"Соавтор" - Гагарин

Он вносил последние поправки в уже набранную главу, когда дверь резко распахнулась.

- Скорее иди сюда! Сейчас по радио будут передавать что-то важное.

Вначале, из приемника, включенного на полную мощность, разнеслись по комнате знакомые колокольчики позывных...

Сообщение это было подобно толчку, родившему невиданной мощи горный обвал.

Миллионы и миллионы людей застыли у репродукторов. Волнение переросло в перенасыщенный грозовой заряд, готовый в любую секунду сверкнуть молниями эмоционального взрыва.

Чувствовалось это по всему. Даже по знакомому каждому голосу Юрия Левитана. Уж ему казалось бы чего волноваться! В его устах слова "Слушайте важное сообщение" и "работают все радиостанции Советского Союза" звучали не раз и не два. Да и что более грандиозное мог сообщить он, первый рассказывавший миру о торжестве Сталинграда, падении Берлина, наконец, о завершившем кошмарные испытания наши дне великой Победы?

Но сегодня даже он отступил от своих правил, добавив ликующим голосом после традиционных слов "важное сообщение" - "чрезвычайно важное..." И повторил это дважды.

И вот смолкли знакомые колокольчики радиопозывных, и над континентами всей планеты разнеслась весть, подобная удару молнии:

"12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник "Восток" с человеком на борту.

Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника "Восток" является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич..."

Василий Дмитриевич бросился к телефону.

- Редакция?! Это - Федоров. Очень прошу задержать публикацию главы. Сейчас ее в прежнем виде давать нельзя. Вы же сами сейчас все слышали...

- Срочно приезжайте.

- Еду!..

Всю ночь сидел он за письменным столом.

Первые строки не "сочинялись". Они пришли сами. Как дыхание. Как потрясение свершившимся:

 Что сон?! 
 Фантазия! 
 Наитье! 
 Но станет жизнь вдвойне ясна,
 Когда реальное событье
 Ворвется продолжением сна.
 Гагарин!.. Юрий!..
 В счастье плачу,
 Как будто двадцать лет спустя,
 Отбросив тяжесть неудачи,
 Взлетела молодость моя...

Наверное, такое и называют вдохновением. Когда слова не приходится искать. Они приходят сами. Неистребимой потребностью души сказать о самом главном, что тебя сейчас волнует, не дает думать ни о чем другом:

 И не стыжусь,
 И не краснею, 
 Что ты, свершая свой полет,
 На двадцать лет пришел позднее
 И на сто лет уйдешь вперед.
 Мы люди разных поколений,
 Но на дороге голубой
 Я рад всем точкам совпадений
 Моей судьбы
 С твоей судьбой...

Поэт уловил в событии самое главное: полет Гагарина был не подвигом одиночки. Это был подвиг страны, общественного строя, воспитавшего Гагарина.

 Чем круче хлеб,
 Тем жизнь упорней.
 Я рад, что мы с тобой взошли
 От одного большого корня
 Крестьянской матери - земли...
 Чтоб, дерзкий,
 Ты взлетел с рассветом
 И возвратился в добрый час,
 Мы все стерпели, но об этом
 Я поведу другой рассказ.
 Я расскажу иными днями,
 В словах по сердцу и уму,
 Какими трудными путями
 Мы шли к полету твоему.

Работа шла до последнего мгновения, отпущенного поэту редакционными сроками. До топ минуты, когда ответственный секретарь "Огонька" выхватил подготовленную к печати рукопись, чтобы срочно отправить ее в типографию.

Мы с улыбкой наблюдали, как Василий, ероша и без того косматые, львиной гривой спадающие на лоб волосы, вышагивал по длиннющему коридору, что-то бормоча и, словно разговаривая с невидимым собеседником, размахивая руками.

Присел на подоконник. Записал строку в блокнот. И снова маяча, меряя шаги, одинокая фигура, не замечая проносящихся мимо на стремительной скорости курьеров, сотрудников, фотокорреспондентов, спешащих с еще влажными, только что отпечатанными фотолистами, которые уже завтра станут вечной нашей, непреходящей историей.

Федоров как-то не сразу сообразил, что рукопись у него отняли, унесли.

Так и остался растерянный у подоконника. С недоумением на лице. И погасшей сигаретой в уголке рта.

Журнал "Огонек" с отрывком из поэмы Федорова вышел из печати через неделю после полета Гагарина. "Знакомые удивлялись, - рассказывает Василий Дмитриевич, - неужели меньше, чем за неделю, я смог написать такую главу".

А между тем действительно все эти строки родились за одну ночь.

Счастливую ночь не только для поэта - для всего человечества.

Но так и бывает с истинным искусством: ослепительную творческую вспышку дает заряд только высочайшей общественной, гражданской энергии, с которой соприкасается писатель и которая сжигает его сердце до полной отдачи таланта и мастерства.

Выводы, осмысление свершившегося для себя пришло позднее: то обстоятельство, что полет мечты писателя не вошел в конфликт с реальностью, размышлял Федоров, "говорит о том, что направление моей работы было верное, в результате чего логика моей поэтической фантазии подтвердилась логикой развития самой жизни. Дело в том, что логика поэтической мысли должна быть так же точна, как логика любого научного изыскания. Надо только знать, что ищешь. Истинный поэт, верно определивший исходные позиции, направление, непременно придет к верному решению своей творческой задачи. Допущенная ошибка будет вскоре же обнаружена, как это было со мной..."

Сама жизнь фантастику оборачивала реальностью, а романтическое видение вдруг получало окраску "чистейшего" реализма. Поэт постоянно испытывал на себе давление этой неизбежной и прекрасной диалектики наших будней: "...Первая глава была написана в романтическом стиле. Но вот мои герои едут на авиационный завод. Мне показалось, вернее, началось так, что я позволил себе слишком вдаваться в реалистические подробности. Напечатанная отдельно глава не вызвала моих сомнений, но когда она стала в общий ряд, ее пришлось снова причесывать, убирать из нее реалистические излишки. В конце концов из поэмы романтической она превратилась в романическую, то есть получила признаки стихотворного романа..."

Жизнь неумолимо ломала первоначальный замысел, вносила в него свои весомые поправки. А разве может быть равнодушен и безразличен к такому процессу художник, если он хочет быть верен правде жизни?

Позднее при встрече журналистов "Комсомольской правды", где я тогда работал, с Юрием Алексеевичем Гагариным как-то зашел разговор о "фантастике и реальности" в искусстве.

Юрий Алексеевич рассмеялся:

- В наш век взаимоотношение этих понятий весьма относительно. Вид нашей Земли из иллюминатора космического корабля показался бы многим нашим писателям-фантастам наичистейшей фантастикой. Сознаюсь, я сам подчас с трудом заставлял себя поверить, что картины, которые я наблюдал, - не плод моего воображения, а самая что ни на есть реальнейшая из реальностей.

Я рассказал ему о "приключениях" с поэмой Василия Федорова, о спорах вокруг ее первоначального варианта и поправках, внесенных в нее... им самим, Гагариным. Хотя с поэтом они и не были знакомы.

- Вот уж никогда не думал, - расхохотался Юрий Алексеевич, - что стану соавтором поэта. Хотя бы и невольным. Но я рад, что так случилось. Я люблю людей смелой мечты. Вез мечты не было бы ни самолета, ни поезда, ни искусства - ничего. Жили бы мы с вами в пещерах, - он развел руками, - и с дубиной охотились на мамонта...

Скоро Гагарина не стало. Весь мир был потрясен этой потерей. Я до сих пор не могу забыть его улыбки. Когда он у окна кабинета в комбинате "Правда" размышлял о фантастике. О нем написали и напишут тома и тома. Но личное, главное впечатление и воспоминание о нем как о человеке, сотканном из солнца и убежденности.

Слова, произнесенные им тогда, при встрече, не были для него случайными. Я вздрогнул, когда прочел в наброске доклада, который он так и не успел произнести: "Проникновение в космос, как и другие великие дела человечества, нельзя рассматривать только сквозь призму повседневных интересов и текущей практики. Если бы люди на протяжении истории руководствовались лишь удовлетворением своих повседневных нужд, то, наверное, человечество до сих пор вело бы пещерный образ жизни".

Я думаю, что эти строки так же приложимы к искусству, как и к любой другой области человеческой деятельности. А в формуле "литература и жизнь", когда речь идет о прозрении и мечте писателя, "соавторство" Гагарина - аргумент, стоящий сотен умозрительных томов, посвященных этой проблеме.

Ибо "цена" этому "аргументу", "соавторству", "связи" и "взаимообусловленности" - подвиг и жизнь.

Но все-таки полет на Бегу не давал покоя многим, понимающим искусство только лишь как зеркальное отображение реально существующей жизни.

И не раз и не два задавался Василию Дмитриевичу вопрос:

- Критики, пишущие о "Седьмом небе", обращают внимание на ее ирреальные мотивы. Каков характер вымысла в поэме?

Приходилось снова и снова разъяснять:

- Ирреальных мотивов в чистом виде в поэме нет. Для меня все, что могло написаться и написалось, - реальность... Есть только смещение изобразительных плоскостей, от примелькавшегося будничного к романтически необычному, в плане обострения образа. Если бы моего главного героя, Василия Горина, за его морально-нравственные погрешения судили на комсомольском или профсоюзном собрании, как это происходит в некоторых наших поэмах, то это могло бы привести к мелочному бытовизму, будничности, банальности. Тогда бы не удалось более полно выявить основной замысел, его идею. Вот почему моего героя судят на загадочной планете Вега, где земные чувства обострены, где уже возможно судить чистотой и красотой. Помните, как молодая вегианка в ареопаге звездного суда обращается к Василию:

 Мы судим всех,
 Забывших о прекрасном.
 Мы судим многих,
 Кто в земном краю
 Не из большой любви,
 А из соблазна Любил,
 Страдал 
 И тратил жизнь свою...

Шел секретариат Правления Союза писателей. В перерыве Федорова окликнули:

- Василий Дмитриевич?

Он оглянулся.

К нему пробирался через толпу Александр Прокофьев.

- А вы знаете, я был не прав тогда... Гагарин опрокинул все наши прежние представления... Прочел ваши новые главы. Очень они нужны. Поэма нашла необыкновенно широкий выход в будущее. Так что, оказывается, и Вега была нужна, и звезды.

- А звездный суд над Василием Гориным, заблудившимся в своей земной любви?

- Все стало на место. Я только по размышлении понял, что без этого суда нравственную проблему вашего повествования не решить.

- Но эта глава еще тоже, если говорить о реальности, несколько фантастична. На Земле пока еще поступки людей чистотой и красотой не судят.

- Это закон не судит. А поэт должен судить. Тот же полет Гагарина это доказывает. Он - не только техническое достижение. Люди теперь не могут не мерить свои мысли и поступки его духовной чистотой, его подвижничеством, его мужеством...

- Да, дело здесь, конечно, не в моей Веге, - раздумчиво бросил Федоров. - В поэме могли быть и Марс, и Венера, и Юпитер. Название миров в повествовании - условность. Возвышение человека к нравственной чистоте - реальность.

- Значит, спора нет! - рассмеялся Прокофьев.

- Выходит, что нет, - согласился Федоров. - А борьба есть. Остается.

- За кого? С кем?

- За человека завтрашнего дня. За его духовное совершенство. А "с кем?". Это "с кем?" - многолико. И схватки предстоят жестокие.

После памятной главы о Гагарине поэт дописал еще пять глав поэмы.

Он не мог не выполнить обещания, данного первому космонавту:

 Я расскажу иными днями
 В словах по сердцу и уму,
 Какими трудными путями
 Мы шли к полету твоему.

Поэма - как вехи немыслимо трудной и гордой нашей судьбы.

На подаренном мне издании поэмы "Седьмое небо" Василий Федоров написал: "...Мне дорого все, что я написал. А в этой вещи - дорога атмосфера жизни".

Но так и сложилось повествование, где поэт словно впитал в себя и боль, и счастье, и трудный нравственный поиск эпохи:

 Москва, Москва,
 Бывало ль хорошо,
 Бывало ль плохо,
 Бодрый иль усталый,
 Как через сердце
 Родины большой,
 Я шел через тебя
 Кровинкой малой.