"Тайна предутренних строк..."

Пролог к пьесе, где нет зрителей и актеров, а действие определяется предвечерней печалью и счастьем неожиданно блеснувшей строки

 Ужасен холод вечеров,
 Их ветер, бьющийся в тревоге,
 Несуществующих шагов
 Тревожный шорох на дороге.
 Холодная черта зари
 Как память близкого недуга
 И верный знак, что мы внутри 
 Неразмыкаемого круга.

Александр Блок

Январь был звонким и по-московски, как на полотнах Васнецова, ослепительно сверкающим. Багровое солнце неподвижно висело над кремлевскими башнями. Дыхание мгновенно становилось инеем на воротнике и белым облачком, неподвижно застывающим в воздухе. Снег яростно скрипел под ногами, словно кто-то уминал толченое стекло. Огромные витрины магазинов на улице Горького мороз исполосовал вдохновенным орнаментом диковинных зарослей, веток и птиц.

Михаил Аркадьевич Светлов зябко кутался в легонькое пальтецо и с насмешкой посматривал на меня:

- Ты вытащил меня из Дома писателей, чтобы превратить в мумию. Ты злодей. Но учти - живой Светлов лучше свежезамороженного Светлова. Я - не клубника.

- Не я вытащил, обстоятельства... - нужно было как-то оправдаться. - Газета...

- Хорошо, - мрачно согласился Светлов. - Сейчас мы постоим на улице минут тридцать, и ты уже не сможешь брать интервью, даже если очень захочешь. А я безжалостно буду смотреть, как мертвенной бледностью покрываются твои ланиты.

- Действительно, бр-р... холодно.

А прошла всего минута. Михаил Аркадьевич кивнул на часы, висящие у Главного телеграфа. И наконец смилостивился:

- Ладно, пойдем ко мне домой. В конце концов, если смотреть на жизнь философски, себе же дороже обойдется: по милициям затаскают. Заморозил живого корреспондента.

- Я... ничего.

- И я... ничего. Ты не смотри, что я тощий. Я выносливый.

- Я тоже не толстый.

- Замерзают не толстые, а злодеи. Так во всех сказках мира написано. А я верю в сказки...

В моих блокнотах сохранилась запись той беседы со Светловым, когда я, тогда журналист "Комсомольской правды", пришел к нему с просьбой побеседовать на страницах газеты с молодыми писателями о мастерстве, рассказать о своей "творческой лаборатории".

"Что это такое - "творческая лаборатория", - признался Светлов, - не знаю. Хотя, наверное, она у каждого литератора существует. У меня, например, несколько удачных, на мой взгляд, строк пришли на рассвете. Когда я о них вроде бы и не думал. Вот вам и тайна предутренних строк. Даже для меня - тайна. Как они появились? Из чего? А потом я пытался анализировать. Во-первых, я думал не о форме стиха, а о том, что скажу в нем, не один год. Значит, строки эти - не случайность. Во-вторых, накануне я встретился с человеком, судьба которого "подтверждала" мои размышления. И в-третьих, утром я проснулся от какой-то тревоги. Никаких неприятностей я не ожидал. Тогда что же меня беспокоило? Потом понял - эти самые строки. Записал их на папиросной коробке и сразу почувствовал облегчение. Словно, - он засмеялся, - занял у кого-то деньги, чувствовал себя неловко и наконец отдал долг... Вы что-нибудь понимаете?..."

"Кажется понимаю..." - ответил тогда я, хотя какого-то звена в цепи его размышлений мне еще недоставало. И все же спросил: "Какая-то логическая последовательность выстраивается. Но выходит, что форма, размер стиха - от озарения. Чистая случайность. Мог быть ямб. Но возможен - и хорей, и белый стих..."

"Нет, - подумав, ответил Светлов, - хорея здесь быть не могло. Определенное содержание диктует определенную форму. Трагедию не напишешь раешником, а развеселые частушки - гекзаметром. О серьезном нужно говорить серьезно. Значит, и появление формы стихотворения есть определенная закономерность. Видите, цепь все же выстраивается..."

"В данном случае - да. Но часто почти невозможно восстановить все звенья".

"А я и не люблю их восстанавливать, - Светлов улыбнулся, - обожаю тайны. А раскрытая тайна - кого это волнует!?.."

Мы тогда не доспорили. Но прикосновение к тайне волновало тех же молодых, просивших о беседе со Светловым. Тайна не должна умирать: люди до сих пор ищут разгадку дамасской стали и секретов живописи Рублева. Эквивалент найден. Но все же он не однозначен оригиналу.

"Тайна предутренних строк..." У каждого писателя она различна. Независимо от того, когда рождаются строки: на рассвете или глубокой ночью, когда мир скован тишиной и раздумьям никто и ничто не мешает.

"Тайна предутренних строк..." Это и тайна книг. Они, как известно, имеют свою судьбу. Одни, бескрылые, умирают, еще не успев выйти из печатной машины. Другим, даже одетым и в серые, бесцветные обложки, суждено бессмертие.

В искусстве нет однозначных правил, и рождение одного замысла книги никогда не схоже с другим. Как и судьба романа или повести после их публикации. Но какие-то общие закономерности, мне кажется, очень точно подметил Михаил Светлов, отвечая на недоуменный вопрос, как за сорок минут он смог создать бессмертную "Каховку": "Сорок минут плюс вся жизнь!.." Ничего не может возникнуть на пустом месте, и тем счастливым мгновениям, когда в голове писателя мелькнет совершенная строка или вдруг реально увидятся черты образа, предшествует длительная, непростая, порой мучительная работа мысли, поиск, анализ и обдумывание сложнейших явлений жизни и, конечно, житейский и писательский опыт человека, степень его таланта. Миллионы людей видели, как падали с ветки перезревшие яблоки, но только в мозгу Ньютона падение яблока стало последним организующим звеном в цепи ассоциаций, родивших закон, который сегодня изучают люди уже на школьной скамье.

"Плюс вся жизнь..." Книга, как айсберг. Эти слова - формула ее невидимой "подводной" части.

Характер писателя не может не сказаться на характере его книги. Галина Николаева, солдат, боец по натуре, не могла не прийти к роману "Жатва". "В те годы (речь идет о 1947. - А. Е.), - рассказывает она, - к колхозной теме меня привлекло свойственное большинству советских людей желание быть на самом трудном участке. Это стремление работать на главном направлении, присущее многим писателям, всегда руководит мною при выборе темы: интересно писать о сильных и активных людях, а такие люди, как правило, воюют на передовой - это закономерно".

Как-то я сидел у нее дома на Новослободской улице в Москве и расспрашивал о работе над романом "Битва в пути". Галина Евгеньевна, улыбнувшись, призналась:

- У каждого писателя свои герои. Мне претят личности статичные, самоуглубленные, круг интересов которых замкнут в личностном. Моя стихия - борьба, схватка мнений, характеров, воль, натур. Такие люди мне по душе. О них я пишу...

Повесть Веры Пановой "Евдокия" "родилась из газетного задания" - поездки в детские дома, где жили ребята, потерявшие на войне семьи. Знаменитая "Кружилиха" - из огромной душевной потребности рассказать о "незаметных героях войны": "Я люблю сержанта Лукашина, хоть он и пришел с войны без орденов. Без орденов и с семью нашивками за ранения - это бывает, и на войне бывает и в литературе. Никто из критиков меня за него не похвалил, но я думаю, что правильно написала сержанта Лукашина, его чистоту, доброту, бессребренность и спокойную негромкую отвагу".

Борис Николаевич Полевой ровно ничего не придумывал в известной повести "Горячий цех". Она родилась на Калининском вагоностроительном заводе. Неожиданно для самого себя Борис Полевой пришел тогда к важному выводу: повесть "мне показала, а читательский прием это подтвердил, что можно писать художественные вещи точно но канве реальных событий, что в наших социалистических условиях возможно выводить в книге живого, реального современника, который, если он несет в себе типичные приметы времени, может стать и героем литературы". Вывод подтвердился творческой практикой. Роман "Мы - советские люди", "Повесть о настоящем человеке" вышли из самого что ни на есть реального "материала", и Алексей Мересьев - столь же знаменитое явление жизни, как и искусства.

Сколько писателей - столько и путей к образу, столько индивидуальных творческих манер.

Писатель работает, мечтая заглянуть в будущее. Действительность не статична. "...Самое интересное, - признается Николай Грибачев, - это будущее, удивительная страна, в которой хочется побывать каждому, в том числе и мне. Будучи оптимистом по натуре, я верю, что оно окажется интереснее и лучше настоящего, но так хочется увидеть его зримые черты, скрытые завесой времени".

Известный исследователь Б. Мейлах, работая над трудом "Художественное мышление Пушкина как творческий процесс", горестно, но обоснованно заметил, что "...психология художественного творчества как научная дисциплина фактически еще не существует". А поэтому он не мог и не определить круга ее задач: "Исследование процесса переработки и обобщения художником жизненных явлений в ходе создания своих произведений".

Запомнилось выступление моего друга поэта Егора Исаева на одном из диспутов о литературе:

- Я очень уважаю "академическое литературоведение". Но чтобы рассказать о художнике, его творческой лаборатории, нужно самому мыслить по-писательски. Процесс творчества может быть раскрыт только теми же способами: художническим проникновением в замысел, его эволюцию, в путь воплощения первоначальных раздумий. О художнике нужно писать художнику...

Я не могу с этим не согласиться. Потому наша тема определила жанр этой книги, вмещающей и рассказ, и исследование, и воспоминания, и беседы, и поиск. Вероятно, такой "сплав" лучше других позволяет увидеть и секреты мастерства, и те волшебные вспышки творчества, которые дают цепную реакцию, завершающуюся созданием полюбившейся нам книги.

Чтобы понять характер реки, нужно пройти до ее истоков, до тех подчас незаметных родников, в которых берет начало безудержное, грозное полноводье, заставляющее сердца человеческие наполняться удивлением и смятенностью.

"Родники" романов, повестей, стихов "замыкаются" не на месте прописки писателя. Потому нам пришлось бродить и распадками обского Севера, идти под Полюс на атомной лодке, пересечь Таймыр, карабкаться кручами Кара-Дага, стоять на обледенелых пирсах в Мурманске и Игарке, встречать рассвет во Владивостоке, а закат в Причерноморье или на Брянщине, чтобы пройти путями замыслов, поисков писателей, героев их книг.

Иначе нельзя было ни понять, ни объяснить многого, что можно разъяснить только в этих краях, островах и землях, ставших родниками, корнями, миропониманием, воплощенными в образ, характер, повествование.

Вероятно, у академического литературоведения, сравнивающего варианты и черновики, есть свой "потолок" возможностей. Творчество, как ничто другое, не поддается поверке алгеброй, умозрительными конструкциями. Понять, как рождена книга, образ, строка, - значит сопережить мгновения такого рождения. Самому увидеть, как дрожала заря на утренней росе. Тогда и есенинский "розовый конь" не покажется фантастической выдумкой. Потрогать, хотя бы мысленно, но не умозрительно, а "эмоционально", раскаленную броню только что поверженного "тигра". Тогда "Горячий снег" Юрия Бондарева зазвучит накалом истинной ярости и той не поддающейся анализу мозга выдержки, которые остановили танки Манштейна, рвавшиеся на выручку окруженной под Сталинградом группировки Паулюса. Пройти распадками обского Севера и дикой сибирской глухомани, опалить руки пламенем ночного костра. Тогда гроздья самобытнейшей вязи повествований Григория Коновалова и Сергея Залыгина покажутся такой же реальностью, как видимая ежечасно из окна железобетонная коробка растущего дома.

Понять - значит объяснить, и в нашем путешествии по книжным страницам мы старались не довольствоваться умозрительными выводами. Автор сам шел к писателям, записывая их рассказы, спорил с ними, разыскивал людей, ставших когда-то прообразами их книг, брал билет на самолет и отправлялся за тридевять земель, куда-нибудь во Владивосток, на Таймыр или в Мурманск, чтобы самому пройти путями и книг и их героев.

Потому наше путешествие и вылилось в повесть, жанр, может быть, непривычный для исследований такого рода. Но ведь тот же Светлов, напомню, сказал, что "определенное содержание диктует определенную форму". Каждая книга рождается жизнью. Значит, и рассказ о книгах - это столько же повествование о творчестве, сколько и о людях и обстоятельствах, в столкновении с которыми высекалась искра замысла, вдохновения, образа.