И. В. Стеблева. Стихи и время

Загадочный Восточный Туркестан — земля, притягивавшая внимание самых пытливых и предприимчивых путешественников и исследователей: ученого и офицера русской армии Чокана Валиханова (1835—1865), шведского землепроходца Свена Гедина (1865—1952), английского (венгра по происхождению) археолога и путешественника Аурела Стейна (1862—1943). Эта обширная земля расположена в центре Азии, она окружена горами: с севера — Тянь-Шанем, с юга — хребтами Куньлуня, с запада — Памиром. Значительная часть ее территории занята пустыней Такла-Макан и солончаковой впадиной Лоб. Главная река Тарим протекает по северной окраине Кашгарской (или Таримской) равнины.

Из-за отсутствия влаги в атмосфере и скудости пресной воды жизнь в этой земле сосредоточивалась только в оазисах, расположенных в предгорьях и орошаемых небольшими реками, которые образуются от таяния ледников, в бассейне реки Тарим и в Турфанской впадине в отрогах восточного Тянь-Шаня. Города и селения располагались вереницей по окраинам песчаной и пустынной местности, образуя дугу по подножиям Тянь-Шаня и Куньлуня. Несмотря на не слишком благоприятные условия для жизни, бассейн реки Тарим с незапамятных времен был населен разными народами, а окрестности озера Лобнор явились местом возникновения еще в III в. до н. э. малоизученного государства Крорайна, просуществовавшего до III в. н. э. Предполагается, что это государство было ответвлением Кушанской империи; в III в. н. э. его официальной религией являлся буддизм. Здесь издавна кипела культурная жизнь, ибо Центральная Азия, и в частности Восточный Туркестан, была местом взаимопроникновения культур, языков, религий, литератур. Через Восточный Туркестан лежал путь буддизма из Индии и Тибета в Монголию, а с запада и юга пришло в Китай манихейство. Проникло в Восточный Туркестан и христианство, а затем ислам.

Этот край сыграл большую роль в формировании древнетюркской культуры и литературы: именно здесь и в Западном Китае были обнаружены древнейшие тюркоязычные рукописи.

Чтобы понять значение обнаруженных рукописных текстов для истории развития тюркоязычной словесности, следует сначала обратиться к ее истокам.

Древнетюркская литература располагает небольшим количеством произведений, которые сохранились до нашего времени. Они создавались в разных государственных объединениях кочевых и полукочевых тюркских племен и отличались разной религиозно-культурной ориентацией. Самым древним государством тюрков (точнее, народа «кёк тюрк», что означает «голубые тюрки»), о котором стало известно из арабских, византийских и китайских исторических сочинений, был Тюркский каганат — военно-политическое объединение тюркских племен, возникшее в середине VI в. на территории Северной Монголии.

Военные действия верховных правителей государства — каганов — к концу VI в. превратили Тюркский каганат в мощную центральноазиатскую империю, которая простиралась от Каспийского моря на западе до Корейского залива на востоке. Эта могущественная держава имела политические отношения с Ираном, Византией и Китаем. Социально-экономическое развитие тюркского государства в VI в. определялось становлением раннефеодальных отношений. Непрерывные войны, которые вели тюркские племена Центральной Азии, увеличивали богатство и влиятельность родовой аристократии, стремившейся к независимости. В результате междоусобных распрей, приведших к социально-политическому кризису, Тюркский каганат в начале VII в. распался на Западнотюркский и Восточнотюркский каганаты. Сложностями внутри- и внешнеполитической жизни тюркского государства воспользовалась китайская империя. Над Восточнотюркским каганатом сначала был установлен контроль сунской династии Китая, а затем он вообще перестал существовать как самостоятельное государство, хотя и сохранил своих тюркских правителей.

Порабощение тюрков Китаем длилось более пятидесяти лет. За это время правители Восточнотюркского каганата не раз пытались восстановить независимость своего государства, используя военные и политические затруднения китайской империи. После ряда временных побед и неудач, которыми заканчивались восстания тюрков, жестоко подавлявшиеся китайскими карательными войсками, один из предводителей тюрков, Кутлуг, бежал в горы и стал готовиться к новому выступлению. Вокруг Кутлуга стали собираться все те, кто был недоволен политикой Китая.

В 682 г. Кутлуг, принявший имя Ильтериш-каган, сначала повел военные действия против китайских пограничных отрядов, а затем вступил в сражение с регулярными войсками Китая. Действия повстанческой армии Ильтериш-кагана положили начало полному освобождению тюрков от власти Китая и вернули Восточнотюркскому каганату былую независимость.

Именно эти события, а также те, которые последовали за ними, и были связаны с правлением других восточнотюркских каганов, стали содержанием первых известных нам произведений древнетюркской литературы. Они представляют собой надписи, сделанные древнетюркским, так называемым руническим письмом на каменных стелах, которые входят в комплексы погребальных сооружений ряда исторических деятелей. Таковы Малая и Большая надписи в честь Кюль-тегина, бывшего знаменитым полководцем, надпись в честь Бильге-кагана, одного из прославленных правителей Восточного каганата, надпись в честь Тоньюкука, советника каганов и предводителя войск (написана при жизни Тоньюкука и только позднее вошла в комплекс посвященных ему погребальных сооружений). Памятники расположены в степных долинах, окаймленных живописными горами. Погребальный комплекс Тоньюкука находится на правом берегу реки Толы, в 66 км к юго-востоку от Улан-Батора. Погребальные сооружения Кюль-тегина и Бильге-кагана воздвигнуты на берегу реки Орхон, в 400 км западнее Улан-Батора. Хотя расстояние между этими сооружениями не маленькое, надписи на этих стелах объединяются в одну группу текстов, называемых орхонскими.

Для литературоведческого исследования особенно интересны те надписи, которые довольно пространны по содержанию и дошли до нас в не слишком поврежденном виде. Именно такими являются Малая и Большая надписи в честь Кюль-тегина и надпись в честь Тоньюкука. Все они посвящены описанию, с небольшими вариантами, одних и тех же событий. Начинается повествование со времени возникновения Тюркского каганата, которое изображено в надписях как идеализированное прошлое тюркского народа, и заканчивается событиями первой трети VIII в. Это история становления и укрепления Восточнотюркского каганата, его освобождение от китайского ига и военных походов, предпринятых несколькими поколениями каганов — правящим каганом, его братом, полководцем Кюль-тегином, а также советником и предводителем войск Тоньюкуком. Однако описание исторических событий не является единственной целью авторов орхонских сочинений, история служит фоном для создания образов героев тюркского народа и их прославления.

Всем текстам орхонских памятников присуща эпическая идеализация героев. Исторические личности, реально существовавшие,— правители и военачальники изображаются в легендарно-эпическом духе. Малая и Большая надписи в честь Кюль-тегина, а также надпись в честь Бильге-кагана создал родственник правящего дома Йолыг-тегин, надпись в честь Тоньюкука предположительно сочинена им самим. В истории тюркских литератур они являются первыми из известных современной науке авторами художественных произведений. Создавая тексты надписей, их авторы представили образы верховного властителя — кагана, «мудрого советника» Тоньюкука и полководца-героя Кюль-тегина как носителей соответствующей времени добродетели. Образ кагана включает в себя и божественное начало (эпитеты «небоподобный, неборожденный») и наделяется лучшими, с точки зрения автора текста, человеческими чертами: он прозорлив, заботится о благополучии народа тюрков и ведет войны только успешные (хотя в действительности это бывало не всегда так). Тоньюкук в надписи представлен как герой, обладающий государственным умом и незаурядной отвагой. Он всегда стоит на страже интересов кагана и направляет тюрков к свершению победных битв. Выше всех добродетелей в орхонских текстах почитается воинская доблесть. Героем, наделенным личной воинской отвагой, изображен Кюль-тегин, бывший полководцем в правление своего брата Бильге-кагана. Участие в битвах Кюль-тегина всегда описывается с помощью одинакового эпического приема, включающего троекратный повтор.

Тексты надписей содержат призывы и обращения к бекам и народу тюрков о том, чтобы они хранили верность «идеалам предков», способствовали возвышению своих каганов, проявляли дальновидность. Все это является основной идеей орхонских сочинений, авторы которых стремились внушить мысль о необходимости прочного единства тюркского государства, осуждали мятежи и междоусобицу. Характер изображения событий в орхонских текстах, идеализация прошлого народа «кёк тюрк», легендарно-эпический ореол вокруг каганов, создание идеализированного образа героя-витязя Кюль-тегина — все это свидетельствует о том, что орхонские надписи были созданы под влиянием традиции дружинного эпоса, видимо складывавшегося в окружении предводителя войска^*.

^* (Стеблева И. В. Поэтика древнетюркской литературы и ее трансформация в раннеклассический период. М., 1976.)

Кроме того, в них обнаруживается ритмика, аналогичная в большей или меньшей степени ритмическому строю фольклорного стиха тюркских народов Алтая, Южной и Восточной Сибири, Поволжья, Средней и Малой Азии. Ритмическая организация стиха закономерно соотносится со звуковой организацией — аллитерационной системой, включающей как междустиховую (строфическую), так и междусловную аллитерацию, что делает орхонские тексты особенно близкими поэзии народов Алтая, Южной и Восточной Сибири.

Помимо этого в орхонских сочинениях, как в любых художественных произведениях, имеются разнообразные изобразительные средства: эпитеты, метафоры, аллегории, сравнения, а также приемы поэтического синтаксиса, риторические обращения, вопросы, восклицания^*. С точки зрения жанровой характеристики орхонские надписи можно рассматривать как историко-героические поэмы. И хотя эти сочинения написаны в первой трети VIII в., в период Восточнотюркского каганата, совершенно очевидно, что законченность их художественного стиля не могла появиться внезапно. Этому должна была предшествовать достаточно длительная фольклорная, а возможно, и литературная традиция, по крайней мере начиная с VI в.— времени становления Тюркского каганата. Не исключено также, что основные тенденции этой традиции сложились еще раньше.

^* (Стеблева И. В. Поэзия тюрков VI—VIII вв. М., 1965.)

Большая надпись в честь Кюль-тегина замечательна еще и тем, что в своей заключительной части, после описания военных подвигов полководца, она переходит в собственно эпитафию, сочиненную (как и весь текст в целом) от лица его брата, правящего Бильге-кагана, скорбящего о кончине Кюль-тегина. Эта часть надписи в жанровом отношении представляет собой образец эпитафийной лирики, большинство произведений которой связано с культурной жизнью государства енисейских кыргызов (или государства Хягас). Надписи, сделанные также древнетюркским руническим письмом на могильных камнях, установленных в честь разных, по-видимому, знатных людей, датируются не ранее VII и не позднее XI—XII вв. Они найдены в бассейне реки Енисей (в его верхней части) и получили название енисейских текстов или памятников енисейской письменности тюрков. Следует сказать, что, несмотря на некоторые диалектные различия и небольшие палеографические расхождения (вариативность рунических знаков), язык орхонских и енисейских текстов в целом един. Это значит, что в древности на обширной территории Центральной и Средней Азии и Южной Сибири был распространен общетюркский литературный язык и существовала длительная письменная традиция.

В отличие от орхонских текстов, где эпитафийные части изложены от лица другого человека, енисейские эпитафии обращены к читателю от лица самого погребенного. Более пространные из них рассказывают о некоторых, по-видимому, важных событиях из жизни умершего. В этом обнаруживается известное сходство эпитафий с орхонскими повествовательными текстами, в которых также рассказывается об основных событиях истории народа тюрков и деяниях его героев. Однако основная цель эпитафий иная — передать сожаление усопшего о том, с чем он расстался в жизни. Интонация енисейских эпитафий искусно выражает глубокую скорбь, тексты исполнены подлинного лиризма, выраженного как интонационными средствами, так и с помощью приемов поэтической изобразительности: эпитетов, метафор, аллегорий^*. Хотя изучение енисейской эпитафийной лирики затруднено из-за плохой сохранности надписей, которые требуют и уточнения чтения, и улучшенных переводов, однако уже сейчас можно сказать, что жанровые особенности енисейских эпитафий вполне ясны и с точки зрения общего содержания, и в плане формы, которой присущи определенная композиция текста, характерные приемы описания, ритмическая и звуковая организация стиха. Несомненно влияние на них плачей и причитаний, которые мы знаем по более поздним произведениям фольклора. Хотя стихотворные особенности енисейских эпитафий в принципе такие же, как в орхонских текстах, но по сравнению с последними они обнаруживают тенденцию к сплошной аллитерации в начале стиха. Это свидетельствует об эволюции стихотворной практики и делает енисейские эпитафии важным звеном в развитии тюркских поэтических форм.

^* (Стеблева И. В. Поэзия тюрков VI—VIII вв. М., 1965. с 61-63.)

Эпоха рунического письма в древнетюркской культуре оставила произведения не только на камнях, но и на бумаге. Но этот период культурной жизни тюрков связан уже с другими историческими событиями и другим тюркским государством. После смерти Кюль-тегина (731 г.) и его брата, правителя Восточнотюркского каганата Бильге-кагана (734 г.), власть в каганате перешла к его сыновьям. Снова вспыхнули междоусобные войны. В 741 г. начался распад каганата. Окончательный удар ему был нанесен новым объединением тюркских племен, среди которых главную роль играли уйгуры, обитавшие на севере каганата. В результате военных действий уйгуров в 745 г. Восточнотюркский каганат прекратил свое существование. С этого времени на территории государства «кёк тюрк» возник Уйгурский каганат, который в течение столетия, до 840 г., представлял собой наиболее могущественное государство тюрков в Центральной Азии. Из этих ста лет около восьмидесяти официальной религией Уйгурского каганата было манихейство. Древнетюркский текст, написанный рунами на бумаге, создан, как сказано в самом тексте, для «младшего динтара», «бурвагуру» (титулы в манихейской общине) и «наших слушателей» (рядовых членов общины). Это сочинение представляет собой сборник гадательных текстов в виде поэтических миниатюр, получивший в научной литературе название «Гадательная книга» или «Книга гаданий».

Манихейская религия начиная с III в. постепенно распространилась от Испании до Китая, куда она проникла к концу VII в., и охватила большую территорию: Египет, Иран, Месопотамию, Индию, Среднюю и Центральную Азию. Манихейство среди тюрков Уйгурского каганата распространяли согдийцы, жившие в согдийских колониях Северного Китая. Поскольку Уйгурский каганат имел тесные связи с китайской империей и даже оказывал ей военную помощь против мятежников, предполагается, что путь манихейства в Уйгурский каганат лежал именно через Китай, во всяком случае, принятие уйгурами манихейства зафиксировано в китайских источниках^*. Все эти сведения важны для установления датировки рунической «Книги гаданий», а более точная датировка поэтического текста имеет большое значение при определении его места в эволюции тюркских поэтических форм.

^* (Jackson А. V. W. Researches in Manichaeism with Special Reference to the Turfan Fragments. N. Y., 1965, с. 15.)

Первый исследователь и переводчик «Книги гаданий» В. Томсен датировал ее предположительно серединой VIII — началом IX в.^*, т. е. связывал со временем Уйгурского каганата, если считать, что она написана там, ибо рукопись, содержащая этот текст, найдена в Северо-Западном Китае, в провинции Ганьсу, близ Дуньхуана (кит. Шачжоу), во время одной из экспедиций знаменитого английского археолога А. Стейна в Восточный Туркестан в начале нынешнего века. Как пишет об этом В. Томсен, рукопись была обнаружена в «удивительном хранилище „Пещер тысячи будд" возле Дуньхуана»^** (точнее, приблизительно в 20 км к юго-востоку от него).

^* (Thomsen V. Dr. M. A. Stein`s Manuscripts in Turkish «Runic» Script from Miran and Tun-Huang.— Journal of the Royal Asiatic Society. L., 1912, с. 195—196.)

^** (Thomsen V. Dr. M. A. Stein`s Manuscripts in Turkish «Runic» Script from Miran and Tun-Huang.— Journal of the Royal Asiatic Society. L., 1912, с. 190.)

Однако известно, что Дуньхуан не принадлежал Уйгурскому каганату. Поэтому вполне логичным является и другое предположение, что рунический текст на бумаге появился не ранее середины IX в., ибо в это время началось переселение уйгуров, владевших рунической письменностью, в Восточный Туркестан^*. Таким образом, если связывать появление «Книги гаданий» со временем существования Уйгурского каганата, то ее датировка может определяться серединой VIII в. (т. е. периодом установления манихейства в качестве официальной религии) и началом или серединой IX в. В Дуньхуан же она была занесена уйгурами, появившимися в Северо-Западном Китае (в Ганьчжоу, провинция Ганьсу) после разгрома Уйгурского каганата в 840 г. новым военно-политическим объединением тюркских племен — кыргызами. Если же полагать, что она написана уже в Восточном Туркестане, после указанных выше событий, то ее датировка определяется столетием позднее, т. е. с середины IX и по X век, представляющий собой последний период появления в Восточном Туркестане манихейских сочинений, традиция которых была постепенно вытеснена буддизмом.

^* (Кляшторный С. Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М., 1964, с. 47.)

В пользу датировки, предложенной В. Томсеном, т. е. более ранней, говорит само содержание «Книги гаданий»; относительно ее религиозно-культурной атрибуции также нет единого мнения. Так, В. Томсен и вслед за ним А. фон Габен считают ее текст манихейским, исходя из заключительных строк, где упоминаются манихейские реалии^*. Однако С. Е. Малов, несмотря на эти свидетельства, определял «Книгу гаданий» как сочинение шаманского содержания^**. Действительно, если сопоставить текст «Книги гаданий» с поверьями тюркских, монгольских, угорских и тунгусо-маньчжурских народов, то можно убедиться в том, что некоторые детали (например, упоминание животных) связывают ее с дошаманистскими и шаманистскими культами этих народов. Кроме того, в тексте «Книги гаданий» прямо не упоминаются имена божеств манихейского пантеона и не приводятся какие-либо положения манихейской религии. Вместе с тем в тексте содержатся указания на двух богов — светлого, доброго и черного, злого,— которые существуют в тюркском шаманизме, однако в данном случае это можно считать и отражением дуализма, свойственного манихейской религии: свет и тьма, добро и зло, боги и демоны^***.

^* (Gabain A. von. Altturkische Schreibekultur und Druckerei.— Philologiae Turcicae Fundamenta. T. II. 1964, с. 179.)

^** (Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности. М.— Л., 1951, с. 13.)

^*** (См. подробнее: Стеблева И. В. К реконструкции древнетюркской религиозно-мифологической системы.— Тюркологический сборник, М., 1971; М., 1972, с. 217—223.)

Следует обратить внимание на то, что дуализм отражен и в самом построении текста, который имеет 65 разделов, образующих четыре группы поэтических миниатюр — вполне peaлистические сюжеты из быта людей и животных, мифические и сказочные сюжеты, описания природы, сентенции. Каждый раздел заканчивается суждением: «это хорошо» или «это плохо», которое вытекает из самого сюжета. Хорошо, когда у человека родился сын, когда хан успешно воюет и удачно охотится, когда божество приносит человеку счастье, кончаются стихийные бедствия, когда человек или животное счастливо избегают смерти. Плохо, если сгорит дом, если детеныш оленя останется без пищи, если ноги коня спутают неправильно, если у медведя брюхо распорото, а у кабана клыки сломаны.

Хотя тексты «Книги гаданий» имеют определенное функциональное значение, они написаны мастерски и, несмотря на свою краткость, показывают разные жизненные ситуации: хан, отправившийся на войну или охоту; бедняк, ушедший на заработки; игрок, пустившийся в рискованную игру, сын, сначала поссорившийся с родителями, а потом вернувшийся домой. Краткие поэтические миниатюры знакомят нас с малоизвестной обыденной жизнью домусульманских тюрков. Стихотворные особенности текстов «Книги гаданий» такие же, как и в орхоно-енисейских текстах: это относительное равносложие, иногда дающее примеры изосиллабизма в нескольких подряд идущих строках. Звуковая организация стиха представлена аллитерационной системой, которая включает как строфическую (междустиховую) аллитерацию, так и междусловную, выполняющую метрическую роль, подчеркивая ритм стиха звуковыми подобиями внутри стихотворных строк. По сравнению с орхонскими сочинениями строфическая аллитерация имеет более регулярный характер и охватывает большее количество строк, причем сочетание аллитерирующих слов более искусно, это не повторение одного и того же слова, встречающееся в енисейских эпитафиях. Так же умело подобраны слова внутри стихотворных строк. Если разбить строки на ритмические отрезки, формируемые слоговыми группировками (или, условно, стопами), то окажется, что начала всех ритмических звеньев определенным образом соотносятся друг с другом — акустическая форма стиха получается очень богатой и разнообразной. Совершенно очевидно, что автор текста, оперируя словами и создавая искусную эвфонию, преследовал кроме функциональной также эстетическую цель. Поэтому краткие поэтические миниатюры «Книги гаданий» обладают безусловной художественной ценностью^*. Они относятся к одной с орхонскими текстами поэтической практике древнетюркского стиха и поэтому имеют очевидные связи. Эти связи выражаются не только в особенностях поэтического слова, но и в способах построения повествовательного текста, в одинаковых приемах описания событий, в одном и том же порядке их следования. В общности приемов изображения действительности отразился существовавший литературный канон, выработанный для текстов на историко-героические темы (каковы были орхонские сочинения), но проникший в виде клише в текст совершенно другого предназначения^**. Такая устойчивость литературных клише, связанная с канонизированностью стиля более ранних орхонских сочинений, свидетельствует о длительности литературной традиции у тюрков и высоком уровне древнетюркской культуры.

^* (См. подробно: Стеблева И. В. Древнетюркская Книга гаданий как произведение поэзии.— История, культура, языки народов Востока. М., 1970, с. 150—177.)

^** (См. подробно: Стеблева И. В. Поэтика древнетюркской литературы. Гл. III, с. 115—126.)

Древнетюркские тексты рунического письма представляют собой общетюркское литературное наследие, они относятся к культурному прошлому всех тюркских народов, ибо традиция древнетюркской литературы обнаруживается у всех тюркоязычных народов. Это касается не только поэтических особенностей, о чем уже было сказано выше, но и характера текста. Так, руническую «Книгу гаданий» можно считать прообразом специальных сборников мани (четверостиший), которые были распространены в Турции еще и в XIX в. По ним гадали в случаях предстоящих свадеб или других важных событий.

Таким образом, единственный дошедший до нас связный и довольно пространный рунический текст на бумаге сопоставим с руническими произведениями на камнях по целому ряду параметров. Помимо перечисленных к ним относится также и религиозно-мифологическая ориентация орхоно-енисейских текстов и «Книги гаданий» на шаманистские представления. Правда, существуют сведения о том, что буддизм среди тюрков появился еще во времена Тюркского каганата, в VI в., однако рассмотренные орхонские сочинения никаких свидетельств проникновения буддизма в жизнь древнетюркского общества не содержат. Древние тюрки, согласно этим текстам, поклонялись Тенгри (обожествленное Небо), Умай (богиня, олицетворение плодородящего женского начала), «Священной земле-воде» (совокупность родо-племенных божеств гор, скал, рек). Известно также, что манихейство, попав в другую религиозную среду, приспосабливалось к господствовавшим религиозным и философским системам, поэтому в разных странах манихейство приобретало особые черты. Синкретизм лежал в самой основе манихейской религии. Проникнув к тюркам, манихейство дало сплав собственных религиозных представлений с шаманизмом и дошаманистскими культами. Известно также, что манихейская религия была распространена в Восточном Туркестане еще до того, как туда пришли уйгуры. Если же принять существующее положение о том, что до переселения уйгуров в Северо-Западный Китай в Дуньхуане уже жило тюркское население, а путь распространения рунической письменности шел с юго-запада, через бассейн реки Тарим в Северную Монголию, то можно и не связывать появление «Книги гаданий» с историей Уйгурского каганата.

Стихотворные особенности текста «Книги гаданий» несут печать упорядочивающего процесса в русле древнетюркской поэтической традиции. По сравнению с орхонскими сочинениями они представляются более искусными. Это может быть связано с более поздним происхождением «Книги гаданий», но может также объясняться ее иной жанровой принадлежностью. Чтобы показать значение текстов «Книги гаданий» в качестве связующего звена в непрерывной традиции развития тюркских поэтических форм, следует учесть манихейское содержание «Книги гаданий», законченность ее стихотворной формы и появление среди ее текстов начатков лирического жанра, не связанного с эпитафийной лирикой. В связи с последним соображением нужно обратить внимание на тексты, содержащие описания природы. Они очень кратки, лишены какой бы то ни было детализации и иногда используются как параллели для суждений о человеке:

 Человек печальным, 
 [а] небо облачным были. 
 Между [ними] взошло солнце. 
 Среди горя пришла радость, говорят. 
 Так знайте: это хорошо.

После падения Уйгурского каганата, в 840 г., под натиском войск кыргызов уйгуры захватили новые земли в Северо-Западном Китае и Восточном Туркестане: часть уйгуров переселилась в Северный Китай, другая — стала жить в провинции Ганьсу, возле Ганьчжоу, значительная же часть ушла в Турфанский оазис (кит. Гаочан, к северо-западу от Дуньхуана), где образовала уйгурское государство Кочо, которое сохранялось с середины IX по середину XIII в. За четыреста лет существования государства его культурная жизнь была отмечена появлением сочинений разного религиозного содержания: манихейского, буддийского, мусульманского и христианского. Это были или собственно религиозные произведения: гимны, молитвы, сутры, или тексты, созданные в определенной религиозной среде и отразившие некоторые элементы этой религии.

В Турфане, центре уйгурского государства Кочо, еще до прихода сюда уйгуров жили разные тюркские народы, среди которых было распространено манихейство. Для популяризации и успешного распространения своего вероучения манихеи включали в проповеди притчи, постепенно превратившиеся в назидательные рассказы^*. Они имели уже не только функциональное, но и чисто литературное значение. Однако манихейство в государстве Кочо было неофициальной религией, поскольку ее вытеснил буддизм, обладавший в Восточном Туркестане прочными корнями и длительной традицией. Затем буддизм среди уйгуров был потеснен исламом. Турфан к приходу туда уйгуров кроме тюркских народов был населен согдийцами, саками, тохарами (все это — носители среднеиранских языков), а также китайцами, тангутами, тибетцами, монголами и сирийцами. Основной религией здесь стал буддизм. Таким образом, культурное взаимодействие народов государства Кочо было очень разнообразным.

^* (Bang-Каир W. Manichaische Erzahler.— Le Museon. Т. 44. Louvain, 1931, с. 2—17.)

Манихейские сочинения, связанные с культурной традицией этого государства, большей частью представляют собой переводы с согдийского и тохарского языков. Переводными являются также гимны и молитвы, воспроизведенные в форме, характерной для тюркской поэтической речи. Однако существовали и оригинальные тексты, обладавшие большими художественными достоинствами. Их стихотворные особенности свидетельствуют о том, что они принадлежат к древнетюркской поэтической традиции: большое расхождение количества слогов в строках вместе с появлением силлабических строк, что указывает на их более позднее происхождение, а также на достаточно высокий уровень мастерства их авторов.

Сложность изучения древнетюркских текстов заключается в том, что их крайне мало, они очень фрагментарны и плохо сохранились. Все манихейские произведения дошли до нас в испорченном виде, с лакунами в тексте из-за плохого состояния рукописей. Однако следует сказать, что даже в таком виде они сохранились исключительно благодаря особым климатическим условиям Восточного Туркестана. Гигантская дуга гор Тянь-Шаня, Памира, Алая и Куньлуня, охватывающая Восточный Туркестан с севера, запада и юга, оставляла территорию открытой на востоке ветрам из пустыни Гоби. Внутренняя часть страны также представляла собой пустыню, лишенную растительности, с горько-солеными водоемами, в которой песок нагромождался горами, переносился ветрами и засыпал целые города, обуславливая необычайную сухость воздуха и малое количество осадков.

Климат и пески Центральной Азии способствовали консервации памятников ее культуры и сохранили нам ее литературные произведения. Плохое же состояние и фрагментарность манихейских рукописей проистекают, по-видимому, от того, что их никто специально не сохранял. Известно, что манихейская религия была повсюду в основном гонимой. Тем более ценным является все то, чем в настоящее время располагает наука.

Таким уникальным произведением является лирическое стихотворение, найденное в развалинах Турфана.

Во время одной из экспедиций немецкого ученого и путешественника Альберта фон Лекока (1860—1930) в Восточный Туркестан был обнаружен небольшой попорченный лист бумаги, который содержал два текста, написанные уйгурским письмом. Первое произведение — это манихейский гимн в стихотворной форме. Второй текст замечателен тем, что является первым и единственным дошедшим до нас древнетюркским сочинением на любовно-лирическую тему. Оно написано на листе бумаги без выделения графической формы стиха, так же, как были высечены на камнях орхонские и енисейские надписи и создана древнетюркская «Книга гаданий». Несоблюдение на письме графической формы стиха — распространенное явление в тюркоязычной словесности. Так, например, не выделены стихотворные части в эпосе «Огуз-наме» и в «Китаб-и дедем Коркут».

Это стихотворение, конечно, привлекло внимание ученых, однако исследовано оно явно недостаточно, особенно с точки зрения того значения, которое оно имеет в эволюции тюркских поэтических форм и преемственности литературного процесса у тюрков.

Впервые текст был издан с транскрипцией и переводом А. фон Лекоком в 1919 г.^*. Следующий издатель древнеуйгурского лирического стихотворения — Г. Шедер в дополнениях к своему исследованию дал транскрипцию текста на основе публикации Лекока, расположив текст двустишиями^**. Г. Шедер не занимался специально стихотворной формой произведения и остановил свое внимание на нем в связи с его содержанием, которое он исследовал в целях обнаружения истоков мистики в поэзии.

^* (Le Coq A. von. Turkische Manichaica aus Chotscho, II.— APAW. Berlin, 1919, Phil.—hist. Kl., N 3, с. 7—9.)

^** (Schaeder H. Die islamische Lehre von vollkommenen Menschen, ihre Herkunft und ihre dichterische Gestaltung.— ZDMG. LXXIX, 1925, с. 192—288.)

Именно разбивка текста на стихотворные строки явилась спорным моментом в его изучении и особенно заинтересовала ученых. Так, Р. Р. Арат, первый турецкий ученый, обративший внимание на это стихотворение^*, опубликовал его транскрипцию в разбивке на трехстишия и дал перевод на турецкий язык^**; всего получилось семь строф. С этим не согласился Ш. Текин, который разделил текст на шесть четверостиший^***. Наиболее серьезной работой по этому поводу следует признать статью Т. Ганджеи, который предложил разделение текста на три четверостишия и научно обосновал его. Он считал, что предложения должны быть расположены двустишиями на основе параллелизма между каждыми двумя высказываниями, а затем двустишия следует объединить в катрены с соблюдением строфической аллитерации в смежных строках^****. Ш. Текин не согласился с доводами Т. Ганджеи, отстаивая свое разделение текста^*****, и по поводу взглядов Текина выступил с разъяснениями О. Серткая^******. Самая последняя турецкая работа об этом стихотворении принадлежит Т. Текину, который воспроизводит текст в разбивке Ш. Текина, но делает перестановку слов в строках первого четверостишия^*******.

^* (Aral R. R. Edebiyatimizda ilk lirik siir.— Turk Yurdu. 50. Yil, 284 Sayi. Mais, 1960, с. 37—38.)

^** (Arat R. R. Eski Turk Siiri. Ankara, 1965, с. 20—21.)

^*** (Tekin S. Resid Rahmeti Arat icin. Ankara, 1966, с. 448—450 (цит. по: Sertkaya О. P. Eski Turk Surinin Kaynaklarina Toplu Bir Bakis.— Turk Dili. Yil: 36. Cilt: LI. Sayi: 409. Ocak, 1986, с. 61).)

^**** (Gandjei T. The Prosodic Structure of an Old Turkish Poem.— W. B. Henning Memorial Volume. L., 1970, с. 159.)

^***** (Tekin S. Bir Uygur Siiri hakkinda not.— Turk Dili Arastirmalan Yilligi. Belleten. 1975—1976, с. 61—62.)

^****** (Sertkaya O. F. «Bir Uygur Siiri hakkinda not» a not.— Turk Dili ve Edebiyati Dergisi. XXIII [1980], с. 203—208.)

^******* (Tekin T. Islam oncesi Turk siiri.— Turk Dili. Yil: 36. Cilt: 51. Sayi: 409. Ocak, 1986, с. 14—15.)

Споры о вариантах разделения текста на стихотворные строки вызваны тем, что он был записан как прозаическое сочинение. К тому же стихотворение оказалось построенным столь искусно в звуковом отношении, что допускает разные возможности расположения текста. Поскольку в ритмическом отношении оно не силлабическое, а относительно равносложное (от 8 до 14 слогов в строке), то главным мерилом для исследователей становится строфическая аллитерация (в начале стихотворных строк). Искусство его создателя было так высоко, что наряду со строфической аллитерацией он употребил богатую междусловную аллитерацию. Если ориентироваться на нее, то становится возможным выделить из предложений синтагмы с начальной аллитерацией, т. е. разбить предложения так, чтобы получились три строки (как это сделал Р. Р. Арат) или четыре (как у Ш. Текина). Следует сказать, что аллитерация в разбивке текста у Арата и Текина более интересная, чем у Т. Ганджеи, так как там аллитерируют все строки в строфах: ааа, ббб, и т. д. (у Арата), аааа, бббб (у Текина). Несмотря на это, думается, что более прав Т. Ганджеи, хотя в звуковом отношении текст в его разбивке выглядит несколько скромнее: аабб и т. д. Прав же Ганджеи потому, что, разделяя текст на стихотворные строки, он исходит прежде всего из его смыслового содержания. Действительно, стихотворение содержит параллельные высказывания, заключенные в повторяющиеся синтаксические конструкции, и этим обстоятельством нельзя пренебрегать. Отказ же от эффектной сплошной аллитерации в начале стиха (столь характерной для четверостиший из «Большого гимна к Мани»^*) компенсируется богатейшей междусловной аллитерацией, подчеркивающей ритм стиха внутри стихотворных строк.

^* (См.: Aral R. R. Eski Turk Siiri, с. 36—59.)

Согласно разбивке текста Т. Ганджеи стихотворение содержит три сохранившихся четверостишия и одно испорченное в начале.

Приводим свой перевод неповрежденных строк стихотворения:

(1)

 1........................................................ 
 2............................................................ 
 3. Несравненный (бесподобный) друг... 
 4. любимая, моя душенька...

(2)

 1. Думая о своей жестокой, я горюю. 
 2. И чем больше я горюю, моя прекраснобровая, [тем более] я желаю соединения [с тобой]. 
 3. Я думаю о своей возлюбленной, думая, я поворачиваю... [?] 
 4. Время... [?] я желаю свою возлюбленную целовать.

(3)

 1. Если я хочу пойти, моя детка [?] -возлюбленная, 
 2. [то] даже пойти не могу, моя добрая (милосердная). 
 3. Если я хочу войти, моя крошка (малютка), 
 4. [то] даже войти не могу, моя благоухающая мускусом.

(4)

 1. Пусть прикажут светлые боги, [чтобы], 
 2. с моей кроткой (благонравной) соединившись, мы не разлучались. 
 3. Пусть могущественные ангелы дадут [мне] силу, [чтобы] 
 4. с моей черноглазой мы пребывали в веселье [и] радости.

Ритмическая и звуковая организация стиха в этом стихотворении аналогична той, которая имеется в древнетюркских сочинениях рунического письма. Однако по сравнению с ними оно является более упорядоченным, особенно в области аллитерационной системы. Последовательно проведена междустиховая аллитерация, охватывающая по две стихотворные строки, ярко выражена междусловная аллитерация, имеются и рифмоиды.

Таким образом, стихотворение, написанное уйгурским письмом в Турфанском оазисе, сохраняет основные особенности поэзии, зафиксированной руническим письмом. Принесли ли уйгуры эту традицию поэтической речи из Монголии в Турфанский оазис, или она здесь развивалась самостоятельно, сказать трудно. Но это и не так существенно, важен сам факт совпадения поэтических особенностей текстов, созданных в разное время, в разных тюркоязычных государствах. Сравниваемые произведения древнетюркской литературы отразили тот путь развития тюркских поэтических форм, который в дальнейшем получил законченное выражение у тюркоязычных народов Алтая, Южной и Восточной Сибири, не влившихся в русло мусульманской культуры и не испытавших влияния арабо-персидской поэтики.

Кроме поэтических особенностей этот текст чрезвычайно интересен и в плане содержания, поскольку это пока единственное из дошедших до нас произведений лирического жанра, появившееся раньше текстов, собранных в «Диван лугат ат-турк» Махмуда ал-Кашгари (XI в.).

Древнеуйгурское стихотворение, автором которого является Апрынчур-тегин, что следует из реконструкции дефектных строк текста, удивительно искреннее, даже простодушное. Выражения «моя душенька», «моя крошка» — это точный, буквальный перевод тюркского текста. Упоминание о «светлых богах» и «могущественных ангелах» говорит о том, что стихотворение написал манихей.

Лирические стихи из собрания Махмуда ал-Кашгари относятся уже к раннеклассической эпохе тюркоязычной словесности, они созданы в мусульманской среде, хотя, возможно, некоторые тексты восходят к домусульманскому времени и, только войдя в это собрание, получили литературную обработку, соответствующую поэтическим нормам раннеклассической эпохи^*. Во всяком случае, любовно-лирическая тема в тюркоязычной поэзии имеет собственную линию развития, которая уже ярко выражена в текстах из «Диван лугат ат-турк».

^* (См. подробно: Стеблева И. В. Развитие тюркских поэтических форм в XI в. М., 1971.)

Как известно, основным лирическим жанром классической тюркоязычной поэзии, создававшейся на основе арабо-персидской поэтики, была газель, пришедшая к тюркам из арабской и персидской поэзии. Поскольку тюркские поэты обычно владели языком фарси, то многовековой опыт создания газелей на этом языке был им хорошо известен. В своем творчестве они опирались как на практику написания газелей на языке тюрки, так и на персидскую поэзию. Поэтому образная система тюркоязычных газелей содержит тот набор канонизированных образов, который характерен для арабской и персидской литератур. Однако интересно выявить ядро лирической темы и ее образной реализации не только в связи с ближне- и средневосточной мусульманской традицией, но и как имеющих самобытную, домусульманскую традицию фольклора и особенно литературы. Поэтому, хотя лирические стихи из «Диван лугат ат-турк» зафиксировали первые шаги в освоении арабо-персидской поэтики, явив сплав тюркских и арабо-персидских элементов, содержание этих стихов связано с тюркской традицией лирического жанра, которая существовала в фольклоре и литературе домусульманского периода. Особая ценность приведенного выше древнеуйгурского стихотворения заключается в том, что оно дает подтверждение сказанному.

Лирические стихи из «Диван лугат ат-турк» содержат все основные мотивы, которые имеются в тюркоязычной газели вплоть до XVI в., совпадает также и образная реализация этих мотивов. Если сравнить содержание лирических стихов из «Диван лугат ат-турк» с газелями XVI в., то можно заметить, что основные мотивы жанра: описание красоты возлюбленной, разлука, тоска и слезы лирического героя от безответной любви, равнодушие, жестокость и вероломность красавицы — совпадают как для стихов XI в., так и для большинства газелей классической поэзии.

Однако, как следует из древнеуйгурского стихотворения, мотивы красоты возлюбленной, тоски от разлуки с ней и мечты о свидании разрабатывались и в домусульманском мире, служили основой жанра любовной лирики. Выражение красоты возлюбленной с помощью эпитетов «прекраснобровая», «черноглазая», «благоухающая мускусом» станет характерным также для газели классической эпохи тюркоязычной поэзии Средней Азии. Обращает на себя внимание употребление в древнетюркском стихотворении уменьшительных слов («душенька», «крошка»), которое встречается также в стихах из «Диван лугат ат-турк», например в четверостишии:

 Подари мне словечко, [ты], 
 у которой родинка — черная крупинка соли, 
 [а] глазки хранят колдовство, 
 узнай же о моих страданиях.

Уменьшительные слова в лирических стихах придают им удивительную теплоту и человечность, это — выражение не той необычайно серьезной любви, которой полны газели. Хотя в древнеуйгурском стихотворении возлюбленная тоже «жестокая» и лирический герой тоже страдает от разлуки и мечтает о свидании, как в газели, однако другие эпитеты идеала любви — «моя добрая», «моя кроткая» — показывают, что счастье вполне достижимо, если, конечно, помогут «светлые боги» и «могущественные ангелы».

В газелях классической поэзии возлюбленная не бывает доброй и кроткой, лирический герой обречен на постоянные мольбы к ней о милосердии, она же безучастна и равнодушна к его страданиям. Поэтому можно думать, что это стихотворение еще не связано с традициями мусульманской суфийской поэзии, где мотивы равнодушия возлюбленной к лирическому герою, трудность единения с идеалом любви объясняются уподоблением возлюбленной Абсолюту и имеют мистический смысл.

В заключение следует сказать, что изучение повествовательных текстов из «Диван лугат ат-турк» (XI в.) в сравнении с древнетюркскими повествовательными орхонскими сочинениями (VIII в.) позволяет установить многие черты сходства в общей композиции и в отдельных приемах описания^*. Древнеуйгурское лирическое стихотворение дает возможность проследить линию развития любовной лирики от домусульманского времени к раннеклассической эпохе тюркоязычной поэзии XI в. и далее к лирическим жанрам классической тюркоязычной поэзии периода расцвета (вторая половина XV — первая треть XVI в.). Это означает, что при всем различии культурной и религиозной ориентации сочинений и разных системах письма древнетюркская литература обладала как повествовательными сочинениями, так и жанрами эпитафийной и любовной лирики. При переходе к исламу традиция древнетюркской литературы не прервалась, а влилась в классическую тюркоязычную поэзию, существенно повлияв на формирование многих конструктивных принципов образной системы лирических жанров в классической поэзии.

^* (См. подробно: Стеблева И. В. Поэтика древнетюркской литературы. Гл. IV.)