Земля и вега

Глава "Земля и Вега" была закончена. Дня через два он читал ее друзьям:

 - Летим! 
 - Куда летим? 
 - Летим к далекой Веге. 
 Посадка. 
 Взрыв. 
 И мы в стальном ковчеге. 
 Спешим в бреду 
 Космической езды 
 На праздник основания звезды. 
 Летим сквозь ужас  
 Темноты кромешной 
 В мир молодой...

Голос поэта звенит от напряжения:

 Что нужно вам 
 В холодных безднах тьмы, 
 Вам, любящим друг друга? 
 Как нелепо! 
 Инопланетцы, неужель и вы
 Здесь ищете
 Свое Седьмое небо?
 И я ищу, 
 И у меня есть флаг
 И страстных 
 И опасных путешествий... 
 А если умирать, 
 Я б умер так, 
 Да, только, только так: 
 С любимой вместе. 
 Земле нас не предать. 
 Нетленные, орбитою туманной 
 Мы стали бы звездою безымянной 
 Летать... 
 Летать... 
 Летать... 
 Века летать!

Кого могли оставить равнодушным эти крылатые строки, словно выкованные из литой стали, распахнутые, как утверждение беспредельного могущества человека, к далеким мирам и звездам!

Но мы сами не подозреваем, как глубоко, цепко держатся в нашем сознании устоявшиеся, традиционные представления.

Василий Федоров испытал это по отношению слушателей и читателей первого варианта поэмы полной мерой.

Поздравлениям с несомненным блистательным творческим успехом неизменно сопутствовали сомнения и советы безусловно искренние:

- Написано отлично. Но зачем тебе все это?! Поэма создана в реалистическом ключе. В этом ее сила. Нужно ли возвращаться к "Аэлите" Алексея Толстого? У него были иные задачи, иной жанр - фантастика.

- При чем здесь фантастика?! В романе Чернышевского тоже есть "нереальные" сны Веры Павловны. Но от этого книга не стала менее "реалистичной".

- И у тебя в поэме есть "ирреальное". Но иного рода. Связанное с действительной жизнью. А здесь - космос, Вега, звездные миры. Слишком далеко хватанул. Мне кажется инородным это прямое включение фантастики в жанр совершенно реалистического повествования.

- А спутники земли?!

- То спутники. Мертвые механизмы. Пока полетят космонавты - еще не одно десятилетие пройдет.

- Но обязательно ли поэтическую мечту мерить хронологией?

- Не знаю, не знаю... Но целостность художественного "организма" поэмы нарушается.

- Не могу с этим согласиться!

Но беспокойство и сомнения в душе были уже посеяны. Не так легко внутренне ощутить свою правоту, если ее ставят под сомнение не недоброжелатели твои, а самые искренние друзья, к тому же - он знал это - тонко чувствующие слово и отлично знающие закономерности поэтического видения.

Было над чем задуматься. Думал: победа принесет удовлетворение. Но вот все завершено - и снова мучайся, думай, взвешивай бесконечные "за" и "против".

Через несколько дней случилась неожиданная поездка в Ленинград.

Вечером Василий Дмитриевич читал отрывки из поэмы Александру Прокофьеву.

Тот - воплощенное внимание. Потом вдруг нахмурился.

Федоров перехватил настороженный взгляд маститого поэта.

- Не нравится? Плохо?

Прокофьев молчал.

- Нравится. Очень. Только почему ты реализму изменяешь? И что тебя понесло на эту самую Вегу? На земле разве дел не хватает?!

Опять то же самое!.. Уж чье, чье, а слово Прокофьева весомо в любом поэтическом споре.

Фантастика? Нет, он не мог принять этого упрека. В космосе кружили спутники, запущенные руками людей. Человек стоял на пороге прыжка к звездам. Когда в октябре 1957 года первый искусственный спутник Земли положил начало космической эре, Фредерик Жолио-Кюри в счастливом вдохновении сказал: "Человек больше не прикован к своей планете!" Василий Федоров не раз перечитывал слова К. Э. Циолковского: "Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели... Человечество не останется вечно на Земле".

Нет, поэтическое озарение Федорова опиралось не на ирреальный полет мысли. Хотя, конечно, даже в самых смелых мечтах своих не мог ни он, ни его оппоненты предположить, сколь малый срок отвела им история на такие споры, что не десятилетия, а месяцы и дни отделяют их от подвига Гагарина, когда Сергей Павлович Королев уже по праву ученого назовет Землю "берегом Вселенной".

Поэма заканчивалась гимном Земле. В этом гимне звучали и ноты тревоги: слишком много еще дел у человека на неспокойной нашей планете, и счастье и красоту сегодня одними словами не защитишь:

 Земля моя, 
 Моя родная Русь, 
 Везде с тобой мое земное сердце. 
 Неужто я, 
 Когда домой вернусь, 
 Услышу плач и стоны погорельцев? 
 Земля моя, 
 Тревожно мне порой... 
 И потому на небе на Седьмом
 Тревожусь я делами цеховыми,
 Ведь мы на самолете боевом 
 Кроили крылья слишком голубыми...

К делам земным возвращается герой. Но ведь и мечта о звездах - это тоже земное. В мире все взаимосвязано, и самая сиюминутная реальность - она тоже частица нравственного взлета людей.

 Очнулся. 
 Цех гудел в горячке.
 Слепой, 
 Еще во власти снов,
 Я поднял голову от пачки
 Дюралюминиевых листов.
 Еще любимый голос слышал.
 Был поздний час,
 И, как всегда, 
 В пролете застекленной крыши
 Все та же виделась звезда.

Этими строками поэма заканчивалась.

Через неделю Василий Федоров отнес, как казалось ему, отработанную главу в "Огонек". Пока ждал главного редактора, рукопись попросил полистать сотрудник журнала.

Минут через пять он бросил:

- Талантливо. Только зачем вам эта Вега, космос?..

Разговор явно выходил на уже знакомую ему орбиту недоумения.

Было это 10 апреля 1961 года.