Глава вторая. Прогрессивный романтизм в поэзии и его эволюция

Вместе с Пушкиным в новый период литературного развития вступили многие из его современников, получившие признание еще до восстания декабристов: П. А. Вяземский, Н. М. Языков, А. А. Дельвиг, Е. А. Баратынский. Каждый из них испытал на себе огромное влияние Пушкина; признавая его первенство, каждый стремился вместе с тем сказать свое слово. Но в молодости никто из них не поднялся до пушкинского революционного романтизма, а в зрелые годы, когда Пушкин создавал основы художественного реализма, все они остались на романтических позициях. Торжество реакции, распространение в обществе уныния, страха перед неизвестностью, глубокого разочарования и мистики, было объективной почвой, на которой оживали различные формы романтизма. Ближайшее поэтическое окружение Пушкина и поэты, согретые его вниманием в страшное николаевское время, остались верными романтизму, сочетавшему прогрессивные черты с элегической бесперспективностью и отсталыми политическими взглядами.

Петр Андреевич Вяземский (1792-1878)

"Звезда разрозненной плеяды", как называл его Баратынский, князь Вяземский начал свое творчество шестью годами раньше Пушкина, но занимался поэзией преимущественно как приятным развлечением. Он много острил над классицистами, сыпал эпиграммами, веселыми песенками, объяснялся с друзьями, умудряясь даже литературно-критические замечания втискивать в ямбы, сочинял альбомные стихи. Пробовал свои силы и в басне. Был активным членом "Арзамаса" под кличкой Асмодей.

Общественный подъем в связи с подготовкой вооруженного восстания оказал сильное влияние на Вяземского, его творчество приобрело политическое направление. В 1818 году, участвуя в подготовке проекта конституции для России, Вяземский написал стихотворение "Петербург". В непомерно длинном стихотворении, написанном шестистопным ямбом с парной рифмой, столица России представлена как "чудесный, величавый" памятник дерзновенной мысли и воли Петра Великого. Вслед за тем поэт восхваляет "Минервы нашей двор", двор Екатерины, но считает, что не следует завидовать прошлому: "Наш век есть славы век, наш царь (Александр I) любовь Вселенной!" Провозгласив, однако, что самовластье - "народных бед творец", Вяземский выражает надежду на то, что царствующий император даст русским права граждан, "права на счастье". Разделив с современниками политические иллюзии, Вяземский с лучшими из них разделил и бурное негодование. В стихотворении "Негодование" (1820) провозглашена неизбежность для России дня "торжества и казни", великого дня побед друзей чести и свободы. Но воспеваемая поэтом свобода имеет совсем не ту миссию, какая возлагалась на свободу декабристами и Пушкиным. Она несет у Вяземского "книгу вечных прав", налаживает "союз между граждан и троном", внушает царям "ко благу страсть". При таких понятиях Вяземский не мог примкнуть к революционному движению, а в тяжелое время после восстания на Сенатской площади изменил либеральным настроениям молодости и пошел на службу к палачу свободы, Николаю I. Последняя вспышка либерализма Вяземского отражена в его стихотворении "Русский бог" (1828).

В новом периоде он занят воспеванием природы, русских дорог, наполняет стихи взвинченными национальными чувствами и "поэзией воспоминаний" ("Памяти живописца Орловского", "Масленица на чужой стороне", "К старому гусару"), нередко его стихи превращаются в сплошной стон тоски, одиночества, бесприютности среди новых поколений и в поэтические поминки по всем, кого унесла смерть ("Я пережил и многое и многих...", "Старое поколение", "Поминки").

При всей кажущейся выстраданности, при стремлении быть залихватски открытой, широкой русской натурой, когда в стихи смело вторгается поток прозаизмов и живой разговорной речи ("Эй да служба! Эй да дядя. Распотешил старина!" - "К старому гусару"), стихотворения Вяземского холодны, поэзия и чувство заменены в них острословием, каламбурами, логически отточенной и выверенной техникой. В народной памяти осталась только его "Тройка" ("Тройка мчится, тройка скачет") и то благодаря музыке. В истории литературы большее значение имели его статьи в романтическом духе. В сороковые годы Вяземский подвизался на больших государственных постах, зарекомендовал себя заклятым врагом революционно-демократического движения и вполне оправдал слова Белинского, сказанные им в "Письме к Гоголю": "Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе...".

Антон Антонович Дельвиг (1798-1831)

Дельвиг, один из ближайших друзей Пушкина, начал писать еще в лицейские годы. Подражая Батюшкову и Пушкину, он "пел вино, любовь и граций". Несмотря на то, что он был близок с лучшими из современников (Пушкин, Рылеев, Кюхельбекер), принимал участие в "Зеленой лампе", политическая тема, почти не затронута эпикурейской музой Дельвига. Эта тема получила отзвук в стихотворении "Переменчивость (к Платону)", в "Подражании Беранже", в стихотворении "Снова, други, в братский круг" (здесь поэт сердечно вспоминает двух друзей Кюхельбекера и Пущина, которых отделил от круга лицеистов "твердый камень", крепость). Основное направление поэзии Дельвига - "идиллии", рисующие "золотой" век античной Греции, куда поэт, подобно Батюшкову и Гнедичу, бежал мечтой от современности, и так называемые "русские песни", представляющие собой сентиментальную стилизацию ("Ах ты ночь ли, ноченька!", "Скучно, девушки, весною жить одной", "Как у нас ли на кровельке", "Не осенний мелкий дождичек", "Соловей мой, соловей").

После 14 декабря Дельвиг вместе с Пушкиным боролся против холопской, заказной литературы и журналистики, против Булгарина, Сенковского, Греча и их компании. Он редактировал "Литературную газету" (1830). Закрытие газеты, преследование со стороны Бенкендорфа подорвало силы Дельвига и рано свело его в могилу. Получив весть о кончине друга, Пушкин писал: "Вот первая смерть, мною оплаканная... Никто на свете не был мне ближе Дельвига"^*.

^* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. X. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 334.)

Николай Михайлович Языков (1803-1846)

Языков внес в русскую поэзию, как он писал, "свое добро, свои грехи". Это поэт большого дарования, яркого слова, легкого, послушного ему удалого стиха. С 16 лет стал он писать, осваивая опыт Жуковского и Батюшкова. Но через два-три года нашел свою тему, и стих его приобрел самобытную силу. Он ввел в русскую поэзию образ студента - разгульного, жизнелюбивого поклонника Бахуса, не забывающего, однако, и о Канте, беспечно пирующего, но и в дыму похмелья помнящего, что над ним стоит бог и царь, а впереди ждет вожделенный "ученый патент". Написанные двадцатилетним Языковым "песни", славящие в непринужденно-льющихся стихах "свободу, песни и вино" - подлинное достижение поэзии. В них звучит голос молодого задора, счастья и веселья. Душевная широта и независимость, составляют особое очарование "Песен". Пирующие' студенты чувствуют, что их окружает невзрачная действительность; но они умеют быть выше горестных общественных и политических обстоятельств:

 Наш Август смотрит сентябрем -
 Нам до него какое дело!
 Мы пьем, пируем и поем
 Беспечно, радостно и смело.
 Наш Август смотрит сентябрем -
 Нам до него какое дело! 

Независимость мысли и политический скептицизм поэта позволили ему сочинить шутливый пьяный "Гимн", пародирующий гимн, написанный Жуковским, "Боже, царя храни" ("Боже! Вина, вина! Трезвому жизнь скучна").

Во множестве стихов преддекабристской поры Языков вольнодумен, остер, смел. Он позволяет себе "презрительно шутить над знатью и царем", уверен, что и головы царей бывают препустые, а бразды верховного правленья, как почтовых коней, дают скорее тем, кто чаще бьет людей ("Н. Д. Киселеву"); Россию называет страной "угнетенной свободы" (Элегия "Еще молчит гроза народа"), "рабской Россией" (Элегия "Свободы гордой вдохновенье!").

Приближаясь к передовым мотивам революционно-романтической лирики, Языков обнаруживает смутность своих социальных взглядов, полную туманность идеала и, в отличие от революционных романтиков, не видит никаких перспектив. Языковский герой - студент, политически оппозиционный, острый и смелый на слово, очень далек от того, чтобы вступить в отважное дело, попытаться бороться за поруганную свободу. Нет, "ему не видятся в мечтах кинжалы Занда иль Лувеля" ("К халату"). Это написано как раз в то время, когда уже практически встал вопрос о введении в действие "цареубийственного кинжала". Языкова возмущает Россия, которая, гремя цепями, молится за царя. Но, на его взгляд, "столетья грозно протекут,- и не пробудится Россия!" Здесь пролегает межа, отделяющая Языкова самой оппозиционной поры от революционных романтиков типа Рылеева и Кюхельбекера и от Пушкина кишиневской поры, взывавшего к кинжалу Брута и верившего в кровавую чашу революции. Молодому Языкову делает честь, что он, как собственную трагедию, пережил расправу над декабристами, что он написал прекрасные стихи на смерть вождей декабризма ("Рылеев умер, как злодей! - О, вспомяни о нем, Россия"), что он высмеял переприсягу в пользу Николая ("Вторая присяга"). Но в том же 1826 году, когда все это писалось, Языков воспевал Москву, готовящую торжества "на светлый день царевенчанья":

 Надеждой сладостной горя, 
 Мы веселились всенародно 
 Во здравье нового царя ("К Виню"). 

Тотчас после поражения декабристов муза Языкова нашла сильные слова для обличения на троне "глупости боевой" и для выражения трагического положения лучших русских людей: "Прощай, поэзия святая, И здравствуй, рабства тишина!" ("Извиненье"). А в 1827 году та же муза сложила "Песню" в новом духе: русские люди приглашались поднять "заздравный стакан" во имя "свободы божественной, лелеющей нас".

Языков воспел гордого человека своего времени, не сломленного суровой судьбой (замечательный цикл стихов о Пушкине: "А. С. Пушкину: О ты, чья дружба мне дороже...", "П. А. Осиповой", "Тригорское", "К няне А. С. Пушкина") и создал стихотворение "Пловец", вдохновенный гимн смелости в борьбе, бесстрашию в стремлении достигнуть "блаженной страны". И он же писал о бесполезности "политических сует" и, вернувшись (в 1839 году) к образу и мотивам "Пловца", пропел гимн уже не смелости, а сметливости, умению увернуться от опасности. Новый языковский пловец достигает "желанного брега" до бури, до того, как разыгралась гроза ("Пловец: Еще разыгрывались воды").

Не имея прочных убеждений, связанный с передовыми идейными течениями лишь настроениями молодости, кокетничавший ухарством и забубенностью, Языков, войдя в зрелую пору, остепенился и, попав под влияние славянофилов, сделался их поэтическим оракулом. Он написал стихи "К не нашим", "Н. В. Гоголю", "К Чаадаеву", в которых перемешан квасной патриотизм и ненависть к "западу" с отвращением ко всему, что отмечено печатью нового. От стихов Языкова, внушенных ненавистью к "не нашим", пахнет политическим доносом. Реакционное направление убило талант Языкова, и он не сумел создать произведений по своим возможностям. "Последнее время его поэтической деятельности,- писал Белинский о Языкове по смерти последнего,- было грустною эпохою совершенного падения его таланта. Но в начале своего поэтического поприща Языков оказал большие услуги русскому языку, русскому стиху и отчасти русской поэзии" (X, 100).

Евгений Абрамович Баратынский (1800-1844)

Среди прогрессивных романтиков пушкинского окружения самое важное место занимает Баратынский - поэт высокого дарования, сосредоточенной мысли и четкой отточенности слова. Его "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды"), "Признание" ("Притворной нежности не требуй от меня"), "Сердечным нежным языком", "На смерть Гёте", "Приметы" входят в нашу поэтическую классику. Современники ставили имя Баратынского сразу после Пушкина. Когда в 1826 году вышли его "Пиры" и "Эда", "Московский телеграф" писал: "Имя Баратынского принадлежит к числу почетнейших имен нового поколения русских поэтов. В романтической поэзии он самостоятельный поэт, не подражатель, но творец..."^*. Пушкин относил Баратынского к числу "отличных" поэтов, ценил в нем то, что он "мыслит по-своему", а чувствует сильно и глубоко.

^* ("Московский телеграф", 1826, ч. VIII, № 5, стр. 62-63.)

Основным жанром Баратынского является элегия - любимый у романтиков жанр. Как правило, элегия Баратынского выражает сосредоточенную мысль, проникнутую грустью. Его мысль не бежит от современности, а вызвана именно проникновением в противоречия и неудовлетворительный ход вещей в современном мире. В его элегиях нет ни стремлений "в очарованное там", ни поэтизации античного мира, ни утешительных религиозно-мистических призраков счастья. Он вообще, по собственному признанию, "веру в счастье отложил":

 Я правды красоту даю стихам моим,
 Желаю доказать людских сует ничтожность 
 И хладной мудрости высокую возможность.
 Что мыслю, то пишу... 

Романтический характер периода освободительного движении декабристов преломился в трагической судьбе Баратынского и породил поэзию, полную грусти, без признаков мечтательности, недовольную тем, что есть, без всякой надежды на лучшее. В 1816 году за мальчишескую шалость Баратынский был исключен из Пажеского корпуса без права поступать на службу, кроме военной, и то не иначе, как рядовым. Вынужденный обстоятельствами служить, будущий поэт пошел в армию рядовым. В 1820 году его зачислили унтер-офицером в полк, дислоцировавшийся в Финляндии. Пришлось пережить пятилетнее "финляндское изгнание". Как Баратынский чувствовал себя среди военных, описано в стихотворении "Уныние". Неоднократные представления царю о производстве Баратынского в офицерский чин отклонялись. Высочайшая немилость преследовала Баратынского не только за проступок юности, но и за новые "грехи": в политических доносах имя поэта оказалось рядом с ненавистным Александру именем Пушкина.

Баратынский в самом деле был близок передовым людям эпохи. Рылеева и Бестужева он называл "любезными братьями" и печатался в их альманахе "Полярная звезда". С Кюхельбекером был на "ты", находил его критические мнения "неоспоримо справедливыми", посылал в "Мнемозину" свои стихи и призывал его продолжать "говорить правду" о литературе. Перед Гнедичем благоговел и в беседах с ним, "умом познаний жадный", находил глубокое удовлетворение.

Дружескими связями связан был Баратынский с Дельвигом, который помог ему сблизиться с Пушкиным, Вяземским и Языковым. В годы расправы с декабристами Баратынский не изменил своего отношения к ним и в "Стансах" (1827) называл их братьями, горько сожалел о тех, кто погиб, и о тех, которые "далече бедствуют" Но самому Баратынскому политическая тема и политические страсти не были свойственны.

Он поэт мысли философской, касающейся первооснов бытия, общечеловеческих проблем. Философская подкладка его поэзии настолько сильна, что даже в стихах, посвященных страсти, является размышление ("Ожидание"), а в любовное признание вплетается цитата из Декарта ("К...: Мне с упоением заметным"). Во всем, что написано Баратынским о любви, слышится голос испытанного жизнью зрелого человека ("Разуверение", "Признание", "Размолвка", "Я был любим"). Хмель жизни не мог опьянить его настолько, чтобы разогнать привычные думы и грусть. Поэтому Баратынский осознавал себя прямым антиподом Языкову, которого называл "буйства молодого певец роскошный и лихой" ("Н. М Языкову").

Впервые после Пнина и Востокова русская поэзия в лице Баратынского не побоялась коснуться самых высоких вопросов бытия и познания. В лучших его стихах воспета мысль как высшее достижение человека и источник его могущества. Поэтический гимн Гете, равного которому, очевидно, никто не написал во всем мире, главным своим содержанием имеет прославление всеобъемлющего разума, способного проникнуть во все тайны мироздания, охватить всю сложность явлений жизни, сделать понятной и "звездную книгу", и лепетанье ручья, и дерзание разума, находящего себе предел лишь в одной беспредельности ("На смерть Гёте"). В стихотворении "Мудрецу" поэт оспаривает ту философскую концепцию мира, которая высшим состоянием мироздания считает покой. "Жизнь для волненья дана,- возражает Баратынский,- жизнь и волненье одно". Стихотворения "Смерть", "Последняя смерть", "Череп", "Истина" затрагивают волнующие "загадки бытия".

Когда в России ясно обозначились процессы буржуазного развития, Баратынский один среди первых чутких к этим процессам писателей с тревогой отметил разрушающее влияние буржуазного практицизма на умы и сердца людей, прежде всего на поэтическую культуру современности. Он создал классический афоризм: "Век шествует путем своим железным". Мысли о неблагоприятном влиянии буржуазных условий жизни на искусство и поэзию составляют содержание стихотворения "Последний поэт". При свете просвещенья, т. е. под влиянием буржуазного прогресса, исчезли

 Поэзии ребяческие сны, 
 И не о ней хлопочут поколенья, 
 Промышленным заботам преданы. 

Баратынский смотрел на владычество капитала как на эпоху заката человеческого общества, называл эту эпоху "зимой дряхлеющего мира". За такие мысли Белинский сурово критиковал Баратынского. И он был прав, особенно в условиях борьбы против славянофильства с его враждой к прогрессу. Но в стихах Баратынского важно ощущение антигуманистического духа буржуазного прогресса, отнимающего у человека бескорыстно-поэтическое отношение к действительности: "В сердцах корысть, и общая мечта час от часу насущным и полезным отчетливей, бесстыдней занята". Отвращение от буржуазной прозы существования еще больше усилилось у Баратынского, когда он непосредственно столкнулся с "просвещенными" странами Европы 40-х годов прошлого столетия. В резких словах охарактеризовал он политические партии Франции: легитимистов, безрассудных по неисправимой привычке, и республиканцев, запутавшихся в теориях, без единого практического понятия. В стихотворении, написанном ночью на пароходе, который перевозил поэта из Марселя в Неаполь, Баратынский сказал полное любви слово о марсельских матросах ("Пироскаф"):

 Много земель я оставил за мною;
 Вынес я много смятенной душою 
 Радостей ложных, истинных зол;
 Много мятежных решил я вопросов
 Прежде, чем руки марсельских матросов
 Подняли якорь, надежды символ! 

В романтическом творчестве Баратынского проявлялась тяга к реалистическому изображению русской действительности. В поэме "Эда" сознательно была взята установка на воспроизведение обыкновенного, а не исключительного в жизни и героиней избрана крестьянская девушка. В поэмах "Бал" и "Наложница" действие переносится в бытовую обстановку. Чем зрелее становился Баратынский, тем больше чувствовал потребность перейти к прозе. Поэтому из всех поэтов пушкинской плеяды он лучше всех понял и оценил миссию Пушкина как создателя новой русской литературы. Прослышав о "Борисе Годунове", Баратынский писал Пушкину: "Жажда иметь понятие о твоем Годунове. Чудесный наш язык ко всему способен; я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. Я уверен, что трагедия твоя исполнена красот необыкновенных. Иди, довершай начатое, ты, в котором поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело - признательность и удивление"^*.

^* (Е. А. Баратынский. Стихотворения, поэмы, проза, письма. ML, Гослитиздат, 1951, стр. 484-485.)

Через два года в письме к Н. А. Полевому Баратынский высказал свое искреннее восхищение появившимися главами "Евгения Онегина". "Какая прелесть! - писал он.- Какой слог блестящий, точный и свободный! Это рисовка Рафаэля, живая и непринужденная кисть живописца из живописцев"^*. В 1828 году, когда "снова тучи" собрались над головой великого поэта из-за "Гавриилиады", Баратынский писал ему: "В моем Тамбовском уединении я очень о тебе беспокоился. У нас разнесся слух, что тебя увезли, а как ты человек довольно увозимый, то я этому поверил". Счастливый тем, что это был только слух, Баратынский продолжает: "Вышли у нас (т. е. в Москве) еще две песни "Онегина". Каждый о них толкует по-своему: одни хвалят, другие бранят, и все читают. Я очень люблю обширный план твоего "Онегина"; но большее число его не понимает... Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностью вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях, проходит перед глазами..."^**. Баратынский раньше, чем критики, понял величие романа Пушкина. Своей мыслью он уже далеко был впереди романтиков. Не оборвись так рано его жизнь, он пошел бы вперед путем реализма, вслед за Пушкиным.

^* (Там же, стр. 488.)

^** (Там же, стр. 489-490.)

Федор Иванович Тютчев (1803-1873)

Человек редкого поэтического дарования и глубокой культуры мысли, Тютчев, как и Баратынский, только с несравненно большей глубиной и мастерством, развил и упрочил философско-романтическое направление в русской поэзии. Хотя первые творческие опыты Тютчева относятся ко временам расцвета революционного романтизма ("К оде Пушкина вольность", 1820), романтическое миросозерцание поэта сложилось под впечатлением разгрома декабристов. "Зима железная дохнула",- так определил он торжество самодержавия над свободой. Подобно Пушкину, Тютчев понял несоизмеримость громадных сил самодержавия и незначительных средств декабристов. Но если Пушкин понимал движение декабристов не иначе, как "дум высокое стремленье", как борьбу за ожидаемую свободу, то для Тютчева декабристы были "жертва мысли безрассудной" (стихотворение "14 декабря 1825 года").

Трудная полоса реакции, сближение с Шеллингом и немецкими реакционными романтиками, с которыми Тютчеву - дипломатическому служащему в Мюнхене, пришлось провести вместе многие годы, привели его к убеждению в бесплодности освободительных попыток, а революция 1848 года - к прославлению русского "утеса", о который разбиваются революционные волны европейского "моря".

Тютчев примкнул к славянофилам. Он уверовал в особую миссию "святой Руси". Но не политическая, а философская лирика сделала имя поэта знаменитым. Поэзия всепроникающей мысли, добирающейся до самого хаоса, лежащего, по его мнению, в основании мироздания, схватывающей диалектику природы и человеческого бытия ("Фонтан", "Из края в край", "Сижу задумчив и один", "Смотри, как запад разгорелся", "Близнецы", "О, как убийственно мы любим"),- вот главный нерв тютчевского творчества. Мыслью своей Тютчев охватывал все мироздание, представляя в единстве жизнь человеческую с жизнью природы. Но человек в картине вселенной, создаваемой Тютчевым,- не покоритель, не хозяин, а лишь частица, возникающая на время и пожираемая пучиной.

Чем больше зрел талант Тютчева, тем больше становился он певцом русской природы, торжества зиждительных сил весны, могучего обновления жизни ("Люблю грозу в начале мая", "Еще земли печален вид", "Весна", "Осенний вечер", "Песок сыпучий по колени", "Весенние воды", "Зима недаром злится"). По точности красок, сжатости выражения и глубине смысла русские картины, нарисованные в тютчевских миниатюрах, стоят в одном ряду с пейзажной лирикой Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Тютчеву присущ проникновенный гуманизм, обращенный на "меньшого брата", на страдающий народ и бедствующую Россию. Правда, это гуманизм сострадания и боли. Всегдашним убеждением поэта было, что поэзия не должна вмешиваться в грома и огни бытия, она, слетая с небес, "на бунтующее море льет примирительный елей". Даже воспевая Пушкина, пламенеющего огнем свободы, бесстрашного в провозглашении "святых истин" всесильным тиранам, Тютчев призывал его не тревожить сердца граждан, а смягчать их. Отсюда своеобразие тютчевского гуманизма - глубокого, проникновенного, но пассивно-сострадательного ("Слезы людские", "Пошли, господь, свою отраду", "Русской женщине", "Эти бедные селенья", "Над этой темною толпой непробужденного народа").

Приближение новой полосы в исторической жизни России в связи с первым демократическим подъемом оживило политическую мысль поэта, и он написал убийственную эпитафию Николаю I:

 Не богу ты служил и не России - 
 Служил лишь суете своей, 
 И все дела твои, и добрые и злые,- 
 Все было ложь в тебе, все призраки пустые: 
 Ты был не царь, а лицедей. 

Поэтическая участь Тютчева крайне своеобразна. Равнодушный к славе, он долго не давал в печать своих стихов. Один из друзей его, вернувшись из Германии, привез оттуда тетрадь со стихами Тютчева и передал ее Пушкину. По свидетельству современников, Пушкин целую неделю жил под впечатлением от этих стихов, затем 16 из них напечатал в "Современнике" под рубрикой "Стихотворения, присланные из Германии" и за подписью Ф. Т. Потом в "Современнике" появилось еще 8 стихотворений с той же подписью.

В 1849 году Н. А. Некрасов в статье "Второстепенные русские поэты" поставил Тютчева рядом с Пушкиным и Лермонтовым. Благодаря хлопотам некрасовского "Современника", в особенности самого Некрасова и Тургенева, Тютчев согласился собрать свои стихи и напечатать их отдельным сборником. Так в 1854 году появился первый сборник стихотворений поэта.

Тютчев создал поэтическую миниатюру в четыре, шесть, восемь стихов. Из всех наших поэтов прошлого это самый "экономный" поэт, сжимающий в нескольких строках огромную мысль. Будучи романтиком, Тютчев сосредоточил внимание не на выражении объективных свойств явлений, как Пушкин, а на впечатлении, которое возникает при созерцании явлений. У него живет и дышит вся природа. Звезды у него "чуткие", волны "певучие", лес "околдован" чародейкою-зимою, в природе в целом есть душа, свобода, любовь и свой язык. Нередко образы Тютчева приобретают значение символа, выражая трагизм личности, исполненной "таинственно-волшебных дум". Поэтика Тютчева оказала большое влияние на развитие русского стиха в XIX веке.

Дмитрий Владимирович Веневитинов(1805-1827)

Веневитинов - третий поэт ярко выраженного философского направления. Восемнадцатилетиим юношей вошел он в "Общество любомудрия" (1823-1825), вскоре заняв там одно из главных мест. Он был страстным поклонником философии Шеллинга и немецкой романтической эстетики, но, возглавив левое крыло "любомудров", разделял стремления передовых людей преддекабристского времени. Как только произошли события на Сенатской площади, общество любомудров распалось, сожгло устав и протоколы. Осенью 1826 года Веневитинова арестовали по подозрению в причастности к тайному обществу. Поэт отверг подозрения, но сознался в том, что "мог бы легко принадлежать к нему". Месяца через четыре после ареста Веневитинов внезапно умер. Современники считают, что причина гибели заключалась в подрыве арестом слабого здоровья и в моральном потрясении поэта.

Перенесенные испытания и потрясения сделали Веневитинова поэтом-мыслителем прогрессивно-романтического направления. Ему захотелось бежать из родной страны, хоть в Персию, лишь бы найти "силы для жизни и вдохновения". Практически убежищем для него оказалась философия немецкого классического идеализма в лице Шеллинга и идеалистическая эстетика. Сюда бежал он от оскорблявшей ум и сердце русской действительности последекабристской поры. В философии искал он опору для важного и большого дела, полезного родине. "Последнее" время меня тяготит сомнение в себе,- писал он М. П. Погодину за неделю до смерти.- Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего - нельзя"^*. Он весь в трудах: изучает Платона и Шеллинга, переводит, занимается высшей математикой, считая, что она "самый совершенный плод на древе человеческих познаний!"^**, пишет стихи, выступает в качестве литературного критика, организует литературные силы вокруг журнала "Московский Вестник".

^* (Д. В. Веневитинов. Полн. собр. соч. М.- Л., "Academia", 1934, стр. 343.)

^** (Там же, стр. 308.)

Поэтическое наследие Веневитинова небогато. Первые опыты еще незрелы и по мысли, и по форме. Это в основном обращения к друзьям и послания отдельным лицам. Драматизированное повествование о Байроне ("Смерть Байрона") только начато, от задуманной поэмы есть лишь "два отрывка". Общий тон этих произведений - юношеское восприятие мира, призывы любить муз, песни, шутки, родных и друзей, не гоняться за златом. Вслед за Батюшковым сложил он "скандинавскую повесть" о скальде. Скальд Эгил в поединке поразил сына царя, и когда обвинили в убийстве другого, он честно сознался в совершенном. Заточенный в крепость, скальд спокойно ждал казни. И когда уже вели его на казнь, одно его возмутило - бездарный хор бардов в честь погибшего царевича. Он взял арфу и запел свою песнь во славу им же сраженного. И царь и народ были зачарованы. Скальд потряс "жестокое сердце" царя Армина, и тот даровал певцу жизнь. И событие, и обрисовка героев здесь до крайности романтичны. Эгил "как туча, из коей огнистой стрелою Перун быстротечный блеснул в небесах" - это чистейшая романтика, чуждающаяся реальных примет человеческих переживаний. Несмотря на влияние отечественного романтизма, Веневитинов воображает себя "смелым учеником Байрона" ("К Скарятину"). От Байрона у него не было ровно ничего. В прямую противоположность "мировой скорби" гениального британца, Веневитинов призывал свою музу: "Греми надеждою, греми любовью, лира!" ("Сонет"). Облик поэта у него также решительно отличается от Байрона, у которого, как прекрасно сказано И. И. Козловым, "подле арфа золотая, меч под факелом блестит". В скандинавской повести "Освобожденный скальд" ясно сказано, что меч поэту ни к чему (Эгил "проклял свой меч").

Представление о поэте в духе немецкой идеалистической эстетики развито в стихотворении "Поэт". В отличие от декабристов, создавших образ поэта-борца, Веневитинов представляет поэта существом неземным, сыном богов, у которого все не так, как у обыкновенных смертных. Среди суеты и мирского шума у него "печать молчанья на устах", и только под внезапным порывом вдохновенья его душа выливается в речах, полных огня и бесстрашия. Но, отгорев в пламени вдохновения,

 ...Снова тих он, и стыдливый
 К земле он опускает взор,
 Как будто слышит он укор
 За невозвратные порывы. 

Поэт-пророк, традиционный образ великой русской поэзии, здесь заменен каким-то "блаженным", мистифицированным любимцем муз и вдохновений. В этом отразилось влияние шеллингианского идеализма, влияние, которому созданы были благоприятные условия после гибели поэтов-пророков и борцов, пытавшихся соединить золотую арфу с блистающим мечом, быть последователями Байрона не на словах, а на деле.

В стихотворении "Три участи", верный основным своим представлениям о жизни и искусстве, Веневитинов говорит о том, что завиден удел того, кто "века судьбой управляет", еще завиднее участь поэта, облекающего весь мир "в стройные звуки", но всех завидней жизнь "беспечного питомца забавы и лени". Поэт сетует, что ему не дан такой удел. В "Моей молитве" от невидимого хранителя души ожидается только одно: ненарушаемый покой, скрашенный надеждой: "Уста мои сомкни молчаньем, все чувства тайной осени". В этих стихах, как и в одном из самых сильных - "Я чувствую, во мне горит", отражена растерянность молодого дворянского поколения после исторических событий на Сенатской площади, в обстановке политического террора.

Поэтому, если даже обстоятельства наводили поэта на темы, любимые у революционных романтиков, освещение таких тем получало совсем иной смысл. В 1826 году, незадолго до ареста, Веневитинов написал стихотворение "Новгород". В нем передан трепет сердца при виде города "свободы, славы и торговли", при воспоминании о "вечевой площади" и вечевом колоколе. Но если у декабристов подобные воспоминания возбуждали революционную активность, то у поколения, только что пережившего великую катастрофу, все воспоминания, как ни дороги они, смыкаются с мыслью "о непробудной старине", о невозвратимости того, что было, и завершаются вздохом: "...Где эти времена? Они далеко, ах, далеко!" Социальная бесперспективность мировоззрения Веневитинова отзывается в стихах чувством усталости, когда жизнь кажется то "оковами гибельного плена" ("Жертвоприношение"), то постылой, как пересказанная сказка ("Жизнь"). Мыслящему человеку остается одно утешение, одна цель: самопознание, углубление в бездонные загадки "духа".

С наибольшей отчетливостью мысль эта выражена не в стихах, а в прозаических сочинениях Веневитинова. В статье "Несколько мыслей в план журнала" сказано: "Всякому человеку, одаренному энтузиазмом, знакомому с наслаждениями высокими, представляется естественный вопрос, для чего поселена в нем страсть к познанию и к чему влечет его непреоборимое желание действовать? - К самопознанию, отвечает нам книга природы. Самопознание - вот идея, одна только могущая одушевить вселенную; вот цель и венец человека"^*. Вслед за шеллингианцами-профессорами Давыдовым и Павловым, вслед за теоретиком по части эстетики Галичем Веневитинов открывает в истории русской интеллигенции период самоотверженных, но трагически-бесплодных исканий выхода в царстве духа, в "логических монастырях" немецкого идеализма. Это имело и свою положительную сторону: подымало культуру мысли и через крайнее обострение заблуждений подводило к новому мировоззрению, полному интереса к реальной жизни и практическому действованию. От Веневитинова - к Станкевичу - от него к Белинскому и Герцену. Выстрадав муки исканий, испытав до последних возможностей отвлеченную мудрость идеализма, передовая русская мысль после Белинского и Герцена начинала уже свое движение вперед прямо с материализма. Искания предшествующих поколений, в том числе Веневитинова, облегчили идейное развитие поколения Чернышевского и Добролюбова.

^* (Д. В. Веневитинов. Полн. собр. соч. М.- Л., "Academia", 1934, стр. 215-216.)

Из критических выступлений Веневитинова самым замечательным является "Разбор отрывка из трагедии г. Пушкина, напечатанного в "Московском вестнике". В нем правильно указывается, что "Борис Годунов" означает полную зрелость таланта Пушкина. Опубликованные сцены из трагедии поставлены наряду с лучшими произведениями мирового гения, "наряду со всем, что есть лучшего у Шекспира и Гете"^*.

^* (Д. В. Веневитинов. Полн. собр. соч. М-Л., Academia", 1934, стр. 244.)

В свое время любопытными были и суждения Веневитинова о романе "Евгений Онегин" в его "Разборе статьи о "Евгении Онегине". Но главного в стихотворном романе Пушкина - величия реализма Веневитинов понять не смог. Ему показалось невероятным поставить Пушкина рядом с Байроном. В "Разговоре книгопродавца с поэтом", приложенном к первой главе романа, Веневитинов находил "более истинного пиитизма, нежели в самом "Онегине"^*.

^* (Там же, стр. 227.)

Романтик остался романтиком, и ему странным казалось сопоставление живописи Пушкина с живописью Рафаэля, сопоставление, сделанное Н. Полевым и Баратынским. Знакомый лично с Пушкиным, глубоко чтивший его, Веневитинов не мог в силу своего мировоззрения и эстетических убеждений правильно оценить значение переворота, совершаемого гением русской литературы. Но в литературной борьбе после 14 декабря Веневитинов был на стороне Пушкина против реакции и холопствующих литераторов - Булгарина, Греча, Сенковского.

Александр Иванович Полежаев (1805-1838)

Если прогрессивный, элегически настроенный романтизм тянулся к реализму, то еще решительнее реалистическая тенденция развития проявлялась в романтизме революционном, с новой силой зазвучавшем в творчестве Лермонтова, Огарева и Полежаева.

Трагическая участь Полежаева освещена в "Былом и думах" Герцена. Студент Московского университета, написавший фривольную поэму "Сашка", содержавшую . две-три политически опасных строфы, стал предметом особого внимания коронованного жандарма. Царь глубокой ночью вызвал к себе несчастного автора* выслушал поэму от начала до конца, наградил Полежаева поцелуем и отправил в солдаты, на верную гибель.

В студенческую пору Полежаев знал революционные песни Рылеева и А. Бестужева. Список песни "Вдоль Фонтанки-реки" он передал в 1826 году в кружок братьев Критских. Другим источником идейного формирования будущего поэта была поэзия Пушкина, которого он хорошо знал, а в поэме "Сашка" видно прямое подражание "Евгению Онегину". Поэтому и появились в "Сашке" опаснейшие строки:

 Но ты, козлиными брадами
 Лишь пресловутая земля, 
 Умы гнетущая цепями, 
 Отчизна глупая моя! 
 Когда тебе настанет время 
 Очнуться в дикости своей, 
 Когда ты свергнешь с себя бремя 
 Своих презренных палачей?* 

^* (А. И.Полежаев. Стихотворения. М.- Л., "Academia", 1933, стр. 299.)

Солдатская каторга вызывала не раз бурный протест со стороны Полежаева и попытки побега - его возвращали, безжалостно наказывали, бросали в солдатскую тюрьму. На тридцать четвертом году жизнь Полежаева оборвалась. Он и скончался в тюремной больнице.

Первый сборник стихотворений Полежаева вышел в Москве в 1832 году. Затем последовали: "Эрпели и Чир-Юрт. Две поэмы" (М., 1832), "Кальян. Стихотворения" (М., 1833). Царская цензура уродовала, запрещала, задерживала издания мятежного поэта. Сборник стихов "Разбитая арфа" пролежал без движения три года, сборник "Часы выздоровления" - пять лет. С 1842 года издание Полежаева было вообще прекращено и возобновилось лишь после смерти Николая I в связи с ростом демократического движения в стране. Многие боевые произведения поэта увидели свет только в советскую эпоху: "Еще нечто", "Опять нечто". Многие десятки стихов восстановлены по рукописям поэта.

В лирике Полежаева нашло прямое продолжение то гневное осуждение социально-политического порядка России, которое воплощено в агитационных песнях Рылеева и Бестужева. Даже в формальном отношении тут много общего: точный, лаконичный язык, что ни фраза - то афоризм, насыщенный политической мыслью:

 В России чтут
 Царя и кнут;
 В ней царь с кнутом.
 Как поп с крестом 

("Четыре нации", 1827).

Полежаев призван был высказать ненависть русского общества к палачу "свободы, гения и славы" России. И он сделал это талантливо, смело, дерзко. До того как Герцен создал вольную русскую типографию в Лондоне и стал издавать "Полярную звезду", до его убийственных характеристик тирана с "зимними глазами" и солдатским тупоумием никто ярче, чем Полежаев, не преследовал "ефрейтора-императора". Это был голос всего передового русского общества. Белинский особо выделял эту сторону протестующей личности Полежаева и его творчества: "Он был явлением общественным, историческим и, говоря о нем, мы говорим не о частном человеке" (VI, 127-128). С поэзией Полежаева Россия осознавала смысл событий на Сенатской площади и прозревала для новой борьбы с деспотизмом самодержавия и мраком православия.

Полежаев отразил также трагизм поколения, выступившего после неудачной попытки одержать победу над рабством. Рылеев воспел отважную душу борца накануне схватки. Полежаев выразил состояние погибающего борца после разгрома восстания. Он с исключительной силой отразил настроения узника, замурованного в холодной темнице, пловца, погибающего среди разбушевавшейся стихии, борца перед лицом торжествующих врагов ("Осужденный", "Живой мертвец", "Песнь погибающего пловца", "Песнь пленного ирокезца"). Однако Полежаев воспевает в своем погибающем не то, что расслабляет человека, а то, что способно вызвать прилив сил сопротивления и поддержать достоинство сломленного безмерно превосходящим врагом. "Безукоризненно прекрасная", как сказано Белинским, "Песнь пленного ирокезца" замечательна именно тем, что в ней гибнет боец богатырской воли, обреченный, но не сломленный духовно, презирающий торжествующего врага:

 Я умру! на позор палачам
 Беззащитное тело отдам!
 Но, как дуб вековой,
 Неподвижный от стрел,
 Я недвижим и смел
 Встречу миг роковой! 

Романтика борьбы и мужества - главное качество лирики Полежаева, благотворно отразившееся на Лермонтове и Огареве.

В ряде произведений Полежаева революционная романтика перерастает в реализм, одухотворенный гневным протестом (Послание "Александру Петровичу Лозовскому (Арестант)". В таких произведениях Полежаев ищет новые поэтические формы, добивается исключительной емкости слова, сжатости и энергии стиха, экспериментирует в народно-песенном духе и складе стиха ("У меня ль молодца", "Там, на небе высоко", "Сарафанчик"). Тяготение к реализму заметно и в кавказских поэмах: "Эрпели", "Чир-Юрт". Своими описаниями диких условий солдатской службы Полежаев снимал с "кавказской" темы романтический флер.

Творчество Полежаева - этап на пути перерастания революционного романтизма в реализм. Этот путь вполне совершен Лермонтовым.

Алексей Васильевич Кольцов (1809-1842)

В то время как большинство поэтов было сосредоточено на выражении внутреннего мира современника, потрясенного политическим и идейным переломом в жизни русского общества, из самой глуби народной, из деревенской, крестьянской России раздалась песня Кольцова, вместе с нею в русскую поэзию вновь хлынул поток народных мелодий, живой и певучей речи, замелькали образы живых людей с горем, надеждами, трудами, до которых не доходила мысль прогрессивных романтиков. В поэзию самовыражения ворвалась струя поэзии объективной действительности, и в литературе повеяло привольем русских степей, безбрежьем родины, дыханием леса и хлеба. Публика вдруг увидела, как "шумит, расстилается ковылем-травой степь широкая", и в ней богатыря, упоенного своим трудом, с его сверкающей "молоньей-косой". Перед ее глазами прошел со своей сивкой веселый пахарь, и весь цикл народной жизни - от брошенного в сырую землю зерна до сладкого отдыха на снопах тяжелых - как бы воочию совершился, запечатленный бесхитростным, но проникающим в душу словом. Вместе с героями Кольцова читатель побывал на крестьянской пирушке, познакомился с народными обычаями, и в его памяти надолго врезался зимний вечер, светлая горенка, принаряженная молодая жена чернобровая и радостный хозяин, потчующий гостей "из ковшей вырезных брагой хмельною".

Русская литература еще не знала, сколько красоты, милого чувства, поэтических обычаев, чистоты и приволья в забитой, загнанной, замордованной народной Руси. И поразительнее всего было, что новые родники красоты и поэзии открыл почти безграмотный человек из народа, в котором нельзя было заметить никаких признаков элементарного образования. Это был истинный, глубинный, необоримой силы талант! Но как истинный талант он хватал знания налету.

Встреча с Станкевичем и Белинским подняла Кольцова на ноги, он почувствовал в себе человека, ощутил огромную ценность своего дарования, начал творить. "Вы в своем кружке,- писал поэт Белинскому в начале 1839 года,- переродили меня; в последнюю поездку много добра захватил я у вас: прежде только и знал, что людей проклинал, теперь благодарю бога за жизнь свою". С Белинским свел Кольцова Станкевич. Здесь и началось образование поэта, широкое ознакомление с литературой, историей и философией. Белинский и Станкевич глубоко поверили и в талант и в природный ум Кольцова, они открывали ему глаза на великие духовные сокровища мира. Письма Кольцова показывают, как много, волнуясь и спеша, читал он после встреч с Белинским. С трогательной наивностью и детским простодушием жаловался он Белинскому: "Субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки..."

Станкевичем было подготовлено первое издание стихотворений Кольцова. Станкевич же дал и денег на это издание (1835), а Белинский оценил оригинальное, невиданное поэтическое дарование в статье "Стихотворения Кольцова". Большое значение в судьбе Кольцова имела его встреча в 1836 году с Пушкиным. "С особенным чувством,- говорит Белинский о Кольцове,- вспоминал он всегда о радушном и теплом приеме, который оказал ему тот, кого он с трепетом готовился увидеть, как божество какое-нибудь - Пушкин. Почти со слезами на глазах рассказывал нам Кольцов об этой торжественной в его жизни минуте" (IX 510).

Пушкин, Жуковский, Дельвиг, Вяземский много сделали для развития таланта Кольцова. Пушкин в "Современнике" опубликовал его замечательное стихотворение "Урожай". Влияние людей передовой культуры благотворно отразилось на творчестве песенника из народа. Развился эстетический вкус Кольцова: поэт стал поклонником Шекспира, Гоголя, Лермонтова. Он ловит каждое слово о Гоголе и его произведениях, страстно хочет с ним повстречаться, от Лермонтова без ума, "Казачья колыбельная песня" приводит его в восторг, "Тамань" его "чертовски поразила". Свои собственные опыты Кольцов судит все взыскательнее. "Другие мои пьески мне кажутся лучше прежних",- пишет он. Без всяких обиняков признается он Белинскому в 1840 году: "Ваши мнения тащат быстро меня вперед".

Одно за другим создает Кольцов произведения, глубоко проникающие в народную жизнь и народные характеры: "Грусть девушки", "Доля бедняка", "Без ума без разума", "Что ты спишь, мужичок?", "Хуторок", "Деревенская беда", "Лес". Не карамзинские лакированные крестьяне и крестьянки,- настоящие люди из народа - в труде, горе, слезах - воссозданы поэтом в стихах: "Молодая жница", "Раздумье селянина", "Русская песня (Ах, зачем меня силой выдали)", "Русская песня (Без ума без разума)". Не расслабленная, вызывающая слезы меланхолия,- в стихах Кольцова выражена глубочайшая боль за поруганную любовь крестьянской девушки, которая умеет любить, отличается сильным характером и крепким разумом. Беда косаря, тяжкий жизненный путь кольцовского сокола, грусть девушки, вынужденные разлуки, насильственные браки, домостроевская мудрость, делающая молодых людей несчастными,- все в песнях и стихах Кольцова наводит на мысль о большой внутренней силе простых людей, о несокрушимой их твердости в испытаниях и бедах. Еще более явно эта мысль высказана в тех произведениях, в которых лирический герой загорается желанием померяться с жизнью, изменить свою долю решительной борьбой: "Дума сокола", "Русская песня (так и рвется душа)", "Путь". В пору отчаяния, романтического разочарования, растерянности в обществе, когда широким потоком лилась в поэзии грусть и тоска, выражавшая состояние надломленных душ, когда насильственно прервалась воодушевляющая песня Пушкина, Россия огласилась новыми звуками, новыми мелодиями, вспыхнувшими в степных просторах страны:

 Чтоб порой пред бедой
 За себя постоять,
 Под грозой роковой
 Назад шагу не дать;
 И чтоб с горем, в пиру,
 Быть с веселым лицом;
 На погибель идти -
 Песни петь соловьем! 

Кольцов был воспринят как надежда и пророчество, как яркое указание на то, что Россия жива, что не иссяк океан народной жизни. Для даровитых писателей и поэтов пример Кольцова означал благотворность обращения литературы к мотивам народной жизни, к слову и песне, созданным художественным гением русского народа.

Источники и пособия

П. А. Вяземский. При жизни поэта было лишь одно издание стихотворений: "В дороге и дома". М., 1862; "Полное собрание сочинений", тт. I-XII. СПб, 1878-1896. В советское время вышло академическое издание "Избранные стихотворения", ред., вступ. статья и комментарии В. С. Нечаевой. М.- Л., "Academia", 1935; в большой серии "Библиотеки поэта" вышли "Стихотворения". Л.. "Советский писатель", 1958.

Е. А. Баратынский. При жизни поэта дважды выходили его "Стихотворения" (1827,1835 - в двух частях). В 1842 году вышел сб. "Сумерки". В советское время издано "Полное собрание стихотворений", тт. I-II, ред., комментарии, биогр. статья Е. Купреяновой, И. Медведевой М.- Л.. "Советский писатель", 1936, 1957; "Стихотворения, поэмы, проза, письма", подг. текста, примеч. О. Муратовой и К. Пигарева, вступ. статья К. Пигарева. М., Гослитиздат. 1951.

А. А. Дельвиг. При жизни поэта одно издание: "Стихотворения". М., 1829; "Полное собрание стихотворений". СПб, 1887; "Полное собрание стихотворений", ред. и прим. Б. Томашевского, вступ статьи И В. Виноградова и Б. Томашевского. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934.

М. Н. Языков: При жизни издавались "Стихотворения". СПб, 1833; "Новые стихотворения". М., 1844, 1845; "Полное собрание стихотворений". М.-Л.. "Academia", 1934.

Ф. И Тютчев. Первое издание: "Стихотворения" (Под ред. И. С. Тургенева). СПб, 1854; "Сочинения". М. 1868; "Полное собрание сочинений" с критико-биографическим очерком В. Я. Брюсова. Пб, 1911, 1913; "Полное собрание стихотворений" (в большой серии "Библиотеки поэта"). Л., "Советский писатель", 1939.

Стихотворения. Письма. М., Гослитиздат, 1957; К. Пирогов. Жизнь и творчество Тютчева. М., АН СССР, 1962.

А. В. Кольцов. Первое издание, осуществленное Станкевичем: "Стихотворения". М., 1835; "Стихотворения". С портретом автора, его факсимиле и статьею В. Г. Белинского "О жизни и сочинениях Кольцова" СПб. изд. Н. Некрасов и П. Прокопович, 1846; "Полное собрание сочинений" Пб. 1911; "Полное собрание стихотворений". Л., "Советский писатель". 1939, 1958; "Сочинения в двух томах", подг. текста, вступ. статья и примеч. В. Тонкова. М., "Советская Россия", 1961.

Д. В. Веневитинов. Первое посмертное издание: "Сочинения", чч. I. II М., 1829-1831; "Полное собрание сочинений". СПб, 1862; "Полное собрание сочинений". М.- Л., "Academia", 1934

А. И. Полежаев. Прижизненное издание: "Стихотворения". М., 1832; "Кальян. Стихотворения". М, 1833; "Стихотворения" М.- Л., "Academia", 1933; "Полное собрание стихотворений", вст. статья, ред. и прим. Н. Ф Бельчикова. М.- Л., "Советский писатель", 1949; Воронин И. Д. А. Полежаев, критико-биографический очерк. М., Гослитиздат, 1954.