Поэт шутит, смешит, насмехается

Литературная служба при дворах несла также определенные функции "оживления" собраний и "увеселения духа" повелителя - именно это и было в наибольшей цене, как поучал начинающих поэтов Низами Арузи [113, с. 60]. В стихах авторов XI в. мы встречаем даже строки сетований на то, что истинная поэзия не находит спроса, а в ходу у султанов шутовство и всякое непотребство. Об этом писал Насир-и Хосров:

 Уши и сердца всех людей по этой причине 
 Тянутая к газели, к шутовству, к шуткам. 
 Бейты и газели, направленные к непотребству и пустословию, 
 Заменяют для лишенных добродетели стихи [Корана].

То же мы встречаем у Сана'и: "Ушло время стихотворства и красноречия, Настали дни [непристойных] шуток и невежества..." [22, с. 514, 446].

Диваны исфаханских поэтов наполнены произведениями "смеховых" жанров - от изящных шуток в газелях и четверостишиях до беспощадно клеймящих пасквилей и эпиграмм. Тонким лукавством отмечены многие лирические стихотворения Джамал ад-Дина, в этом он предвосхитил неповторимое обаяние Хафиза:

 Ты сказала: "Сердце мое встрече нашей радо, 
 Все мои желанья к тебе, страждущему, обращены". 
 Знаю я - в словах твоих нет никакой основы, 
 Но что делать? Хоть и ложь, а слушать - сладко.

(Дж., с. 490)

 Из этих губ, из этого флакона с ароматной смесью, 
 Когда, бывает, вдруг сорвутся нежные слова -
 От крошечности ротика алиф в словах произнесенных
 Сгибается дугой, как дал, и в виде) дуг слетает с губ.

(Дж., с. 492)

Кит'а ("отрывок") - основная "смеховая" форма у исфаханских поэтов. Раздел кит'а очень развит в их диванах: у Джамал ад-Дина - сто пятьдесят шесть кит'а, у Камала Нема гила - около четырехсот.

Кит'а занимает особое место среди малых форм средневековой поэзии. Сняв для кит'а все запреты как в выборе тем, так и в выборе лексических и образных средств, литературная традиция дала этой форме почти беспредельную жанровую емкость. В диванах Джамал ад-Дина и Камала Исма'ила, так же как и у некоторых их современников, кит'а проявляет себя в большом разнообразии целевых установок: это кит'а восхваление; кит'а-эпистола - открытое письмо и бытовая записка; кит'а-назидание - морализаторская сентенция, притча, бася; кит'а-изречение, иногда лаконичное, как афоризм, и эмоциональное, как восклицание; кит'а - повествование и описание, своего рода картинка с натуры; кит'а лирическое - сетование и раздумье. Наибольшее число среди кит'а исфаханских поэтов составляют стихи шутовские и стихи-поношения.

В изучаемых диванах отчетл'иво выделяется, количественно преобладая над другими, еще одна разновидность кит'а - своеобразное стихотворное прошение, прямо излагающее ту или иную конкретную просьбу, обращенную к меценату. Этой категории стихов исследователи до сих пор не уделяли внимания. Между тем очевидна необходимость выделить эти кит'а-прошения в особую, уникальную по своему характеру категорию стихов-документов. Эти деловые по существу тексты, написанные некогда поэтами в конкретной жизненной ситуации с чисто практической целью, подчиняющей себе задачи литературные, содержат данные об экономическом и социальном положении придворного стихотворца, об окружающей его бытовой обстановке, о господствовавшем взгляде на литературный труд, о полифункциональности придворной литературной службы.

Основная тема кит'а-прошений - напоминание о просроченной выдаче годового жалованья, которое состояло, как явствует из текста прошений, из трех статей: нарядного платья (халата и чалмы), некоторой суммы денег и выдачи зерна, а также корма для лошади. Не менее часто, чем просьбы о выдаче годового жалованья, кит'а содержат напоминания об обещанном вознаграждении за поднесенные стихи. Темами отдельных прошений являются просьбы о разовых выдачах: вина (чаще всего) или дров, кит'а-прошения, выполняющие определенную деловую роль, были распространенным явлением придворной литературной жизни. Практика выработала для них свои законы жанра: первые строки - обращение к покровителю и панегирик, с главным акцентом на щедрость, справедливость и умение оценить талант, затем само прошение, изложенное таким образом, чтобы привлечь благосклонное внимание, но не разгневать мецената, а разжалобить или, лучше всего, рассмешить и вызвать желание одарить поэта. Вот как, например, в одном из кит 'а Камал Исма'ил жалуется патрону на стужу:

 О щедрый! Степень твоей мощи выше,
 Чем апогей вращающегося неба!
 Ты рядом с щедрыми другими - то же,
 Что вечная душа пред бренным телом.
 Когда льет слезы облако великодушья твоего,
 Надежды нива в светлой радости смеется.
 Настала стужа, да такая, что в носу
 Свистит пилою неустанной ветер.
 Небесная свеча слаба и еле светит,
 Как еле виден тусклый мой светильник. 
 День съежился, как я, бедняк, от стужи, 
 От нас едва ли половина осталась от того, что было ране. 
 Во рту застывшая слюна - как лед, 
 В дыхании студеном рот - как ледник. 
 Дрожат все кости в перемерзшем теле, 
 Выстукивают "тук-тук-тук", как зубы. 
 Те, у кого есть шуба, шерстяное платье, 
 Задравши нос, горды собою ныне... 
 Пред адской стужею, что расщепляет волос, 
 Что хлопок? - словно шерсть пред наковальней. 
 Трясется подбородок мой, хоть у меня 
 Вся шерсть, что есть, как раз на подбородке. 
 Ты - солнце! Щедростью своей меня согрей - 
 Я в шкуре собственной от стужи как в зиндане.

(К., с. 485-486)

Для кит'а-прошений сложились некоторые излюбленные поэтами художественные приемы, преимущественно юмористические. К таковым, в частности, относится обращение с просьбой о выдаче зерна от лица изголодавшейся лошади поэта. Следующее кит'а Джамал ад-Дина - образец такого шутейного прошения:

 Есть у меня лошаденка по имени Вечный Пост,
 Недели проводит безмолвно в самом строгом посту.
 Днями она в бессилии, как барс утомленный, спит,
 Ночами стоит в карауле, как пес, сторожит дом.
 Безропотная годами, с понуренной головой.
 По временам она все же поклоны бьет до земли,
 Просит клочка соломы, страстно молит о нем.
 Сроки уж все миновали, соломы же нет как нет!
 Праздник у нас сегодня, волей-неволей каждый
 Рот свой едой оскверняет - пост-то ведь миновал.
 Если окажет милость нам господин мой щедрый,
 То ячменя и соломы нам соизволит дать.
 Или - пусть даст указанье, чтобы по шариату
 Велено было поститься и в этот праздничный день!

(Дж., с. 402-403)

Двор, по-видимому, поощрял это своеобразное искусство ловкого выпрашивания, в котором, несомненно, присутствовал угодный для слушателей элемент потешательства. Этот потешный жанр как нельзя более устраивал и стихотворцев, так как открывал перед ними желанные возможности не только поведать в удобной - шутливой - форме о своих действительных нуждах, но и иной раз мстительно подшутить над меценатом. Вот полный текст одного из прошений Джамал ад-Дина:

 О ты, великий! В постаменте твоей славы
 Даже начальная ступень - верх совершенства!
 И солнце счастья твоего - чета ль тому светилу,
 Что, миновав экватор, клонит лик к закату.
 После приветствий сказанных и восхвалений
 Дерзнет твой раб задать один вопрос -
 Не раз ты знати говорил своей:
 "Вот он - мой истинный везир Джамал".
 Так вот, веду я речь о том кувшине винном,
 Что положил ты сам мне- в жалованье за год.
 Год целый жду его - вот-вот вино прибудет,
 А ты шлешь воду - как понять прикажешь?
 Пока вино твое не видел, я не знал,
 Что может быть вода такой прозрачной. 
 А тот, кто жалует таким вином поэта, 
 И впрямь не кто другой, как каф и дал7. 
 Да-да, конечно, ты такого не давал приказа,
 Возможно ль ждать такое от тебя! 
 Иль, может, думал ты: пошлю поэту то, 
 На что ни в одной вере нет запрета?

(Дж., с. 395)

⁷ (Издатель дивана расшифровывает: "каф - это каталбан - "сводник, подлый человек", дал - это даййус - "рогоносец, негодяй"" (Дж., с. 395))

Прося выдать денег на приобретение халата и чалмы, поэт замечает, что, поступая на службу, тешил себя надеждой, что "разоденется, подобно радуге", да уж не раз продавал с себя, служа патрону (Дж., с. 417). Или спрашивает, за что без вины "арестовано" его жалованье, и предлагает патрону лучше арестовать его самого, а жалованье выпустить (К., с. 649). В прошение о зерне поэт включает такие строки: "Я не говорю: дай целый мешок! И не говорю: ничего не давай. Дай - что-нибудь среднее меж тем и этим" (Дж., с. 423), а к просьбе о просроченном жалованье присоединяет упрек: "Иль щедрости твоей вершина в нынешнем году, Что прошлогоднее не требуешь обратно?" (К., с. 631). В язвительных шутках такого рода можно увидеть некоторую аналогию с обычаем европейских средневековых дворов, где рискованный юмор придворного шута нередко намеренно задевал господина, сообщая дозволенную остроту дворцовым собраниям.

Исследователи средневековья стали выделять "смеховой мир" в самостоятельный объект изучения культуры, исходя при этом из посылки, что смех - это мировоззрение. Шуточная литература позволяет понять специфику культуры и жизни того или иного народа. Неся в себе одновременно и разрушительное и созидательное начало, смех, как показано в книге ""Смеховой мир" Древней Руси", "оглупляет", "вскрывает", "разоблачает", "тем самым готовит фундамент для новых, более справедливых общественных отношений" [[81, с. 3]. Изучение "смехового мира" разных эпох и разных народов по накоплении конкретного материала, выявит, несомненно, как некоторые черты типологического сходства, так и своеобразия и в целом будет полезно для воссоздания общей картины средневекового мира.

Сфера комического в средневековом Иране, изученная к настоящему времени только в малой части, в некоторых своих проявлениях удивляет точным схождением со "смеховым миром" других народов. Так, в бытовании стихотворных прошений нельзя не уловить несомненные черты типологических схождений с профессиональным балагурством русских скоморохов и западноевропейских жонглеров и шпильманов. Литературный текст скоморошьих выступлений, направленных к выпрашиванию "милости у князя", как отмечает Д. С. Лихачев, строился на тех же трех началах: польстить князю восхвалением его сильной власти и щедрости, разжалобить слушателей повествованием о своих бедах и рассмешить насмешками над собой и своим положением [80, с. 57]. Для Древней Руси отмечено существование шутовских челобитных, податели которых, как правило, смешат адресата, уничижая себя, представляя голодными и голыми [81, с. 9]. Вместе с тем в смеховой культуре Ирана мы видим много своеобычного. Так, вывод, основанный на изучении истории литературы некоторых народов, что смех средневекового человека направлен чаще всего на самого смеющегося, не может быть приложен к культуре Ирана.

Для Ирана рассматриваемого периода показательна высокая степень развития сатирической поэзии. Хадже - поэзия поношения - стала развиваться в классической персоязычной литературе как антитеза мадху - поэзии восхваления, образуя как бы две стороны одной и той же медали, по выражению В. А. Жуковского, ранее других обратившего внимание на этот вид. литературного творчества [70, с. XX].

До XI в. хадже не включался в диваны, и мы не можем составить представление о его литературно-художественных особенностях⁸. Для предмонгольского Ирана хадже - это не только поэзия бранного осуждения, существенным элементом в ней становится комическое начало. Сатира была включена в состав предмонгольской поэзии как сложившееся литературное направление, с различающимися формами пасквилей, шаржей и эпиграмм.

⁸ (Хаджвы поэтов IX-X вв. не включались в диваны, но некоторое представление о них можно составить по отдельным строкам, приведенным составителями фархангов - персидских толковых словарей. По наблюдению Е. Э. Бертельса, они не содержат ничего, кроме грубой и циничной брани [22, с. 304])

Сатирическая поэзия имела большое хождение при дворах - в этом убеждает литературное наследие исфаханских поэтов и других авторов XII - начала XIII в. Три вещи в обычае у поэта, говорится в одном из стихотворений Джамал ад-Дина: первая - панегирик, вторая - прошение, третья - если заплачено за панегирик - благодарственные стихи, если не заплачено - хадже (Дж., с. 428)⁹.

⁹ (Это кит'а, с незначительными редакционными отличиями, вошло и в диван Камала Исма'ила (К., с. 440). Оно, по-видимому, было популярным, так как разделило участь "странствующих", встречается также в отдельных списках дивана Аухад ад-Дина Анвари)

Этическая система, положенная в основу сатирической поэзии, крайне схематична. Она исчерпывается двумя полюсами: щедрость - скупость. Проклятия и издевательства над скупостью - настойчиво и однообразно повторяющийся мотив пасквилей и эпиграмм, равно как прославление щедрости - мотив мадха и прошений. И опять можно привести точные аналогии с устойчивыми представлениями, характерными для европейского средневековья, где благородная щедрость олицетворяла собой смысл всех добродетелей, а скупость - "мать всех пороков" - приравнивалась к злодейству [58, с. 228].

Диваны исфаханских поэтов изобилуют эпиграммами на скупцов. Стихотворные эпиграммы - уже развитое искусство: в двух-трех бейтах поэты набрасывают карикатурный портрет той или иной конкретной личности, с риторическими вопросами, уничтожающими сравнениями, клеймящими порок, и, как правило, с остроумными пуантами. Вот некоторые из этих эпиграмм:

 Послушай-ка хадис о жадности ходжи,
 Верней о ней, пожалуй, и не скажешь.
 Коли однажды он окажется в сраженье,
 Словчит и там, чтоб угодить под меч врага:
 От жадности стрелы в противника не пустит 
 И выгадает хоть на том, чтоб съесть по шее.

(К., с. 610)

 У кого такой обычай? У кого такой порядок? 
 Чтобы год за годом брать и не знать, что значит дать? 
 Если вдруг пообещает - раз в году и с ним бывает, - 
 От раскаяния сдохнет, не исполнит никогда. 
 А из всех скупцов скупейший кто - скажи? Конечно, этот: 
 На словах всегда "согласен", а на деле не дает!

(К., с. 656)

Поэт просит у вельможи немного "чистого вина", которое готовят из изюма, говорится в другой эпиграмме. Наутро патрон присылает "гулямишку" с пузырьком вина. Сосуд своею малостью и мутноватость плохого вина вызывают у поэта неприятные ассоциации с "той влагой, кою носят к лекарям" (Дж., с. 395). Или еще. Патрон дарит поэту своего личного коня, и поэт утверждает, что каждый может прийти и своими глазами убедиться в проявленной щедрости: конь до сих пор стоит в конюшне хозяина (К., с. 440).

Особенно позорным считалось обвинение в скудости застолья, нехлебосольстве. Как известно, одним из этических установлений этого времени было правило: не быть жадным на хлеб. Авторы сатир часто приписывают объектам своих насмешек тяжкий грех нарушения заповеди хлебосольства:

 Он из тех, этот ходжа, кто ни разу в своей жизни 
 Без людей кусочка хлеба в одиночку не вкусил. 
 Только вот - не звал ни разу к своему столу он гостя, 
 Жизнь провел как прихлебатель за любым чужим столом!

(К., с. 444)

Скупцов в эпиграммах награждают еще двумя другими самыми ходовыми клеймящими бесчестьем ругательствами - "рогоносец" и "осел":

 Ты в жизни не подумал о других, 
 А коль подумал бы, то сам себя прикончил. 
 Ты - первый из ослов, но тот ослей тебя, 
 Кто на тебе, осле, надежды око держит.

(К., с. 669)

Эпиграммы, как правило, коротки, наделены опасной для высмеиваемого крылатостью острого словца или народного куплета, т. е. мастерски нацелены на устное хождение. И, вероятно, убийственным для репутации некоего "именитого ходжи" было распространение в городе такой "дразнилки", построенной на едином динамическом художественном приеме - вопрос-ответ:

 Кто, скажи, других тираня, сроду сытости не знал? 
 Кто? Не кто другой, как Брюхо именитого ходжи. 
 Кто, скажи, лица не прячет всем прохожим напоказ? 
 Кто? Не кто другой, как Жены именитого ходжи. 
 А кто он, кого не видел ни один просящий взгляд? 
 Кто? Не кто другой, как Дирхем именитого ходжи. 
 Кто, скажи, на этом свете всех огромней и сильней? 
 Кто? Не кто другой, как Скупость именитого ходжи. 
 Кто, скажи, на этом свете всех ничтожней и слабей? 
 Кто? Не кто другой, как Щедрость именитого ходжи. 
 Кто, на горе честным людям, тащит всюду зло и вред? 
 Кто? Не кто другой, как Ноги именитого ходжи. 
 И кто он, о чьем здоровье надо господа молить? 
 Кто? Не кто другой, как Недруг именитого ходжи. 
 Кто, скажи, на благо людям? Кто на радость всем сердцам? 
 Кто? Не кто другой, как Гибель именитого ходжи!

(К., с. 670)

Сатиры строятся и на более утонченных приемах комического. Поэт иронизирует: он попросил полотна, патрон сказал: "Подожди, вот привезут из самых лучших мест". Караван пришел, а подарка не последовало. Поэт приходит к выводу: я нишапурского полотна у него просил-должно быть, он мне йеменское (т. е. самое ценное, "заморское") собирается дать (Дж., с. 405). Или другой короткий "отрывок":

 Тебе слагая восхваленья, как ни ломал я головы,
 В созданье образов высоких я мало, каюсь, преуспел.
 Грех искупить я уповаю, коли пошлет удачи Бог,
 Не пожалею красноречья тебе в элегии на смерть!

(К., с. 547)

Говоря о развитии сатирической поэзии в предмонгольском Исфахане, надо отметить использование для эпиграмм и шаржей формы рубай и появление сатирической пародии. В диване Камала Исма'ила мы находим Небольшой цикл четверостиший, построенных на приеме точного пародирования собственных панегирических придворных рубай, использованы те же классические элементы антуража дворцовых собраний, например образы розы, арфы, чаши или же меча правителя:

 Так злобен ты и кровожаден, что к розе тянешься рукой
 Затем лишь, чтоб бутон расцветший обезобразить и сорвать.
 А с арфой ты и с чашей неразлучен -
 Пока т у бьешь, а кровь другой ты пьешь.

(К., с. 913)

Сатирические стихи наших исфаханских поэтов в основной своей части обращены против меценатов и сопряжены с оплатой литературного труда. Отсылал ли поэт эти пасквили прямому адресату, читал ли их в кругу друзей или в домах других вельмож, которые не прочь были поразвлечься высмеиванием ближнего, или просто сам отводил душу? Судя по характеру стихов, это бывало по-разному.

Жизнь в предмонгольском Исфахане способствовала созданию самых благоприятных условий для бурного развития литературной сатиры. В обстановке жестокого соперничества двух городских партий - представителей двух враждующих религиозных толков, двух родов, Са'идийе и Худжанди, поэзия в Исфахане стала действенным оружием политической борьбы. Если расширить сравнение В. А. Жуковского, увидевшего в хвалебных касыдах официальную прессу, газетные "передовицы"¹⁰, то хадже был таким же фактом городской общественной жизни и жизни дворов, как фельетон, шарж или карикатура.

¹⁰ (В. А. Жуковский излагает точку зрения А. Кремера, подчеркивая ее справедливость [70, с. XI])

Сатирические стихи в определенной части служили сбыточным "товаром" для поэта, на них был спрос и находились заказчики. Стихи, порочащие и высмеивающие представителей одной партии, были на руку их противникам. Обратившись к хронике первой половины XI в. "История Мае'уда", уже в ней найдем запись о том, как Фазл, хаджиб Харун ар-Рашида, действуя против наследника престола Ма'муна, "стихотворцам приказал высмеивать его в стихах" [1, с. 63].

Можно говорить о существовании в поэзии предмонгольского Исфахана и элементов обобщенной сатиры, направленной уже не против того или иного мецената, не заплатившего за стихи, а против вельмож города вообще. Стихи такого рода мы встречаем как у старшего, так и у младшего поэта:

 Все жадно требуют похвал и восхвалений, 
 Хотят их получить как должное, задаром. 
 Совсем не ведают, о боже, что творят! 
 Молчанье - вот им лучший панегирик! 
 Так велики их милости, что если 
 Хадже не сложил на них - и то им одолженье!

(Дж., с. 387)

 Эти люди ничем не одарят, кроме обиды и боли, 
 Кровью сердца питайся - крошки хлеба тебе не предложат. 
 Если ты без конца, словно меч, будешь бить по каменной глыбе, 
 Сам прольешь семь потов, но и капли воды ие получишь от камня!

(К., с. 919)

Высказывания Джамал ад-Дина и Камала Исма'ила о хаджве - таких высказываний много - показывают, что персидские поэты в конце XII - начале XIII в. отчетливо представляли, какой силы оружие они держат в руках.

Перо панегириста легко обратить в перо высмеивающего - прямо выраженная угроза этого нет-нет да и мелькнет в обращениях исфаханских поэтов к меценатам. Поэт может быть опасен - об этом не раз напоминается в стихах.

Развитие сатиры можно поставить в прямую связь с теми новыми веяниями, которые прослеживаются в поэзии XII - начала XIII в.: придворные поэты начинают выказывать некоторые признаки внутренней независимости и стремления постоять за свои права.