Глава пятая. Творчество Н. В. Гоголя (1809-1852)
Вдохновенным словом печали и гнева, железным стихом, облитым "горечью и злостью", Лермонтов откликнулся на самую важную потребность эпохи - потребность суровой критики существующего порядка вещей.
Но самое полное художественное выражение жажда социальной критики и отрицания нашла в творчестве Гоголя, гениального ученика и продолжателя Пушкина.
По характеру своего дарования и взглядам на жизнь Гоголь больше, чем кто-либо из его современников, способен был безукоризненно владеть орудием "пламенной сатиры" и возглавить критическое направление русской литературы. Пушкин раньше всех понял это, предав молодому писателю свои творческие замыслы - сюжеты "Ревизора" и "Мертвых душ".
Романтический период творчества
Гоголь начал пробовать свои литературные силы очень рано, еще в годы ученья в Нежине. Помимо сатирического обозрения "Нечто о Нежине, или дуракам закон не писан", им была написана трагедия "Разбойники", повесть "Братья Твердиславичи", баллада "Две рыбки" и много стихотворений. Обо всех этих опытах юного поэта сохранились лишь воспоминания современников. Только два произведения Гоголя-поэта дошли до нас. Это стихотворение "Италия", полное романтической восторженности перед страною красоты, по которой "стонет и тоскует" душа поэта, и романтическая поэма из немецкой жизни "Ганц Кюхельгартен". Первое без подписи автора опубликовано в журнале "Сын отечества" за 1829 год; второе - издано отдельной книжкой в том же 1829 году под псевдонимом - В. Алов. В "Ганце Кюхельгартене" сказались некоторые задушевные мысли будущего великого писателя - желание славы, основанной на высоком подвиге для блага людей, и желание заслужить "благословение потомков". "Проблески жизни" в поэме - это отзвуки реальных событий, о которых беседует пастор со своим зятем, музыкантом Вильгельмом (революция в Испании, борьба греков против турецкого гнета). Но в наибольшей степени уважение к действительной жизни проявилось в том, что герой поэмы, Ганц Кюхельгартен, влюбленный, как Батюшков, в древнегреческий мир и презирающий "сынов существенности жалкой", постепенно отрезвляется от необузданных мечтаний и стремлений беспочвенной романтики и начинает ценить простые человеческие радости. Столкновение романтической мечты с реальностью приводит Ганца к тому, что в его воображении рушатся воздушные замки, и все земное приобретает иной вид. В поэме говорится:
И вас, коварные мечты, Боготворить уж он не станет,- Земной поклонник красоты.
Не без влияния пушкинских "Цыган" юный Гоголь поставил под сомнение ценность вселенской разочарованности романтика и его бесплодных стремлений в область ни на чем не основанных грез, непримиримых решительно со всем, что есть на земле.
Поэму "Ганц Кюхельгартен" постигла большая неудача. Критика встретила ее очень сурово. Но неудача не сломила начинающего писателя. В своих письмах к матери и сестре он просит Их собирать и присылать ему "забавный анекдот между мужиками в нашем селе или в другом каком", описывать "обычаи и нравы малороссиян наших", их поверья, сказки и песни*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. VI. М., Гослитиздат, стр. 212, 214.)
"Вечера на хуторе близ Диканьки" (1830-1832)
Первый из рассказов цикла "Вечера на хуторе близ Диканьки" появился в "Отечественных записках" в 1830 году. Это был "Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала". Первая книга "Вечеров на хуторе близ Диканьки" вышла в свет в сентябре 1831 года, вторая - в начале следующего года. Замечательные произведения Гоголя выдвинули его на видное место среди тогдашних писателей. Сам Пушкин с восторгом отозвался о книге молодого писателя: "Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки", они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился"*. Пушкин поздравлял публику с истинно веселою книгою, а Гоголю пожелал новых успехов.
* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VIT. М.- Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 261.)
Мечта Гоголя, в стихах и поэме "Ганц Кюхельгартен" облетевшая мир, парившая над Италией, над классическими Афинами и экзотической Индией, вернулась к родному краю, к милой Украине и зажгла неугасимый творческий огонь в душе начинающего свой путь писателя. Как у Антея при соприкосновении с матерью-землей каждый мускул наливался новыми силами, так и Гоголь, спустившись творческой мечтой на родную землю, внезапно ощутил богатырские силы своего таланта: веселое лукавство юмориста, неистощимую фантазию, зоркую наблюдательность и свободно парящее лирическое вдохновение.
Русская литература уже не раз обращалась к Украине, особенно вдохновенно и авторитетно в поэзии Рылеева и в пушкинской "Полтаве". То была Украина великих исторических событий, резких, крупных, исключительных характеров. Гоголь открыл русскому читателю Украину народную, безымянную, с ее повседневным национальным бытом, с ее слезами и смехом, отнюдь не претендующими на историческое значение. "Вечера на хуторе близ Диканьки" - одно из самых поэтических проявлений романтизма в русской классической литературе. Но романтика этого произведения особая и необычайная по своим истокам и смыслу. Романтический мир "Вечеров" создан не из прихотливой субъективной мечты писателя, оскорбленного грубостью реальной жизни, и не из идеализированных образов греко-римской античности. Основа созданного Гоголем поэтического мира - реальная жизнь народа, воспринятая влюбленным сердцем писателя сквозь призму сказок, легенд и поверий. Этот мир пахнет степным раздольем Украины, сверкает своими специфическими национальными красками и звенит, как весенние травы, звонкоголосыми песнями одного из самых певческих народов на земле.
Повинуясь принципам романтического искусства, автор "Вечеров" кладет в основу своих повествований сказочные сюжеты, отодвигает рассказ в дальнее прошлое или, по крайней мере во времена Екатерины и Потемкина, смешивает фантастическое с реальным, выдает за достоверное совершенно невероятное, а очевидный в своей достоверности бытовой факт вдруг озаряется фантастическим сиянием. Стоит только вспомнить, как ест вареники Пузатый Пацюк ("Ночь перед Рождеством") или как пьянствуют с горя, ухаживают за ведьмами, мерзнут на морозе гоголевские черти.
Фантастическое в "Вечерах" - не причуды разгулявшейся мечты писателя, не болезненные видения расстроенного воображения; все взято из устно-поэтических преданий, легенд и сказок, в которых народ, по крайней мере с помощью фантазии, подчиняет своей воле противостоящие ему социальные силы зла, несчастий и бед. Фантастическое в устно-поэтическом народном творчестве имеет свою внутреннюю логику, непокорную субъективным прихотям писателя, берущего народную фантастику за отправной пункт. Гоголь верен главной идее народно-фантастического творчества, ему удалось соблюсти меру своеобразной правдивости, присущей этой поэтической форме. Как ни активно проявляется вмешательство чертей, ведьм, колдунов в самые обычные отношения между людьми, человек выходит победителем, и так называемая "нечистая сила" оказывается в устах гоголевских рассказчиков прекомической фигурой. Кузнец Вакула, оседлавший черта, чтобы слетать в Питер за царицыными черевичками для своей Оксаны, а затем снисходительно наказывающий своего рогатого спутника хворостиной ("Ночь перед Рождеством"),- это, несомненно, один из ярчайших примеров не только снижения, но и самого последнего унижения сил зла простым и сильным человеком земли!
В отличие от собратьев-романтиков, особенно немецкого, реакционного типа, Гоголь не принимает всерьез "нечистую силу", до предела снижает образы чертей, ведьм, привидений и тонко разъясняет некоторые вполне реальные источники людских страхов и предрассудков.
Нередко "нечистая сила" появляется в гоголевском рассказе как плод фантазии, расстроенной невероятным потреблением "варенухи" и страшными россказнями, либо возникает в тревожном сне, а бывает и так, что молодежь, играя на предрассудках старшего поколения, добивается своих определенных практических целей при помощи ловко придуманных козней "нечистой силы" ("Сорочинская ярмарка", "Майская ночь, или утопленница"). Происхождение молвы, что Солоха - ведьма, объясняется просто и реалистически: хитрость и сметливость ее "были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма" ("Ночь перед Рождеством").
Замечательно, что простые люди в массе своей крайне недоверчивы ко всяческим приключениям с участием бесовщины. Тот же дьячок диканьской церкви сетует на современную молодежь: "Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету!" В "Сорочинской ярмарке" Солопий Черевик, давший себя напугать россказнями о красной свитке, осмеян чуть ли не всем народом, собравшимся на ярмарку. Впрочем, сам издатель "Вечеров", пасичник Рудый Панько, первый же иронизирует над тем, что и как рассказывают его постоянные посетители, и все фантастические дива относит к временам седой старины.
Реальное в рассказах "Вечера на хуторе близ Диканьки" проявляется прежде всего в способе изображения фантастических явлений и событий, в представлении "нечистых" со всеми слабостями, которые так знакомы людям. У Гоголя черт и пьянствует, и сквернословит, и мерзнет на морозе, и ухаживает за ведьмой по всем правилам "науки страсти нежной", нашептывая ей, как сказано писателем, "то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому роду". Такой способ представления сверхъестественных сил облегчил Гоголю возможность их унижения смехом. Реальное в "Вечерах" - исторический элемент (Петербург, Потемкин, Екатерина II).
Но главная сфера реального в "Вечерах" - это быт, обряды, нравы украинского народа, воспроизведенные под поэтическим углом зрения, хотя писатель не раз отмечает социальное неравенство, существование "наймитов" и "наймичек", батраков и батрачек. Изображая "вольное казачество", Гоголь впервые пробует силу своего смеха на представителях власти и церкви.
С тонким юмором нарисован тип сластолюбивого и похотливого служителя божьей церкви, дьячка, который и в ночь под Рождество не может отказать себе в удовольствии "погулять немного" с "великолепной Солохой".
В "Сорочинской ярмарке" изображен попович Афанасий Иванович, ловко использующий отлучку Солопия Черевика, чтобы наведаться к его сожительнице. Свидание "грозной сожительницы Черевика" с Афанасием Ивановичем, ее сладостные приношения в виде товченичков и вареничков, умильные взгляды поповича и его нетерпеливое желание получить от любезнейшей Хавроньи Никифоровны "кушанья послаще всех пампушечек и галушечек" - это лучшая по реалистической живости, юмористической силе сцена "Вечеров".
Все, что отделено от народа чином, положением, саном, выставлено в комическом свете. Зато сколько сочувствия, любования, сердечного участия вложено в изображение простого украинского народа! Писатель влюблен в "утомленных дневными трудами", но умеющих всласть повеселиться парубков и дивчат: в Грицко, Вакулу, Левко, Галю, Оксану, Параску. Он высоко ценит их нравственное здоровье, жизнерадостность и глубокое поэтическое чувство. "Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться, в такую ночь, между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь" ("Ночь перед Рождеством").
Лучшие краски своего многоцветного слова использовал Гоголь, чтобы дать почувствовать читателю, что подлинная человеческая красота - там, в глубинах простого народа. "Вечера" несли с собой новый эстетический идеал. Писатель славит молодость, свежесть чувств, силу и смелость; его рассказы, как бы порой ни страшны были сюжеты, полны смеха, песен, и на картине в целом лежит колорит светлого ликования и влюбленности в жизнь. И над этой здоровой, радостной, веселой жизнью горит ослепительное и ласковое солнце южного полдня, величественно всплывает задумчивый месяц, а Днепр то вольно и плавно расстилается голубой зеркальной дорогой по зеленому миру, то, вздымаясь и гремя волнами, являет свое грозное могущество, сродное буйной воле непокорного казачества. Знаменитые лирические пейзажи Гоголя: "Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!" ("Сорочинская ярмарка"), "Чуден Днепр при тихой погоде" ("Страшная месть"), "Знаете ли вы украинскую ночь?" ("Майская ночь, или утопленница") - вошли в историю русской литературы как образцы величайшего взлета поэтического вдохновения.
В "Вечерах" сказались некоторые из важнейших черт гоголевского стиля: рельефная изобразительность ("скирды хлеба то там, то сям, словно казацкие шапки, пестрели по полю"; "баба с фиолетовым носом"; балахон "цвету застуженного картофельного киселя", "огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли"), гиперболизм ("редкая птица долетит до средины Днепра"; "стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина"; "Григорий Григорьевич повалился на постель, и, казалось, огромная перина легла на другую"), сближение самых разнородных предметов, лукавые умолчания, развернутые сравнения, всевозможные риторические фигуры и мастерски построенные периоды, захватывающие дух.
Широко использует Гоголь для передачи переживаний положительных героев народные украинские песни. Изображение духовного мира героев из народа средствами народной песни превратилось в замечательную традицию русской литературы от Некрасова до Твардовского.
Все это было действительно "необыкновенно", как сказал Пушкин, который раньше всех и лучше всех понял демократическую закваску нового громадного дарования. Поэтому в "Письме к издателю" "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду" поэт призывал издателя встать на сторону Гоголя, "если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч.".
Книга Гоголя и по содержанию, и по стилю, и по тону глубоко народна. И первыми ее настоящими ценителями были типографские рабочие, "помиравшие со смеху" при наборе. Сообщая публике (со слов самого автора) об этом факте, Пушкин дал понять, что такая оценка чрезвычайно важна для писателя и очень высоко ставит имя Гоголя в литературе: "Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков"*.
* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 261.)
Особое место в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" занимает небольшая повесть под самым прозаическим названием: "Иван Федорович Шпонька и его тетушка". И название повести, и сюжет ее, и основные образы принадлежат совершенно иному миру. Ни веселья "Майской ночи", ни смелости Вакулы, ни забавных историй с вмешательством сверхъестественных сил. Серая, бескрылая, монотонная обывательская проза ежедневного существования сорокалетнего холостяка "в собственном хуторе - с. Вытребеньках". Жизнь без событий, без поступков, без какого-либо проявления своей личности. Показ всей нелепости такого существования под комическим углом зрения. Такова суть повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка". Это первый шаг писателя из "зеленого мира" романтики в серую реальность быта "мертвых душ".
Романтическое видение звенящей песнями, овеянной легендами и сказками, молодой, задорной, вольной и могучей Украины взрывалось вторжением новой "нечистой силы", которая была уже не фантастическим образом зла и безобразий, а непререкаемо-очевидным фактом. Левки, Оксаны, Петруси и Пидорки оказались "ревизскими душами" Шпоньки и Стеценко. И веселый, сильный детина, подобный Вакуле, что оседлал самого черта, стал дворовым официантом перинообразного, с двухэтажным подбородком чревоугодника Григория Григорьевича Стеценко, помещика села Хортыщи. И это пухлое полновластное ничтожество орет на него: "Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени!".
Имея в виду эту реальность, легко понять, почему в самые веселые, сверкающие красотой и счастьем рассказы "Вечеров" вплетены грустные ноты, почему, рассказывая о празднике любви и счастья в "Сорочинской ярмарке" - этой великолепной увертюре "Вечеров", Гоголь вдруг почувствовал, как "тяжело и грустно становится сердцу".
Переход к реализму
"Вечера на хуторе близ Диканьки" навсегда связали судьбу Гоголя с литературой. С каждым днем росли его связи с писателями, артистами, художниками. Гениальный актер М. С. Щепкин, В. А. Жуковский, С. Т. Аксаков становятся его друзьями. Пушкин окружает молодого писателя вниманием и заботой: читает или выслушивает его сочинения еще в рукописи, делает замечания, делится впечатлениями, помогает советами. Вместе с Жуковским Пушкин помог Гоголю устроиться преподавателем истории, даже профессором в Петербургском университете, где его лекции по всеобщей истории слушал студент И. С. Тургенев. Напряженные занятия наукой широко раздвинули культурный горизонт писателя и содействовали углублению его миропонимания. Один за другим рождаются планы больших сочинений исторического и географического плана.
Его интересует история как процесс, как непрерывно обогащаемый опыт человечества. "Сколько совершилось огромных дел,- записывает Гоголь свои мысли об исторической жизни человечества, вступившего в великий XIX век,- сколько разнохарактерных народов мелькнуло и невозвратно стерлось с лица [земли], сколько разных образов, явлений, разностихийных политических [и] обществ[енных] форм пересуществовало! Сколько сект и неразрушимых мнений деспотически, одна за другой обнимало мир... Сколько бесчисленных революций раскинуло по прошедшему разнохарактерные следствия! Какую бездну опыта должен приобресть 19 век!" В конспектах по истории есть и такая запись: "Везде, где сильнее был феодализм, там сильнее теперь свобода"*.
* (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. IX. М., Изд-во АН СССР, 1952. стр. 19, 179.)
Тщательнейшим образом вникает писатель во внутренний смысл народных песен, считая их "звонкими, живыми летописями", более важными для историка, чем "черствые летописи". Исследование народного "духа" и "национальных стихий", общечеловеческого опыта истории, отношений между властью и народом укрепляло демократические настроения писателя. Об этом свидетельствуют, например, его советы историку М. П. Погодину по поводу "Истории в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове". "Ради бога,- писал Гоголь,- прибавьте боярам несколько глупой физиогномии. Это необходимо так даже, чтоб они непременно были смешны. Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина! А доказательство - в наше время"*. Как видно, занимаясь историей, писатель думал о современном. Читал лекции и писал статьи о "средних веках", об "Аль-Мамуне", а перед глазами стояли факты русской и украинской жизни, яркие и неотразимые, мгновенно переплавляемые художественным воображением в живые образы: "...Передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и - история к чёрту".
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. VI. М., Гослитиздат, 1950, стр. 221-222.)
Лето 1831 года Гоголь прожил в Царском Селе и Павловске вместе с Пушкиным и Жуковским. Время было тревожное: кончалось "дело польское", бурлили военные поселения. 3 августа Пушкин писал из Царского Села П. А. Вяземскому о грозном развороте восстания новгородских поселений и Старой Руссы. "...Бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников... Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы"*. К этим впечатлениям русской действительности прибавлялись впечатления от жизни на Украине. Летом 1832 года Гоголь побывал в родных местах и вернулся оттуда с тяжелым настроением. "Чего бы, казалось, недоставало этому краю! Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные"**.
* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. X. М.- Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 373.)
** (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. X, М., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 239)
Как и Пушкину, Гоголю тоже не думалось о литературных делах. Перо не повиновалось. 1832 год, после выхода второй книги "Вечеров", и весь 1833 год заполнены раздумьями, сомненьями, недовольством самим собой: "Если бы вы знали, какие со мною происходили страшные перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал!"*. Что было растерзано? Какие страшные перевороты совершались в душе? Растерзанной оказалась картина цветущей фантастики "Майской ночи", "Сорочинской ярмарки" и "Ночи перед Рождеством". Перевернулось понятие о назначении и смысле поэтического творчества. Реалистический опыт Пушкина, давшего "Бориса Годунова", "Евгения Онегина" и "Повести Белкина", увлекал на иной путь. Искусство Пушкина "немногими чертами означить весь предмет", совершенный поэтом переход от романтических картин Кавказа и Крыма к новым сюжетам и новым красотам, чтобы "изобразить более спокойный и гораздо менее исполненный страстей быт русский", простое, точное и необъятное в своем содержании пушкинское слово - все было обдумано, взвешено и учтено Гоголем как самый важный урок творчества. Его статья "Несколько слов о Пушкине" (1832-1834) - это и первый глубочайший анализ причин, по которым Пушкин стал великим русским национальным поэтом, и развернутое осознание превосходства реализма над романтизмом, и творческая программа самого Гоголя. "...Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное была, между прочим, совершенная истина". Это не только слова о Пушкине. Это декларация новых принципов своего дальнейшего творчества. Это вывод из опыта и урок на будущее.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч. т. VI. М., Гослитиздат, 1950, стр. 226.)
Среди этих раздумий, анализа, критических самооценок, сомнений и тревог шла работа Гоголя над новыми книгами - "Миргород" и "Арабески".
"Миргород"
Сборник из четырех повестей "Миргород" завершен Гоголем в конце 1834 года, вышел в свет в начале 1835 года. В первой его части помещены "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба", во второй - "Вий" и "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Только последнее из произведений сборника публиковалось раньше в альманахе Смирдина "Новоселье" (1834).
Автор снабдил свой сборник подзаголовком: "Повести, служащие продолжением вечеров на хуторе близ Диканьки". Действительно, новые повести связаны с рассказами "Вечеров". "Вий" вырос на той же почве, что и вся фантастика предшествующих книг. Тон и героика "Тараса Бульбы" намечены еще в "Страшной мести".
И все же новые повести - не столько "продолжение", сколько начало нового этапа в творческом развитии писателя. В самом сборнике "Миргород" видно непрестанное развитие таланта Гоголя, характеризуемое все большим наполнением художественного образа материалом реальной современной жизни, "злобой дня".
Повесть "Вий" - единственное фантастическое произведение в сборнике. По источнику фантастического элемента оно принадлежит предыдущему этапу. Но повествование ведется от автора, которому не к лицу наивное желание выдавать фантастические истории за достоверный факт. "Вий" сопровождается примечанием Гоголя, в котором говорится: "Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал"*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. II. М., Гослитиздат, 1950, стр. 147.)
Изменял или не изменял в чем-либо народное предание писатель - не в этом суть дела. Главная мысль примечания состоит в том, что материал повести "Вий" тот же, что и в "Вечерах", но отношение к нему существенно изменилось. Предание берется как предание, как форма. Не больше. Поэтому оказывается устраненным пасичник Рудый Панько с его веселыми и наивными балагурами-собеседниками. Роль фантастического элемента в повествовании теперь не та. Вслед за Нарежным Гоголь воссоздает бурсацкий быт и дополняет свою картину живыми сценами панского подворья, которое по временам "делалось похожим на фабрику". С формальной стороны повесть замечательна тем, что в ней писателем подняты новые пласты речи: специфические термины, словечки, обороты, свойственные быту, привычкам, культуре духовных семинарий, духу бурсы. Разговор простого народа при сохранении украинского акцента является уже чисто русской разговорной речью. Причудливый поток фантастики течет в берегах реального быта, не размывая их и не перехлестывая через них, как в "Вечерах".
Цепь фантастических событий, приводящих к гибели веселого жизнелюбца, представителя демократических низов Хомы Брута, является в "Вии" лишь художественным приемом выражения большого и важного идейного замысла писателя. Этот замысел - в идее социальной беззащитности маленького человека, не обделенного ни умом, ни добрыми качествами души. Хома Брут не хотел ехать к сотнику - ректор семинарии урезонил его: "Тебя никакой черт и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать, или не хочешь". А панским "молодцам" посоветовал привязать философа, "а не то как раз удерет". И философ, в самом деле, дважды пытался удрать от сотника, но панские слуги ему растолковали и доказали, что имение сотника "не такое заведение, чтобы можно было убежать"*. Поседевший за две ночи, Хома не хочет читать по ведьме-паночке в третью ночь. Ему не нужно никаких панских наград. И он объявляет свою волю: "Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать". Но пан и не думал считаться с желаниями семинариста. Воля маленького человека для него не существовала. Она могла быть не более, как выдумкой, причудой, баловством, от которого на панской конюшне было достаточно лекарств. "Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен - Я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то, что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?" - "Как не знать! - сказал философ, понизив голос.- Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая".
* (Там же, стр 164.)
В этой грустной шутке Хомы Брута чувствуется вся беззащитность личности таких, как он, перед грозными, властными социальными силами. И неспроста же ему, бурсаку-горемыке, в добавок ко всему не ведающему, кто был его отец и кто мать, в отчаянно-тяжелые минуты приходит на мысль участь народа: "Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе". Левко и его друзья по отношению к "голове" ведут себя как "вольные казаки". Они позволяют себе возмущаться поведением головы, который помыкает хуторянами, как своими холопьями. Они даже на деле могут показать, что они вольные люди и могут делать, что только вздумается. "Что же мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы, слава богу, вольные казаки!"
Взгляд Гоголя на жизнь, выраженный в "Вии", гораздо глубже, чем представление о социальных отношениях в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". Фантастическая сила здесь гораздо страшнее, чем в "Вечерах", потому что она лишь орудие социального зла. Поэтому ее не только не оседлать, но от нее не защититься ни молитвой, ни божьим крестом.
"Тарас Бульба"
"Вием" Гоголь распрощался с фантастикой народных поверий и легенд. Однако романтическое мировосприятие еще не было преодолено. И он предпринимает изумительную по результату попытку соединить реализм с романтикой на историческом материале. Появилась знаменитая эпопея "Тарас Бульба", написанная в 1833-1834 гг. в самый разгар работы Гоголя над историей, особенно над историей Украины. Опубликовав это произведение в сборнике "Миргород", Гоголь через несколько лет (в 1839-1842 годах) вновь вернулся к нему, усилив народно-героический пафос эпопеи.
После декабристов историческая тема широко ставилась в русской литературе. Романисты и драматурги реакционного направления использовали исторические сюжеты и лица для борьбы против революционных идей, во имя утверждения незыблемой веры в самодержавие и святость царского деспотизма. Пушкин и Гоголь стремились выяснить значение народа в истории и с этих позиций освещали бурные эпохи исторического прошлого России. Пушкин создал "Бориса Годунова", "Историю Пугачева" (оба произведения оценены Гоголем как великие, единственные в своем роде). Одновременно с работой Гоголя над "Тарасом Бульбой" шла работа Пушкина над "Капитанской дочкой". В то же время Лермонтов писал "Вадима".
Опыт Пушкина помог Гоголю овладеть историческим материалом. Благодаря влиянию гениального учителя и на основе глубокого изучения народно-песенных сокровищ Украины Гоголь преодолел декабристский субъективизм в подходе к образам прошлого и сумел воспроизвести целую эпоху в конкретно-историческом духе. Он не захотел связывать себе руки биографией какого-либо исторического деятеля и поставил в центр эпопеи обобщенный тип вольного казачества Запорожской Сечи - Тараса Бульбу. Благодаря этому возникла возможность слить в поэтическом единстве эпическое повествование с задушевным лиризмом, реальные факты героической борьбы с романтической историей любви, суровый колорит общей картины казачьей боевой жизни с возвышенно-романтическим освещением.
Человек-легенда, богатырь, явившийся в историческую эпопею из былинного эпоса, наделенный предрассудками, грубостью и дикостью нравов своей эпохи, необузданный в чувствах, беспрекословный в решениях, иногда даже самодур, Тарас Бульба - казачий полковник-атаман, был с ног до головы демократ по образу и подобию всего вольного казачества Запорожской Сечи.
В отличие от русско-украинского дворянства той поры, подпадавшего под влияние культуры и нравов польской шляхты, любившей роскошь, блеск, золото, щегольство, Тарас Бульба остался простым в потребностях, прямым и грубым по нраву, ненавистником богатства и роскоши. В его великом сердце отзывались стоны всей Украины, и гнев народный клокотал в бешеном разгуле его необузданной ярости. Когда до него доходили слухи о беззакониях и несправедливых притеснениях народа со стороны властей, он самоуправно входил в села и сам с своими казаками производил расправу над притеснителями. Прорываясь со своим полком на вражеские земли, он беспощадно истреблял шляхту, грабил богатейшие и лучшие замки, разливал по земле вековые меды и вина, рубил и сжигал богатства панских кладовых. "Ничего не жалейте!" - повторял только Тарас. В демократизме Бульбы, в его кровной связи с казаками, в гневе народном, который присущ Тарасу, и заключается эпический характер главного гоголевского героя. В нем воплотился дух своеобразнейшей "своевольной республики", какой представляется Запорожская Сечь у Гоголя. Тут были люди широкого размаха души, свободные, как орлы. Жили по куреням, где все было общее: и деньги, и одежда, и питание. "Никто ничем не заводился и не держал у себя". Власть Сечи - исполнитель желаний "вольного народа". Собрание решает быть или не быть кошевому, судье, писарю. Кошевой - "батько", держится до тех пор, пока он помнит, что глас народа - глас божий. Строй, образ жизни, привычки и обычаи Запорожской Сечи сделали ее приманкой для всякого вольного человека. Именно поэтому отсюда, как говорит писатель, "вылетают все те гордые и крепкие как львы!".
Буржуазные историки и литературоведы ненавидели эпопею Гоголя за ее демократизм. Известный националист П. Кулиш усматривал родство ее героев с реальными героями крестьянских войн в России: "Та же самая казатчина, в которой коренилась мысль истребления дворянского сословия в Польше, высидела и замысел превращения России в мужицкую гегемонию"*.
* (М. Б. Xрапченко. Творчество Гоголя. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 175-176.)
Воля и товарищество объединяли всех членов этой "странной республики", и, как говорит Тарас Бульба, "нет уз святее товарищества!" Великий наш современник М. А. Шолохов в речи на XXII съезде КПСС мог сравнить с прославленными Гоголем узами товарищества, крепившими Запорожскую Сечь, только узы партийного товарищества нашего времени.
Имея в виду историю Тараса Бульбы и его сыновей, писатель одновременно создал подвижную и непрестанно меняющуюся картину жизни и боевых подвигов массы. Он показывает неистощимую силу казацкой республики, формирующей новых и новых героев, смелые характеры патриотов; жизни любого из них хватило бы на целую поэму. Кукубенко, Мосий Шило, Демид Попович, Метелиця, оба Пысаренки, Вовтузенко, Максим Голодуха, Касьян Бовдюг, Ностюган, Покрышка, Невелычкий, Балабан - все это были "добрые казаки", "сильно и сильно храбрые казаки", "дюжие и сильные казаки", "именитые и дюжие казаки", "славные и храбрые казаки". Это все были люди "хожалые, езжалые: ходили по анатольским берегам, по крымским солончакам и степям, по всем речкам большим и малым, которые впадали в Днепр, по всем заходам и днепровским островам; бывали в молдавской, волошской, в турецкой земле; изъездили все Черное море двухрульными козацкими челнами; нападали в пятьдесят челнов в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили не мало турецких галер и много-много выстреляли пороху на своем веку. Не раз драли на онучи дорогие паволоки и оксамиты... А сколько всякий из них пропил и прогулял добра, ставшего бы другому на всю жизнь, того и счесть нельзя. Все спустили по-козацки, угощая весь мир и нанимая музыку, чтобы все веселилось, что ни есть на свете"*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. И. М.. Гослитиздат, 1950, стр. 106.)
Никто до Гоголя не видел столько оригинального, великого, могучего и прекрасного в народе! В запорожцах ему открылся невиданный мир людей, по складу характера, по широте душевной, по яркости жизни, по своему подвигу настоящих Гулливеров среди лилипутов современности. Романтика истории звучит в "Тарасе Бульбе" как гимн человеку, свободному от всего, чем он опутан и унижен в современном обществе. Гоголевские казаки отстаивают в борьбе не только рубежи родной земли. Они отстаивают свой идеал жизни, непримиримый с западной, индивидуалистической, шляхетской культурой, внешним ее блеском, чванством одних перед другими и всевозможным неравенством. Одновременно с этим романтическое в эпопее Гоголя - это сведение великого, своевольного и героического в запорожских казаках к коренным качествам души русского народа, или, как выражается сам писатель, к "широкой, разгульной замашке русской природы". Все бессмертно великое в Запорожской Сечи оказывалось, при такой трактовке, в противоречии не со всем современным миром, не со всей современной действительностью. Романтическая идеализация Бульбы и его среды сочеталась с глубокой верой писателя в свой богатырский народ, с орлиной душой и жаждою стремительных взлетов и движения. Эту мысль Гоголя первый понял гениальный Белинский. Он выразил ее так: "Сущность жизни всякого народа есть великая действительность,- в Тарасе Бульбе эта сущность нашла свое полнейшее выражение" (III, 441). Это значит, что романтика "Тараса Бульбы" - не только взгляд в прошлое, кажущееся грандиозным, но и надежда на грядущее, предчувствие, мечта. Историческая эпопея явилась гимном человеку, возвеличением народа, открытием его идеала свободной, вольной, широко раздольной жизни, не имеющей ничего общего с узенькими интересами обособленного существования "небокоптителей".
Идейное своеобразие эпопеи, принципиально отличной от пассивно- и реакционно-романтического обращения к прошлым эпохам, позволило писателю раскрыть величие своих героев на трагическом материале. "Тарас Бульба" - первое произведение нашей литературы, в котором трагический сюжет трактуется в жизнеутверждающем духе.
Смерть Тараса Бульбы, как она ни страшна и прискорбна, вызывает не уныние в читателе, а скорее любование силой и несгибаемой волей героя, как раньше такое же впечатление производила казнь Остапа. Смертью у Гоголя утверждается бессмертное величие людей такого типа.
В соответствии с духом героической романтики, которым овеяны лица и события эпопеи, повествование ведется в величаво приподнятом тоне, автор непрестанно переходит от эпического повествования к воспеванию героев, и под его искренним лиризмом постоянно чувствуется народно-песенная основа. Каждый по-гоголевски размашистый период его торжественной речи, каждое широко развернутое сравнение настраивает на восприятие жизни в ее величии и безграничном могуществе, в ярко-праздничных красках: "как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами...", "как градом выбивает вдруг всю ниву, где, точно полновесный червонец, красовался каждый колос...", "вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов".
"Зеленый мир" "Вечеров на хуторе близ Диканьки" наполнен гомоном, весельем, шутками парубков и девчат, которым сам черт ни по чем. "Зелено-золотой" мир эпопеи "Тарас Бульба" пленяет своими свободными, гордыми людьми-великанами, их великими делами во славу родины, Украины, России. Писатель дал вдохновенный ответ на вопросы: "на что мы живем?" и можно ли допустить, "чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы?"
Воспевая порывы могучей души, создавая этот "зелено-золотой" мир, Гоголь сопоставлял его в неотразимой картине с миром "старосветских помещиков", с миром Довгочхунов и Перерепенков. Это была реальная современность, и она давала иной ответ на поставленные вопросы.
История и современность
Эпопея "Тарас Бульба" помещена в сборнике "Миргород" между двумя повестями о современности. В этом есть своя логика: писателя занимает сегодняшний день, он далек от того, чтобы, как это делали романтики, увлекать читателя несбыточной мечтой о возврате к отшумевшей эпохе, как бы значительна она ни была. Композиция сборника основана на том, чтобы как можно больше света сосредоточить на лицах и типах, заполняющих авансцену современной жизни. Для этого нужно было найти достаточно мощный источник света и нужно было поставить его в наивыгоднейшие условия. Повесть о героическом и романтическом прошлом явилась таким источником, и ее писатель поставил в центре. Во все стороны хлынул ослепительно-яркий поток света, и ясно стало, чего стоит и мирная, спокойная, как застоявшееся болото, жизнь Товстогубов, и до краев заполненная хлопотами, беспокойством, "борьбой" жизнь Перерепенков и Довгочхунов. "Тарас Бульба" показывал, как далеко отклонилась современность от нормы достойного человека бытия.
От сегодняшнего дня Гоголь повел читателя в день вчерашний, но только затем, чтобы заострить внимание на том, как низко пал человек. Это с одной стороны. С другой стороны, Тарас Бульба, Остап и Андрий, Запорожская Сечь, ее отважные, богатейшей жизненной судьбы люди введены в "Миргород", чтобы овеять читателя предчувствием времени, когда вновь скажется "широкая, разгульная замашка русской природы", ибо герои "Тараса Бульбы" были ее воплощением.
Гоголь показал, как бились люди за родную землю, как наполняли жизнь свою беззаветными подвигами. Тарас Бульба гибнет на костре за великое дело, убежденный в том, что нет на свете таких огней, муки и такой силы, которая бы пересилила русскую силу. И, в противоположность этому, дана картина растительной, бессмысленной и бесцельной жизни "старосветских помещиков", жизнь без всякой пользы, без доброго дела.
Свобода человека по отношению к собственности, богатству, к самому золоту и роскоши, когда дорогие паволоки и оксамиты идут на онучи, это величие человека Запорожской своевольной республики сменилось в мире Товстогубов, Перерепенков и Довгочхунов пленением человеческой души пустыми, ничтожными, ненужными и бессмысленными вещами, тряпьем и "дрязгом" мелочей. Писатель вычерчивает нескончаемые подробности быта, расставляя их вокруг персонажей, как миниатюрные зеркала, отражающие ничтожество жалких существователей. Не битвы, не удалые походы, не ширь душевного простора, теперь живописуются "поющие двери", сундуки и ящики, "славная бекеша", залежалое платье.
Реализм, озаренный героической романтикой, сменяется реализмом бытовых деталей. Восприятие действительности проникается комизмом, смешанным с грустной думой.
"Старосветские помещики"
Повесть "Старосветские помещики" - грустная " увертюра к сборнику "Миргород", и, как увертюра, она своими мелодиями вплетена в темы всех других повестей. Прежде всего, она созвучна с "Вием". Рассказчик любит спокойную, тихую, ясную жизнь старосветских помещиков, ибо, погружаясь в нее, "на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют". Повесть связана также с "Тарасом Бульбой": ее герои живут жизнью, лишенной всякого общественного смысла, в полнейшей изоляции от борений и тревог отечества; здесь "ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик". Все существование сведено к еде, сну, питью, да к разговорам, главным образом, о еде.
Запорожцы не заживались на свете, и никто из них не умирал естественной смертью, а все больше от пули, от сабли, на плахе и даже на костре. У Товстогубов долгая старость. И старость без воспоминаний. Афанасий Иванович не надоедал "похвалами старому времени или порицаниями нового". Да он и не мог этого делать, потому что не знал ни того, ни другого. Он со своей Товстогубихой, со своим поместьем, как Робинзон Крузо на необитаемом острове; разница та, что он изолирован не только в пространстве, но и во времени. Люди прожили длинную жизнь и не пережили ни одного события, о котором можно было бы вспомнить. Да и какие могли быть события, если и в поместье-то их значение, как хозяев, иллюзорно до последней степени.
В "Старосветских помещиках" тоже дан ответ на вопрос - может ли человек прожить так, чтобы "ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы?" Оказывается, может, если он помещик. Имение обеспечивает существование в изоляции от общества, родины, человечества. Жизнь, сведенная к пустякам, разваливается от пустяка, "от самого маловажного случая". Пропажа серенькой кошечки решила участь мелкопоместных Филемона и Бавкиды. А затем ворвался ветер современности и сдунул всю ту жизнь, которая складывалась и текла по инерции десятки лет, шла однажды заведенным и на вид устойчивым порядком.
Выписывая подробности быта старосветских помещиков, благополучно перекочевавших из XVIII века, Гоголь очень мягко, очень снисходительно иронизирует. Искать в этой повести бичующей сатиры - дело бесплодное и неразумное. Гоголь не мог быть тут Ювеналом по ряду причин. Провинциальная украинская "идиллия" непрестанно сопоставляется им с жизнью столицы, Петербурга и сопоставляется как уголок, где можно хоть на мгновение забыться и отдохнуть от цинизма, наглости, рвачества, войны всех против всех. Писатель ценит простоту и бесхитростность доброй души Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. И противопоставляет их лицемерному, рассчитанному "простодушию" чиновников казенной палаты; пронырству, делячеству, карьеризму столичных выжиг, "этих презренных и жалких творений".
Мелкопоместный быт воспринимается сквозь призму детских воспоминаний. Кстати, в этой повести вполне проявились редчайшие познания Гоголя в "поварском искусстве" но искусстве не ресторанном, а деревенском, помещичьем, пахнущем ароматом детства, родительской ласки и домашнего уюта.
Поэтому чтение повести о жизни, основанной на отправлении чисто физиологических функций, вызывает, как отметил Белинский, участие к ее персонажам, над ними смеешься, но смеешься без злости, а потом и сочувствуешь. Немалое значение имеет и то, что Гоголь изображает такую пору жизни, когда человек впадает в детство. Эти непрестанные: "А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?", и внезапные "болезни" мгновенно исчезающие после узвару с сушеными грушами, и шуточки насчет пожара и готовности уйти на войну - все это так наивно, так похоже на детскую игру, что, конечно, достойно не больше, как улыбки снисхождения, а не жгучей иронии. А душевная тишина и мягкость, самоотверженность Пульхерии Ивановны, в час кончины думающей лишь о благополучии сиротеющего супруга! А бесконечная привязанность Афанасия Ивановича, потерявшего всякий интерес в жизни без Пульхерии Ивановны! Здесь Гоголь вновь провел сопоставление чувства-привычки, без которой жизнь не в жизнь, с романтической страстью молодого человека дворянского общества, сгорающей в пепел на протяжении одного года.
И вот почему комический рассказ к концу завершается глубочайшей печалью и состраданием к беспомощной старости. Комедия мелочного существования перерастает в большое переживание, и комический писатель поднимается на шекспировские высоты изображения душевных потрясений. Стоит лишь вспомнить убитого горем старика на могиле Пульхерии Ивановны. Когда могилу зарыли, Афанасий Иванович пробрался вперед. Все расступились. "Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: "Так вот это вы уже и погребли ее! Зачем?!" Он остановился и не докончил своей речи". Способность быть так потрясенным горем поднимает этого несчастного старика-ребенка на высоту общечеловеческого страдания, и все последующее повествование, выдержанное в сосредоточенно-грустных тонах, художественно оправдано в каждом слове, в каждом определении. И невольно рождается злость к наследнику-"реформатору", пустившему по ветру старосветскую "идиллию".
Как великий гуманист, Гоголь отыскивает человеческое чувство даже на дне души, изношенной и погубленной "в сфере этой необыкновенно уединенной жизни", в условиях оторванного от всего мира провинциального помещичьего быта. Отсюда сочетание в повести смешного с печалью, детального живописания тряпичного быта и никчемного животного существования с шекспировским анализом потрясенной души. И потому так глубоко эстетическое воздействие повести на читателя любой эпохи.
В грустном тоне повествования, в сочувствии героям, в стремлении донести до читателя хотя бы то наивно-детское чувство привязанности, ставшее привычкой, когда все остальные чувства оказались заглушёнными силою обстоятельств,- во всем строе повести, в резких контрастах и противопоставлениях проявилось возмущение писателя современностью, той большой и жестокой жизнью, которая, как океан, бушует за пределами замкнутого в себе мирка старосветских помещиков и возмущает мир всевозможными "порождениями злого духа".
"Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"
Движение мысли от героического времени запорожцев с их громкими патриотическими делами к современной жизни, заполненной утробно-эгоистическими интересами, невольно наводило на грусть и злое негодование, но и открывало широкий кругозор, преодолевавший границы современности. В отличие от "Старосветских помещиков", повесть о ссоре бывших приятелей - сплошное царство смеха в его различнейших оттенках. Повесть имеет несомненные точки соприкосновения с романом Нарежного "Два Ивана, или страсть к тяжбам". Но роман Нарежного - только эскиз по сравнению с великим шедевром. Иваны Нарежного ссорятся с Занозой из-за некоей малости, но этой малостью все-таки является собственность - источник всех коллизий в старом обществе.
Гоголь причиной ссоры выставляет совершеннейший пустяк, ничего не значащую кличку "гусак", слово, которое в устах грубияна Ивана Никифоровича - сама невинность. И этого было достаточно, чтобы все узы товарищества лопнули, сменившись безумной враждой до гробовой доски. Нарежный привел рассказ к тому, как проучили ретивых глупцов, как научили их уму-разуму. У Гоголя ссора приводит к полному опустошению, выворачивает наизнанку все гаденькое существо Довгочхуна и Перерепенко. У Нарежного грязная история тяжбы разбавлена любовными и другими приключениями. У Гоголя весь художественный интерес сосредоточен на ссоре, обрастающей грязью бюрократического "правосудия", и границы разоблачаемой действительности непрестанно расширяются, образы приобретают огромный обобщающий смысл. Нарежный примиряет с действительностью своими идеальными лицами и счастливой развязкой.
Гоголь настолько правдив, что не боится показать конечные результаты глупейшей ссоры из-за глупейшего пустяка и заключает свое повествование глубоким вздохом, выражением великой скорби гуманиста. Его повесть подводит к отрицанию неразумной, призрачной действительности, герои которой не причастны ни одному человеческому чувству, ни одной человеческой идее и представляют собой живые пасквили на человека.
Имея дело с призрачным человеческим существом и окружающей его действительностью, писатель отказывается от серьезного тона повествователя с обычным для Гоголя широким и плавным движением периодической речи, то величаво-торжественной, то грустно-лирической. Он возвращается к лукавой манере пасичника Рудого Панька, прекрасно проявленной в предисловиях к первой и второй книге "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Это - живой рассказ со всеми присущими ему уклонениями в сторону от основной нити, полный экспрессии, с массой излюбленных словечек, с неожиданными ассоциациями. "Славная бекеша у Ивана Ивановича! Отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом!.." Так начинает рассказчик. А затем: "Он сшил ее тогда еще, когда Агафья Федосеевна не ездила в Киев. Вы знаете Агафью Федосеевну? та самая, что откусила ухо у заседателя". Так может говорить лишь тот, кто видит своего собеседника и знает, что стоит ему лишь кое-что напомнить, и он все сообразит.
Но рассказчик повести далеко не пасичник и, конечно, не миргородский обыватель, который будто бы смотрит снизу вверх на героев скандального происшествия. Рассказчик - гениальный юморист, видящий все насквозь, но прикидывающийся, в духе русского народного лукавства, простачком. Ни одного словечка не скажет он в прямом смысле, но каждое с непременной "задней мыслью"; самые горячие его похвалы не больше как издевка, сочувствие - хуже укора, восторги - убийственней, чем ругань.
В этом суть восторженных похвал "прекрасным" качествам Ивана Ивановича - его набожности, христианским добродетелям, чистоте нравственности, обходительности и деликатности. Та же цена и уверениям в том, что Иван Иванович и Иван Никифорович "такие между собою приятели, каких свет не производил", что оба вместе представляют собой "честь и украшение Миргорода".
Во всех восторгах, уверениях, одобрительных восклицаниях столько же истины, сколько красоты и великолепия в прославленной миргородской луже.
Такой способ характеристики героев, равно как и их окружения, продиктован сущностью изображаемого - где внешняя, видимая сторона прикрывает своей обманчивой благообразностью внутреннюю сторону, пустое, ничтожное, глупое и отвратительное существо. Гениально угаданный способ обнаружения этого противоречия дал писателю возможность превращения обыкновеннейшего, серого материала, "грязной действительности" в эстетическую реальность, в художественный перл.
Разоблачающий характер комического подкрепляется сопоставлением мнений о героях повести с их делами, с их поведением. Особое значение имеют "прошения", поданные в суд бывшими Орестом и Пиладом. Сколько в них душевной грубости, невежества, подлого стремления очернить друг друга, оболгать, опакостить! Здесь каждый из них морально обнажился до конца.
В манере рассказа, в этом неизменном "себе на уме", в подспудном значении каждого выражения отразился своеобразный характер юмора народа, веселое лукавство ума.
Помимо помещиков, Гоголь захватил в поле зрения юмориста провинциальное чиновничество: городничего, которому, по его требованию, квартальные каждый день рапортуют о розысках форменной пуговицы, потерянной им года два тому назад; судью, который при чтении "решения дела" забавляется разговорами о певчих птицах, а затем, не зная, в чем оно состоит, подписывает его; судейских чиновников, умеющих своими бюрократическими проволочками вымотать из просителей душу и вместе разорить до основания. И замечательно: Гоголю достаточно иногда одной фразы, одной комической портретной детали - и перед нами, как живой, весь человек.
Среди миргородского "общества" Иван Иванович с Иваном Никифоровичем слыли за лучших людей, ибо, в отличие от всех, они до поры до времени были причастны, если не самому чувству дружбы, то, по крайней мере, подобию этого великого чувства. И того было предостаточно, чтобы в них весь Миргород видел свою честь и украшение, чтобы их ставили в пример, чтобы судейская матушка могла каждый день говорить сыну, миргородскому судье, и дочери: "Вы, детки, живете между собою, как собаки. Хоть бы вы взяли пример с Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича".
Недаром в эпилоге повести сказано, что в Миргороде некогда жили "в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга". Значит, все остальные... Но что говорить об "остальных", когда "два единственные человека" оказались вовсе не "человеками" (в этом повествователь окончательно убедился, повстречавшись с ними в церкви). Они только казались людьми, так же как их отношения казались "трогательной дружбой". Фронт разоблачающего комизма оказался очень широк, смешная история ссоры двух друзей навела на чрезвычайно важное и печальное обобщение: "Скучно на этом свете, господа!" Эта фраза, как призыв: посмеялись - хватит! Теперь оглянитесь вокруг и подумайте: смешное оказывается слишком серьезным. И смех писателя раздается оттого, что плачет скорбное сердце.
Поэтому Белинский признал основой основ творческой оригинальности Гоголя смех сквозь слезы, или "комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния" (I, 290).
Сборник "Миргород" - единое идейно-эстетическое целое, в нем оказался богатырский размах быстро развившегося таланта Гоголя, большой кругозор и разнообразнейшие формы и средства этого художника - от усмешки до карающего смеха и потрясающей глубины трагизма.
От XVI века - через пережитки XVIII - к XIX; от запорожской демократии, формировавшей людей орлиного полета,- к помещичьей усадьбе, оставившей человеку только инстинкт самосохранения и человеконенавистничество; от героических битв и героических смертей за великое дело русской земли - к унизительным дрязгам с писанием пасквилей, с подвигами малодушия и бесчестия - в таких контрастах воспринята и отражена Гоголем родная, русская социально-историческая действительность. И не будь за уродливыми явлениями сегодняшнего дня возвышенно-прекрасного прошлого, выразившего, как он был в том уверен, коренные первосущные качества души русского народа, писатель кончил бы отчаянием и, может быть, мизантропией.
"Миргород" вызвал острые споры в критике. С. П. Шевырев, расхваливая автора, пытался извратить весь смысл творчества Гоголя, доказывая, что основой комического воспроизведения действительности у него является "безвредная бессмыслица"*. Булгаринская "Северная пчела" осудила гоголевский реализм, особенно в том его виде, как он проявился в повести о миргородской ссоре и тяжбе. Зачем показывать рубища, грязные лохмотья жизни? - спрашивал рецензент "Северной пчелы". "Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни и человечества, без всякой видимой цели?"**.
* ("Московский наблюдатель", 1835, № 2, стр. 401.)
** ("Северная пчела", 1835, № 73.)
Высокую оценку сборник заслужил у Пушкина. Он писал, что после "Вечеров" Гоголь "непрестанно развивался и совершенствовался", отметил повесть "Старосветские помещики", указал, что начало "Тараса Бульбы" достойно Вальтер-Скотта, и очень тонко подметил особенность Гоголя, который заставляет "смеяться сквозь слезы грусти и умиления"*.
* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII. М-Л., Изд-во АН СССР, 1949. стр. 346.)
Что такое "Миргород" и каково его значение, в полной мере понял и разъяснил Белинский в статье "О русской повести и повестях г. Гоголя". Критик поставил Гоголя как представителя "реальной поэзии" в ряд писателей мирового значения и предсказал ему руководящую роль в русской литературе.
Утверждение реализма в "Арабесках"
Одновременно с "Миргородом" вышел сборник Гоголя "Арабески". В него вошли статьи: "Несколько слов о Пушкине", "О малороссийских песнях", "Последний день Помпеи" (о картине Брюлова), "Об архитектуре нынешнего времени", "Скульптура, живопись и музыка" и др. Статья о Пушкине стала классической. На нее, как на непревзойденный образец, ссылался Белинский в работе "Сочинения Александра Пушкина". До наших дней не утратила своего значения и статья о народных украинских песнях. Помимо статей, в "Арабески" вошли три новых повести: "Невский проспект", "Портрет" и "Записки сумасшедшего".
Хутор близ Диканьки, Запорожская сечь и Миргород уступили место Петербургу. Вместо упоительной, роскошной природы русского юга изображается главная магистраль столицы. Степная Украина отступила перед новой жизнью, совершающейся по законам буржуазной цивилизации. Юмор писателя, стиль, тон, сущность гуманистических идей - все изменилось.
А. С. Пушкин отметил возмужание таланта Гоголя, быстрое движение вперед, преодоление им неровности и неправильности слога, большую композиционную стройность и слаженность его новых произведений. "Он издал "Арабески",- писал поэт,- где находится его "Невский проспект", самое полное из его произведений"*.
* (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII. М., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 346.)
"Невский проспект"
Идея "Невского проспекта" зародилась у Гоголя, по всей вероятности, в связи с первыми впечатлениями от Петербурга, о которых он писал матери весной 1829 года. Повесть завершена в октябре 1834 года. До напечатания была отдана Пушкину для замечаний, и тот прочел ее "с большим удовольствием".
Ничего подобного Гоголь еще не писал. Сюжет повести складывается из параллельно развивающихся, обычных для большого города приключений двух молодых людей. Но ее содержание далеко не укладывается в сюжетную раму. Лирическое начало в повести - не яркая вспышка авторской мысли или эмоций, а равноправный элемент содержания, автор не скрывается за образами своих героев, вторгается в поток событий, расширяет сферу изображаемой жизни, обращается к незримой аудитории, создает общую эмоциональную атмосферу повествования. Без этого повесть не была бы "самым полным" из произведений Гоголя. С этим связана та особенность повести, что в ней изображение действительности сопровождается открытым судом над нею со стороны автора.
Повесть "Невский проспект" построена на контрастах и противопоставлениях. Герои диаметрально противоположны по характеру и отношению к жизни. Один - художник, человек мечты. Другой - офицер, сугубо "заземленного" типа. Пискарев воображает, что увлекшая его красавица - неземное существо, а она оказывается публичной женщиной. Пирогов, напротив, добивается благосклонности, как он уверен, гулящей девушки, а на самом деле это замужняя женщина-немка. Контраст и противоположности от события к событию нарастают и обостряются. Пискарев готов всем пожертвовать, чтобы извлечь свою красавицу из омута разврата, хочет увлечь ее идеалом честной трудовой жизни. А та брезгливо отворачивается от нарисованной им перспективы, заявляя, что она "не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою". Пискарев не может жить при одной мысли о падении красоты, о развращении и гибели человеческой души. Пирогов же принимает разврат как норму жизни, не видит никаких противоречий между идеалом и действительностью, доволен и счастлив даже после того, как над ним совершили позорнейшую "секуцию" пошляки-немцы.
Приключения с героями обрамлены восторженно-лирическим, вперемешку с ядовитым юмором, "введением", посвященным Невскому проспекту, и хмурым "заключением", в котором провозглашается: "Все обман, все мечты, все не то, чем кажется".
Контраст и движение сюжета по диаметрально-противоположным параллельным линиям, также как и резкая смена авторских интонаций, отражают глубокую противоречивость общественной жизни в водовороте буржуазной цивилизации. В диканьском и миргородском циклах царство пошлости существовало особняком либо среди романтически-прекрасного (как Шпонька среди природы, поэзии и молодости Украины), либо как полярная противоположность воплощенной (хотя бы в историческом прошлом) мечте о великих людях и великих жизнях ("Тарас Бульба" и "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"). В "Невском проспекте" пошлость сосуществует с идеальными явлениями; жизнь, не заглядывающая за частокол обывательского самодовольства, идет рядом с жизнью, сосредоточенной на идее прекрасного и возвышенного. Пирогов и Пискарев ничем не отделены друг от друга. Но пошлость отличается редчайшей приспособляемостью к условиям социальной среды: Пирогов по существу "процветает", как процветает большинство Петербурга, где чин и мундир поглотили человека. Но человек с душою и искрой таланта, Пискарев, разбитый нравственно, бессильный даже в том, чтобы совершить подвиг самоотвержения ради счастья другого, кончает в этой самой социальной среде тем, что перерезает себе горло.
Социальная среда обрисована в связи с приключениями Пискарева и Пирогова, но с особенной силой - в эпизодах петербургской жизни, представленных от лица автора в очерке "Невский проспект". Описание Невского в течение дня - замечательно остроумное и широкое обобщение. Перед нами большой город в разрезе, с отточенно точной, предельно-краткой и содержательной характеристикой каждого сословия. Главное деление всего столичного населения у Гоголя: "нужный народ" (мужики, мастеровые) и "все прочие". Очерк посвящен этим "прочим", и сколько тут сарказма, иронии, смеха! Тут и неслужащие господа, имеющие, однако, довольно важные домашние занятия вроде разговоров о погоде и прыщике на носу; и чиновники разных коллегий и департаментов, из которых многие превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; и молодые франты, по горло занятые тем, что лелеют усы и бакенбарды; и пожилые старички, бойко заглядывающие под дамские шляпки; и надворные советники - домоседы оттого, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки.
Гоголь издевательски восторгался прекрасными качествами перерепенков и довгочхунов, миргородской лужей и миргородским "светом". Теперь его смех зазвенел на главной улице центра страны, мозга и сердца официальной России. "Боже, какие есть прекрасные должности и службы! - ехидничает автор "Невского проспекта".- Как они возвышают и услаждают душу! Но, увы! Я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников".
Очерк "Невский проспект", положивший начало новому жанру в нашей литературе, разъяснил смысл преуспеваний Пирогова, которому никогда не светила никакая общечеловеческая мысль, и причину гибели Пискарева, стремившегося к красоте и совершенству жизни. Очерком Невского проспекта Гоголь возвел историю своих героев в типическое явление современности.
С высоты обобщений, на которой стоит автор в очерке, ему видны заблуждения Пискарева, вообразившего, что он может изменить течение жизни и возвратить миру "прекраснейшее его украшение". Замысел спасения брюнетки автор назвал "легкомысленным планом". За историей брюнетки, как за историей Пискарева и Пирогова, находится неодолимый уклад петербургской жизни, или, говоря словами самого Гоголя, "вся низкая, вся презренная жизнь,- жизнь, исполненная пустоты и праздности". Все его сочувствие на стороне Пискарева, как вся ненависть обращена против господствующей самовлюбленной пошлости. Он преследует своим смехом быт и дух общества, где горе человеку с душой, где "все или чиновники, или купцы, или мастеровые немцы", где, следовательно, просто людей не признают и не понимают.
Ненавидя пошлость Пирогова, как проявление типического во всем строе "прочего" народонаселения столицы, писатель отвергает и романтическое отношение Пискарева к действительности. Писатель не согласен со своим героем-мечтателем, будто действительность ничто перед мечтой, будто лучше жить согласно идеалу, в сновидениях, чем ощущать холод бытия наяву. Вечный раздор мечты с существенностью, о котором говорит Пискарев, Гоголь трактует в пользу действительности и стремится отрезвить благородную молодость от опьянения далекой от жизни мечтой. Пафос повести - в утверждении мужества познания, не теряющего самообладания перед жизнью как она есть. Гоголевское разоблачение противоречий современной жизни не имеет ничего общего с бегством в бескровную и бесплотную романтику. Задача этих разоблачений - показать современный мир "в настоящем виде" и ввести читателя в царство истины. Истиной же велик человек.
"Невский проспект" - новая большая победа реализма в творчестве Гоголя. И не только в том отношении, что он наиболее "полно" представляет действительность в совокупности противоречий, но и в том, что здесь Гоголь определяет свое отношение к романтическому мировосприятию.
"Арабески" - произведение, идейно и творчески единое. И если в статье "Несколько слов о Пушкине" ясно выражена мысль о превосходстве реализма над романтизмом, то она не упущена писателем из виду и при создании им новых повестей. В Миргородском цикле показаны неведомые до того в литературе возможности "извлекать поэзию из прозы жизни и потрясать ею" (Белинский). В "Арабесках" сопоставлены реалистический и романтический подход к жизни, и сделано это в пользу реализма. Три повести в
"Арабесках" тоже образуют идейно-эстетический цикл, в котором "Невский проспект" представляет собой организующий центр. Он стягивает в один узел все три повести.
"Портрет"
"Портрет" есть не что иное, как продолжение истории художника в современном обществе. В "Невском проспекте" художник Пискарев интересует Гоголя как человек. Главное внимание уделено изображению катастрофы при столкновении человека романтического мироощущения и идеала с прозой "пироговской" действительности. В "Портрете" тот же молодой художник рассматривается именно как художник и выясняются отношения художественного таланта с дворянским обществом, приведшие к катастрофе. У Пискарева могло обнаружиться оригинальное, с размахом дарование. Его трагедия разыгралась до того, как он получил призвание в качестве художника. У Черткова дарование сказалось довольно ярко, и его трагедия есть трагедия именно художника, признанного в обществе.
Общество, в котором живет Чертков, не нуждается в таланте, открывающем истину жизни. Дворянской публике, содержащей художника, осыпающей его всеми благами жизни либо убивающей нуждой и голодом, нужно искусство лжи, украшения, искусство, приятно обманывающее. И художник для них - светский человек, умеющий щекотать самолюбие заказчиков. Первая заказчица Черткова, раззвонившая о его необыкновенных талантах, отвергла правдивый портрет своей Аннет и пришла в восторг от Психеи, наряженной в платье ее дочери! Все остальные заказчики, народ большею частью нетерпеливый, занятой, также не требовали от художника того, в чем его сила - проникновения в характер, но довольствовались избитым, шаблонным, приблизительным, но приятным изображением.
К тому же перед его глазами беспрерывно мелькали самые бесцветные оригиналы: "глубокомысленное", по ядовитому замечанию писателя, и вместе неподвижное лицо директора департамента; красивое, но трафаретное лицо уланского ротмистра; бледное, с натянутой улыбкою, лицо петербургской красавицы и множество других, "уже чересчур обыкновенных". Если это место из повести "Портрет" сопоставить с высказываниями Гоголя в статье о Пушкине, то в значительной мере разъяснится тайна беды Черткова. У поэта, рассуждает Гоголь, два пути: либо он искусственно разжигает свое вдохновение и воспевает то, что недостойно воспевания,- тогда на его стороне толпа и деньги; либо он верен истине, не может изменить своему призванию, его тонкая разборчивость не позволяет ему фальшивить,- тогда "прощай толпа! ее не будет у него".
Корень гибели таланта Черткова в том, что он смалодушничал, не устоял перед соблазном легкой жизни, променяв искусство великой правды, к которому стремился вслед за великими творцами, на искусство украшательское, льстивое, не имеющее ничего общего с истиной жизни. Вместо того чтобы пойти наперекор вкусам публики, он, подавляя в себе внутреннее смущение и стыд, "сделался совершенно модным живописцем". В "Портрете" поставлена одна из вечных проблем всей истории искусства - о губительном влиянии на художественный талант ложных вкусов привилегированного общества. Как великий художник Гоголь ставил проблему не абстрактно, не вообще, а в самой тесной связи с "злобой дня", с тем, что волновало современников, с тем, что решала и над чем билась передовая литература его времени.
Почему он судил своего Черткова с таким нескрываемым гневом, так пристрастно? Почему, не стесняясь в выражениях, писал: "Он бесстыдно воспользовался слабостью людей, которые за лишнюю черту красоты, прибавленную художником к их изображениям, готовы простить ему все недостатки, хотя бы эта красота была во вред самому сходству". Ответ может быть лишь один: потому" что в Черткове он отвергал определенное направление искусства своего времени - приспособленческое, угоднически-лживое, украшательское. Это было искусство эпигонов романтизма с Булгариным, Гречем, Кукольником на первом плане. После 14 декабря 1825 года писатели этого направления добровольно взяли на себя "миссию" истреблять влияние передозой русской литературы на общество и готовы были, как выражался Булгарин, "распространить, изложить, украсить всякую заданную тему"*. С этой заказной, как скороспелые портреты Черткова, украшательской реакционной литературой боролся Пушкин как художник и как публицист. Против нее ратовал со всей энергией молодости Белинский в журнале "Телескоп". Гоголь не мог остаться в стороне. Этим объясняется между прочим, настойчиво развиваемые Гоголем мысли о моральной нечистоплотности "модных художников".
* (М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 СПб, 1909, стр. 239.)
Но выступление Гоголя против реакционного "модного" искусства ослаблено нагромождением во второй части повести всяческих произвольных фантастических выдумок, что заставило Белинского сказать о художественной неудаче талантливого писателя. Но эту неудачу критик целиком отнес на счет второй части.
Под влиянием критики Гоголь переделал повесть в 1842 году, создав по существу вторую редакцию произведения.
С "Невским проспектом" и "Портретом" тесно связаны "Записки сумасшедшего". Пискарев кончил жизнь самоубийством. У Черткова обнаружились "все признаки безнадежного сумасшествия". Дальше в творческом замысле писателя намечалось своеобразное произведение "Записки сумасшедшего музыканта". Так досказывалась печальная повесть об участи художника в современном писателю обществе. Но Гоголь отказался от своего первоначального намерения и, вернувшись к проблеме романтического мировосприятия в целом, поставленной в "Невском проспекте", решил ее окончательно и бесповоротно, но уже совсем на другом материале. В "Невском проспекте" романтическое мировосприятие отвергнуто при глубоком сочувствии к романтическому мечтателю. Сердечное соучастие в трагической судьбе героя объясняется двумя причинами. Во-первых, Пискарев - художник, а художник не может быть без мечты и идеала; во-вторых, Пискарев противостоит самодовольной пошлости - Пирогову. Взятый вне этих условий, беспочвенный мечтатель не вызывает у Гоголя никакого снисхождения, и его судьба изображается не трагически, а комически.
"Записки сумасшедшего"
Комический вариант романтического типа - титулярный советник Поприщин. Мечтатель от нужды, сумасшедшего" от унизительного положения в обществе, Поприщин в своей необузданной фантазии залетает в наивысшие сферы социальной жизни. И все "большею частию" лежа на кровати. Недостойное чванство перед городским демосом и "крепостным народом" (он не какой-нибудь холоп, не из каких-нибудь разночинцев, он человек "благородного происхождения") приводит к разладу с действительностью, обделившей его земными благами, благосклонной лишь к генералам да камер-юнкерам, и вместе с тем к нелепейшим фантасмагориям, в которых он самому себе является то полковником, то генерал-губернатором, то, наконец, новым королем Испании Фердинандом VIII.
Только в те моменты, когда жестокие муки возвращали Поприщина из царства сумасшедше-обольстительных фантомов к ужасной реальности и он чувствовал себя не "дворянином", презирающим "черный народ", и не королем испанским, а просто страдающим человеком, стосковавшемся по материнской ласке, смех Гоголя переходит в слезы глубокого сострадания. Голос бедного Поприщина долетает через десятилетия до чеховской "Палаты № 6", и скорбное чувство двух великих писателей сливается в одно глубокое гуманистическое сочувствие ко всем погубленным бесчеловечным социальным режимом.
"Записки сумасшедшего" - опыт Гоголя в анализе больной психики, потрясенной обстоятельствами жизни. Это подлинное художественное открытие, оказавшее сильное влияние на многих выдающихся русских писателей, прежде всего на Достоевского. "Записки сумасшедшего" - также опыт и в новой форме сатирического обличения господствующего сословия. Анализ больной души имеет свой подтекст: действительность, сводящую с ума. Разлад Поприщина с нею нелеп, ненормален, смешон, но в нем раз за разом прорывается совсем не смешная и нисколько не сумасшедшая гневная критика верхов дворянского общества. Подобно сумасшедшему Евгению из "Медного Всадника", Поприщин в своем сумасшествии минутами становится ясновидцем, представляющем себе общество как бы в разрезе: внизу армия губернских канцелярских крючкотворов, каждый из которых - с виду тихонький, деликатный, ничтожный, плюнуть хочется,- "обчистит так, что только одну рубашку оставит на просителе", повыше - начальник отделения, самовлюбленная "проклятая цапля" с лицом, похожим несколько на аптекарский пузырек, еще выше - генерал, директор департамента, как мальчишка, гадающий о награде: "Получу или не получу", за ним камер-юнкер, совершенно пустопорожний тип, а дальше идут те, кто вершит всеми судьбами. На них-то и обрушивается вся злость и ненависть: "А вот эти все... вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору и говорят, что они патриоты и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!"
Благодаря своей необычной форме "Записки сумасшедшего" выразили самые смелые мысли Гоголя. Белинский по достоинству оценил "эту психическую историю болезни, изложенную в поэтической форме, удивительную по своей истине и глубокости, достойную кисти Шекспира". Что бы, однако, сказал критик, если б он знал выброшенные цензурой лучшие места повести, среди которых, конечно, оказалось и негодующее рассуждение о сановных "патриотах!". Образ Поприщина много помог Белинскому в его борьбе против "прекраснодушного идеальничанья", за глубокое познание русской общественной жизни.
Цикл петербургских повестей "Арабесок" утверждал реализм и ясно показывал демократическую сущность реалистического искусства. Сколько новых тем, образов, мотивов, вопросов, захватывающих различные стороны социальной жизни города, вошло вдруг в русскую литературу! Утверждая реализм, "Арабески" подрывали доверие к необоснованным мечтам, к построенным на песке замкам, к романтическому миросозерцанию в целом. И поэтому так дороги были они Белинскому, борцу за реализм и в искусстве, и в философии, и в политике. Делясь с Гоголем своим замыслом написать большую работу о его творчестве, Белинский писал: "С особенною любовию хочется мне поговорить о милых мне "Арабесках"... (XII, 108).
Высший этап в развитии реализма Гоголя
Циклом повестей, помещенных в "Арабесках", Гоголь преодолел магический круг тем и образов, связанных с Украиной. UH принимается за проблемы всероссийского масштаба и значения. Однако арабесковский цикл представляет собою еще только переход к высшему этапу творчества. Искусство Гоголя находится еще как бы в себе, выясняет свое положение в обществе, выбирает наиболее прочную и верную позицию, взвешивает и соизмеряет силу мечты и силу истины. Происходит сведение последних счетов с романтическим миросозерцанием и романтическим методом творчества. Гоголь целиком, бесповоротно отдается литературному труду.
Пушкин втянул своего гениального ученика в журнальную борьбу. Сначала Пушкин, затем Белинский раскрыли ему глаза на его собственное дарование и помогли осознать исключительное общественное значение его комического таланта в угрюмо-молчаливые и тяжкие николаевские времена.
Объективный ход социально-исторического развития России все больше и больше обострял социальные противоречия эпохи, все большая масса протеста и негодования накапливалась в обществе, и передовая русская мысль, восстанавливая оборванные связи с героическим временем декабристов, начинала искать спасения для России в коренных социально-экономических преобразованиях.
В таких условиях к Гоголю пришло сознание огромной общественной значимости его творчества и заодно с ним решение: "Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего"*.
* (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. VIII. М., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 440.)
Перейдя к темам и мотивам из русской жизни, Гоголь уже не мог создавать картины, полные веселости, ласкающего юмора, упоения и любви. Серое петербургское небо не располагало к певучему лиризму "Майской ночи". Положение русского народа было таково, что душевному ликованию не было места. Гоголь продолжал смеяться, но это был уже другой смех, как отметил Герцен. И он же сказал: "Перейдя от своих малороссов и казаков к русским, Гоголь оставляет в стороне народ и принимается за двух его самых заклятых врагов: за чиновника и за помещика"*.
* (А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. VII. М., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 228.)
Еще в период "Миргорода" и "Арабесок" Гоголь почувствовал потребность выразить понимание и оценку современной действительности в комедии. 20 февраля 1833 года он сообщал М. П. Погодину: "Я не писал тебе: я помешался на комедии. Она, когда я был в Москве, в дороге, и когда я приехал сюда, не выходила из головы моей, но до сих пор я ничего не написал. Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой толстой тетради: Владимир 3-ьей степени и сколько злости! смеху! соли!.. Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит... Мне больше ничего не остается, как выдумать сюжет самый невинный, которым даже квартальный не мог бы обидеться. Но что комедия без правды и злости! Итак, за комедию не могу приняться"*. Из слов писателя видно, что его влекла социальная, злая и острая комедия, несовместимая с "невинным" сюжетом. Но комедия "Владимир 3-ьей степени" не была написана (работа остановилась на втором акте). Наиболее острые мысли этой комедии Гоголь упрятал под колпак сумасшедшего Поприщина, материал рассеял по драматическим сценам: "Утро делового человека", "Тяжба", "Лакейская", "Отрывок", а от беспокойного желания написать комедию отделался бытовой пьесой "Женитьба".
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. VI. М., Гослитиздат, 1950, стр. 224.)
Комедия не удалась не потому только, что пугали цензурные препоны и рогатки. Главная причина заключалась в том, что само сознание Гоголя еще не достигло той гражданской зрелости, когда уже не считаются ни с какими помехами и трудностями.
Оно пришло, это сознание, в процессе создания "Миргорода" и "Арабесок", и Гоголь ощутил невиданный прилив творческих сил.
7 октября 1835 года, в письме к Пушкину, в котором сообщалось, что ни "Арабески", ни "Миргород" не распродаются ("чёрт их знает, что это значит"), Гоголь уведомлял, что начал писать роман "Мёртвые души" и обращался с просьбой: "Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию"*.
* (Там же, стр. 229.)
Наступила высшая фаза в развитии реализма Гоголя. Он создает "Ревизора", "Шинель", "Мертвые души". Любимые произведения, написанные в предшествующий период, перерабатываются и подтягиваются к новому уровню творческих достижений.
С этого момента он рассматривает писательское дело как гражданский подвиг, доказывающий, что и он, писатель Гоголь, был "гражданином земли своей и хочет служить ей".
"Ревизор"
Пушкин дал Гоголю сюжет "Ревизора". С большим вдохновением работал писатель над этим своим произведением. 4 декабря 1836 года комедия была уже написана. На работу пошло меньше двух месяцев. Потом последовали "беспрестанные" поправки и усовершенствования. В "Ревизоре",- писал Гоголь,- я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем"*.
* (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. VIII. М., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 440.)
19 апреля 1836 года комедию показали на сцене Александрийского театра. Спектакль вызвал бурные и самые разнородные толки. Присутствовавший на спектакле царь Николай, по свидетельству Герцена, умирал со смеху. На Гоголя реакция публики произвела сильнейшее впечатление. Он был, как говорит Герцен, в отчаянии от того, что "вызвал всего лишь это августейшее веселье да самодовольный смех чиновников, совершенно подобных тем, которых он изобразил..."*. Гоголь винил актеров, не понявших сути пьесы, игравших ее в привычном духе водевиля. В текст комедии снова и снова вносились изменения и уточнения, чтобы максимально усилить ее обличительное значение.
* (А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. VII. М., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 229.)
Идейное содержание "Ревизора"
"Ревизор" был создан в то время, когда только-только началась сценическая жизнь "Горя от ума". Произведение Гоголя явилось второй гениальной реалистической комедией в русской литературе. Что же нового открыла общественному сознанию России комедия Гоголя? И есть ли между этими комедиями связь? Связь есть и тематическая, и идейная. Но Гоголь ни в чем не повторяет своего предшественника. Он продолжил его дело. Социальная среда, дающая комические типы, у Грибоедова и у Гоголя одна и та же, с той лишь разницей, что в "Горе от ума" представлено барство московское, столичное, тогда как в "Ревизоре" действует мелкая провинциальная дворянская сошка, та, что поближе к народу - объекту грабежа и темных махинаций.
В комедии Грибоедова осмеяно барство александровского времени, гнушавшееся службой по самым различным мотивам. О Фамусове сказано: управляющий в казенном месте. И все. И служба его заключается в подписывании бумаг и устройстве родственников на хорошие местечки. Пафос "Горя от ума" - в раскрытии неприглядного морального облика дворян-крепостников. Комедия Гоголя сосредоточена на разоблачении дворянства как правящего сословия. Гоголь представил государственный организм со всеми важнейшими функциями: административным управлением, просвещением, здравоохранением, почтовой связью, судопроизводством и даже организацией "сил порядка" в лице Степана Ильича Уховертова, частного пристава и полицейских с Держимордой на первом плане. Он протянул незримые нити от "смотрителя училищ" - к министерству просвещения, от судьи Тяпкина-Ляпкина - к министерству юстиции, от попечителя богоугодных заведений - к министерству здравоохранения и т. п. Границы безыменного уездного города, изображенного в "Ревизоре", сливаются с обширными границами "благоустроенного государства" Российского. Реакция очень скоро почувствовала, что комедия Гоголя обличает в целом государственный механизм империи Николая I, в руках которого судьбы страны, судьбы народа.
Продолжая начатые Грибоедовым разоблачения, Гоголь показывает прежде всего, что управляющее страной сословие не нуждается в уме и боится ума не меньше, чем неслужащее московское барство времен Грибоедова. Ум и книжки ассоциируются с вольнодумством. Но если во времена Чацкого за ум и вольнодумство принималась истинная образованность и смелая, свободная мысль, то в николаевские времена, после 14 декабря 1825 года, вольнодумством все было так запугано, что судья Ляпкин-Тяпкин, во всю жизнь прочитавший пять или шесть книжек, уже прослыл за вольнодумца. Чацкий представлялся вольтерьянцем и карбонарием, потому что так и сыпал остротами, так и бурлил в своих гневно-саркастических монологах. А бедному учителю в "Ревизоре" стоило поневоле сгримасничать, как его начальству уже устроили головомойку: "зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству". По убеждению городничего, люди с ученым званием и вообще умные всегда отличаются "странными поступками" предосудительного свойства. А когда Аммос Федорович возразил ему в старом споре о сотворении мира, что он дошел "собственным умом", городничий урезонил его такой аксиомой: "Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было".
Московское барство всеми фибрами души ненавидело книгу, учебные заведения, просвещение. Фамусов, Скалозуб, Загорецкий мечтали о всеобщем аутодафе для книг, а Загорецкий, имея в виду успех басен Крылова, хотел бы прежде всего истребить этот литературный жанр. Уездное чиновное дворянство также ненавидит просвещение и книги и хотело бы истребить писателей - "либералов проклятых". Поскольку общество пережило успех "Горя от ума", гоголевский тип обрушивает ненависть уже не на басню, а на комедию. "Мало что пойдешь в посмешище,- убивается одураченный Антон Антонович Сквозник-Дмухановский,- найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит, вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши". По всему видно, что городничему приходилось уже видеть, как это бывает на представлениях настоящей комедии.
Грибоедовым поставлена проблема враждебности дворянского общества уму как носителю нового, как возмутителю спокойствия. Гоголем продолжена разработка этой проблемы, но в том направлении, что ум совершенно не нужен для исполнения административных функций. Щедрин довел эту мысль до логического конца, изобразив градоначальника с фаршированной головой, а затем и без головы, которую с успехом заменило нехитрое механическое сооружение, способное исполнять два необходимые для администрирования "романса": "Не потерплю!" и "Разорю!".
Грибоедов преследовал своим смехом почтенные в дворянском обществе звания, не пощадил ни старого московского барства, ни графов и князей; Гоголь впился в чин, в дворянина-служаку, превратившего государственное дело в чисто семейное, а исполнение должности - в грабеж населения и обман казны. В неотразимо-правдивой картине представлено, что чин и честность, чин и дело, чин и ум - вещи несовместные. Об одном только городничем сказано, что он человек "очень не глупый", но прибавлено: "по-своему". Значит, по-чиновничьи, в пределах исполнения плутовских комбинаций, входящих в сферу его деятельности в качестве градоначальника. То, что кажется в нем "умом", то на самом деле есть всего лишь практическая сметливость прожженного плута, приобретенная благодаря многолетнему административному опыту. Его советы чиновникам - кому как скрыть под благовидной внешностью безобразие своих дел на случай приезда ревизора - свидетельство долголетнего опыта обмана и очковтирательства. Принятые им меры "по своей части" еще больше убеждают в этом. Услыхав, что ревизор инкогнито уже две недели живет в его городе, он немедля принимает меры, испытанные еще со времен "потемкинских деревень". В спешном порядке отдаются приказания квартальному и частному приставу - вымели бы всю улицу, что идет к трактиру, да разметали бы старый забор и поставили соломенные вехи, чтобы было похоже на планировку: "Оно чем больше ломки,- объясняет городничий,- тем больше означает деятельности градоправителя". "Да сказать Держиморде,- продолжает городничий,- чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он для порядка всем ставит фонари под глазами - и правому и виноватому". Дав такие "инструкции", он отправился в трактир наведаться, "не терпят ли проезжающие неприятностей". Старый плут, не раз выходивший сухим из воды, городничий и на этот раз сумел ввернуть "ревизору" целых четыреста рублей и уговорил Хлестакова переехать к нему на квартиру.
Дипломатия городничего в отношении к Хлестакову, в котором он видит чиновника, выполняющего особые поручения правительства,- это все то, как бывало и как бывает всегда; что касается одурачения городничего, то оно произошло из-за мнимого ревизора. Будь на его месте настоящий ревизор, все выглядело бы иначе. Что же в таком случае означает "немая сцена", завершающая комедию? Сцена эта означает что угодно, только не то, что над головой городничего и его окружения грянула справедливая гроза. Не впервые же чиновничество города переживало ревизию. Городничий видел всяких: пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать; трех губернаторов... "Что губернаторов! - самодовольно восклицает городничий,- ...нечего и говорить про губернаторов". Следовательно, видал он и повыше сановников, из самой столицы и, должно полагать, от самого двора, раз в таком снисходительно-досадливом тоне говорится о губернаторах. "Немая сцена" выразила лишь момент оцепенения ввиду неожиданности, ввиду того, что мнимый ревизор все расстроил, выбил из колеи, и настоящий ревизор застал "отцов города" врасплох, психологически не приготовленными.
Как всякий плут, городничий - трус. Он дрожал и перед Хлестаковым, потому что и тот обнаружился неожиданно, не тогда, когда его ждали. Пройдет время - городничий придет в себя, и его испытанная дипломатия сыграет безотказно свою роль. Городничий слишком долго служил, слишком опытен как администратор, чтобы не знать, для чего назначаются ревизоры и чего они ищут в ревизуемых губерниях и уездах. Поэтому когда произошло невольное и скандальное разоблачение, он нимало не испугался грозных последствий. Его нисколько не страшит, что Хлестаков "разнесет по всему4 свету историю". Одно только коробит его - это быстрое перо писателя-либерала, который не преминет написать комедию. И сам Гоголь уверен, что городничего и прочих может покарать только общественное мнение, выражаемое честным писателем. Потому его душа так жаждала излиться в комедии. "Ревизор" написан с тем, чтобы взбудоражить все общество, заострить его внимание на том, как разложился государственный аппарат страны, чтобы создать атмосферу тревоги, зажечь беспокойство во всех сердцах, которым дорога участь отечества и родного народа. Это был действительно подвиг гражданского мужества, подвиг мысли и зоркого таланта писателя, сознающего себя в ответе перед потомками.
Сюжет комедии
Глубокое понимание природы государственного механизма, круговой поруки, которой в нем связаны все звенья и о которой уже писал Крылов в своих баснях, выразилось в том сюжете, который Пушкин передал Гоголю, уверенный, что последний разовьет его достойным образом.
Разоблачение правящего сословия, взятого хотя бы в первоначальной административной ячейке, могло осуществиться ввиду ненарушаемой круговой поруки только как саморазоблачение. И такое саморазоблачение могло пойти до конца лишь при наличии мнимого ревизора. Явись настоящий ревизор,- городничий при его теперешнем опыте да еще когда у него выросла недурная дочка, при жене - кокетке, "еще не совсем пожилых лет", пожалуй, и в самом деле схватил бы генеральский чин и, перебравшись в Петербург, стал бы сам посылать ревизоров. Комическая ситуация возникла именно потому, что за ревизора был принят промотавшийся дворянчик из мелких чинов, петербургское преглуповатое ничтожество, без царя в голове. При настоящем ревизоре было бы все шито-крыто. А при этом все не так: и купцы к нему прорвались, и слесарша с унтер-офицершей, и написал он на всех ужасную аттестацию, и городничего ввел в такой гнев, что тот выболтал миру все свои плутни.
Но это одна сторона дела. Другая же состоит в том, что Хлестаков, как тень, отброшенная официальным Петербургом, явился в невообразимо громадных размерах перед публикой, воспитанной в рабской психологии чинопочитания и угодничества. Принятие за ревизора пустейшего человека - вполне психологически обоснованное явление общественной жизни, когда она представляет собою сферу непредвиденной игры случая как формы проявления произвола единоличной власти, не знающей ни контроля, ни отчетности. Абсурдность решений и фантастическая нелепица "административной грации" доходят до такой степени, что чин отделяется от человека, становится над человеком, ослепляет и заставляет перед ним преклоняться, независимо от свойств и качеств его носителя. (Об этом особо сказано Гоголем в повести "Нос".) Всеобщее извращение человеческой сущности на почве административного произвола, бесконтрольности и безответственности создает предпосылки для принятия столичной "тряпки" и "сосульки", как выражается городничий, "за важного человека".
Игра случая в атмосфере своеволия создает также условия для необоснованного желания сыграть роль хоть одним чином повыше той, которая выпала на долю человека, особенно если это дворянин с непомерно раздутым самомнением. Уже Поприщин возмущался своим чином и доходил до мысли, что он может внезапно стать полковником, и генерал-губернатором. На этой почве сформировался и тип Хлестакова, способного очень искренне и простодушно разыграть роль любого государственного мужа. Чем ничтожнее был принятый за важного чиновника инкогнито и чем полнее вошел в роль важнейшего сановника сам Хлестаков, тем смешнее выглядели царские бюрократы и тем грустнее мысль писателя о том, что представляет собою официальная Россия.
Построение комедии
"Ревизор" - первая русская однополюсная комедия. До Грибоедова отрицательный полюс в комедии уравновешивался резонерами, высказывавшими авторский приговор злу и безобразиям. В "Горе от ума" отрицательному полюсу, стягивающему к себе все фамусовское общество, противостоит положительный тип Чацкого.
В "Ревизоре" отрицательному полюсу нет никакого противовеса. Гоголь, как говорил Белинский, математически верен действительности: ко времени создания комедии в русском обществе, терроризованном после восстания декабристов, еще не выявились сколько-нибудь значимые социальные силы, противостоящие злу. Это был период борьбы одиночек-просветителей, ревнителей правды и прогресса. Поэтому только смех автора комедии освещал изнутри разложившееся нутро правящего сословия, только он карал мошенников, воров и грабителей, распростерших свою власть над забитой, несчастной страной. Поэтому "Ревизор" никак не мог быть комедией в стихах. Стих, даже грибоедовский, был бы для героев "Ревизора", говоря словами городничего "наряд не по чину". Идеи и типы нуждаются в соответственной поэтической форме. Выразить истину характеров Земляники, Тяпкина-Ляпкина, Хлестакова и городничего можно было лишь гоголевской прозой, начиненной ядовитейшим перцем.
Гоголь отверг истертый механизм классицистической драматургии полностью и безвозвратно. Действие его комедии свободно движется в просторных берегах, не зная никаких оков.
"Интрига" пьесы далека от приевшейся любви-"треугольника" и других драматургических шаблонов. Разоблачение подоплеки государственной жизни основано на характерном событии, которое и является пружиной всего действия в "Ревизоре". Пружина развернулась, событие исчерпало себя, наступила развязка, таящая в себе новый круг событий, и занавес опустился. Развязка в "Ревизоре" открывает перед воображением читателя новые перспективы действия, она оставила пьесу в положении заряженного ружья и может быть завязкой новой комедии.
Этой особенностью композиции "Ревизора" воспользовались реакционные круги, от имени которых в том же 1836 году, когда был поставлен и издан "Ревизор", князь Дм. Цицианов смастерил и выпустил комедию в 3-х действиях "Настоящий Ревизор". В правительственных сферах было дано указание, чтобы в один спектакль с "Ревизором" ставилась и эта заказная, бездарная подделка, призванная свести на нет разоблачающее действие гениального произведения Гоголя. Это была бесцеремонная борьба реакции против писателя.
Борьба вокруг "Ревизора"
После первого же представления комедии реакционный лагерь, официальная Россия ясно поняли, что "Ревизор" - опасное произведение. По свидетельствам современников, произведение Гоголя было принято за политическое выступление, предвещающее грозные общественные потрясения. "Ревизора" сравнивали со "Свадьбой Фигаро" Бомарше. И это очень устойчивое мнение. Такая мысль выражалась и в официальной переписке "государственных мужей". Встревоженный Гоголем муравейник кипел злобой, и отсюда раздавались голоса, что автор "Ревизора" опасный бунтовщик, враг России, которого следует заковать в кандалы и отправить в Сибирь.
Реакционная журналистика, отражая мнения ненавистников Гоголя, предприняла попытки унизить и дискредитировать комедию в глазах общества. Борьба против "Ревизора" пошла сразу в двух направлениях. Его выставляли как произведение ничтожное в художественном отношении и фальшивое по содержанию. Булгарин писал, что комедии о судейских злоупотреблениях, написанные задолго до Гоголя ("Ябеда" Капниста, "Неслыханное диво, или честный секретарь" Н. А. Судовщикова, "Судейские именины" И. Соколова), "гораздо выше "Ревизора". Сенковский сводил "Ревизора" к старому анекдоту, положенному в основу многих европейских романов и пьес; в России же этот анекдот рассказал Вальтман на страницах журнала "Библиотеки для чтения". Так выглядел "Ревизор" с художественной стороны. Что касается его содержания, то Булгарин утверждал, что в этом "презабавном фарсе" нет главного - "правдоподобия, натуры", ибо во всей России нет и быть не может такого города, где нет ни одной чистой души. Если где и берут взятки, то умно, "дают еще умнее"*. В журнале Сенковского уверяли, что "Ревизор" не имеет никакой идеи, никакого содержания. Сочинение Гоголя "даже не имеет в предмете нравов общества, без чего не может быть настоящей комедии"**.
* ("Северная пчела", 1836, № 38.)
** ("Библиотека для чтения", 1836, т. 16, V. стр. 42, 43.)
У "Ревизора" не было такого защитника, как единодушное мнение декабристской журналистики и критики, вставшее за "Горе от ума". Положительные отзывы П. А. Вяземского в "Современнике" и Н. Андросова в "Московском наблюдателе" далеки были от глубокого понимания идейного содержания и мастерства Гоголя.
Лишь в "Молве" была напечатана боевая рецензия, написанная с демократических позиций. В ней была и резкая отповедь Булгарину с Сенковским, и доказывалась великая жизненность гоголевских типов, и указывалось, что все изображенное Гоголем не так смешно, как грустно. Надеждин, автор рецензии (он скрылся под инициалами А. Б. В.) выразил мысль, что содержание комедии может быть в полноте понято и прочувствовано только "простолюдинами", ибо над ними распространяется страшная, нелепая и жестокая власть разоблаченного в комедии чиновничества. Рецензент сожалел, что артисты не поняли сути "Ревизора" и хотели быть посмешней. "Они должны быть жалки, страшны, и все это должно проистекать от точного выполнения характеров, без всякого увеличения, усиления, прибауток"*. Эта оценка родилась в журнале Н. И. Надеждина, где первенствующее значение приобрела демократическая мысль Белинского, который высоко оценил комедию в своих "Московских записках" (XIII, 30-31).
* ("Молва", 1836, т. XI, стр. 261.)
Великий критик в своих рецензиях немедленно взял на вооружение гоголевский шедевр, уснащал свои приговоры продажной литературе и журналистике убийственными гоголевскими словечками, говоря, что они сами собой так и ложатся под перо, а все образы комедии - от унтер-офицерши Ивановой, которая "сама себя высекла", до Сквозника-Дмухановского - были осмыслены им и пущены в широкий оборот как ярчайшие типы. В статье "Горе от ума" (1839-1840) Белинский дал гениальный анализ комедии "Ревизор", показав, что это одно из высших созданий художественного гения.
Хотя "юная Россия" была в меньшинстве, ее оценка гоголевского шедевра победила, потому что в этой оценке была правда. Вопреки бешенству реакции и умоисступленным клеветам булгариных и сенковских, "Ревизор" вошел в классику как бессмертное творение великой русской литературы.
Переработка ранее написанных произведений
В конце тридцатых - начале сороковых годов Гоголь перерабатывает некоторые из своих прежних сочинений: "Тараса Бульбу", "Портрет", завершает окончательное редактирование "Ревизора". В новом варианте "Тараса Бульбы" (август 1839 - май 1842) объем повести увеличился вдвое, особенно за счет эпических картин, рисующих подвиги удальства и беззаветности запорожских казаков; рельефнее и ярче стали спутники Тараса, особенно Мосий Шило; резче выражена Мысль о единстве исторической судьбы украинского и русского народов. Народно-героическое начало "Тараса Бульбы" выделилось с особенной силой, что определенным образом связывало воедино великое прошлое со столь же великим будущим Руси, которым поглощена была мысль Гоголя при завершении в это же время первого тома "Мертвых душ".
Чрезвычайно показательна переработка повести "Портрет" (1841-1842). В новом варианте ослаблен фантастический элемент; трагическая судьба Чарткова (вместо: Черткова) мотивирована не вмешательством демонических сил, а влиянием развращающего влияния денег на искусство. За семь лет, прошедших со времени опубликования "Миргорода" и "Арабесок", русская жизнь далеко продвинулась вперед. Россия втягивалась в общеевропейский буржуазный прогресс. Поэтому в новом варианте "Портрета" резко подчеркнута власть денег и ее роковое значение. Она выступает в виде "нечистой силы", губящей не только душу художника, но и нравственность, любовь и семью, уважение к труду и таланту. XIX век назван веком со скучной "физиогномией банкира".
В варианте 1835 года роль денег сводилась к тому, что Чертков снял себе роскошную квартиру на Невском. В варианте 1842 года деньги, во-первых, соблазнили художника на роскошную раздольно-беззаботную жизнь; во-вторых, принесли Чарткову покупную славу, созданную продажным журналистом. Десяток червонцев, предложенный "одному издателю ходячей газеты", решил участь Чарткова: издатель тот же час назвал его "почтеннейшим", а на другой день в газете появилась статья "О необыкновенных талантах Чарткова", и у последнего не стало отбоя от заказчиков портретов. Каждый из современников Гоголя, причастных к литературе и журналистике, в продажном издателе "ходячей газеты" узнавал Булгарина. Таким образом, Гоголь выступил как боец на стороне прогрессивных литературных сил, которые тогда возглавлялись Белинским. В новом варианте повести проникновенно сказано "о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете"*. Раньше показывалось, что вынужденная спешка привела Черткова к работе по шаблону, заученными приемами. Теперь главное внимание уделено тому, что публика, оплачивая работу Чарткова, заставляет его лгать кистью.
* (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. III. М., Изд-во АН СССР, 1938, стр. 89.)
Подавив в себе невольное сопротивление требованиям заказчиков, художник привык с двух-трех слов понимать, чего они хотели. "Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой охотой соглашался на все..."*. Мысль о том, что искусство гибнет, изменив правде под влиянием вкусов состоятельной публики, выражена со всей очевидностью.
* (Там же, стр. 107.)
В новом варианте виден автор "Ревизора", беспощадно-саркастический по отношению к светской публике. Особенно достается гражданскому сановнику. У Гоголя еще, должно быть, не остыло перо при окончательной обработке типажа уездных чиновников, за которыми он ясно различал отвратительное обличье чиновной петербургской знати, исфальшивленной до мозга костей. "Гражданский сановник,- пишет он,- норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было написано: "Всегда стоял за правду"*.
* (Там же, стр. 106-107.)
Во втором варианте "Портрета" с новой силой выявилось демократическое чувство Гоголя и его разящий смех, направленный против светской знати, военщины и бюрократических верхов. Но наряду с этим, правда, не в рассказе от автора, а в рассказе художника Б. (во второй части), высказаны реакционные соображения о процветании искусств под скипетром и застое "во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских"; - мысли о назначении искусства, состоящем будто бы в том, чтобы вносить в мир "успокоение и примирение всех", "а не волненье и ропот"; о возможности преодолеть губительное влияние денег на талант лишь на путях христианского смирения. В каком соотношении находятся мысли художника Б. со взглядами Гоголя, еще не исследовано в достаточной мере.
В 1841-1842 гг. Гоголь еще раз обратился к "Ревизору". Имея в виду отклики на постановку комедии, вероятно, также и "августейшее веселье", и многое другое, он заставил городничего обратиться к публике со словами укора и гнева: "Чему смеетесь? Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..". В этом же последнем монологе городничего проведено размежевание социальных сил: на одной стороне - бюрократия (представленная на сцене комическими героями Гоголя, в партере - чиновной и сановной публикой), на другой - передовая литература, которая не щадит ни чина, ни звания и которая, по мнению городничего, достойна быть стертой в порошок и развеянной по ветру. В издании 1842 года "Ревизор" сопровожден замечательным эпиграфом: "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". Так Гоголь ответил крикунам, ретивым ненавистникам своей комедии. Словами эпиграфа подчеркнута реалистическая суть произведения и обозначена связь его идейного содержания с народной мудростью.
Комедией "Ревизор" Гоголь боролся и как выразитель передового общественного сознания, возмущенного николаевскими порядками в стране, и как представитель смелой и правдивой русской литературы, окруженной ненавистью официальной России.
"Шинель" (1839-1841)
Среди произведений, в которых Гоголь карал своим смехом дворянство как правящее сословие, особое место занимает знаменитая "Шинель". Начиная с июля 1839 года, Гоголь четыре раза приступал к работе над этой повестью (отвлекали главным образом "Мертвые души"), пока, наконец, не выбрал нескольких свободных недель, чтобы в один присест закончить давно выношенный труд (в феврале - апреле 1841 года, в бытность писателя в Риме). Бездушие сослуживцев Акакия Акакиевича по департаменту в этой повести является отражением бюрократической системы, считающейся только с чином, но никак не с человеком. Когда с Башмачкиным случилась беда, чиновники-сослуживцы решили сделать складчину на приобретение шинели, но собрали самую безделицу: все они сильно поистратились, "подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю". Сострадание к человеку в беде столкнулось с чинопочитанием и неизбежным прислужничеством, столкнулось и отступило перед подавляющей силой. Заниматься розысками пропавшей шинели только из желания помочь потерпевшему тоже никто не хотел, даже из тех, кому это положено. Квартальный, говорит Гоголь, мог бы этим заняться, но только при одном условии: "желая заслужить одобрение начальства", следовательно, нужно было обращаться к верхам, чтобы оттуда последовало указание помочь потерпевшему.
Логика бюрократического бесчеловечия приводит бедного чиновника к "одному значительному лицу". И здесь пренебрежение бюрократической системы к человеку, его обидам и запросам выявляется с потрясающей очевидностью. Гоголь сознательно отказался от уточнения чина и места службы "одного значительного лица". Он придал этим всеохватывающий, обобщающий смысл поведению одного из бесчисленных бюрократов николаевской империи. Унижение низших чиновников, строжайшая регламентация и "субординация" - строгость, строгость и строгость - вот система "одного значительного лица". И писатель, не без задней мысли, замечает: "Так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и корчит своего начальника". Установленная на всей "святой Руси" система ломает и коверкает не только самых маленьких, таких, как Башмачкин и его бессердечные сослуживцы, но и любого, каких бы чинов и рангов он ни был. Больше того, Гоголь убеждает, что чем выше чин, тем беспощаднее вытравляет он человеческое в человеке. Став генералом, "значительное лицо" совсем "сбился с пути". Если ему случалось теперь быть среди равных, он "был еще человек", "но как только случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон". Движение вверх по ступенькам бюрократической системы - это движение по конусообразной лестнице: чем выше ступень, тем меньше остается тех, с кем пробивающийся к верхам чин обходится еще как человек, и тем больше число презираемых и попираемых им.
Гоголь развивает еще и ту идею, что исправлять должность при заведенной системе нельзя, оставаясь человеком. Человеком можно быть с семьей, с другом детства, но не с должностным лицом (высшим или низшим - все равно) и не с просителем. Система перемалывает людей по-своему, предъявляет к ним свои требования, несовместимые с душевной добротой и участливым отношением к человеку. "Значительное лицо", как только почуял генеральский чин, тотчас начал учиться у себя в комнате говорить голосом отрывистым и твердым, принимать позы такие, чтобы всякий говорил: "У, какой характер!", распекать и вводить в дрожь: "как вы смеете? знаете ли вы, с кем говорите? понимаете ли, кто стоит перед вами?" Значит, без этого нельзя было исправлять генеральскую должность. Это был общепризнанный "принцип". Знал ли Гоголь, что Николай I "на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи - останавливать кровь в жилах" (Герцен), трудно сказать, но он гениально схватил и выразил самую суть требований, которые предъявлены были в те времена к государственным служащим - от мала до велика. И начиная с малого и кончая великим, писатель осудил в своей повести весь канцелярски-бюрократический аппарат государства крепостников - помещиков, осудил с позиций гуманизма, с позиций защиты человека, как бы ни был он унижен и забит дикими условиями существования.
В "Шинели" небывало рельефно выставлено "на всенародные очи" страшное влияние этих условий на человека. Когда вся жизнь человека сведена на переписывание глупых канцелярских бумаг, а все мечты и стремления сосредоточены на приобретении новой шинели,- это уже предел, до которого дорабатывается убогая и беспощадная в своем бесчеловечии действительность. Акакий Акакиевич Башмачкин - живое воплощение этого "предела". Гнетущая концентрация бедности, униженности и беззащитности в лице жалкого Башмачкина дает возможность Гоголю сделать глубочайшие обобщения относительно всего уклада жизни на "святой Руси" и потрясти читателя мыслью: "как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным". В этих словах вновь зазвучал мотив недоверия, пафос разоблачения и срывания обманчивых покровов, которым сильно и страстно завершается "Невский проспект".
Повесть "Шинель" развивала демократический и гуманистический дух русского реализма и поднимала тему "маленького человека", поставленную Пушкиным, на новые высоты. Вся сила гуманистического отрицания современного строя жизни сосредоточена в потрясающей судьбе этого маленького человека, всеми поруганного и беззащитного.
Но тут проявилась и слабость писателя, отодвинувшего в область фантастики вопрос о наказании за бесчеловечие. Поднявшись к началу 40-х годов до самого беспощадного разоблачения социального зла, Гоголь не сделал по сравнению с периодом "Миргорода" и "Арабесок" ни шагу вперед в понимании средств и путей преодоления зла и несправедливости современного строя социальных отношений. Изоляция от молодых, развивающихся сил передовой России с Белинским во главе таила в себе большую опасность для гениального художника-обличителя.
Повесть "Шинель" оказала огромное воздействие на русскую литературу. По определению Белинского, "повесть "Шинель" - одно из глубочайших созданий Гоголя" (VI, 349). Герцен находил ее "колоссальным произведением". А Достоевский заявлял: "Все мы вышли из гоголевской "Шинели".
"Мертвые души"
Еще осенью 1835 года (сообщал Гоголь Пушкину) началась работа над "колоссальнейшим из первостепенных произведений русской литературы", как назвал "Мертвые души" Чернышевский. Первые главы этого произведения слышал в чтении самого автора Пушкин. Они произвели на него большое впечатление. Чем дальше продвигалась работа, тем глубже становился замысел, тем большее значение придавал этому труду сам писатель. Все, что предшествовало "Мертвым душам", рассматривается им как проба сил, как стремление выявить, так ли очинено его перо, готово ли оно для того, чтобы приняться за настоящее дело. "Гоголь,- заметил Чернышевский,- был одарен этим орлиным стремлением к неизмеримой высоте: ему все казалось мало и низко, чего достигал он или что создавал он"*. Теперь он почувствовал в себе силы представить в художественной картине "всю Русь" и создать такое произведение, которое помогло бы России разрешить важнейшие проблемы ее социального бытия. Работая над этим новым произведением, он чувствовал, что от него ждут слова спасения: "Русь! Что же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?"
* (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III. M., Гослитиздат, 1947, стр. 635.)
Из сознания общественной важности своих произведений у Гоголя рождалась беспримерная забота об их художественном совершенстве, Он писал: "Я могу умереть с голода, но не выдам безрассудного, необдуманного творения"*.
* (Н. В. Гоголь Собр. соч., т. VI. М., Гослитиздат, 1950, стр. 271.)
Пять лет напряженного труда ушло на первый том "Мертвых душ". Четыре раза переделывалась рукопись этого тома; только пятая пошла в типографию для набора.
Чтобы провести свое произведение сквозь рогатки цензуры, писателю понадобилось приехать в Россию. И сколько огорчений, и сколько горьких чувств должно было ему испытать на родине! Недаром же он говорил: "Живя за границею, тошнит по России, а не успеешь приехать в Россию, как уже тошнит от России"*.
* (Там же, стр. 253.)
Когда "Мертвые души" были представлены в комитет московских цензоров, против них были высказаны самые неожиданные возражения. Одни говорили, что автор покушается на бессмертие души, другие кричали, что писать о торговле ревизскими душами значит выступать против крепостного права, третьи возмущались, что душа у Гоголя оценена оскорбительно низко - в два с половиною рубля, четвертые опасались, как бы афера Чичикова не послужила многим примером, наконец, пятых ужасало то, что если допустить к изданию "Мертвые души", то после этого ни один иностранец не приедет в Россию. Гоголю и его друзьям, в том числе Белинскому, пришлось немало похлопотать, чтобы "Мертвые души" увидели свет. "Боже, как истомили, как измучили меня все эти ожиданья и тревоги!" - восклицал издерганный и измотанный писатель*. Наконец, 21 мая 1842 года первый том "Мертвых душ", порядочно изуродованный царской цензурой, вышел в свет. Это был подлинный праздник русской литературы.
* (Там же, стр. 259.)
Помещичий класс в изображении Гоголя
Работая над "Мертвыми душами", Гоголь был уверен, что против него восстанут "новые сословия и Гоголя много разных господ". Он хорошо сознавал социальную остроту нового своего произведения. Еще никто ничего подобного не говорил о целом классе, господствующем на основе крепостного права,- о русских помещиках. Типы Ивана Федоровича Шпоньки, Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича, Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, написанные под влиянием комического одушевления, были лишь подступом к важной задаче изобличения помещичьего класса России как силы, вросшей в самую землю, закоснелой и таящей в себе национальную опасность.
Гоголь взглянул на помещиков не с точки зрения требований просвещенного разума, скорбящего по поводу засилья темноты и невежества, а с точки зрения будущего России. Никакого намека на живую жизнь и возможность развития не увидел он ни в одном из помещичьих типов и поэтому оценил этот социальный пласт русской действительности как большое препятствие на пути России вперед. Умело воспользовавшись сюжетом, который доверил ему Пушкин, Гоголь легко и непринужденно свел своего Чичикова с самыми различными владетелями ревизских душ, вывел на свет галерею типов, которые при всем своем индивидуальном своеобразии выражают одно общее: вырождение человека в помещике.
Главы, в которых Чичиков знакомится с помещиками, расположены так, чтобы, раскрывая различные формы омертвения человеческой души в хозяевах крепостных имений, открыть обществу внутреннюю тенденцию, проникающую все формы вырождения. Манилов, воплощение беспредметности и бессмысленной мечтательности (глава II), сменяется Коробочкой, погрязшей в хозяйственных делах и накопительстве до такой степени, что потеряла всякую способность соображать, превратилась в "дубинноголовое" существо (глава III); за нею следует "исторический" человек Ноздрев, растерявший все и всякие моральные качества, герой ярмарок и пьяных скандалов, враль, охотник, развратник и шулер. Широта русской натуры, так высоко ценимая Гоголем, здесь выродилась в нравственную разнузданность. У Манилова бывает иногда потребность заглянуть в журнал "Сын отечества" и лежит книжка, заложенная на 14 странице. В Ноздреве "прогресс" пошел дальше. В его кабинете не было никаких следов того, что "обыкновенно бывает в кабинетах, то есть книг, или бумаги". Высшими "эмпиреями" для Ноздрева являются какое-нибудь там клико матрадура или нечто такое, что "и бургоньон и шампаньон вместе". Захлебываясь, рассказывает он, все по обыкновению страшно преувеличивая и перевирая, какими винами угощал его Пономарев, который, если захочет, то достанет "какую-нибудь бутылочку, ну, просто, брат, находишься в эмпиреях". Ноздреву посвящена IV глава. А в V главе Чичиков поражается сходством Собакевича со средней величины медведем. У этого типа уже ничего не осталось от человеческих страстей и слабостей. Есть лишь медвежья хватка во всем: в образе жизни, в обстановке, в походке, в суждениях о людях. Городская культура, просвещение в целом вызывает в нем озноб отвращения и припадки сквернословия. Замыкается галерея помещичьих типов Плюшкиным, в котором все человеческое сгнило, как тряпье, которое он собирает. Дойдя до этого типа, Гоголь сменяет перо живописца на негодующее слово публициста-обличителя: "И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!" Человек - и Плюшкин! Это не укладывается в сознании писателя, это возмущает его, выводит из себя, оскорбляет и бесит. "Подобное явление редко попадается на Руси",- говорит он, но не для утешения себя и других, а для того, чтобы предостеречь Россию, что Плюшкиных может стать больше, что внутреннее вырождение, охватившее помещичье сословие, начинаясь Маниловым, доводит свое страшное опустошение до плюшкинских "прорех на человечестве".
Гоголь показал, что весь помещичий класс и все в нем представляет собою оскорбительное унижение высокого достоинства человека, все пошло, низко, скотоподобно, возмутительно. "Пошлость всего вместе" - вот что нашел великий реалист в господствующем классе крепостнической России.
И эта пошлость нравственная оказывается социально мотивированной в поэме Гоголя: она закономерное следствие образа жизни, превращающего господствующий класс общества в "полмиллиона сидней, увальней и болванов", как сказано во II томе "Мертвых душ". Устами "идеального" героя писатель выражает гениальную мысль: "Да как же жить без работы? Как быть на свете без должности, без места?.. Даже камень, и тот затем, чтобы употреблять на дело, а человек, разумнейшее существо, чтобы оставался без пользы,- статочное ли это дело?" Праздность, обеспеченное дармоедство - вот где корень нравственного вырождения. Во втором томе среди гоголевских типов появился байбак Тентетников, особенно наглядно подтвердивший связь условий помещичей жизни с атрофированием человеческих качеств в помещике. Автор "Мертвых душ" гениально предугадал тип Обломова.
Реализм Гоголя с его социальной мотивированностью характеров демократичен в своем существе. Объективно он приводил к идее отрицания помещичьего общества в самом принципе. Поэтому никого так высоко не ценили идеологи революционной крестьянской демократии Белинский и Чернышевский, как Гоголя.
Обличение государственного аппарата в "Мертвых душах"
Гоголь провел своего Чичикова почти по всем кругам бюрократического ада. Чего не смог увидеть Чичиков, то досказано в "Повести о капитане Копейкине". По силе необходимости герою "Мертвых душ" пришлось столкнуться и с мелкой канцелярской сошкой вроде Ивана Антоновича, Кувшинное рыло, и с губернскими властителями, и с учреждениями всероссийского масштаба и назначения (комиссия общественных работ, таможня).
"Мертвые души" еще шире, чем "Ревизор", представили безобразие бюрократического управления Россией. Взятки, подкуп, подмена государственного интереса личными выгодами и корыстью, бумажная канитель, господство бесконтрольности и жесточайшей несправедливости во всех инстанциях - снизу доверху - так выглядит в поэме государственное управление великой державой и великим народом. Вспомним Комиссию для постройки казенного капитального строения. Шесть лет возилась она около здания, но здание так и не пошло выше фундамента. А между тем у каждого из членов комиссии выросло в разных концах города по красивому дому. Гоголь ехидно замечает: "Видно, грунт земли был там получше".
Сатирическое изображение управления, основанного на бумажной волоките, достигает наибольшей художественной яркости в описании бюрократического творчества Кошкарева. Чего только не Роздал его изобретательный ум: депо земледельческих орудий, глазную счетную экспедицию, комитет сельских дел, школу нормального просвещения поселян и т. д. и т. п.! Выслушав просьбу Чичикова, Кошкарев потребовал: "В таком случае изложите ее письменно. Просьба пойдет в контору принятия рапортов и донесений. Контора, пометивши, препроводит ее ко мне; от меня поступит она в комитет сельских дел; оттоле, по с делании выправок, к управляющему. Управляющий совокупно с секретарем..."*. Имение Кошкарева - это художественно-сатирическая миниатюра государства российского со всем бесплодием и абсурдностью административного изобретательства.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. V. М., Гослитиздат, 1950, стр. 307.)
Губернское начальство в "Мертвых душах" представляет собой корпорацию чинов и должностей, грабящих губернию на семейных началах. Собакевич едва ли преувеличивал, когда со свойственной ему резкостью аттестовал губернских чиновников мошенниками и разбойниками.
Все они, как свидетельствуют их толки о купленных Чичиковым крестьянах, полны презрения к народу и животного страха перед ним. Все хотели бы "искоренить буйный дух, обуревавший крестьян". Служебные обязанности у них - дело второстепенное или третьестепенное; главное - обеды, ужины, балы, развлечения и карты - "с трех часов после обеда... до двух часов ночи". Умственное развитие чиновничества не выше маниловского. С веселым лукавством Гоголь характеризует председателя палаты как человека "не без образования": он знал наизусть "Людмилу" Жуковского; почтмейстер вдавался больше в философию, ибо читал "даже по ночам" (!) Юнговы "Ночи" и "Ключ к таинствам натуры" мистика Эккартсгаузена. "Прочие,- заключает Гоголь,- тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто Московские ведомости, кто даже и совсем ничего не читал"*.
* (Там же, стр. 156.)
В такой нравственной и умственно "просвещенной" среде взятка, грабеж населения, запутанность делопроизводства - явления, не только неизбежные, но и неискоренимые. Гоголь предвосхитил борьбу революционных демократов 60-х годов против либерального понимания источников зла и безобразий чиновничьего аппарата царской России, когда вся ответственность взваливалась на секретарей да писарей. Гоголь первый показал бессилие и неспособность высших властей справиться с подкупом, взяткой, с коррупцией госаппарата. В XI главе первого тома "Мертвых душ" представлены две формы борьбы со злом: назначение честного начальника и введение строжайших законов. В ту самую комиссию, под неусыпным попечением которой казенное здание никак не шло выше фундамента, был назначен честный начальник, человек военный и строгий, враг взяточников и неправды. Он разогнал жуликов. И что же? Гоголь отвечает: "...Чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться ко всему втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал, наконец, людей как следует и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности". Вскоре и многие из прежних "вновь были приняты на службу", ибо и они "обратились на путь истины"*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. V. М., Гослитиздат, 1950, стр. 234.)
Пыталось правительство подействовать строгостью. Как раз в то время, когда Чичиков попал на "хлебное местечко", начались "строжайшие преследования всяких взяток". Но принятые меры, как показано в поэме, привели только к росту злоупотреблений и усилению зла.
Если раньше проситель давал писарям четвертак и дело его принимало надлежащий канцелярский оборот, то теперь требовалось давать в четыре раза больше, чтобы писарям было чем делиться с "неподкупными" начальниками. Движение дела во много раз становилось медленнее, ибо проситель, сбитый с толку обходительностью и мнимой бескорыстностью начальников, подолгу не мог сообразить, с чего начать. Наконец, строжайшие меры против взяток вызвали на свет такие утонченные формы обмана, лицемерия, приспособленчества, что невольно возникает общественное заблуждение относительно природы и сути государственного механизма управления: "все правители дел честнейшие и благороднейшие люди, секретари только да писаря мошенники".
"Повесть о капитане Копейкине"
Завершающая характеристика чиновничества и правительственных учреждений содержится в "Повести о капитане Копейкине". Эту вставную повесть царская цензура запретила полностью. "Уничтожение Копейкина,- писал Гоголь,- меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него - прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить"*. Важное значение этой повести для автора "Мертвых душ" понятно: в ней одной он добрался до самых правительственных верхов и ясно развил мысль об антинародной сущности и верхов и низов правящего сословия. Герой Отечественной войны 1812 г., потерявший руку и ногу, капитан Копейкин добирается в конце концов до Петербурга, в Высшую комиссию, с министром, генерал-аншефом во главе, "с первостатейным вельможею",- и натыкается на возмутительную волокиту и бездушие. Вместо пенсиона царский министр выслал изувеченного героя с фельдъегерем из столицы. Оскорбленный до глубины души, Копейкин стал предводителем, атаманом "шайки разбойников", на языке почтмейстера, рассказывающего эту повесть, а поистине - атаманом народных мстителей, Гаркушей рязанских лесов. И здесь Гоголь, как раньше в "Вии" и в повести о ссоре двух Иванов, вновь соприкоснулся со своим замечательным предшественником - земляком, В. Т. Нарежным. В отношении художественного мастерства "Повесть о капитане Копейкине" - новая блистательная победа искусства Гоголя перевоплощаться, вести повествование в духе и в своеобразнейшей речевой манере человека любого сословия, профессии, образованности.
* (Там же, т. VI, стр. 262.)
Своими беспощадно-правдивыми произведениями Гоголь подводил читателей к отрицанию основ самодержавно-крепостнического общества. Поэтому великий революционер-демократ Белинский почувствовал в гоголевском реализме не только критический, но и антикрепостнический революционный дух. Он видел в Гоголе родного по духу человека, считал его честью и славой России и называл Гоголя "одним из великих вождей России на пути ее сознания, развития, прогресса".
Типизация в " Мертвых душах"
Создавая типы помещиков, Гоголь не впадает в карикатуру, в преувеличения и фарс, чтобы посмешить, развеселить читателя. И берет он не исключения, а самые массовые, самые распространенные, самые рядовые экземпляры, самые характерные явления помещичьего быта и нравов. Сила гоголевского изображения в том, что он верен реалистической типизации, правдив и математически верен действительности, как говорил Белинский. "Эти ничтожные люди,- писал сам Гоголь о своих героях,- однако ж ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые считают себя лучше других".
В "Мертвых душах" во всей полноте проявилось непревзойденное умение Гоголя показать пошлость пошлого человека в увеличительном зеркале смеха. Рисуя типы людей с мертвой душой, он довел до высшей степени совершенства портретную характеристику, на что он был неподражаемый мастер еще в миргородском цикле повестей. Человеческое существо в гоголевских помещиках настолько обмелело, что оно все наружи, все в мелких подробностях физического облика, одежды и простейших привычек. "Явление" и "сущность" у Гоголя совпадают.
Наряду с портретом важнейшую роль в гоголевской типизации играет облик имения, домашней утвари и обстановки. Характер гоголевских героев всегда материализован, ибо у них духовные интересы вообще вычеркнуты из бытия. Чтобы курить целыми днями трубку и живописно расставлять на столе кучки пепла, Манилову не нужно идти в чтении одной-единственной книги, которая есть в доме, дальше 14 страницы. А Манилов - самый "интеллектуальный" из помещиков, он даже опасается одичать в деревенской глуши. Манилову хочется иногда поговорить "о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтоб этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое...". Красноречие Манилова в этих вопросах не превышает башмачкинского косноязычия.
Приниженная, до дна духовно обмелевшая натура помещика, формируемая косным бытом имения, требовала особых средств обрисовки. Нависшие брови, палящие глаза, перерезанный морщиною лоб, черный или алый плащ, перекинутый через плечо,- все эти атрибуты романтического героя совершенно не годились. "Полное округленье характера совершалось у меня,- говорит Гоголь,- только тогда, когда я заберу в уме своем весь этот прозаический существенный дрязг жизни, когда, содержа в голове все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг его все тряпье до малейшей булавки, которое кружится ежедневно вокруг человека"*.
* (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. VIII. М., Изд-во АН СССР 1, стр. 453.)
В отличие от других писателей, которые смотрят на людей через стекло телескопа, стремясь приблизить к читателю самые крупные явления жизни, Гоголь, испробовавший это стекло в "Тарасе Бульбе", в "Мертвых душах" смотрит на изображаемый мир в микроскоп, делая выпуклым, огромным ничтожество, мелочность, тряпье и дрязги помещичьего быта и формируемого им характера. От общего вида деревни до отдельного стула в комнате, до картины на стене - все превращается в зеркало души владельца, в котором все человеческое придавлено корою "земности", заглушено потребностями животного существования. Стулья и картины у Собакевича, ящички у Коробочки, кучи хлама у Плюшкина, шарманка Ноздрева - каждая вещь полна смысла и представляет собою материализованную форму человеческого примитива, получившего облик русского помещика.
Гоголь свел русскую литературу с повседневным бытом, раскрыл перед читателями нескончаемые возможности творчества на основе ничтожнейшей, презренной у его предшественников прозы человеческого существования. Для него мелочь быта и характера стала "социальным атомом", заключающим в себе бесконечно малые величины, из которых, однако, складывается все мироздание, весь необъятный мир социального бытия человечества.
Если пустячная, казалось бы, мелочь превращена у Гоголя в художественную деталь, раскрывающую суть характера, то еще большее значение приобрела у него речь героя как средство характеристики.
Гоголю нет равных даже в русской литературе в передаче, вернее, в воспроизведении живой устной речи, ярко выявляющей всю натуру, характер, привычки, особенности воспитания и образ жизни человека.
Манилов не скажет: "Позволь, душа, я тебе влеплю один безе". Так выразится лишь Ноздрев. Как повар его, тень хозяина, бросал в суп все, что попадется под руку, смешивал все это и потчевал барина, так Ноздрев хватает любое слово и, перемешивая вульгарнейшие слова и выражения с утонченным французским жаргоном, создает свой особый язык, и не язык, а некое лингвистическое клико матрадуру.
Манилов, Коробочка, Плюшкин, Собакевич - любой из гоголевских героев неповторим в своих любимых словечках, оборотах, манере строить фразу. Зато речь Чичикова гибка, разнообразна. С чиновниками губернского города NN он изъясняется туманно и книжными оборотами, что он незначущий червь земли и т. п.; с Маниловым переключается в сентиментальный тон, с обилием превосходных степеней, когда речь касалась губернских чиновников; с Собакевичем мгновенно переходит от оборотов риторических (души не умершие, а несуществующие) к прямому деловому спору о реальной стоимости душ, которые "давно умерли".
Своеобразным приемом типизации является у Гоголя авторское расширение емкости создаваемых характеров. Не дожидаясь, когда его герои начнут свое обращение в публике, он переводит собственные имена их в нарицательные, захватывая в понятия коробочка, ноздрев, собакевич, Чичиков, манилов широчайший круг общественных явлений современности. "Впрочем,- говорит он, например,- Чичиков напрасно сердился: иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка. Как зарубил что себе в голову, то уж ничем его не пересилишь, сколько ни представляй ему доводов, ясных, как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены".
Общей установкой на микроскопическое видение социального мира современности обусловлена у Гоголя в его системе приемов и способов типизации исключительная идейная емкость художественной детали и авторских попутных замечаний. Вот Чичиков в судебной палате. Оформляются законным порядком его сделки. Появились свидетели. И Гоголь лукаво замечает: "Многие из них были совсем незнакомы Чичикову: недостававшие и лишние набраны были тут же из палатских чиновников". За совершение купчих Чичикову пришлось заплатить самую малость. "Председатель дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая неизвестно каким образом отнесена была на счет какого-то другого просителя". Вот почему, когда Гоголь подводил своего героя к зданию судебной палаты, он писал, что это был "трехэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно, для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей". Из окон дома "иногда высовывались неподкупные головы жрецов Фемиды".
Гоголю иногда достаточно одного какого-нибудь совершенного пустяка, подхваченного его цепким и всепроникающим взором, чтобы заставить задуматься над существенными вопросами общественных отношений и нравственности.
Наконец, в образный строй своего произведения писатель вводит критические обобщения явлений действительности от лица автора. Таково знаменитое его рассуждение о "толстых" и "тонких", о рабской манере дворянского общества подличать перед высшими и бахвалиться перед низшими, об умении говорить с помещиком, имеющим 200 душ, не так, как с помещиком, у которого 300 душ, о метаморфозах канцелярского Прометея, который при вызове к начальнику становится и ростом ниже и вместо баса, которым говорил с низшими, приобретает вдруг пискливый голос и все смеется.
Гоголь - не беспристрастный наблюдатель, не натуралистический собиратель курьезов и фактиков,- все его образы, картины, все мельчайшие детали повествования пропитаны страстным пафосом отрицания изображаемой действительности. Поэтому рассказ о том, что видел и слышал Чичиков, что делалось с помещиками и чиновниками любезного отечества, нашпигован авторскими замечаниями, колкостями, взрывами веселого смеха и негодующего сарказма. Гоголь рисует, и Гоголь судит российскую крепостническую действительность, он исследует ее как художник и отвергает как борец за свой высокий идеал новой Руси: "Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою за счет других; но как только случится что-нибудь, по мнению их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крик: "Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? ведь это все, что ни описано здесь, это все наше, хорошо ли это? а что скажут иностранцы?... Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?"*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. V. М., Гослитиздат, 1950, стр. 245.)
Образ Чичикова
Белинский считал, что Чичиков является героем времени не меньше, чем Печорин. Этим образом Гоголь гениально отразил важнейшую тенденцию социально-экономического развития России, инстинктом художника он постиг, что в недрах феодально-крепостнического уклада развивается жаждущий накопления "приобретатель". Однако Чичиков - многогранный тип. По своему идеалу он несомненный барин. Все его махинации, мошенничество с мертвыми душами преследуют одну цель: накопить большие средства для широкой барской жизни. "В нем не было привязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они двигали им, ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всякими достатками, экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды, вот что беспрерывно носилось в голове его"*.
* (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. V. М., Гослитиздат, 1950, стр. 229)
Вместе с тем Чичиков - воплощение души чиновника, сформированного в условиях самодержавно-бюрократического строя. Это чиновник нового склада, цивилизованный, усвоивший благонамеренную наружность и обворожительные манеры, за которыми трудно распознать его суть мошенника, взяточника, грабителя. Но самое главное в Чичикове - это, конечно, дух накопительства, в котором выразились новые веяния русской жизни.
Мировая литература знает немало образов плутов, у нее был и благодарный материал и целые века времени, чтобы запечатлеть в художественном образе тип проныры и пройдохи, использующего все средства, чтобы выбиться в "люди", оттеснить других и сесть самому на шею народа. Хотя мировая литература создала галерею великолепных типов буржуазного накопителя, тем не менее Чичиков поражает живостью, глубиной, правдой изображения и силой авторского разоблачения плутовства и мошенничества.
Гоголь не побоялся наградить своего героя изобретательным гибким умом, природной сметливостью, большой волей, уменьем собраться с силами и выстоять в беде. Чичиков на редкость наблюдателен и большой психолог. Долгими трудами и упражнениями он отшлифовал себя, свои вкусы и манеры и выработал настоящий дар, разгадав человека, попасть в тон ему, говорить о милом для него и на его языке. Делал ли он визиты, подводили ли его к даме, завязывался ли спор - во всем он умел быстро найтись и выказать себя с самой благоприятной стороны. Если даже и спорил он, то делал это как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно было слушать его. Сам Павел Иванович и все на нем безукоризненно чисто, опрятно, элегантно, как и его поклон несколько набок и уменье, поклонившись с легкостью почти военного человека, отпрыгнуть назад с легкостью резинового мяча. Все в нем было артистически отшлифовано, продумано, рассчитано вплоть до серебряной с финифтью табакерки, на дне которой лежали две фиалки для запаха, которую он подносил, чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников.
Но в самом приятном поступке Чичикова, в самой обворожительной позе его Гоголь обнажает душу человека, рвущегося к наживе, к достижению грубо-корыстных целей, готового ради этого унижаться, льстить, подличать, кривить душой, клясться и плакать. Чичиков вечно двоится на добропорядочную видимость и подлую сущность. Автор неотступно следует за ним со своей иронией, подставляя под каждое его движение и фразу скрытый в них действительный смысл.
Поэтому, когда чиновники губернского города NN приходят в восторг от Павла Ивановича Чичикова, от его благонамеренности, учености, дельности, любезности, почтительности, когда даже Собакевич назвал его преприятным человеком, читатель ясно уже видит, что перед ним плут и делец. Вот Чичиков повстречал случайно прекрасную институтку. Гоголь пишет, что первой его мыслью было: "Славная бабенка!". Но тут же последовала другая мысль: "Ведь если, положим, этой девушке да придать тысяченок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек". В манерах, в речах, в наворачивающихся на глаза слезах при разговоре о добродетели, в уподоблении своей жизни судну посреди бурных вод - во всем сквозит и просвечивает притворство и лицемерие, без которых нет буржуазного приобретателя.
Изображая тип раннего буржуазного накопителя, Гоголь, в отличие от своих европейских собратьев по перу, ни в чем не проявляет симпатии к Чичикову. Напротив того, он с гневом и раздражением разоблачает его. Он придал словам Чичикова "потерпеть за правду" бесконечно-иронический смысл, ибо никакой правды, ни при каких обстоятельствах Чичиков не добивался. Рассказав, как Чичиков попался на таможенных спекуляциях крупного масштаба, но все-таки благодаря ловкости увернулся из-под уголовного суда, припрятав про черный день тысчонок десяток, Гоголь заключает: "Итак, вот в каком положении вновь очутился герой наш! Вот какая громада бедствий обрушилась ему на голову!" Эти слова можно было бы принять за участие автора к судьбе героя, если бы за ними не следовало саркастическое замечание: "Это называл он: потерпеть по службе за правду". Гоголь ненавидит Чичикова не меньше, чем Плюшкина или Ноздрева, аттестуя его как подлеца. Последняя глава I тома "Мертвых душ" и посвящена раскрытию процесса формирования типа подлого пройдохи-приобретателя.
Главная идея, юмор и лиризм поэмы
Одной из важных особенностей поэмы "Мертвые души" является то, что в ней нет противопоставления отрицательным героям героев положительных. Типичное для произведений передовой буржуазной литературы выдвижение ловкого дельца в качестве той силы, которая торжествует над вырождающимся барством, феодальной аристократией, дворянством, чуждо великому русскому писателю. Он угадал глубокие внутренние процессы, происходящие в крепостническом обществе России, порождающие чичиковщину, но он отверг всякую мысль о положительности этого типа. А вместе с тем "Мертвые души" - это произведение о судьбах страны, о будущем родины. Именно с точки зрения судеб России помещики представлены "мертвыми душами", а с ними вместе и чиновники, и Чичиков. В своем идеале Чичиков - та же самая косная сила, что и Плюшкин. Героям и всем их идеалам в "Мертвых душах" противостоит лирический образ России, воплотивший идеал самого писателя. Русь, устремленная вперед, наводящая ужас своим гремящим полетом, победно вырывающаяся в авангард всечеловеческого прогресса,- этот образ, замыкающий первый том поэмы, дал основание Белинскому гениально сформулировать главную идею поэмы. Пафос поэмы, писал критик, "состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом, доселе еще таинственным, доселе еще не открывшимся собственному сознанию и неуловимым ни для какого определения" (VI, 430-431). Переведя нарочито туманное выражение Белинского на ясный язык, получаем такую формулировку: идея поэмы состоит в выражении противоречия между крепостническо-самодержавным строем и тем, к чему стремится Россия. Стремление России, выраженное Гоголем в лирическом отступлении о птице-тройке, не имеет ничего общего не только с крепостничеством, но и с общественными формами, которые соответствуют вожделениям Чичикова. Белинский с жаром возмущения пишет о Чичиковых европейских буржуазных стран, которые там "не скупают мертвых душ, а покупают живые души на свободных парламентских выборах!" (VI, 360).
Белинский солидарен с Гоголем в отрицательном отношении к буржуазным пройдохам и мошенникам, к буржуазным общественным отношениям. И он видит, что Гоголю неясен ни тот путь, на котором Русь могла бы обрести стремительную силу развития, так пламенно им воспетую, ни тот идеал новой общественности, к которому устремлено все бешеное движение Руси-тройки. "Субстанциальное начало", т. е. сущность, заключающая в самой себе источник движения навстречу высшим целям, еще не открылась, еще темна и неуловима. Белинский судил о произведении по первому тому. Главы второго тома стали известны после его смерти. Они подтвердили правоту Белинского и расширили его представление о главной идее великого создания. Отрицание того образа жизни, который ведут помещики-крепостники, здесь еще яснее, еще непримиримее, так же как и разоблачение Чичикова. Во втором томе уже без аллегорий и художественной символики сказано, что главное стремление русского человека состоит в ожидании пробуждающего и бодрящего зова: вперед, и помещичье сословие гневно и беспощадно окрещено:-"полмиллиона сидней, увальней и байбаков".
Если в первом томе, замирая перед необъятными просторами родины, автор поэмы спрашивал: "Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?!", то во втором томе Гоголь уже определил, в чем должна состоять "беспредельная мысль", и выражено страстное, тоскующее желание писателя увидеть, найти, прославить того, кто сумеет, наконец, разбудить Русь и двинуть ее по пути развития, к совершенно новой, "высокой жизни". Обеспокоенный судьбами родины, которую душат "мертвые души", которая пропадает в бессмысленной суете и напрасной трате сил, Гоголь взывает к истории, к живым, неистраченным, молодым силам России: "Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы и свойства и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какою любовью заплатил бы ему благодарный русский человек!"*. В этом вдохновенном слове великого патриота, озабоченного грядущим своей страны, поставлена важнейшая, основная проблема прогрессивной русской литературы XIX века, которая будет непрестанно искать того передового деятеля, вооруженного "беспредельной мыслью" и всепобеждающей волей, который выведет Русь на новый, великий и прекрасный путь социально-исторического развития. Тургенев и Гончаров, Чернышевский и Некрасов, Достоевский и Лев Толстой - каждый по-своему будут присматриваться к различным социальным слоям, к различным общественным типам и предлагать обществу своего героя в качестве идейного руководителя и практического примера.
* (Н В. Гоголь. Собр. соч., т. V. М., Гослитиздат, 1950, стр. 267.)
На этой центральной проблеме дальнейшего литературного развития сам Гоголь скатился в реакционную проповедь, попытавшись найти спасителя и вождя России совсем не там, где должно было его искать. Устремив все силы гения на то, чтобы выдать Костанжогло за того, кто скажет Руси всемогущее слово: вперед!, он обрек себя на борьбу с самим собой, на мучительную духовную драму, на страшное аутодафе труда, оказавшего субъективной воле писателя невероятное сопротивление своей правдой, жизненностью, боевым антикрепостническим духом.
Но и заблуждаясь, Гоголь приоткрывал перспективы, огромные дали русской классики. Его стремление справедливо и разумно разрешить узел противоречий между помещиками и народом, попытки переделать даже помещичью природу, чтобы обратить этот класс на путь честного труда, его взгляд на крестьянское сословие как единственное, ведущее нравственный образ жизни, и на мужика, что он как человек "нравственней, чище, благородней, выше", чем человек благородного звания, призывы "иметь любовь к труду", утверждение: высший смысл жизни - это "трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек" - все это несомненное предсказание той эволюции русской литературы, которая завершилась беспокойными, тревожно-драматическими и неустанными исканиями Льва Толстого.
Изображая Россию чиновника и помещика "сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы", избрав юмор как форму разоблачения и отрицания существующей действительности, Гоголь воплотил свой высший идеал, неясный и неопределенный, в образе Руси-тройки. Поэтому в царство смеха, сарказма, негодования вошел у него лирический пафос, "эти гремящие, поющие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания" (Белинский). Отсюда определение жанра произведения как поэмы. Лиризм, проникающий "Мертвые души", придает картинам, развернутым в повествовании, высшее значение, поднимает изображаемое, все мелочи и дрязги помещичье-чиновничьего существования на высоту общенационального значения. Каждая мелочь вплетена в общую мысль о России и ее дальнейшей участи. В лирических отступлениях, далее, выражено общечеловеческое содержание, перерастающее рамки национально-русского масштаба.
Занятый вопросами о судьбе России, Гоголь не мог предаваться беззаботному смеху. Его юмор глубок и серьезен. Под каждым вскрытым им нарывом - живая кровь и больное тело. Это совсем не "легкая смешливая ирония", как представлялось Шевыреву, а смех, пробирающийся до печальной сути существующего, сдергивающий с него все покровы и потому горький, иногда полный гнева и всегда перемешанный со слезами боли, обид и тревоги. Когда писатель касается бестолковости, темноты, забитости митяев и миняев, селифанов и петрушек, забубенных русских головушек, его юмор, как заметил еще Белинский, наполняется "грустной любовью". Все великолепное размышление Чичикова над списком купленных крестьян проникнуто таким именно юмором. В таких местах комическое одушевление писателя приобретает смысл трагический: в них выразилось сознание скорбности судьбы великого, смышленого и бойкого народа, отданного во власть собакевичей и ноздревых, коробочек и Плюшкиных, маниловых и тентетниковых.
Язык и стиль
Белинский отмечал: "Гоголь не пишет, а рисует; его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, определенно, рельефно выражает у него мысль, и тщетно бы хотели вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли" (VI, 355).
Нужна была колоссальная работа ума, зоркая наблюдательность и постоянная готовность подхватить, запомнить и пустить в дело меткое словцо, живописное выражение, характерную деталь, чтобы добиться гоголевской рельефности слога, беспримерной выразительности и изобразительности языка. Современники оставили свидетельство того, как жаден был Гоголь к людям, от которых мог чему-нибудь научиться или услышать нечто колоритное, своеобразное. Он целые часы мог проводить с мастеровым, конным заводчиком, охотником, простым крестьянином. Язык Гоголя включает в себя и особенности живой крестьянской речи, и фразеологию чиновничества, и жаргон игроков, охотников, и особенности светского чопорного разговора, и все богатство книжной речи. Ему было из чего выбирать точное, звучное и живописное слово.
Сколько у него выражений для понятия - говорить! Вот несколько из них: "куда метнул", "подпустил турусы", "влепил словцо", "ввернул словцо", "начал откалывать", "какие ты забранки пригинаешь", "какие пули отливает", "прибрал словцо", "закрутил слово". Мастер сложных, развернутых сравнений, поразительных по смелости гипербол, он обладал еще умением молниеносно переходить от смешного к серьезному и от обычного, повседневного внезапно воспарять в неизмеримые высоты патриотического пафоса и философского пророческого раздумья.
Бесконечно разнообразный в словаре, Гоголь столь же разнообразен и в синтаксическом строе своей речи. От простого предложения он с необычайной легкостью переходит к таким конструкциям, где при одном главном предложении 10, 15, 19 придаточных предложений. Яркая, поистине живая речь повествователя, полная характерных вводных словечек и вводных предложений, поговорок, изречений, неожиданных восклицаний, комических умолчаний, легко, свободно и естественно переливается в лирическое слово писателя-гражданина, проникающего взором гения будущие судьбы своей отчизны, предающегося воспоминаниям юности, либо размышляющего о назначении и судьбах писателя-реалиста в современном ему лживом, холодном, бессердечном и враждебном обществе. Тогда фраза нижется на фразу, речь стремительно подымается ввысь и плавно парит, отчеканенная в стройный, звучный период ("Русь! Русь! вижу тебя", "Какое манящее и несущее и чудесное в слове: дорога!", "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?").
Гоголевский лирический порыв, организующийся в периодическую речь, берет исток в народной песенной поэзии. Разрабатывая народно-песенные приемы изображения переживаний человека, вникая в глубочайший лиризм и в специфику словесной ткани народной песни, Гоголь сумел развить в себе этот льющийся через край лиризм, поглощающий без остатка своим вдохновенным пафосом и величайшим искусством словесного выражения.
Борьба вокруг поэмы "Мертвые души"
Вслед за выходом "Мертвых душ" в июльском номере "Библиотеки для чтения" (1842 г.) появилась статья Сенковского, представляющая собой водянистый, довольно скучный, хотя и с претензией на остроты, разбор "Мертвых душ", насквозь пропитанный злобой и ненавистью. Беспрестанные придирки к слогу сменяются нападками на лирические отступления, издевательские пересказы отдельных сцен дополняются обвинениями Гоголя в клевете на русских людей. После сцены "Чичиков у Собакевича" критик, прикинувшийся возмущенным читателем, восклицал: "Фуй, фуй!... Какие люди! Какие понятия! И это, по-вашему, картина нравов и характеров России, поэма из русской жизни, цветок ее поэзии?!". Забывая всякий такт и малейшее приличие, Сенковский обзывал героев поэмы "нечистыми", а картины быта "зловонными"*. В заключение "разбора" было выражено мнение, что Поль-де-Кок выше Гоголя.
* ("Библиотека для чтения", 1842, т. 53, стр. 45, 32.)
Ненависть к Гоголю, до крайности обостренная "Мертвыми душами", сохранилась у Сенковского навсегда.
В том же духе писалось о "Мертвых душах" в "Сыне отечества". Тридцать страниц разбора приводили читателя к тому выводу, что якобы никакой особенной красоты "в идее целого романа или, пожалуй, "поэмы" не видно... На первом плане люди, злоупотребляющие своей должностью и наживающиеся противозаконными средствами. Все лица автора, начиная с героя, или плуты, или дураки, или подлецы, или невежды и ничтожные люди"*.
* ("Сын отечества", 1842, ч. III, № 6, стр. 11.)
Если Сенковский ставил Гоголя ниже Поль-де-Кока, то Булгарин в дополнение к этому отводил Гоголю место где-то позади Сологуба, Одоевского и Нарежного. Булгарин писал: "Гоголь искусно рисует карикатуры и комические сцены - это правда; но все это так поверхностно, так мелко..."*. "Ужели это существует в натуре? Ужели могут быть такие чиновники и такой губернатор, каких мы видим в "Мертвых душах"?.. Это вымысел, скажете вы... Но почему же этот вымысел, отдаляясь от истины и природы, не создал ничего светлого, утешительного?"**.
* ("Северная пчела", 1842, № 7, стр. 26.)
** (Там же, 1845, № 261, стр. 1041.)
Вся острота высказываний реакционных журналистов и писателей была, как видим, направлена против гоголевского реализма. Шум и толки насчет карикатур, описывания уродов и чучел - все это лишь рассчитанный ход. Не за правду же они ратовали: Булгарин и его компания простили бы Гоголю и Собакевича, и Плюшкина, если бы, во-первых, в них было меньше жизненной правды, а больше карикатуры, или "сатиры", а, во-вторых, если бы рядом с ними были искупительные лица добродетельных героев.
Произведения Гоголя возбудили ожесточенную злобу в лагере булгариных и сенковских не потому, что в них якобы даны карикатуры, чучела и уроды, а как раз наоборот, потому что Гоголь сказал истинную правду о жизни и людях, ту правду, которую стремились затушевать своей "благонамеренной" сатирой сочинители нравственно-сатирических, или, как их окрестил Белинский, полицейских, романов.
Славянофилы выступали не как враги, а как единственные "друзья" Гоголя. Они не только не унижали Гоголя до Поль-де-Кока, а, наоборот, возносили его до небес. К. Аксаков написал целую брошюру о "Мертвых душах". Шевырев поместил в "Москвитянине" две обширнейших статьи, одна более 20, другая более 30 страниц. Затем в "Москвитянине" не раз появлялись всякого рода полемические статейки, так или иначе затрагивавшие Гоголя.
Если кратко определить суть брошюры К. Аксакова "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души", то она сводится к тому, чтобы вынуть из гоголевского реализма его живую душу - пафос критики существующих общественных порядков. Этой цели служило лживое уподобление гоголевской поэмы "Илиаде" и сопоставление имени Гоголя с именем Гомера.
Аксаков не отрицал ни правдивости картин Гоголя, ни могучей силы его обобщений и полноты изображения предметов. Он "только" видел в образах Гоголя совсем не то, что они в себе содержали. Аксаков, а вслед за ним Шевырев, пытались обелить гоголевских помещиков и чиновников, говоря, что Гоголь не лишает их "ни одного человеческого движения".
Шевырев извращал образы "Мертвых душ", прилизывая и прихорашивая их. Коробочка у него - "тип деятельной помещицы-хозяйки", крестьяне у нее живут, по его мнению, в довольстве, а что людей она называет по кличкам, как животных и птицу, так это черта "аккуратных хозяев". У Ноздрева Шевырев отметил "черту русского народа" - страсть всем похвалиться и радушие. Шевырев не замечал, что, лакируя гоголевских помещиков, он впадал в противоречие со своим же собственным заявлением о том, что лучше сделать 30 верст крюку, чем повстречаться с такими людьми. Но главное было не в том. Главный пункт статьи Шевырева состоял в доказательствах того, что юмор ограничивает полноту и правдивость образов Гоголя: "Комический юмор автора,- делал вывод Шевырев,- мешает иногда ему охватывать жизнь во всей ее полноте и широком объеме"*.
* ("Москвитянин", 1842, ч. IV, № 8, стр. 368.)
Выходило, что образы Гоголя не соответствуют тому, что представляют собой реально существующие помещики. Другим путем Шевырев приходил к тому же результату, что и Сенковский,- к отрицанию жизненной правды в образах "Мертвых душ". Вражда к критическому направлению в литературе, к комизму и юмору неизбежно превращалась в ненависть к реализму, хотя на словах Шевырев призывал искусство быть верным жизни.
На стороне Гоголя выступил великий критический авторитет эпохи, властитель дум целого поколения, выросшего после 14 декабря 1825 года,- В. Г. Белинский. Он разъяснил обществу величие нового произведения Гоголя, а самого Гоголя назвал гениальным поэтом и первым писателем современной России.
В статье "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке" Белинский доказал несостоятельность обвинений Гоголя в том, что он будто бы отступает от правды. Каждый герой Гоголя характером, поведением, манерой выражаться полностью соответствует условиям действительности, в которых сформировался. Каждая черта Манилова, Собакевича, Ноздрева, Коробочки жизненна и глубоко типична. Математическая верность действительности - это свойство таланта Гоголя - в "Мертвых душах" проявилась с покоряющей силой и полнотой. Ничего он не окарикатуривает, не уродует, не извращает в угоду вымыслу, в целях возбуждения смеха: его зоркий гений берет самые важные, самые значительные черты действительности; и не вина Гоголя, что картина жизни получается безотрадно-печальной при всей своей смешной внешности. Гоголь не подбеливает и не подрумянивает грязную и пошлую действительность и потому больше, чем кто-либо другой, содействует пробуждению общественного сознания. Он-то и есть подлинный патриот, не терпящий зла, безобразий и подлости в жизни своего отечества. Белинский предсказал бессмертие великому произведению Гоголя, а его бешеным критикам посоветовал побольше писать брани на поэму: от этого книга Гоголя будет подыматься все выше и выше в глазах просвещенной России.
В статьях "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души", "Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя "Мертвые души" Белинский камня на камне не оставил от славянофильской фальсификации Гоголя. В этих статьях показано, что Гомер, изображая древний мир, влюблен в этот мир, в его героев, быт и нравы. Гоголь же отражает действительность "сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы". Он не воспевает изображаемый быт, нравы и типы, а высмеивает их, творит над ними свой суд художника. Его изображение помещиков, чиновников и их окружения дышит пафосом отрицания. На конкретных фактах Белинский разъясняет правоту высказанной им ранее мысли, что "Мертвые души" - это произведение, "беспощадно сдергивающее покров с действительности". Главное идейное содержание поэмы Гоголя заключается в художественном раскрытии противоречия между стремлениями русского народа и существующими общественными формами жизни. Поэтому "Мертвые души" - произведение "социальное, общественное и историческое".
Другой великий русский мыслитель того времени, революционер-демократ Герцен также высоко оценил художественное и идейное достоинство поэмы Гоголя. Герцен указывал: "Мертвые души" потрясли всю Россию. Предъявить современной России подобное обвинение было необходимо"*.
* (А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. VII. М., Изд-во АН СССР. 1956, стр. 229.)
Революционеры-демократы не дали Гоголя и его великого произведения на поругание, они вселили в умы русского общества сознание высочайшего идейно-художественного достоинства этой поэмы. Н. Г. Чернышевский, вождь русской революционной крестьянской демократии, развивая взгляды Белинского, писал, что "давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России"... "Гоголю многим обязаны те, которые нуждаются в защите, он стал во главе тех, которые отрицают злое и пошлое. Потому он имел славу возбудить во многих вражду к себе. И только тогда будут все единогласны в похвалах ему, когда исчезнет все пошлое и низкое, против чего он боролся!"*.
* (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III. M., Гослитиздат, 1947, стр. 11, 22.)
Источники и пособия
Первое "Собрание сочинений" Н. В. Гоголя вышло в 1842 г. в четырех томах; "Сочинения и письма" в шести томах вышли в 1857. Академическое "Полное собрание сочинений", т. I-XIV, 1937-1952. Статьи и высказывания Н. В. Гоголя по литературно-критическим и эстетическим вопросам собраны в сборнике: "Н. В. Гоголь о литературе". Вступ. статья и примечания Н. В. Богословского. М., Гослитиздат, 1952.
В. И. Ленин о Гоголе: в статьях - "О "Вехах" и "Еще один поход на демократию".
В. Г. Белинский о Гоголе. Статьи, рецензии, письма. Ред., вступ. статья и комментарии С. Машинского. М., Гослитиздат, 1949.
Н. Г. Чернышевский. Очерки гоголевского периода русской литературы; Сочинения Н. В. Гоголя; Сочинения и письма Н. В. Гоголя (Полн. собр. соч., т. III и IV).
А. И. Герцен. О развитии революционных идей в России (Собр. соч., т. VII, 1956); О романе из народной жизни (т. XIII).
Монографии о творчестве Н. В. Гоголя: Ф. М. Головенченко. Реализм Гоголя. "Уч. зап. кафедры русской литературы Московского госпединститута им. В. И. Ленина", 1953, т. XIX; Б. М. Храпченко. Творчество Гоголя, изд. 3. М., "Советский писатель", 1959; Г. Гуковский. Реализм Гоголя. М.. Гослитиздат, 1959; В. Ермилов. Гений Гоголя. М., "Советская Россия", 1959.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов активная ссылка обязательна:
http://litena.ru/ 'Литературное наследие'