Введение

В одном мгновенье видеть вечность, 
Огромный мир — в зерне песка, 
В единой горсти — бесконечность 
И небо — в чашечке цветка.

У. Блейк. Изречения невинности (Перевод С. Маршака)

Мировая поэзия дает примеры странных схождений, заставляющих задуматься о таинственном сродстве поэтических душ. Их словно бы бросает в мир чья-то прихотливая рука, не дающая себе труда метить в определенную цель.

Появлению Поэта в мире сопутствует посвящение в тайну. В чем она состоит — разгадывают поколения читающих. Порой кажется, будто существует какой-то огромный «текст», доступный настоящим поэтам, и они «переводят» на язык собственной поэзии его фрагменты. Иногда одни и те же — на разные языки...

Слова У. Блейка, вынесенные в эпиграф, могут служить примером поэтического мистицизма в западной литературе,— художественной манеры, признающей за художником способность проникнуть за пределы чувственного мира, провидеть в обычном и повседневном черты вечного и божественного.

Эти особенности, нашедшие широкое распространение в западном романтизме, сразу опознал и признал своими современный Восток, услышавший в этих строках отголоски собственных традиций. Если бы можно было взглянуть на эти строки из глубин восточного средневековья (в этот перевернутый бинокль, наставленный нами в прошлое), то они могли бы вызвать сопереживание и персидского поэта-суфия, и японского живописца — буддийского монаха, и зодчего-индуиста.

Читатель легко заметит перекличку названия нашего сборника и приведенных строк Блейка. А между тем это название — парафраза притчи о цветке в сунской вазе.

Рассказывают, что некогда в одном саду выросли прекрасные повилики. Прослышав об этом, некий любитель цветов — а он принадлежал к истинным знатокам красоты — пожелал увидеть сад. Дали знать владельцу — им был мастер чайной церемонии Рикю. Тот к приходу гостя оборвал все цветы в саду и, оставив только один из них, поместил его в бронзовую вазу сунской эпохи.

Пожаловав в сад, гость не увидел в нем ничего, кроме посыпанной песком земли. Это огорчило и расстроило его. Однако хозяин вышел навстречу ему и провел в комнату, где в нише стоял тот единственный цветок. Созерцая его, гость испытал глубочайшее наслаждение и восхитился поступком старого мастера.

В контексте культуры народов Дальнего Востока эта притча может служить символом неизменности, полноты и глубины Всеобщего, постигаемой через отдельное, мгновенное, текучее в своей бренности проявление бытия.

Подобное понимание сущности вещей до самых глубин проникло собой весь строй культуры, сформировало ее отношение к произведению искусства. Собственно говоря, осознание единства бытия придает общие черты формально разным по типу культурам средневекового Востока. Специфика каждой из них диктуется не в последнюю очередь лежащими в ее основах религиозными представлениями о целях бытия и существовании после смерти, запечатленными в священных книгах и сакральных текстах культуры.

Восточный художник остро ощущает единство бытия, неразрывность его начал, причин и следствий, и соответственно высшее происхождение собственного творчества. Он видит отсвет божественности и в том, что сотворено его собственными усилиями, в том, что выходит из-под его пера, кисти или резца. Для него произведение искусства всегда результат некоего откровения Истины, а талант художника — дар божий.

Будучи знаком высшей Полноты Бытия, синонимом Истины, сознание художника как бы несет отпечаток самих полноты и истинности. Стало быть, говоря о замысле и обстоятельствах создания единичного произведения искусства, мы так или иначе прикасаемся ко всей полноте его связей с Целым, запечатленных в коллективном художественном сознании — традициях, каждый раз по-особому преломляющихся в творении мастера.

Именно полнота бытия, а значит, и условности, созданные традицией для ее запечатления в единичном акте художественного творчества, требуют от мастера понимания всей важности стоящей перед ним задачи и того обстоятельства, что его произведение как бы ответственно за культуру в целом, ей равнозначно. И наоборот, сама суть подобного произведения искусства как бы предусматривает возможность постижения через него контуров и перспективы всей традиции как единого целого (так же как небо видится поэту в чашечке цветка, вечность — в одном мгновении, огромный мир — в песчинке).

Века, тысячелетия непрерывного культурного развития, наверное, послужили тому, что многие специфические черты восточных культур ушли в подсознание художественной традиции, и, для того чтобы понять ее движущую силу, приходится прибегать к тщательной реконструкции этих черт, к скрупулезному изучению внутренних закономерностей ее развития. Примеры тому — не имеющие западных аналогий философия и эстетика иероглифического письма или поражающий своей поэтичностью обычай любования цветущей сакурой. Как философски, так и практически, и по своей семантике эти особенности включены в контекст культуры, формируют ее специфику. То же можно сказать и об арабесках, и об особой декоративной функции арабской графики в прикладном искусстве мусульманского Востока.

Разбор каждого из подобных слагаемых культуры позволяет стать свидетелем неожиданного эффекта: простое соположение различных фактов создает представление о самом «тексте» культуры, его словаре, грамматике, его самобытной стилистике.

Да помимо всего за каждым произведением искусства стоит его творец! Художник с лощильным агатом, автор дневника с кистью и тушечницей, поэт со свитком и остро отточенным тростниковым каламом, актер в маске... Их образы, сохраненные для нас произведениями живописи, предания об их пристрастиях, метких словечках, сотворенных ими чудесах, об их любовных похождениях разбросаны в различных произведениях средневековой словесности. Но только отдаление во времени позволяет понять, почему, собственно, память об этих личных качествах художника, его привычках, симпатиях и антипатиях столь ревностно хранилась в веках. В этом обнаруживается свой смысл, ибо личность художника и есть воплощение живой связи времен, гарантия сохранности духовных накоплений культуры.

Восток издавна пользуется репутацией мудрого. И все же всякий раз не перестаешь удивляться, находя этому конкретные подтверждения.

Почему? Да потому, что каждый востоковед знает, как обманчивы легкие пути нахождения «общего», «похожего», «такого, как у всех людей», как заводят в тупик «ложные друзья переводчика», особенно когда требуется перевод с языка одной культуры на язык другой. Только преодолев толщу культурного слоя, добирается исследователь до того живого, общечеловеческого, найти которое едва ли уж и надеялся.

В сборнике «Сад одного цветка» представлены статьи и эссе, посвященные лишь одному какому-либо произведению искусства, одному факту культуры.

Задачу свою авторы статей видят в том, чтобы, обратившись к шедеврам разных эпох и народов Востока, дать целостный срез культурной традиции, картины духовной жизни, запечатленные в форме, ритме, образах и художественных структурах одного произведения. Это не только ставит интересную творческую задачу перед пишущим, но и отвечает основному замыслу сборника — показать великое через малое, общечеловеческое через узконациональное.

Так сложилось, что каждый из авторов представленных работ прошел свой собственный долгий и непростой путь к пониманию Востока и на этом пути подчинялся суровой дисциплине, диктуемой жесткими требованиями научной объективности. Но всегда оставалась и была главной любовь к Востоку, его поэзии, живописи, архитектуре, музыке, а любовь — чувство избирательное. Этим чувством отмечены статьи и эссе, предлагаемые вниманию читателя: здесь собраны рассказы востоковедов о любимом, о том, что когда-то поразило их в восточном искусстве и литературе, их выбор продиктован собственными пристрастиями. Но, может быть, именно это позволяет искать читателя-единомышленника, способного разделить с исследователем его выбор, а авторам — выразить эмоциональное отношение к материалу, не только поразить читателя «ученостью», но и заразить его своей увлеченностью.

Н. И. Пригарина