VII

В 1890-1892 годах наиболее важными событиями были: отказ Л. Н. Толстого от своих литературных прав, семейный раздел и работа на голоде.

Приступая к описанию первого, постараемся рядом документов показать, какое душевное состояние было у Льва Николаевича в это время и какова были последние причины, толкнувшие его на беспримерный в истории литературы шаг.

14 февраля 1890 года Софья Андреевна сообщает сестре: "Левочка вй время весел и здоров, очень много гуляет, рубит дрова, ездит верхом и пишет". Лев Николаевич в марте - П. И. Бирюкову: "У нас дома мир и согласие все больше и больше".

Татьяна Львовна с мужем М. С. Сухотиным. Ясная Поляна. Фотография С.А.Толстой. 1900 г.

А в июне и позднее он отмечает в дневнике: "Много и часто думаю эти дна! молясь о том, что думал сотни, тысячи раз, но иначе, именно: что мне хочется так-то именно, распространением его истины не словом, но делом, жертвой, примером жертвы служить Богу; и не выходит. Он не велит. Вместо этого я живу пришитый к юбкам жены, подчиняясь ей и ведя сам и со всеми детьми грязную, подлую жизнь, которую лживо оправдывают тем, что я не могу нарушить любви. Вместо жертвы, примера победительного, скверна подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь. Но ты знаешь, что в моем сердце и чего я хочу. Если не суждено, не нужен я тебе на эту службу, а нужен на навоз, да будет по-твоему. Это скверный эгоизм. И нельзя отговариваться тем, что я хочу успеха дела, установления царства Бога, и оттого грущу. Грустить об этом нечего. И без меня сделается... Это все равно, что червяк озабрчен тем, что ему нельзя точить дерево, потому что он скорбеет, что без него дерево не скоро сточится, и будет расстройство в порядке мира. Самому хочется? - Да. Но "хлеб наш насущный даждь нам днесь". Дай мне жизни настой ящей. И эта жизнь есть и дана, и просить нечего. Господи, отец. Люблю тебя, возьми меня. И благодарю тебя за то, что ты открыл себя мне. Не скрывайся от меня" (Дневник. 16 июня 1890 г).

"Скучно. Тяжело. Праздность. Жир. Музыка. Тяжело, тяжело" (Там же, 2 июля 1890 г).

"Тяжело, скучно, праздность, жир, тщета разговоров. Точно жиром заплыли, засорены зубья колес и не цепляют. То не плуг колеса от недостатку мази, а то не идут от набитого в них сала. Писать для этих людей? Зачем?" (Там же, 3 июля 1890 г) - "Страдаю от того, что окружен такими людьми с искривленными мозгами, такими самоуверенными, с такими готовыми теориями, что для них писать что*" либо тщетно: их ничем не проберешь" (Там же, 4 июля 1890 г).

"Тоскую очень о несообразности жизни" (Дневник, 21 августа 1890 г. По поводу своего душевного состояния этим летом Л. Н. писал Н. Н. Страхову: "Мне очень стыдно, что находящая на меня иногда мрачность могла подать вам повод думать, что вы могли быть неприятны когда-нибудь и чем-нибудь мне. Мне очень совестно за это" (4 августа)).

"Вчера, ехавши в Тулу, думал, и сам не знаю, грех ли, что думал, думал что я несу тяжелую жизнь. Живу я в условиях, обстановке жизни чувственной, Я похоти, тщеславии, и не живу этой жизнью, тягощусь все этим; не ем, не пью, не роскошествую, не тщеславлюсь, - или хотя ненавижу все это, и эта ненужная чуждая мне обстановка лишает меня того, что составляет смысл и красоту жизни: общение с нищими, обмен душевный с ними. Не знаю и не знаю, хорошо ли делаю, покоряясь этому, портя детей. Не могу, боюсь зла. Помоги, Отец" (Там же, 24 марта 1891 г).

"Эгоизм и распущенность жизни нашей, всех наших с гостями ужасают.

Мне кажется, все идет, усиливаясь. Должен быть скоро конец" (Там же, 22 августа 1890 г).

Софья Андреевна после поездки в Москву пишет сестре:

"Еще я заехала к своей знакомой, Екатерине Петровне Ермоловой в именины и jour fixe (установленный день (фр.)). Там вся Москва, и меня встретили с таким восторгом и шумом, точно царицу какую, все мои прежние светские знакомые. Мне это было ужасно приятно, не могу не признаться. Куда ни покажусь, везде открытые объятия, обедать зовут, спрашивают, переедем ли и когда" (Письмо Т. А. Кузминской, 27 ноября 1890 г).

Из дневника Льва Николаевича: "Вчера лег и не мог спать. Сердце сжималось, и, главное, мерзкая жалость к себе и злоба к ней. Удивительное состояние! При этом нервный подъем, ясность мысли. Я бы мог написать /с/ этими условиями прекрасную вещь. Встал с постели в 2, пошел в залу ходить. Вошла она, и говорили до 5-го часа. То же, что бывало. Немного мягче с моей стороны кое-что высказал ей. Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать, как они хотят. Встал в 10. Гулял. Молился. Молитва становится чем-то механическим: стараюсь прочесть все. А между тем жаль оставить ее... Все не могу перейти в простой, ласковый, любовный тон не только с нею, но и со всеми. Доказательство, что вина во мне. Последние слова мои вчера были: "не суди меня; а я себя сужу за то, что мало любовен; ищи того же в себе. Вероятно, что-нибудь запало ей из моих слов, что - не знаю, но запало" (Дневник. 16 декабря 1890 г).

Как видно, семья, дети - и младшие и взрослые - были одной из главных причин мрачного настроения Льва Николаевича. В эти месяцы он особенно болезненно относится к неприятным для него проявлениям окружающей барской жизни, и перед ним снова встает мучительный вопрос о том, что делать, как предотвратить духовную гибель семьи.

Развращающая праздность порождалась богатством, а источников этого несчастья было два: недвижимое имущество и огромный доход от продажи сочинений. Не желая вносить раздора, Лев Николаевич давно отошел от управления именьем, и теперь оно делилось между детьми. Но Толстой никак не мог примириться с тем, что его произведения последнего периода, мысли, которыми он жил, делались предметом наживы, и, предназначенные служить на благо людям, своей материальной ценностью увеличивали зло в семье и подрывали значение проповеди. У Льва Николаевича назрела мысль о необходимости отречения от права литературной собственности.

Об этом он нс один раз пишет в дневнике:

"Люблю детей; но я одинок уже" (Дневник. 4 февраля 1890 г). - "Воспитанье их ведется кем? - же щиной без убеждений, слабой, доброй, но journaliere (непостоянная (фр.)), переменчивой и измученной взятыми на себя ненужными заботами. Она мучается, и они на моих глаз" портятся, наживают страдания, жернова на шеи. Прав ли я, допуская это, не вступая в борьбу? Молюсь и вижу, что не могу иначе. Не моя воля, но Твоя. С одной стороны, порча детей, страдания напрасные, с другой - борьба, озлобление. Лучше пусть будет первое. Второе - наверно, первое - не наверно. Не для своей семьи я рожден и должен жить, а для Бога. А Бог ясно велел то, чтобы не нарушать хоть и любви, хоть согласия, хоть не заводить, не усиливав злобы. Да будет со мной воля Твоя. Пусть буду служить тебе не так, как мне хочется, чтобы служба моя видна была мне и радовала меня, а так, как ты хочешь, чтобы я и не знал, как. А все хочется свободы, хотя и борюсь. Проста и помоги" (Там же, 25 июня 1890 г).

"Поразительно грустно было нынче то, что сказал Андрюша. Я сказал ему, что дурно пить кофе крепкий. Он с тем, знакомым мне презрением детей ко мне, отвернулся. Ге стал говорить ему, что это для его пользы. Он сказай не о кофе, а обо всем: "Да разве можно делать все то, что говорит папа?" - Oн сказал все, что думают дети. Ужасно жалко их. Я ослабляю для них то, что говорит их мать. Мать ослабляет то, что говорю я. Чей грех? - Мой" (Там же, 12 июня 1890 г).

"Я сержусь на нравственную тупость детей, кроме Маши. Но кто же они? - мои дети, мое произведение со всех сторон, - с плотской и духовной. Я их сделал [такими], какие они есть. Это мои грехи - всегда передо мной. Мне уходить от них некуда и нельзя. Надо их просвещать, а я этого не умею, сам плох. Я часто говорил себе: если бы не жена, дети, я бы жил святей жизнью. Я упрекал их в том, что они мешают мне, а ведь они - моя дель, как говорят мужики. Во многом мы поступали так: наделаем худого; худое этб стоит перед нами, мешает нам, а мы говорим себе, что я хорош, я бы все сделад) хорошо, да вот передо мной помеха. А помеха-то - я сам" (Дневник. 3 сентября 1890 г).

"От Сережи письмо с просьбой денег. Соню одолевают просьбами денег сыновья. Будет еще хуже. Разве не лучше бы было, если бы она отказалась хоть от собственности литературной. Как бы покойно ей, и как бы нравственно здорово сыновьям, и как мне радостно, и людям на пользу, и Богу угодно" (Там же, 18 июня 1890 г).

Мысль Льва Николаевича об отказе от литературной собственности вызвала большое противодействие со стороны Софьи Андреевны. Она только что предприняла новое издание полного собрания сочинений. 13-й том его из-за "Крейцеровой сонаты" был арестован цензурой, но Софья Андреевна добилась лично у государя распоряжения о снятии ареста.

Лев Николаевич с самого начала не сочувствовал этому предприятию (В дневнике Толстой записал: "Стыдно мне" (8 марта 1890 г.)). Не, разделял он и радости жены по поводу блестящего окончания дела с цензурой (Он писал Н. Н. Страхову 25 марта 1891 г.: "С. А. хлопочет и как-будто для меня о выходе этого тома, тогда как все в выходе этого тома мне только неприятно..."). А она не понимала, как ему тяжело, и не хотела верить, что можно "относиться спокойно к тому, что лишат всего русского общества 13-го тома, а [ее] разорят" (Письмо Т. А. Кузминской, 15 апреля 1890 г).

Душевная тяжесть Льва Николаевича усиливалась порою от грубых возов со стороны, указывавших на его внешне фальшивое положение (11 февраля 1891 г. Л. Н-ч отметил в дневнике: "Статья о Бутсе основателе Армии Спасения и обо мне, как об образцах фарисейства - говорить одно, а делать другое... Очень больно было и теперь больно, когда пишу, но не следует, чтоб было больно... Я фарисей, но не в том, в чем они упрекают меня. В этом я чист... Но в том, что я, думая и утверждая, что я живу перед Богом, для добра... живу славой людской... И как я благодарен тем ругательствам, которые заставили меня очнуться"). И вот, пни неудач Софьи Андреевны с новым изданием, когда так она боялась за В ход Лев Николаевич объявил ей о своем решении.

"Я нынче утром сказал Соне с трудом, с волнением, что я объявлю о праве х печатать мои писанья. Она, я видел, огорчилась. Потом, когда я пришел, на вся красная, раздраженная, стала говорить, что она напечатает... вообще что-то мне в пику. Я старался успокоить ее, хотя плохо, сам волновался и ушел. После обеда она подошла ко мне, стала целовать, говоря, что ничего не сделает против меня, и заплакала. Очень, очень было радостно. Помоги, Отец" (Дневник. 9 марта 1891 г).

Три месяца спустя: "Разговор с женой все о том же, о том, чтобы отказаться от права собственности на сочинения; опять то же непонимание меня. "Я обязана для детей..." Не понимает она и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой. Позор - пускай, но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины. Видно так надо. И без меня истина сделает свое дело" (Там же, 14(13) июля 1891 г).

Еще через несколько дней: "И вчера... был разговор с женой о напечатании письма в газетах об отказе от права авторской собственности. Трудно вспомнить, а, главное, описать все, что тут было" (в оригинале следующие 19 строк зачеркнуты, неразборчивы) (Там же, 22 июля 1891 г).

Софья Андреевна отнеслась к намерению мужа с необычной нервностью. В минуту раздражения она готова была на отчаянный шаг и после одной бурной сцены, вероятно, описанной, а потом уничтоженной в приведенной выше записи дневника Льва Николаевича, решила покончить с собой. Она пошла на станцию Козловку-Засеку, чтобы лечь под поезд. Случайная встреча по дороге с А. М. Кузминским, мужем сестры, спасла ее от гибели (Об этом подробно в "Биографии" П. И. Бирюкова, том III, гл. VI).

Но ничто не в силах было изменить твердого решения Льва Николаевича. В июле 1891 года он послал жене два проекта отречения, - или от ее имени, или от его. Но Софья Андреевна не опубликовала их. В сентябре же он составил новое, от себя лично, с перечислением всех произведений последнего периода (в первом списке не было "Смерти Ивана Ильича") и отправил его Софье Андреевне в Москву для опубликования в газетах. В сопроводительном письме он мягко уговаривает жену подчиниться его решению.

"Посылаю тебе письмо в редакцию без исключения "Ивана Ильича". Сколько я ни думал и ни старался, без "Ивана Ильича", т. е. с этим исключением, заявление это теряет всякий смысл. А не посылать заявления очень мне тяжело, особенно теперь, когда 13 том разошелся и печатается или готовится к печати новый.

Пожалуйста, голубушка, подумай хорошенько "с Богом" (я называю "с Богом" так, как думает человек перед смертью, в виду Бога) и сделай это с добрым чувством, с сознанием того, что тебе самой это радостно, потому что ты этим избавляешь человека, которого ты любишь, от тяжелого состояния. Потерь тут никаких, я думаю, тебе не будет, но если бы и было, то тем это должно быть тебе радостнее, потому что только тогда дело доброе - доброе, когда сделана хоть какая-нибудь жертва. А то что же? На тебе, Боже, что, не гоже.

Ну вот, помоги тебе Бог сделать, как тебе лучше для себя. Но только не делай ничего с дурным чувством. Во мне же к тебе ни в том, ни в другом случае кроме доброго чувства к тебе - никаких нет и не будет" (Письмо жене, около 15 сентября 1891 г. "Смерть Ивана Ильича" не вошла в первые cписки потому, что С. А-на считала это произведение как бы своею собственностью, подаренной ей автором для ее нового полного собрания сочинений (см. примеч. к письму жене № 371 "Письма гр. Л. Н. Толстого к жене", стр. 348)).

В дневнике Толстой отметил: "Писал я ей вчера письмо, прося ее послать в редакцию мое письмо об отказе от прав авторских. Не знаю, что будет" (Дневник. 13 сентября 1891 г).

По возвращении Софьи Андреевны из Москвы в Ясную Лев Николаевич записал: "Соня вернулась хорошо. Я мучался ее молчанием о письме. Но оказалось, что она согласна" (Дневник. 18 сентября 1891 г).

Согласие Софьи Андреевны было вынужденным. Она никогда не могла помириться с этим шагом и даже после смерти Льва Николаевича, при составлении кратких редакционных примечаний к письмам мужа, она с трудом сдержала упрек, поясняя, что считала "несправедливым обездоливать многочисленную и так не богатую семью" и что Лев Николаевич намерение свое выполнил без ее участия, от себя лично (См. примеч. к письму Л. Н-ча жене № 368, стр. 356).

Борьба за правду и борьба за семью была менее ожесточенной при разделе имущества. Но она более трагична.

По религиозным мотивам Лев Николаевич отказался от первоначальной мысли передать все в общее пользование и, чтобы сохранить любовь окружу ющих, согласился на раздел имущества-среди детей. Он ничего не предприняв мает, ни за что внешнее не борется, и его пассивное сопротивление подрывает энергию Софьи Андреевны, которая находит в "этом разделе что-то грустное и неделикатное" (Письмо Т. А. Кузминской, 21 апреля 1891 г) по отношению к мужу. Но, несмотря на некоторую связанность, Софья Андреевна одобряет семейное начинание, всячески помогая его осуществлению. Некоторые из детей, непосредственно заинтересованные, получающие реальные выгоды от раздела, проявили к нему самый живой интерес. С отцом осталась одна Мария Львовна, за это перенесшая немало упреков от остальных.

По утверждению биографа Бирюкова, последним толчком, побудивши Толстого согласиться на раздел, послужило событие, имевшее место в Ясной Поляне зимой 1890 года. Управляющий поймал мужиков в краже леса; их судили и присудили к шести неделям острога. Они приходили к Софье Андреевне просить, чтобы их помиловали, и Софья Андреевна сказала, что ничего нe хочет и не может для них сделать.

"Лев Николаевич, узнав об этом, сделался страшно мрачен, и вот 15 декабря ночью у него с Софьей Андреевной был крупный разговор; и он снова убеждал ее все раздать, и говорил, что она пожалеет после его смерти, что не стлала этого для счастья их и всех детей. Он говорил, что видит только два выхода для своего спокойствия; один - это уйти из дома, о чем он и думал и думает, а другой - отдать всю землю мужикам и право издания его сочинение в общую собственность. Он говорил Софье Андреевне, что если бы у нее была вера, она сделала бы это из убеждения. Если бы была любовь к нему, то из-за нее она сделала бы это и, наконец, если бы у нее было уважение к нему, то она постаралась бы, оставя все так, как есть, не делать ему таких неприятностей, как эта" ( П. И. Бирюков. Биография, III, гл. VI).

По дневнику Софьи Андреевны этот случай представляется в несколько йНом виде. Софья Андреевна записывает 11 декабря 1890 года: "Во время обеда Девочка мне сказал, что меня ждут те мужики, которые срубили на Посадке 30 берез, и которых вызывают на суд. Всякий раз, как мне говорят, что меня ждут, что я должна что-то решать, на меня находит ужас, мне хочется плакать, и точно я в тиски попадаю, некуда выскочить, это навязанное мне по. христианству хозяйство, дела, это самый большой крест, который мне послан Богом. И если спасение человека, спасение его духовной жизни состоит в том, чтобы убить жизнь ближнего, то Левочка спасся. Но не погибель ли это двум?"

13 декабря.

"Сегодня узнала, что мужиков присудили на шесть недель острога и 27 рублей штрафа. И опять спазмы в горле, и весь день плакать хочется; главное, себя жалко; зачем же это моим именем надо делать зло людям, когда я не чувствую, не желаю и не могу любить никакого зла. Даже с практической точки зрения ничто не мое, а я какой-то бич!" - 15 декабря.

"Левочка еще более мрачен и не в духе от приговора. Ясенских мужиков в арестантские роты ( С. А-на ошиблась; крестьяне были приговорены и заключены не в арестантские роты, а в арестный дом) за срубленные в Посадке деревья. Но когда это случилось и приехал урядник, я спросила Левочку, что делать, составлять ли акт? Он задумался и сказал: "Пугнуть надо, а потом простить". Теперь оказалось, что Дело уголовное, и простить нельзя, и, конечно, опять я виновата. Он сердит и молчалив, не знаю, что он предпримет. А мне тоскливо, больно и, как говорится, "вот как дошло". Думала нынче поехать к Илье, проститься со всеми и спокойно лечь где-нибудь на рельсы".

16 декабря.

"Когда случится такая история, как прошлую ночь, я вижу, что я ошиблась, потеряла какую-то центральность и сделала больно Левочке - совсем нечаянно. История эта, как и надо было ожидать, вышла из-за осужденных на 6-недельный арест мужиков за срубленные в Посадке деревья. Когда мы подавали жалобу земскому начальнику, мы думали простить после приговора. Оказалось уго-ловное дело, - отменить наказание нельзя, и Левочка пришел в отчаяние, что из-за его собственности посадит мужиков Ясенских. Ночью он не мог спать, вскочил, ходил по зале, задыхался, упрекал, конечно, меня и упрекал страшно жестоко. Я не рассердилась, слава Богу, я помнила все время, что он больной. Меня ужасно удивляло, что он все время старался разжалобить меня по отношению к себе, и как ни пытался, но ни разу не было настоящего сердечного движения, хотя бы краткого, - перенестись в меня и понять, что я совсем не хотела сделать больно ему и даже мужикам-ворам. Это самообожание проглядывает во всех его дневниках... После тяжелой ночи, упреков и разговоров, весь день камень на душе и тоска" (Тогда же, 16 декабря, об этом разговоре с С. А-ной Л. Н-ч сделал запись в своем дневнике. Приведено выше).

Снова встал вопрос, как быть с имуществом, которое тяготит Льва Николаевича. Он предложил разделить его между наследниками и сам наметил Доли.

О душевном состоянии Толстого есть указания в дневнике и письмах.

"Я должен буду подписать бумагу, дарственную, которая меня избавит от собственности, но подписка которой будет отступлением от принципа я все-таки подпишу, потому что, не поступив так, я бы вызвал зло" (Письмо Н. Н. Ге (сыну), 17 апреля 1891 г).

"Мне приходится отступиться от прежнего намеренья - не признак свое право на собственность, приходится дать дарственную. Маша отказывается, разумеется, и ей неприятно, что ее отказ не принимают серьезно. Я ей говорю: "Им надо решить: хорошо или дурно иметь собственность, владеть землей от меня? Хорошо или дурно отказаться?" И они знают, что хорошо. А если хорошо, то надо так поступить самим. Этого рассуждения они не делают. А на вопрос о том, хорошо ли или дурно отказаться, не отвечают, а говорят: "Она отказывается на словах, потому что молода и не понимает". Как мне тяготиться жизнью, когда у меня есть Маша" (Дневник. 18 апреля 1891 г). - "Я с радостью чувствую, что люблю ее хорошей, божеской, спокойной и радостной любовью" (Там же, 22 мая 1891 г).

"Приезжают все сыновья - раздел. Очень тяжело и будет неприятшу Помоги, Отче, держаться, т. е. помнить, что я живу перед тобой" (Там же, 7 июня 1891 г).

"Дома не весело: раздел (Там же, 18(19?) июня 1891 г): Что-то нехорошомне на душе. Все отношение с женой. Раздел, который ее занимает" (Там же, 1 августа 1891 г).

"Полтора месяца почти не писал. Был в это время в Бегичевке и опятьвей нулся и теперь опять больше двух недель в Ясной. Остаюсь еще для раздел Тяжело, мучительно, ужасно. Молюсь, чтобы Бог избавил меня. Как? - Не как я хочу, а как хочет он. Только бы затушил он во мне нелюбовь. Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывай почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: "Мы сами бы хотели это сделать да это было бы дурно". Жена говорит им: "Оставьте у меня". Они молчг Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов ее. ГруйГ грустно, тяжело мучительно" (Дневник. 6 июля 1892 г).

"Кажется, что запутался, живу не так, как надо (это даже наверное знаю), и выпутаться не знаю как: и направо дурно, и налево дурно, и так оставаться дурно. Одно облегчение, когда подумаешь и почувствуешь, что это крест, в надо нести. В чем крест, трудно сказать, - в своих слабостях и последствий греха. И тяжело, тяжело иногда бывает. "Нынче часа три ходил по лесу. молился и думал: хорошая молитва: "Иже везде сый и вся исполняяй, приди и вселися в (ны) меня и очисти меня от всякий скверны и победи во мне скверной и зажги меня любовью"...

"Причина моей тоски и физическая, должно быть, и нравственная: вчега был с детьми Таней и Левой разговор по случаю раздела. Я застал их на том, что они напали на Машу, упрекая ее в том, что она отказывается от свой части. И мне было очень грустно. Я никого не обижал, не сердился, но не люблю. И тяжело" (Письмо В. Г. Черткову, 5 июля 1892 г).

Акт о разделе был подписан Львом Николаевичем весной 1891 года. Но все процедуры окончились, и он вошел в законную силу только 28 сентября следующего года (Лев Николаевич отметил в дневнике 6 августа 1892 г.: "Раздел кончен". По официальным документам прохождение дела по инстанциям представляется в следующем виде: 7 июля 1892 г. Л. Н-ч впервые приехал с семьей в Тулу для возбуждения дела о разделе, эмление его поручено С. А-не. 8 июля С. А-на получила выпись раздельного акта. 9-го эта выпись была представлена в Тульск. губ. Чертежную. 10-го С. А-на подала прошение нотариусу Окружного суда. 28 сентября дело было закончено). По этому разделу Ясная Поляна отошла Софье Андреевне и младшему сыну Ивану.

Отречение от прав литературной собственности и семейный раздел совпали с работой Льва Николаевича на голоде.

Как известно, он принимал большое участие в помощи голодающим. Но не предполагаем подробно останавливаться на этой деятельности Толстого коснемся ее лишь с чисто личной стороны, проследим по отрывочным документам отражение события в семейных отношениях.

Домашние тревоги и расхождения с мужем в главном - в оценке любви - казались на душевной жизни Софьи Андреевны. Что-то истерическое все больше и больше проявляется в ее настроении.

"У меня с конца августа навалился камень на сердце, и с тех пор я все его чувствую, - пишет Софья Андреевна сестре, - никак не отделаюсь ни от тоски от вечного беспокойства и просто, физически, все меня душит, сердце и пульсы бьются, почти не сплю. Сама не знаю, отчего. Мне кажется, что ни покой, ни энергия, никогда ко мне больше не вернутся, точно надломилась я. Да и было с чего!" (Письмо Т. А. Кузминской, 12 декабря 1891 г) - "Если б ты меня увидала, ты бы удивилась, сколько от меня унесло здоровья все мое тревожное осеннее состояние. Я все задыхаюсь, а по ночам лихорадит, в виске невралгия" (Письмо ей же, 28 октября 1891 г) - "Я лишняя, ненужная и мешающая... Так яснее и яснее, что надо уйти из жизни. Умри Ваничка, и никому не нужна" (Письмо ей же, сентябрь 1891 г).

А тут грозные вести о грядущем голоде. - "Рассказывали о голодающих, - пишет она мужу, - и опять мне все сердце перевернуло, и хочется забыть и закрыть на это глаза, а невозможно; и помочь нельзя, слишком много надо. А как в Москве ничего этого не видно! Все то же, та же роскошь, те же рысаки и магазины, и все все покупают и устраивают, как и я, пошло и чисто свои уголки, откуда будем смотреть в ту даль, где мрут с голода. Кабы не дети, ушла бы я нынешний год на службу голода, и сколько бы ни прокормила, и чем бы ни добыла, чем так смотреть, мучаться и не мочь ничего делать" (Письмо мужу, 9 сентября 1891 г) - "Чувствуешь себя виноватой каждую минуту, что тебе тепло и сыто, а бессилие помочь полнейшее" (Письмо Т. А. Кузминской, 28 октября 1891 г).

Если у Софьи Андреевны голод вызывает покаянное и несколько сентиментальное настроение, то для Льва Николаевича это несчастье служит новым грозным напоминанием, новым упреком, новым призывом к действию. Еще в июне он записал: "После обеда грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно; кругом голодные, дикие, а мы... стыдно, виновато, мучительно" (Дневник. 27 июня 1891 г. Многоточие в подлиннике). В сентябре, после многих сомнений, он решил ехать в голодную губернию и вместе со старшими детьми вести работу по кормлению голодающих.

Намерение мужа встретило протест Софьи Андреевны. Сначала она согласилась, но потом увидела, что это несет с собой новые лишения для семьи, так как Лев Николаевич и дети принуждены будут жить зиму не в Москве, "Голод, гораздо худший, чем ожидали, тяжелым камнем лежит на ней" (Письмо Т. А. Кузминской, 28 октября 1891 г), она искренне грустит, она охотно принимает участие в.филантропической деятельности, но не может идти на личные лишения, на перебой в текущей жизни близких. Софья Андреевна и без того очень нервна, и теперь она не в силах удержаться от протеста. Ей страшно за них, и это все.

Лев Николаевич записывает в дневнике: "Соня нездорова и не в духе тоже. Ночь почти не спал. Утром я сказал о том, что здесь есть дело, кормление голодающих. Она поняла, что я не хочу ехать в Москву. Началась сцена Я говорил ядовитые вещи. Вел себя очень дурно. В тот же день вечером поехал в Тулу... Вернувшись домой, нашел готовность к примирению, и примирились" (Дневник. 25 сентября 1891 г).

Из письма Софьи Андреевны к сестре: "О голоде, зиме, планах - не говорим ничего. Вчера несколько раз утром заговаривали - я так рыдала вообще так у меня нервы плохи, бессонница и грустно, что пока оставили все без последствий. Я жду чего-нибудь от судьбы, случая или Бога, что разрешит все вопросы" (Письмо Т. А. Кузминской, сентябрь 1891 г. О сборах на голод пишет Мария Львовна Л. Ф. Анненковой: "...Уже приготовили часть провизии, топлива и т. п. Мама обещала дать нам две тысячи на это, мы так радовались возможности хой чуть-чуть быть полезными этим людям, как вдруг мама (как это часто с ней бывает) совершенна повернула оглобли. Она стала говорить, что она не отпустит папа, что он обещал жить в Москве, что там он заболеет, что она не даст денег и т. д., и пошло. Ужасно было тяжелое время. Oна мучила себя и папа и нас так, что сама, бедная, стала худа и больна. Мы все время говорили ей, что сделаем так, как она хочет, доказывали нелогичность и переменчивость ее взглядов. Много было тяжелых споров, и теперь мы не знаем, что будет. Мы предоставили ей решать нашу участь. Папа делал все уступки, какие он только мог, и обещал в Москве прожить часть зимы, и теперь уже все предоставил ей решать. Нам всем было искренно жалко ее. Она так страшно себя мучала. И знаете, как у нее часто бывает, она хочет сказать и думает о том, что она боится, что папа заболеет, и она говорит о том, что он написал заявление о позволении печатать его сочинения, что это лишает ее денег, что она не даст денег, что она должна воспитывать детей, что он ни во что не входит, все на ней и т. д. до самых неожиданных, не касающихся дела вопросов. Итак, мы не знаем еще, что будет" (8 октября 1891 г.)).

В. Г. Чертков. Англия. Фотография фирмы 'Г. Денни и К°

Лев Николаевич отправился в глухой уезд Рязанской губернии, Софья Андреевна переселилась в Москву и здесь помогала мужу сбором пожертвовав ний. Тревоги не оставили ее, и ко Льву Николаевичу у нее проявляются то нежность, то упрек. А он ждет душевного согласия, с радостью ловит каждый намек, отвечает жене с искренней теплотой и твердо делает то, что считает должным.

"22-го уехала Соня... Перед отъездом она поговорила со мной такрадосж но, хорошо, что нельзя верить, чтоб это был тот же человек" (Дневник. 24 октября 1891 г).

"Ах, как хочется, чтобы письмо это застало тебя в хорошем духовной состоянии, милый друг. Буду надеяться, что это так, и завтра - день прихода почты - буду с волнением ждать и открывать твое письмо. Ты пишешь, что ты остаешься одна, несчастная, и мне грустно за тебя" (Письмо жене, 29 октября 1891 г).

"Утром пробовал писать... Ничего не шло. Тем более, что получены были письма, из которых вижу, что Соня очень страдает, и мне очень, очень ее жалко. Чувствую, что я не виноват перед ней, но она считает меня виноватым, и мне очень, очень жалко ее" (Дневник. 18 ноября 1891 г).

"Вчера, прочтя твои письма, страшно захотелось тем сердцем, которое щ во мне отрицаешь, не только видеть тебя, но быть с тобой" (Письмо жене, 25 ноября 1891 г).

"Не успел написать тебе, и тоскливо все о тебе. Тем более, что Таня сказала, что у тебя шла кровь носом. Неужели опять было дурно? Без ужаса не могу подумать, как тебе одиноко одной. Надеюсь, что не будет припадков, и если будут ты с мужеством перенесешь их. Насколько тебе нужно для мужества знание моей любви, то ее, любви, столько, сколько только может быть. Беспрестанно думаю о тебе и всегда с умилением" (Письмо жене, декабрь 1891 г).

Соня очень тревожна, но отпускает меня, и мы с ней дружны и любовны, как давно не были. Мне ее очень жаль, и я постараюсь поскорей вернуться, чтобы успокоить ее" (Письмо А. А. Толстой, 8 декабря 1891 г).

"Был в Москве. Радость отношения с Соней. Никогда не были так сердечны Благодарю Тебя, Отец. Я просил об этом. Все, все, о чем я просил, дано мне. Благодарю Тебя. Дай мне ближе сливаться с волею Твоей. Ничего не хочу, кроме того, что Ты хочешь. Здесь работа идет большая. Загорается и в других местах России. Хороших людей много. Благодарю Тебя" (Дневник. 19 декабря 1891 г).

В начале следующего, 1892, года произошло неожиданное событие, до крайности взволновавшее Софью Андреевну.

"Письма о голоде", предназначенные для опубликования в журнале "Вопросы философии и психологии", были запрещены цензурой. Они появились в переводе Диллона в английских газетах. Реакционные "Московские ведомости" в одной из передовиц привели выдержки из них и, допустив неточности в обратном на русский язык переводе, указали на якобы революционное направление этих писем. Статья произвела большой переполох. Ожидались репрессии.

Как обычно за последние годы, Софья Андреевна и Лев Николаевич заняли разные позиции. Перед возможностью внешних осложнений, перед опасностью, нависшей над семьей, Софья Андреевна теряет способность объективной оценки, и, ради спасения своего гнезда, она готова на все. Симпатии Софьи Андреевны всегда были на стороне высшего света, она считалась с его мнением, а теперь, скомпрометированная перед ним, она старается, боясь ареста и ссылки мужа, подчеркнуть лояльность Льва Николаевича, его полезность государству, в этом наивном усердии доходя до бестактности.

Толстой обдумывает в то время "Царство Божие" - решительный приговор всякому государственному строю, но Софье Андреевне сейчас до крайности мешает его духовная работа; ей только важно оградить семью. Наоборот, Лев Николаевич с большим достоинством отнесся к шумихе, поднятой около его имени. Он проходит мимо нее, и ему досадно на жену за ее заискивание перед властью. Но ради спокойствия Софьи Андреевны он составляет сухое краткое опровержение, в котором лично не нуждается совсем.

Ряд писем знакомит нас с ходом событий. Это вариант все той же темы: семья и мир.

Татьяна Андреевна - Софье Андреевне из Петербурга: "Ты знаешь, что собирался Комитет министров, и уже решали предложить выезд за границу, да государь во-время остановил. Я слышала из разных источников все то же самое: государь обижен, говорил, что я и жену его принял, чего я ни для кого не делаю, и что он не ожидал, что его предадут англичанам - самым врагам нашим, и пр. Я тебе пишу своими словами, только смысл, конечно. Но про предложение выслать за границу упорно еще толкуют, а поэтому я тебе советую: действуй" (Письмо Т. А. Кузминской - С. А-не, 4 февраля 1892 г).

Софья Андреевна - мужу: "Измучили меня толки о статье "Московских ведомостей". Таня, сестра, пишет, что был собран в Петербурге Коммитет министров, и решили тебя выслать за границу, но что государь отменил, но сказал: "Предал меня врагам моим", и будто очень он огорчен. - "И жену его принял, ни для кого этого не делал". Погубишь ты всех нас своими задоровыми статьями; где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова нехорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, а так оставь нельзя" (Письмо мужу, 6 февраля 1892 г).

Ему же: "Весь день вздрагиваю и жду, что вот, вот известие придет, что, сделают с нами что-нибудь нехорошее; будет нечто очень печальное: тебя com лют, у меня будет удар, и дети останутся одни. И за что, подумаешь? Как жене нашли в этой статье ничего предосудительного, когда читали ее в цензуре дчя журнала "Фил[ософии] и Псих[ологии]". Неужели объяснения "Mосковские ведомостей", что это революционное движение, могло изменить суть ее? Что может поделать злоба людей" (Письмо ему же, 8 февраля 1892 г).

Через день: "Сейчас вернулась из Нескучного, где имела длинный разговор с великим князем Сергеем Александровичем по поводу статьи "Московских ведомостей" и просила, чтоб он приказал напечатать в газетах мое опровержение. Он очень интересовался ходом дела, но помочь он мне ничем не может. Очевидно, как он и говорил мне, ждут опровержения от тебя, Левочка, в "Правительственном Вестнике", за твоей подписью; в другие газеты запрещено принимать, и желание это идет от государя и любя тебя. Негодование на "Московские ведомости" очень большое и недовольство главное не на тебя, а на то, что твоим именем взволновали умы. И чтоб их успокоить, нужно официальное опровержение твое. Я поняла так, что если б твое опровержение было и лживое, чего, конечно, никогда быть не может, то оно все-таки необходимо, потому что из тебя, к которому государь имел такое доверие, сделали какого-то революционера. Вспомни письмо двух петербургских студентов, которые написали, выражая свое недоумение. И это недоумение везде. По словам и тону великого князя я поняла, что напряженно ждут от тебя несколько слов объяснения, что ничего пока, не предпринимают, но что ecли это объяснение не появится, тогда... (Многоточие в подлиннике) Вот это-то и ужасно! И объяснение, как он мне это дал почувствовать, не для того, чтобы тебе оправдаться, а для того, чтоб в такое время успокоить поднявшееся недоразумение публики и уличить, уничтожить "Московские ведомости"... Теперь вот что: напиши, милый друг, несколько слов, а именно: что в иностранные периодические издания ты ничего не посылал, ни писем, ни статей; что на основании отказа своего от авторских прав ты разрешаешь и разрешил Диллону переводить свои сочинения; что статья, о которой поминают "Московские ведомости", была предназначена для журнала "Вопросы психологии и философии", но что ее перефразировали и придали совершенно несвойственный ей характер "Московские ведомости". Все это будет, правда, умеренно и кротко. Ради Бога, сделай это, успокой меня; я живу теперь в таком ужасном состоянии. Какая-то судьба нацелилась на мою жизнь, чтоб ее уничтожить. Я не сплю, не ем и измучилась более, чем когда-либо..."

"Все бы хорошо, если б не эта туча над нами. И чувствуется, что несколько слов от тебя ее рассеет и совершенно... Если в будущем письме твоем я найду твое письмо в газету или увижу подписанным тот листок, который прилагаю, я приду в такое радостное, спокойное состояние, в котором давно не была. Если же нет, то поеду, вероятно, в Петербург, пробужу еще раз свою энергию, но сделаю нечто даже крайнее, чтоб защитить тебя и истину, а так жить не могу" (Письмо мужу, 10 февраля 1892 г).

"Великий князь был, говорят, после моего визита у Истоминых (Владимир Константинович Истомин (ум. 1914), правитель канцелярии московского генерал- губернатора) и говорил: Мне так жаль графиню, она так волнуется, а нужно только несколько слов от графа, и государь и все мгновенно успокоится". Видно, напряженно ждут этого. И я жду для своего покоя" (Письмо ему же, 11 февраля 1892 г).

Софья Андреевна - Кузминским: "Неужели клевета о революционном аправлении Льва Николаевича могла так скоро смутить правительство и бшество? Неужели все ослепли и не видят, что все это нарочно устроили Московские ведомости", чтоб рассказать о прокламациях, чтоб навести на мысль о возможности революционного движения в обществе, и для большего шума приплели имя знаменитого и ненавистного им человека? Кому и что я буду говорить? О чем хлопотать? Статью читали и министр и Плеве; с этой статьи сделал перевод Диллон, а не мы, и не мы ее послали. Ведь никто не позаботился хоть правду-то узнать. И обидно и страшно мне ужасно, но сделать я ничего не могу. Человек работает для пользы народа и государства из последних старческих сил, а про него кричат, Бог знает что. Сегодня же пишу Шереметевой (Елена Григорьевна Шереметева, ур. гр. Строганова (1861-1908)), которая уже раз так добра была со мной, пишу министру внутренних пел и письмо в "Правительственный Вестник", которое тоже не напечатают. Государю я писать не решаюсь. Мне очень грустно и больно, что его невольно, но огорчили и нами. Поправить это трудно, ему теперь не до нас, когда столько заботы и горя своего. Я прошу Шереметеву, если можно, объяснить государю все, и подробно ей описываю. Что будет, то и будет. Одно грустно, что "Московские ведомости" восторжествуют, а они-то и есть революционеры, да еще какие! Когда-нибудь это обнаружится, а теперь не верят этому" (Письмо Т. А. Кузминскрй, 8 февраля 1892 г).

"Теперь все это петербургское общество, или, вернее, чиновничество, радостно травит нас, злорадствует, глумясь и вымышляя всякие мерзости, потому что мы в немилости у государя. И нашли время! Никогда Левочка не был более смиренен, как теперь. Никогда он не был и так полезен именно государству, так как по его инициативе по всей России открыли столовые, и общество стало помогать народу рядом с правительством" (Письмо Т. А. и А. М. Кузминским, 4 марта 1892 г).

"Хилкова (Кн. Дмитрий Александрович Хилков (1858-1914), помещик, гусарский офицер. В 1880-х годах, под влиянием взглядов Толстого, оставил военную службу и продал за бесценок землю крестьянам. В 1889 г. за пропаганду против духовенства был сослан в Закавказье. В начале 1890-х гг. перешел на сторону соц.-рев. В начале русско-германской войны поступил добровольцем в армию, убит под Львовом) выслали раньше статьи "Московских ведомостей", и он ничего не имел общего с Львом Николаевичем. Хилков проповедник своих мыслей, Левочка никогда никому ни слова не говорит о своих мыслях. Хилков не женится, не крестит, не причащает детей и все отрицает. У нас же все обратное" (Письмо Т. А. Кузминской, 8 февраля 1892 г).

"Великому князю я не представлялась, я ездила спросить, где и как можно oнапечатать объяснение по поводу клеветы "Московских ведомостей". Он сказал, что желательно, чтоб граф напечатал письмо в "Правительственном Вестнике", что это успокоило бы взволновавшиеся умы и государя бы удовлетворило. Я упросила Левочку написать это письмо; он насилу согласился, а "Правительственный Вестник" отказал печать. Делянов (Гр. Иван Давыдович Делянов (1818-1897), министр народного просвещения) в Петербурге говорил тоже Гроту (Николай Яковлевич Грот (1852-1899), редактор журнала "Вопросы философии и психологии"): "Вот вы защищаете графа, и графиня пишет, кто же вам поверит? Пусть сам граф напишет в "Правительственном Вестнике", тогда все успокоятся". Вот и пойми их. Только в Европе понимают Левочку, как следует. Там его не сочтут за революционера, а понимают, что он как-раз обратное проповедует. Не хочется оставлять без последствий клевету "Московских ведомостей", и придется разослать письмо Левочки по иностранным газетам т. к. русские не принимают ни одна. Впрочем, это и без меня сделают. Тут его уже гектографировали и мне прислали тайные друзья 100 экземпляров. Принесли и отдали. А я кое-кому знакомым давала читать, - вероятно, и переписали" (Письмо Т. А. Кузминской, 28 февраля 1892 г).

Льву Николаевичу: "Таня кому-то в Москве сказала: "Как я у стада быть дочерью знаменитого отца". А уж я-то как устала быть женой знаменитого мужа" (Письмо мужу, 16 февраля 1892 г).

Лев Николаевич - Софье Андреевне:

"Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки о статьях в "Московских ведомостях", и что ты ездила к Сергею Александровичу Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде много раз, в гораздо более сильных выражениях было сказано раньше. Что ж тут нового? Это все дело толпы, гипнотизации толпы, нарастающего кома снега. Опровержение я написал. Но, пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй и даже не позволяй изменять. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду, и вполне отверг ложное обвинение" (Письмо жене, 12 февраля 1892 г).

"Ради Бога, милый друг, не беспокойся ты об этом. Я по письму милой Александры Андреевны вижу, что у них тон такой, что я в чем-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу то, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительствам, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет... То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что в 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти, и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека, и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются".

"Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять - не "Московские ведомости", которые вовсе не интересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно то, что возможно у нас. Я давно хотел тебе написать это. И нынче рано утром, с свежей головой, высказываю то, что думал об этом. Заметь при этом, что есть мои писанья в десятках тысяч экземплярах на разных языках, в которых изложены мои взгляды. И вдруг, по каким-то таинственным письмам, появившимся в английских газетах, все вдруг поняли, что я за птица. Ведь это смешно. Только те невежественные люди, из которых самые невежественные те, что составляют двор (В издании писем Л. Н. Толстого к жене слово "двор" выпущено), могут не знать того, что я писал, и думать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг пемениться и сделаться революционными. Все это смешно, и рассуждать с такими людьми для меня р унизительно и оскорбительно" (Письмо жене, 28 февраля 1892 г. Об этой нашумевшей статье, о хлопотах С. А-ны и об ответе Л. Н-ча подробно в "Биографии" П. И. Бирюкова, т. III, гл. VIII. Есть упоминания в дневнике А. В. Богданович: "Три последних самодержца", М.-П., 1924, и в "Воспоминаниях Льва Тихомирова", М.-Л., 1927).