"Только бы уйти в море"

Перо может бежать свободно, описывая кораблекрушения, бури, схватки, битвы.

Сервантес. "Дон Кихот"

Англия окружена морями, она словно корабль на волнах; в некотором смысле каждый англичанин-мореплаватель: прилив и отлив, ветер с моря, прибой - для британца живые понятия, даже если ни разу в жизни не ступал он па борт корабля. Однако от первых морских предприятий и первых книг о плаваниях шло столетие за столетием, прежде чем англичане прочли книгу о человеке, заброшенном среди океанских просторов.

Первую страницу книги о Робинзоне "написал" еще Колумб. "Разом прибавил тысячи миль к окружности Земли, - говорит Джозеф Конрад о выдающемся мореплавателе, - подарил новый громадный театр человеческой драме авантюр и исследований... Развернул гигантское полотно, которое географы, не покидая своих кресел, могли разрисовывать самыми причудливыми вариантами излюбленной теории..." Добавить к "нахлебникам" эпохального достижения остается еще писателей, получивших поистине неисчерпаемый материал.

Книга Дефо возникла на исходе эпохи великих географических открытий, охватившей не одно столетие и заразившей европейцев на века страстью, о которой Робинзон говорит с первых же строк своей исповеди: "Только бы уйти в море". А следом за ним скажет и Гулливер: "Я откладывал деньги, чтобы изучать навигацию и другие отрасли точных наук, полезных тем, кто намеревается путешествовать, ибо я всегда убежден был, что рано или поздно такова будет моя участь".

Страсть к морю и мечта видеть неведомые земли содержали в себе порыв исторический. Плавания были и исследованием, и средством обогащения, в них, морским языком выражаясь, найтовано - узлом стянуто - все разом, подобно тому как само слово "приключение", или, как тогда говорили, "авантюра", обозначало всякое смелое предприятие. Путь истории пролегал морем, и литература двигалась тем же путем. Поэтому, когда Робинзон или Гулливер говорят о своей "страсти" или "мечте" - "уйти в море", - это само собой мотивируется шире, чем только склонностями одного человека: время было такое, нельзя было поступать иначе! Решают ли они оставить родительский кров или строят себе лодку - это личность и вся нация, минута и история, сама история, накопившаяся за плечами у Робинзона и Гулливера, у "одного из многих", и вот нашедшая выражение в простых действиях: Робинзон ест и пьет, строит, пилит, копает, а Гулливер прямо у нас на глазах действует еще проще, и все получается у них естественно просто и естественно сложно, а в результате неистощимо интересно. Конечно, нужен вековой вклад в слово, чтобы оно действовало так сильно.

Отважные корабельщики держат "на Запад", умы устремляются в ту же сторону, литература "ложится этим курсом", и где-то на пути от берегов Нового Света к Дефо и Свифту возникает "Утопия" Томаса Мора - остров как место действия обозначен. Ни моря, ни кораблей нет еще, собственно, в этой книге, не то чтобы "сухопутной", но кабинетной, умственной. Там нет людей, есть "овцы, пожирающие людей", - разящий слог, символ, обозначивший волнения английской жизни.

Томас Лодж (кто помнит это имя!) на пути к Канарским островам пишет роман за романом, и усилия его имеют хотя бы тот результат, что сюжетами Лоджа воспользовался Шекспир и он же взял две строки из нашумевшей в ту пору книги сэра Уолтера Ралея.

Этот живописный деятель шекспировской эпохи сочинял стихи, принимал участие в делах государства и, кроме того, совершил дерзкие плавания к берегам Южной Америки в поисках легендарного Эльдорадо, страны золота. Эльдорадо обнаружено не было, но результаты экспедиции оказались все-таки очень значительными. Ралей описал все в книге "Открытие Гвианы", имевшей большой успех. Излагая события из первых рук, без лишних слов, точно и выразительно (так что до сих пор чувствуется лихорадка, трясшая спутников Ралея в долине Ориноко), Ралей произвел сильное впечатление на современников. Но память о его замечательной книге сохранилась лишь благодаря паре строк "о каннибалах, что едят друг друга", попавших на глаза Шекспиру и увековеченных им в "Отелло". Уцелело еще и место действия - Ориноко: туда следом за Ралеем послал Робинзона Дефо. Совершаются и описываются, измышляются и описываются путешествие за путешествием, плавание за плаванием, чтобы проложить путь книге книг, названной "Приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка. Написано им самим".

Однако, очутившись на острове (на пятидесятой странице из трехсот), Робинзон ведет себя так, будто он никуда и не путешествовал: делает он все то, что совершает каждый ежедневно у себя дома. Если так можно выразиться - "совершает", потому что все это вещи обыденные. Но вот, следя за простыми действиями Робинзона, мы видим их заново. Нам вдруг делается интересно, как это человек надевает шляпу на голову или кладет в рот кусок хлеба. Сооружение мебели, если можно сказать тут "сооружение", описывается подробно, изготовление стула занимает страницу, а охота на льва упомянута где-то между прочим. И это есть обещанные "странные и удивительные приключения"?! Действительно, выходит странно и необычно после всевозможных "приключений и путешествий", где главное в чрезвычайном.

Выпуская первую часть "Робинзона", издатель приложил к ней, как и полагается ради рекламы, список книг, им уже опубликованных. И мы видим книжный поток, в котором появился роман Дефо, - "текущую литературу", унесенную безвозвратно временем. По отношению к этому потоку писатель-гигант занимает положение Гулливера, влекущего за собой лилипутский флот. Помните, Гулливер захватил лилипутские корабли, обрезал якорные цепи, и человечки думали, что он собирается пустить суда на волю волн. Нет, человек-гора потащил их за собой в противоположную сторону. Не делая демонстративных жестов, Дефо производит в сущности тот же маневр: в книге, обещающей, как и множество других похожих книг, "путешествия и приключения", пишет он не о том, о чем обычно писали в таких книгах. Он идет проторенным путем и в то же время против общего потока.

У Дефо Молль Флендерс (второй, после Робинзона, его знаменитый персонаж) о плавании в Америку даже подробностей сообщить не хочет. "Мы сели на корабль, взяв с собой много хорошей мебели для нашего дома, белья и других необходимых вещей, а также разного товара для продажи, и тронулись в путь", - говорит она с обстоятельностью в отношении белья и мебели, однако почти ничего не сообщает о бурях и пиратах: "Не входит в мою задачу". Это, разумеется, прием, сознательная уловка Дефо, властно заставляющего читателя интересоваться преимущественно бытовыми мелочами, умение извлечь интерес из предмета, казалось бы, не способного соперничать в увлекательности с пиратами. Уловка удается, однако, при известных условиях, от Дефо не зависящих, а лишь умело им используемых: пираты и бури достаточно уже известны читателям. Всем известно, и в то же время еще для всех увлекательно; испробовано, а все-таки манит и манит одного за другим все туда же; полным-полно робинзонов, можно сказать, как было сказано за десять лет до шекспировской трагедии "полным-полно гамлетов" (и каждый Чувствует себя одиноким!); из множества робинзонов формируется один-единственный Робинзон, излагающий всем известное с таким видом, будто это доступно ему одному.

"Отношения между Робинзоном и вещами... просты и прозрачны", - отметил Маркс¹, смотревший на эти отношения, конечно, с точки зрения экономической, но выразивший и впечатление читателя. Литература всякий раз, в каждую эпоху подходит у вершин своих к границе естественности. Просто "я пошел", "я сказал", "я подумал" - и не больше того, что на каждом шагу мы видим вокруг себя, но понимаем через это простое воспроизведение простых действий жизнь целиком.

¹(К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т, 23, стр. 87.)

Критики в известной степени правы, когда говорят, что без видимой "техники", или "мастерства", развертывается у Дефо или Свифта увлекательный рассказ. Даже ценители не чувствуют гигантского усилия, создавшего прозрачную простоту.

Название этой простоте, этому особому качеству зрелого литературного искусства, есть давнее, оно существовало и в античности, найти его можно у Шекспира и у Сервантеса: они говорили об идеале "естественности", когда сама жизнь, или, как чаще по тем временам выражались, природа (натура), без усилия выражается в слове: следует лишь всего-навсего передать, что и как было. "Надо только подсказать мне слова, и я пишу" (Данте). "Естественная свобода простого и ясного письма", - называл этот идеал Дефо.

Знамениты слова Чехова о том, что писать надо просто, "... такими простыми фразами, как "зашло солнце", "стало темно", "пошел дождь" или - "море было большое". "Наибольшее счастье для литератора, - говорил также один французский писатель, - это, если идет дождь, написать: "Идет дождь". Однако помещено это мнение среди "Опасных мыслей"¹, ибо ведь не так легко написать "идет дождь", чтобы в самом деле повеяло сыростью с книжной страницы. Убедительность возникает при неких особых условиях, какая-то пружина изнутри толкает слово за словом.

¹(Paul Valery. Oeuvres completes. Paris, 1959, p. 222.)

"Я родился в 1632 году в городе Йорке в хорошей семьей происходившей, впрочем, не из этих мест", - так начинает Робинзон. "Мой отец имел небольшое поместье в графстве Ноттингемшире; я был третьим из его сыновей", - приступает к делу Гулливер. Первые фразы, как и несколько последующих, мы еще читаем, но со второй страницы уже перестаем это замечать, погружаясь в мир Робинзона и Гулливера.