VIII

После праздников трудовая жизнь в Ясной Поляне восстанавливается. Ле Николаевич заканчивает начатую еще в прошлом году "Азбуку", сдает ее печать и принимается за другое "задушевное сочинение" (Письмо Фету, 20 февраля 1872 г). - "Азбука моя не дает мне покоя для другого занятия, - пишет он Фету. - Печатание идет черепашьими шагами, и черт знает, когда кончится, а я все еще прибавляю, убав ляю и изменяю. Что из этого выйдет, - не знаю; а положил я в него всг душу" (Письмо Фету, 16 марта 1872 г. Под "задушевным сочинением" Л. Н-ч подразумевает начатый им роман из эпохи Петра I. Замысел и первые наброски относятся к 1870 г., а в 1872 г. он снова вернулся к нему и работал над романом до марта 1873 г).

Кроме этих литературных работ, Толстой возобновляет также и школу, в которой принимает участие вся семья.

"Каждое послеобеда приходят человек 35 детей, и мы их учим, - рассказывает Софья Андреевна. - Учит и Сережа, и Таня, и дядя Костя, и Левочка, и я. Это очень трудно - учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. Мы учеников разделили, я взяла себе 8 девочек и 2 мальчика. Таня и Сережа учат довольно порядочно: в неделю все знают уже буквы и склады на слух. Учим мы их внизу, в передней, которая огромная, в маленькой столовой под лестницей и в новом кабинете. Главное то принуждает учить грамоте, что, это такая потребность, и с таким удовольствием и охотой они учатся все. До обеда я учу своих детей, ложимся очень поздно и вот так регулярно идут теперь наши дни. Работаю я теперь драпировку на окна в детскую, кабинет и другую детскую, а дядя Костя мне прибивает крюки и багетки" (Письмо Т. А. Кузминской, 2 февраля 1872 г). - "Каждое утро своих детей учу, каждое послеобеда школа собирается. Учить трудно, а бросить теперь уж жалко; так хорошо шло ученье, и все читают и пишут, хотя не совсем хорошо, но порядочно. Еще поучить немного, и на всю жизнь не забуду. Теперь завтра еще поучу, а послезавтра вербная суббота, и тогда на две недели J всех распущу и примусь еще пристальнее за работу" (Письмо Т. А. Кузминской, 6 апреля 1872 г).

Эта новая волна творчества, как и прежде, вся проходит в семье. Софья Андреевна учит в школе, живо интересуется работой Льва Николаевича над "Азбукой", в письмах своих она постоянно говорит о "книжечках", сообщает о ходе работы, вместе с мужем возмущается, что "печатанье нашей азбучки идет тихо, так как Рис (Владелец типографии, в которой печатались "Война и мир" и "Азбука"), по своему обыкновению, обманул"; (Письмо Т. А. Кузминской, 10 марта 1872 г), помогает держать корректуры ("Отсылали корректуру "Азбуки", сидели до 4-го часа ночи", - отметила С. А-на в дневнике 3 апреля 1872 г).

Лето для работы пропало: Лев Николаевич опять ездил в Самарскую губернию покупать именье, а осенью он писал Фету: "Пришла дурная погода, й дух работы и тишины приближается, и я ему радуюсь. Немножко охоты и хозяйственные заботы и потом жизнь с собой и с семьей - и только. Я с радостью думаю об этом, и потому верю, что я счастлив" (Письмо Фету, 1...4? сент. 1872 г).

Но настроение Софьи Андреевны в эти месяцы часто срывается; в ее письмах к сестре встречаются грустные нотки.

"Видимся мы мало, а когда видимся, тогда я уж так уставши, нервы мои так расстроены, что я начинаю с ним ссориться. Ведь он, кстати, не признает во мне ни усталости ни болезни, - разве уж совсем плохо" (Письмо Т. А. Кузминской, 1 октября 1872 г).

"Очень у нас скучно и уединенно. Только делами спасаешься от той малодушной скуки, которая невольно иногда находит, и хотелось бы иногда и общества и какого-нибудь неразумного удовольствия. Если б я говорила, что этого никогда не хочется, я была бы не искренна" (Письмо Т. А. Кузминской, 14 ноября 1872 г). - "Праздники, думаю, проведем не весело. Ничто не готовится и никто к нам не собирается".

Это писалось 30 ноября; 22 декабря она пишет сестре "в попыхах... У нас готовятся,к елке, настраивают фортепиано, моют двери и окна, игрушек вчера вечером Левочка накупил в Туле, дети в волнений, шумят и радуются". В этом же письме приписывает сам Лев Николаевич: "Всегда часто об вас вспоминаешь, но особенно теперь, при празднике. Вчера ездил в Тулу закупать к елке. Я это очень люблю, а нынче окна моют, игрушки в коробках везде, люди в баню идут, дети "заглядывают куда не следует, догадываются. Мы придумывали, как что подарить барышням, успеем ли и т. д..."

Детей к тому времени было 6 человек. В одном из писем к А. А. Толстой Лев Николаевич дает их подробную характеристику.

"Старший, белокурый, не дурен; есть что-то слабое и терпеливое в выражении и очень кроткое. Когда он смеется, он не заражает, но когда он плачет, я с трудом удерживаюсь, чтобы не плакать. Все говорят, что он похож на моего старшего брата. Я боюсь верить. Это слишком бы было хорошо. Главная, черта брата была не эгоизм и не самоотвержение, а строгая середина: он не жертвовал собою никому, но никогда никому не только не повредил, но не помешал. Он и радовался и страдал в себе одном. Сережа умен - математический ум - и чуток к искусству, учится прекрасно, ловок прыгать, гимнастика, но gauche (неуклюжий, неловкий (фр.)) и рассеян. Самобытного в нем мало: он зависит от физического. Когда он здоров и нездоров, - это два различные мальчика. Илья, третий, никогда не был болен; ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно. Всегда думает о том, о чем ему не велят думать; игры выдумывает сам. Аккуратен, бережлив: "мое" для него очень важно. Горяч и violent (вспыльчивый (фр.)), - сейчас драться; но и нежен и чувствителен очень. Чувствен - любит поесть и полежать покойно: когда он ест желе смородинное и гречневую кашу, у него губы щекотит. Самобытен во всем. И когда плачет, то вместе злится, и неприятен, а когда смеется, то и все смеются. Все непозволенное имеет для него прелесть, и он сразу узнает. Еще крошкой, он подслушал, что беременная жена чувствовала движение ребенка; долго его любимая игра была то, чтобы подложить себе что-нибудь круглое под курточку и гладить напряженной рукой и шептать, улыбаясь: "это бебичка". Он гладил также все бугры в изломанной пружинной мебели, приговаривая: "бебичка". Недавно когда я писал историю в "Азбуку", он выдумал свою: "Один мальчик спросил: Бог ходит ли?.. Бог наказал его, и мальчик всю жизнь ходил..." Если я умру, старший, куда бы ни попал, выйдет славным человеком, почти наверно в заведении будет первым учеником. Илья погибнет, если у него не будет строгого и любимого им руководителя

Летом мы ездили купаться; Сережа верхом, а Илью я сажал себе за седло/ Выхожу утром - оба ждут. Илья в шляпе, с простыней, аккуратно, сияет. Сережа откуда-то прибежал, запыхавшись, без шляпы. - "Найди шляпу, а то я не возьму". Сережа бежит, туда, сюда, - нет шляпы. - "Нечего делать, бея шляпы я не возьму тебя - тебе урок, - у тебя всегда все потеряно". Он готов плакать. Я уезжаю с Ильей и жду - будет ли от него выражено сожаление! Никакого. Он сияет и рассуждает об лошади. Жена застает Сережу в слезах. Ищет шляпу - нет. Она догадывается, что ее брат, который пошел рано утром ловить рыбу, надел Сережину шляпу. Она пишет мне записку, что Сережа, вероятно, не виноват в пропаже шляпы, и присылает его ко мне в картузе (она угадала). Слышу по мосту купальни стремительные шаги, Сережа вбегает (дорогой он потерял записку) и начинает рыдать. Тут и Илья тоже, и я немножко.

Таня - 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя, это также хорошо, но верю потому, что это очевидно. Если бы она была адаЯ мова старшая дочь и не было бы детей меньше ее, она бы была несчастная девочка. Лучшее удовольствие ее возиться с маленькими. Очевидно, что она находит физическое наслаждение в том, чтобы держать, трогать маленькое тело. Ее мечта, теперь сознательная, - иметь детей. На днях ездили с ней в Тулу снимать ее портрет. Она стала просить меня купить Сереже ножик, тому другое, тому третье. И она знает все, что доставит кому наибольшее наслаждение. Ей я ничего не покупал, и она ни на минуту не подумала о себе. Мы едем домой. "Таня, спишь?" - "Нет". - "О чем ты думаешь?" - "Я думаю, как мы приедем - я спрошу у мама, был ли Леля хорош, и как я ему дам и как тому дам и как Сережа притворится, что он не рад, а будет очень рад". - Она не очень умна, она не любит работать умом, но механизм головы хороший. Она будет женщина прекрасная, если Бог даст мужа. И вот, готов дать премию огромную тому, кто из нее сделает новую женщину.

4-й - Лев. Хорошенький, ловкий, памятливый, грациозный. Всякое платье на нем сидит, как по нем сшито. Все, что другие делают, то и он, и все очень ловко и хорошо. Еще хорошенько не понимаю.

5-я - Маша, 2 года, та, с которой Соня была при смерти. Слабый, болезненный ребенок. Как молоко белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные голубые глаза, странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Эта - будет одна из загадок; будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное.

6-й - Петр - великан. Огромный, прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится, и жена приходит в восторженное волнение и торопливость, когда его держит; но я ничего не понимаю. Знаю, что физический запас есть большой. А есть ли еще то, для чего нужен запас - не знаю. От этого я не люблю детей до 2,3 лет - не понимаю. Говорил ли я вам про странное замечание? Есть два сорта мужчин - охотники и не охотники. Не охотники любят маленьких детей, - беби, могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу. Проверьте своих знакомых" (Письмо А. А. Т-ой, осень 1872 г).

К 1872 году относится событие, которое с новой стороны раскрывает живой образ Толстого. Когда Лев Николаевич был в Самарской губернии, графский бык убил пастуха. Толстого привлекли к ответственности, взяли подписку о невыезде. Какое впечатление произвело на него вмешательство чиновников в его личную жизнь, он подробно рассказывает в письмах к А. А. Толстой. Мы коснемся этого случая только с той стороны, которая непосредственно относится к нашей теме.

"Нежданно, негаданно на меня обрушилось событие, изменившее всю мою жизнь, - пишет Лев Николаевич. - Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом - не могу выходить из дома (все это по произволу мальчика, называемого судебным следователем), и на днях должен обвиняться и защищаться в суде - перед кем? Страшно подумать, страшно вспомнить о всех мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать.

С седой бородой, с 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что я не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, которому лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге; но перестану злиться. Всю эту историю вы прочтете в печати. Я умру от злости, если не изолью ее, и пусть меня судят за то еще, что я высказал правду. Расскажу, что я намерен делать и чего я прошу у вас.

Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будут у нас/обеспечено. Жена смотрит на это с удовольствием - она любит английское, для детей это будет полезно, средств у меня достанет (я наберу, продав все, тысяч двести); сам я, как ни противна мне европейская жизнь, надеюсь, что там я перестану злиться и буду в состоянии те немногие года жизни, которые остаются, провести спокойно, работая над тем, что мне еще нужно написать. План наш состоит в том, чтобы поселиться сначала около Лондона, а потом выбрать красивое и здоровое местечко около моря, где бы были хорошие школы, и купить дом и земли. Для того, чтобы жизнь в Англии была приятна, нужны знакомства с хорошими аристократическими семействами. В этом-то вы можете помочь мне, и об этом я прошу вас. Пожалуйста, сделайте это для меня. Если у вас нет таких знакомых, вы, верно, сделаете это через ваших друзей. Два, три письма, которые бы открыли нам двери хорошего английского круга - это необходимо для детей, которым придется там вырасти. Когда мы едем, я еще ничего не могу сказать, потому что меня могут промучить, сколько им угодно. Вы не можете себе представить, что это такое. Говорят, что законы дают securite (надежность, уверенность, безопасность (фр.)). У нас напротив. Я устроил свою жизнь с наибольшей securite. Я довольствуюсь малым, ничего не ищу, не желаю, кроме спокойствия; я любим, уважаем народом; воры и те меня обходят; и я имею полную securite, но только не от законов. Тяжелее для меня всего - это злость моя. Я так люблю любить, а теперь не могу не злиться. Я читаю и "Отче наш" и 37-й псалом и на минуту, особенно "Отче наш", успокаивает меня, и потом я опять киплю и ничего делать, думать не могу; бросил работу, как глупое желание отмстить, тогда как мстить некому. Только теперь, когда я стал приготавливаться к отъезду и твердо решился, я стал спокойнее и надеюсь скоро опять найти самого себя" (Письмо А. А. Т-ой, 18 сентября 1872 г. С. А. Берс (брат) говорит, что Л. Н. "был завзятый аристократ, и хотя всегда любил простой народ, еще более любил аристократию. Середина между этими сословиями была ему несимпатична. Когда, после неудач в молодости, он приобрел громкую славу писателя, он высказывал, что эта слава величайшая радость и большое счастье для него. По его собственным словам, в нем было приятное сознание того, что он писатель и аристократ". ("Воспоминания о Л. Н. Т-м", гл. IV)).

Дело приняло благоприятный для Толстого оборот, и он оставил мысль о переезде. Александре Андреевне он пишет: "Нынче же случилось то, что утиИ шило мою досаду еще до получения письма. Утром жена разболелась еильнейЯ шей лихорадкой и болью в груди, угрожающей грудницей (она кормит), и щ вдруг почувствовал, что не имеет человек права располагать своей жизнью" семьей особенно. И так мелка мне показалась и моя досада и оскорбления, чтя я усумнился, поеду ли я. Теперь ей получше, я надеюсь, что обойдется без грудницы. Сестра Маша на днях уехала от нас. и каждый день с нежностью говорила о вас и упрекала себя за то, что не писала вам, а я упрекаю себя за то, что писал. Прошу простить и целую вашу руку" (Письмо А. А. Т-ой, 19 сентября 1872 г).

В следующем, 1873 году часть лета Толстые провели в своем новом имении в Самарской губернии. Здесь случился в ту пору страшный голод. Засуха сильно отразилась также и на новом хозяйстве Толстых. Но их семейная жизщИ протекала в это время спокойно, в полном согласии.

Письмо Софьи Андреевны к сестре: "Милый друг Таня, во второй раз пишу тебе из нашего самарского хутора, куда привезли мы свою тихуюя невзыскательную жизнь, и нисколько жизнь не переменилась оттого, что у наса меньше комнат и вместо леса перед глазами степь. Все та же тишина, те же занятия, тот же лад, как и везде. Иногда находит грусть и даже досада, чтоЯ опять хуже, чем в прошлом году - сгорело все - ничего решительно нет, ни сена, ни пшеницы, мы в очень большом убытке, и вчера я подумала, что за что же бы нам даже в этом была бы удача, уж слишком бы много всего хорошего" даже страшно бы было, лучше уж хоть в деньгах будет неудача. Тут с страся тной недели не было ни одного дождя, вот и мы месяц живем, и на наших глазам понемногу засыхало это огромное пространство, и понемногу находил ужас на весь здешний народ, который третий год бьется из последних сил как-нибудь прокормиться и посеять для будущего года. Наш старый башкирец, который живет у нас и доставляет нам кумыс, говорит, что только 40 лет тому назад был такой бедственный год. Ты не поверишь, милая Таня, как тут близко живешь с народом; сегодня у нас пили чай мужик и башкирец; они здесь как друзья, очень полезны советами и помощью в делах житейских и хозяйственных. Сегодня же мы ездили к обедне в Гавриловку, ближайшую деревню, и я причащала трех меньших. Степа с нами ездил кучером; в двух плетушках мы уселись все; эти здешние плетушки очень хороши и удобны. Твой крестник (Родившийся в июне 1872 г. сын Петр) ездил в твоем платьице, за которое очень, очень тебя благодарю, так мне приятно думать, что это ты обдумала, сшила, и так хорошо сидит, что лучше нельзя было и при нем сшить. Он такой славный мальчик, веселый, добродушный, на разные штуки пускается и так толст, что Степа его зовет кубом".

Приписка Льва Николаевича: "Соня ушла кормить, я дописываю. Я только с приездом Ханны узнал предстоящую нам на будущее лето радость - ваш приезд в Ясную. Пока я не был женат, я не верил и не делал эти планы на год, а теперь верю и, как Соня говорит, мне кажется, что это будет завтра. Наша жизнь здесь в Самаре удалась, как нельзя лучше во всем, что зависит от нас, в особенности от Сони. Она поняла эту здешнюю, не такую, как ваша кавказская - блестящую, парадную, а степную, неопределимую, незаметную прелесть лучше, чем я ожидал" (Письмо Т. А. Кузминской, 8 июля 1873 г).

Ввиду предстоящего бедствия Лев Николаевич обследовал ряд соседних крестьянских хозяйств и на основании полученных материалов написал статью, опубликованную в "Московских ведомостях". Эта деятельность вызывает полное сочувствие со стороны Софьи Андреевны. Она живо интересуется п0мощью голодающим, сбором пожертвований, статью называет "нашей статьей" (Письмо Т. А. Кузьминской, 25 августа 1873 г. Кажется, С. А-на не разочаровалась в обычных приемах общественной помощи, но Л. Н-ча светская филантропия стала скоро раздражать. Призыв его дошел далеко, - до двора; первой жертвовательницей была императрица, откликнулись остальные. Но сюда примешались вопросы административного такта, самолюбия и т. п. - На следующий год, в марте, Л. Н-ч писал А. А. Толстой: "Я боюсь, что наделал вам неприятностей голодом самарским. Всегда, с молоду, и чем старше, тем больше, ценю одно качество отрицательное выше всего - простоту. Надо наше уродство, чтобы понять только ту путаницу, которая происходит. По какому же случаю? - по тому, что голодным людям не голадные, а роскошествующие люди хотят дать кусок хлеба. Хочешь дать - дай, не хочешь, пройди мимо. Казалось бы, чего еще. Нет, оказывается, что если ты дашь, то ты этим покажешь, что ты враг кого-то, и желаешь кого-то огорчить или убедить, а не дашь, то ты этим... Боже мой! Что это? Я только приехал из Москвы, и хотя я избегаю слушать все рассказы о делающих, невольно я приезжаю с таким запасом презрения и отвращения, что долго не могу успокоиться. Особенно с подрастающими детьми, так хочется с ними одинаково серьезно смотреть на жизнь, и так это трудно, когда дело коснется людских дел").

Дом Л.Н.Толстого в Ясной Поляне. Вид со стороны террасы. Фотография С.А.Толстой. 1896 г. На крыльце - С.А.Толстая, на линейке - Андрей и Михаил Толстые, кучер

Согласие у них также и в том, что для них обоих, несмотря на весь ужас голода, интересы собственной семьи стоят на первом месте, и они огорчены, что убытки нарушают их хозяйственный план. Так это представляется по документам Софьи Андреевны.

Она пишет сестре по возвращении в Ясную Поляну: Детям "везде весело, а мы оба - старички - что-то мрачны. Погода суровая, дождь идет, денег истратили много и не получили ничего, жизнь свою еще не наладили... А нам после крошечного хутора так кажется просторен и велик наш дом. И опять нет денег, чтоб его отделать получше! Но Левочка обещает, несмотря ни на что, испразить и перебить кое-что" (Письмо Т. А. Кузминской, 25 августа 1873 г).

На этом фоне семейного согласия характерны и жизненны минутные протесты Софьи Андреевны против суровой трудовой деревенской жизни. Молодая женщина начинает мечтать о веселье, о светских удовольствиях. Но даже в эти минуты она сознает, что внешние развлечения безнадежно далеко ушли от нее, что другие интересы заполняют ее жизнь.

"Что разнообразит нашу жизнь? Разве только посмотришь в окно - сегодня снег, завтра дождь, а там солнце - вот и все" (Ей же, 16 октября 1873 г). - "Иногда думаешь: слишком уж я одиноко живу, тяжело. А куда хотела бы? - Никуда. Лучше здешнего детям нигде не будет, стало быть и мне" (Ей же, 14 января 1873 г). - "У нас ученье, кройка и работа зимних платьев, чтенье по вечерам, и одинокая, тихая жизнь. Иногда я думаю: ох, как скучно! А иногда упрекаю себя за это и говорю: слава Богу, все благополучно!" (Письмо Т. А. Кузминской, 25 августа 1873 г)

"Левочка уехал в Москву и без него сегодня весь день сижу в тоске, с остановившимися глазами, с мыслями в голове, которые меня мутят, мучают и не дают мне покоя. И всегда в этом состоянии умственной тревоги берешься за журнал. В него выльешь все свои настроения и отрезвишься. А настроение мое грешное, глупое, не честное и тяжелое. Что бы я была без этой постоянной опоры честной, любимой всеми силами, с самыми лучшими и ясными взглядами на все? И вдруг иногда заглянешь в свою душу во время тревоги и спросишь себя: чего же надо? И ответишь с ужасом: надо веселья, надо пустой болотовни, надо нарядов, надо нравиться, надо, чтоб говорили, что я красивщИ надо, чтоб все это видел и слышал Левочка, надо, чтоб он тоже иногда выходил из своей сосредоточенной жизни, которая и его иногда тяготит, и вместе сЯ мною пожил той жизнью, которой живут так много обыкновенных людей. И с криком в душе отрекаюсь я от всего, чем и меня, как Еву, соблазняет дьявол" и только еще хуже кажусь я сама себе, чем когда-либо. Я ненавижу тех людей, которые мне говорят, что я красива; я этого никогда не думала, а теперь уж поздно. И к чему бы и повела красота, к чему бы она мне была нужна? Мой милый, маленький Петя любит свою старую няню так же, как и любил бы красавицу. Левочка привык бы к самому безобразному лицу, лишь бы жена его была тиха, покорна и жила бы той жизнью, какую он для нее избрал. Мне хочется всю себя вывернуть самой себе, и уличить во веем, что гадко и подло и фальшиво во мне. Я сегодня хочу завиваться и с радостью думаю, что хорошо ли это будет, хотя никто меня не увидит, и мне этого не нужна. Меня радуют бантики, мне хочется кожаный новый пояс, и теперь, когда я это написала, мне хочется плакать... (Многоточие в подлиннике) Наверху дети сидят и ждут, чтобы я их учила музыке, a я пишу весь этот вздор в кабинете внизу" (Дневник С. А. Т-ой, 13 февраля 1873 г).

Сестре: "Вот мы застыли в нашей Ясной Поляне, и чем дольше живешь тем меньше хочется двигаться или переменять свою жизнь, которая вся проходит в самых серьезных трудах... Мне тебе хотелось бы написать что-нибудь интересное, но когда подумаю, мне и самой смешно, что я из дома не выхожу целыми неделями, и нынче: читать по-французски с Таней, играть на фортепиано с Илюшей, завтра что-нибудь опять в том же роде, и в перемешечку кроить лифчики Леле и воротнички Маше и т. п. По вечерам я очень много переписываю (роман Левочки все двигается), иногда играем в четыре руки, ужинаем в час, и потом я, усталая до крайности, ложусь в постель и читаю до третьего часа английские романы" (Письмо Т. А. Кузминской, 9 января 1874 г).

"У нас теперь тихая масляница, и дети учатся; я боюсь время терять, так как для ученья остался один великий пост, в конце которого мне предстоят роды, и тогда надолго дети останутся без моих уроков. Хотя тихо, но все-таки они делают успехи, и сегодня я сижу в гостиной и одна улыбаюсь тому, с какимЯ тактом и апломбом Сережа и Таня играют вдвоем в четыре руки; хотя пьесаЯ легкая, но все-таки чему-нибудь выучились. Мы все пытаемся заставить говорить их по-французски, но дело идет туго. Переводить и понимать могут отличЯ но, но говорить - ни за что. Все это пишу тебе, потому что вся моя жизнь этоя есть обученье детей; я только это и делаю, и только об этом и думаю, работу бросила совсем и к машине не подхожу, а только иногда крою, чего никто безй меня не умеет. Вечером поздно, когда весь дом спит, мы с Левочкой играем вЯ четыре руки, - он в Москве накупил пропасть нот, - читаем, ужинаем, разогревая на спирту ужин, и ложимся часа в два или три" (Письмо ей же, 6 февраля 1874 г).

Лев Николаевич писал А. А. Толстой: "У нас все хорошо в семье" (Письмо А. А. Т-ой, 23 июня 1874 г). - "Мы живем по старому, заняты так, что всегда недостает времени. Дети и их воспитание все больше и больше забирают нас, и идет хорошо. Я стараюсь и не могу не гордиться своими детьми" (Письмо ей же, март 1874 г).

Вопрос воспитания стоит теперь на первом плане. Но приемы этого воспитания далеки от тех демократических принципов, которые сам Толстой развивал в своих педагогических произведениях. Как в обычной дворянской семье, главную роль здесь играют иностранные языки и музыка, гувернеры и гувернантки. Лев Николаевич ездит в Москву искать иностранцев-воспитателей, обращается за помощью в Петербург, к А. А. Толстой.

"Пишу в этот раз с просьбой, касающейся моих детей. Они растут, никого не спрашиваясь и не дожидаясь. Переезжать в город, то-есть испортить всю свою жизнь и их тоже, под предлогом их воспитания, я не хочу до последней возможности; поэтому для меня вопрос о помощнике или помощнице для воспитания - гувернеры, гувернантки, - вопрос, в последнее время поглотивший меня всего. Был у меня немец-дядька и англичанка-нянька, но старшие дети переросли их, и мы ищем гувернера и гувернантку. - Мне пришло в голову попросить вас (вспомнив ваши связи в Швейцарии, да и в Англии, я думаю), нет ли у вас кого-нибудь в виду, нет ли у вас путей, через которые можно войти в сношения с такими людьми. Пожалуйста, если вам странно покажется, что я к вам обращаюсь,с этим делом, посмейтесь и напишите словечко, только чтобы сказать, что вы не сердитесь. Но если точно у вас есть такие связи, то помогите. Мои желания - вот что: хорошая нравственность, сколь возможно, высокое душевное настроение, без педантизма и фарисейства. И лучше всего муж с женою, бездетные или с ребенком от шести до одиннадцати лет. Остальных условий никаких; национальность - все равно: немец, француз, англичанин, русский - только бы европеец и христианин ."Жалованье - все что я могу дать, т. е. от 1.000 рублей двум до 2.000 рублей. Знания - все равно - чем больше, тем лучше - особенно языки, но если они не знают ничего, кроме своих языков правильно, я и тем доволен. Я могу, как и делаю до сих пор, учить сам математике и древним языкам. Возраст тоже все равно, - от 20 до 70 лет.

Мне кажется, что у вас есть или были связи в Швейцарии, в самом гнезде педагогов, и в Англии; если есть, помогите, пожалуйста. Это теперь дело для меня такой огромной важности, чтд я только об одном думаю. Если бы нужно было, я бы поехал в Швейцарию или куда нужно, чтобы увидать тех, которые подходили бы к моим требованиям, но только бы знать, что есть за чем ехать.

Мальчику старшему одиннадцать лет, девочке десять; и с рождения их и до нынешнего года, все шло равномерно, по одному теченью, но нынешний год мы вдруг почувствовали совсем новые требования, и все дело воспитанья вдруг изменилось - как будто поднялось на новую ступень. Особенно девочка показала это ( "В эту последнюю зиму уже начинает чувствоваться для Тани необходимость в утонченной гувернантке", - писал Лев Николаевич 1 марта Кузминским). Они раньше развиваются. Сколько я над ними передумал и перечувствовал, и столько усилий - для чего? Для того, чтобы в лучшем случае вышли не очень дурные и глупые люди. - Странно все устроено на свете, и, как говорит мой приятель Фет: "чем больше живу на свете, тем больше ничего не понимаю" (Письмо А. А. Т-ой, 27 июля 1874 г).