения" (Письмо Л. Н. Т-му, 6 августа 1874 г. Л. Н-ч уехал в Самару со старшим сыном Сергеем. С дороги он написал жене два коротких деловых письма и в одном, между прочим, отметил: "С Сережей тоски у меня не будет. И все время я как в семье").

В начале 1875 года новое горе поразило семью: скончался младший сын.

"Маленький мой Николенька умер 20 февраля, и вчера мы его похоронили - сообщает Софья Андреевна сестре. - Пишу тебе все эти слова и ничего не чувствую, я точно вся окаменела. Эта смерть была не такая, как Петина, который был оторван вдруг, здоровый и в полной силе, - этот маленький умирал целый почти месяц и измучил всех нас ужасно видом своих страданий... Более чем через сутки после первых конвульсий, я заметила, что он мнет губки и дала ему воды. Он жадно схватил ложку. Тогда я взяла на себя и дала ему грудь. Не могу тебе выразить, Таня, с каким чувством ужаса я кормила этого мальчика, который смотрел и не видел и хватал бессмысленно, как зверек, зубами и губами грудь, жадно сосал и все бессознательно... Уже [за] целые сутки до смерти он окоченел и не мог сгибаться. Ручки тоже остались скорченные, пальцы так и не разжались, а остались в кулачках; так и похоронили. Последнюю ночь я от усталости и прилива молока совсем изнемогала, и сидел Левочка. При нем и умер мальчик. Он очень жалеет и жалел его; - такой был чудесный, энергический, живой и полный огня мальчик. Такие и не живут. Последние дни мальчик был у меня в спальне, там и умер. Потом перенесли его вниз, в детскую, где он и стоял мертвый. Вчера мы с Левочкой в возке ездили его хоронить. Во всю зиму не было такого страшного мороза: 20 градусов при сильнейшем ветре. Оба мы не совсем здоровы, и что-то было зловещее в его похоронах. Когда вынесли к могилке его гробик, ветер рвал и кисею, которой он был закрыт, и венчик с головы, и качал его беспомощную, бледную головку, так что я убежала от этого вида. Притом, страх, что Левочка простудится - он все время в лихорадочном состоянии и не выходит из дому с месяц. Дома же в это время кто-то забыл потушить перед образом восковую свечу; она упала на постель няни, и все загорелось: и подушки, и одеяло, и самая спинка дивана. Наталья Петровна вошла и, увидав пламя, стала кричать. Сейчас же все потушили. Похоронили мальчика возле маленького Пети и весной сделаем ограду, которая уже готова, и посадим елки и розы.

Теперь, Таня, я свободна, но как тяжела мне моя свобода, как я чувствую себя потерянной, ненужной, ты себе представить не можешь. Этого мальчика я любила за двух: и за умершего Петю и за него самого. С какою любовью и стараньем я выхаживала его и наряжала, и радовалась на него, и все его воспитание я вела добросовестнее, чем всех других. Но мне часто казалось, что он жив не будет, и я всегда говорила: "Нет, и этот не настоящий!.." У нас в доме все жалеют маленького; его ужасно все любили и Левочка, и дети, и люди, и Эмили (Гувернантка), и все им забавлялись. Вчера ему было бы десять месяцев. Роман Левочки печатается, и говорят, что имеет страшный успех, а во мне это странное возбуждает чувство: у нас такое горе, и нас так празднуют везде. Прощай, голубчик, дай Бог, чтоб у тебя не было никакого горя" (Письмо Т. А. Кузминской, 23 февраля 1875 г).

По концу письма видно, что Лев Николаевич, после небольшого перерыва, вернулся опять к литературным занятиям. Он все меньше и меньше уделяет внимания педагогической деятельности, и осенью 1875 года совсем хочет ее прекратить, так как она "слишком много берет времени" (Письмо Фету, август 1875 г). В начале года печжИ тается продолжение романа; после двухмесячного летнего отдыха Лев Никон лаевич снова берется "за скучную, пошлую А. Каренину" (Письмо Фету, август 1875 г).

Софья Андреевна с радостным удовлетворением встретила в муже перемену, старалась всячески оберегать его покой и в этом стремлении высказала обычный семейный эгоизм.

Осенью появился в доме коклюш; переболели все дети, хворала и Софья Андреевна. Ее болезнь осложнилась, был выкидыш; она "не спала, плакала и стонала четыре и пять часов в день" (Письмо Т. А. Кузминской. 25 ноября 1875 г). Была еще одна больная - старая тетка Льва Николаевича, сестра отца, П. И. Юшкова (Пелагея Ильинична жила в последние годы в Туле, в монастыре. Этой осенью она переехала в Ясную Поляну, где вскоре и слегла). У нее в Казани Толстой провел юношеские годы, с нею были связаны у него последние воспоминания об отце, и он очень тяжело переносил ее болезнь. Но для Софьи Андреевны болезнь чужого ей человека была лишь досадным препятствием, осложнением, которое нарушало семейный уют, расстраивало мужа и отвлекало его от работы. С каким волнением воспринимала она всегда каждое недомогание своих, детей, мужа, и с каким равнодушием, холодной внимательностью переносит она болезнь престарелой одинокой тетки!

"У нас тетенька Пелагея Ильинишна наводит на всех уныние, - сообщает Софья Андреевна сестре. - Она лежит три недели в постели, нога болит в коленке ужасно, лихорадочное состояние, ничего не ест, кроме двух-трех ложек бульону в сутки, стонет и страдает. Она лежит недвижимо, и ты можешь себе представить, каково за ней ходить, сменять под ней мокрое и нечистое белье, и притом ей больно малейшее движенье, и она кричит, сердится и бранит, когда ей все сменяют. Ужасно все это тяжело, и я так стала нетерпелива, и совестно, и ропщу, и тоскую часто, что на нас все напасти. Долго ли это продолжится - Бог знает; доктор говорил, что не более десяти дней, но вот уже двенадцатый день, а ей как будто легче, но нет надежды, что она могла встать, главное, от ноги, и нет надежды, чтоб перестала страдать... Левочка начинает заниматься романом, который, как только будет готов, то опять будет печататься в "Русском Вестнике". Дело шло бы успешнее, если б не моя, а потом тетенькина болезнь, которую он очень принимает к сердцу... Ты пишешь, что у тебя часто мысль: "когда это кончится!" И у меня, вообрази, та же мысль часто. И теперь тетенька за душу тянет, и я думаю: "когда это кончится!" Но, несмотря на ее болезнь, я думаю и готовлю елку; детей жаль, все больная атмосфера кругом них, и я так желаю им сделать удовольствие" (Письмо Т. А. Кузминской, 12 декабря 1875 г).

Прошло две недели. Софья Андреевна пишет: "У нас случилось то, что раньше или позднее, но должно было случиться в нашем доме. А именно то, что тетенька Пелагея Ильинишна скончалась, и вчера ее схоронили. Сегодня Рождество, и у нас тихо: елки, конечно, нет и никаких веселий. Заболела она болью в боку, на который упала еще летом, и в котором было воспалениещ потом боль перешла в коленку, потом жар, и так все шло то хуже, то лучше. Когда ей делалось хуже, она говорила: "Leon, je ne voudraipas mourir, je suis siM bien chez vous" ( "Леон, я не хочу умирать, мне так хорошо с Вами", (фр.)). А когда ей делалось легче, то сейчас же она начинала заботиться о житейских делах. Она так боялась и не желала умирать, что насилу уговорили ее причаститься, а собороваться ни за что не хотела, а когда я в день ее смерти, то есть 22 декабря, хотела ее соборовать, то священника не застали дома, и так она и умерла во время нашего обеда^мы никто и не видали. Никто о ней, о бедной, и не поплакал. Левочке жаль ее было во время болезни, он все ходил к ней; а раз она его позвала, ей было очень плохо, и стала собираться умирать и удивлялась, что смерть не приходит, и сказала: "Что же, думала кончено - а не кончено". После этого жила еще больше недели. Я ее тоже оплакала раз вечером, когда сидела у нее, и мне жаль стало, что ее не будет. Потом привыкла к этой мысли и только усиленно старалась, чтоб ей было хорошо, ходила за ней, сидела у нее, смотрела, чтоб пролежни не было больно и чтоб люди ходшш за ней получше, когда меня нет... Дети тоже мало почувствовали ее смерть. Мне даже досадно, и кажется, что они бесчувственны. Похоронили ее в самой решетки; за которой дети и Татьяна Александровна (Т. А. Ергольская, воспитательница Л. Н-ча. Умерла годом раньше, 20 июня 1874 г. В годы молодости Толстого их связывала самая тесная дружба; ей посвящены лучшие страницы "Воспоминаний"). Я не ездила по случаю холода, а только Левочка и, Бибиков. Я очень испугалась, когда в самый час кончины ее, за обедом Леля ничего не ел, руки холодные, к ночи жар и бред. На другой день в тот же час опять озноб и жар. Я дала ему вчера хинину, сегодня и вчера лихорадки нет, но я все боюсь, - он очень похудел от коклюша и вообще хворый. Но теперь он весел, бегает и играет... Левочка взялся очень усердно за "Анну Каренину", и, если б не вся эта грустная история с тетенькой, я бы уж переписывала и, может быть, вышли бы следующие главы в январе, а теперь вряд ли поспеют" (Письмо Т. А. Кузминской, 25 декабря 1875 г).

Об этой Потере Лев Николаевич писал через три месяца А. А. Толстой: "Странно сказать, но эта смерть старухи 80 лет подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала; мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий, но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь. Но часу не проходит, чтобы я не думал о ней. Хорошо вам, верующим, а нам труднее" (Письмо А. А. Т-ой, март 1876 г).