Капитан младший - Саня Григорьев

Все началось, как рассказывает сам Вениамин Александрович Каверин, с одной встречи.

И еще - с той "атмосферы" героики, которой жила страна. Энергию этого небольшого подвижничества словно сфокусировала тогда бессмертная книга Николая Островского "Как закалялась сталь".

О ней спорили. Ее читали все. Она была такой же сиюминутной "злобой дня", как старты Чкалова и Громова, эпопея "Челюскина", подвиг Магнитки и Днепростроя.

Встреча, с которой "все и началось", не составляла в этом смысле исключения. "В 1936 году,- рассказывает Каверин,- в санатории под Ленинградом, где я отдыхал, зашла речь о романе Островского "Как закалялась сталь". Почтенный профессор... холодно отозвался о романе. Его собеседник, молодой ученый, горячо возразил ему, и меня изумило волнение, с которым он защищал любимую книгу: он побледнел, он не мог удержаться от резких выражений.

...Нетрудно было догадаться, что пылкий защитник Островского прочитал в его книге свою биографию... День ото дня наши отношения становились все ближе. Это был человек, в котором горячность соединялась с прямодушием, а упорство - с удивительной определенностью цели...

В течение шести вечеров он рассказывал мне историю своей жизни - необыкновенную, потому что она была полна необыкновенных событий, и в то же время похожую на жизнь сотен других советских людей. Я слушал, потом стал записывать, и те сорок или пятьдесят страниц, которые тогда были записаны мною, легли в основу романа "Два капитана".

Литературный герой и его прообраз не взаимоисключали друг друга. Таково было время.

Саня Григорьев ушел в жизнь, а позднее "Литературная газета" рассказала, как достойно и мужественно идут по жизни те, кого встретил Каверин в тридцатые годы, кто был прототипом книги.

Конечно, Каверин не был копиистом жизни. Он обобщал огромный пласт наблюдений и раздумий, и не раз, отвечая на требование "выслать поскорее" точный адрес Сани Григорьева, ему приходилось отвечать: "Почти все обстоятельства жизни этого мальчика, потом юноши и взрослого человека (речь идет о прототипе. - А. Е.) сохранены в "Двух капитанах". Но детство его проходило на средней Волге, школьные годы в Ташкенте - места, которые я знаю сравнительно плохо. Поэтому я перенес место действия в свой родной городок, назвал его Энском. Недаром же мои земляки легко разгадывают подлинное название города, в котором родился и вырос Саня Григорьев! Мои школьные годы (последние классы) протекали в Москве, и нарисовать в своей книге московскую школу начала двадцатых годов я мог с большей вероятностью, чем ташкентскую".

Но, если нельзя было "поскорее выслать" адрес Сани, то сам он, сойдя со страниц книги, пришел ко многим как испытанный друг, на которого можно положиться в трудные минуты пути.

Образы, созданные Кавериным, обладали такой убедительностью, что однажды на уроке географии школьник стал доказывать, что Северную землю открыл Татаринов, а не Вилькицкий.

"Бороться и искать, найти и не сдаваться!.." Я вспомнил эти слова на завьюженном Севере у памятника-глыбы с якорем у подножия. На камне высечено - Тессем...

Летом 1922 года геологи Урванцев и Бегичев нашли на материковом берегу, против Диксона, в глубокой расщелине скелет человека, прикрытый полуистлевшей одеждой. В кармане вязаного жилета лежали золотые часы, на внутренней стороне которых было выгравировано имя Тессема. Здесь же лежали хронометр, компас и, в прорезиненном пакете, донесения Амундсена и научные материалы его экспедиции. Из 900 километров, которые Тессему нужно было пройти пешком, он не дошел до места своего спасения каких-нибудь четыре километра...

У этого обелиска и вспомнился тогда Саня Григорьев, рожденный волшебством писателя и словно олицетворивший для нас мужество тех, кто уходил и не возвращался, шел ледяными полями и замерзал, без пищи спускался по ледяным рекам и пересекал пустыни. Во имя науки. Во имя человека.

На Севере много могил. И не на одной из них написано; "Бороться и искать, найти и не сдаваться!". Эта красивая крылатая фраза. Но почти на каждом кресте и обелиске земли, где снег превращает скалы в неприступные замки, а олени, подняв голову к черному небу, ловят шершавыми языками блестки уходящей зимы, могли быть эти слова.

Они, перейдя из книги в жизнь, стали девизом ученых и землепроходцев, геологов и умельцев - людей светлой и бескорыстной судьбы. "Бороться и искать, найти и не сдаваться!" - кому ныне не знаком этот девиз, кто из ребят не путешествовал вместе с летчиком Григорьевым по заснеженным просторам Арктики, разыскивая пропавшую без вести экспедицию капитина Татаринова! Успех "Двух капитанов" оказался непреходящим. Они выдержали проверку временем - наиболее серьезное испытание для всякой книги.

Книги Вениамина Александровича Каверина - книги мужества. И "Два капитана", и "Открытая книга", и "Мастера и подмастерья", и "Пролог", и "Исполнение желаний". Он видит смысл своего творчества в утверждении образов людей сильных и непреклонных, одержимых святым беспокойством подвижничества.

В юности всегда зовут дали, и никому так не близка муза дальних странствий, как молодости. Жажда открытий, подвига со временем перейдет в сознательную гражданственность, в самоотверженность и твердость научного поиска, в широту души, в щедрость сердца.

Наверное, нет на земле человека, через душу которого с юности не прошел бы меридиан романтики. Он всегда связан с книгами. Рожденное творческой фантазией художника сплетается в сознании юности с земными дорогами землепроходцев. Человек начинается с мечты. Кем бы он ни стал впоследствии - рабочим или космонавтом, инженером или мореплавателем,- его в пути всегда будет сопровождать то, что, казалось бы, незаметно для него самого перешло из книг, учивших, как нужно выдержать в минуту испытания, победить.

Это хорошо чувствует и понимает Каверин. В искусстве нельзя розовые миражи выдавать за жизнь, а за правду - присиропленную ложь. Как-то я попросил Вениамина Александровича поделиться мыслями о том, как он представляет себе пути дальнейшего развития романтики в литературе.

- Наш юный читатель, - размышлял Каверин, - хочет, чтобы о нем писали правду. Без сюсюканья. Без умиления. Говорили с ним, как с равным. Только такая книга действенна. В Колтушах на главном здании павловского института написаны три знаменитых слова: "Наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность". Мне кажется, что именно эти три слова должны быть написаны над входом в литературу.

- Еще одна главная задача, - продолжал он, - стилевая. Я думаю, что лучший стиль, который следует избрать в этой работе, должен определяться точкой зрения героя. Борис Житков в превосходной книге "Что я видел" сумел показать мир нашей техники глазами трехлетнего ребенка. Замечу только, что резкое разделение между "взрослой" и литературой для юных совсем не подготовило нас к созданию книг, написанных как бы от имени наших ребят под знаком их стремлений и желаний. Вопросы морали, центральные для этих книг, лишь недавно стали входить в кругозор литературы. Впрочем, все впереди. Иначе было бы скучно или просто невозможно работать...

Каверин учился у строгих учителей: у академика Перетца - древнерусской литературе, у Эйхенбаума - истории литературы XIX века, у Тынянова - теории литературы. Слушал лекции академика Щербы по языку. "Чему учили нас, студентов-филологов 20-х годов, эти выдающиеся деятели нашей науки? - вспоминает Каверин. - Прежде всего они внушали нам, что мы должны внести в нее новое".

Этому принципу Каверин остался верен в литературе.

Ему давно хотелось написать книгу о необыкновенном человеке. В молодости, пораженный историей гениального Лобачевского, он стал изучать его жизнь и полгода провел в архивах, пытался понять, откуда в Казани, в медвежьем углу, когда профессор Казанского университета Николаевский начинал доказательство теорем со слов "гипотенуза, милостью божией", откуда взялась эта высокая смелость ума, не согласившегося с тем, что в течение двух тысяч лет казалось человечеству неопровержимым, бесспорным.

Книгу о Лобачевском Каверин не создал. Но "ненаписанные книги подчас учат большему, чем написанные" (Каверин). Он накопил опыт художнических размышлений, помогший ему подойти к "главной" книге - рассказу о людях науки, подвига.

Книга эта создавалась много лет. Страницами ее были и "Исполнение желаний", написанная с нежной трепетностью ленинградца, влюбленного в волшебный город на Неве и его людей, и "Два капитана", и трилогия "Открытая книга". А эпилог еще и не видится - он отделен многими смелыми замыслами и книгами, находящимися "в работе". Как-то Каверину пришло письмо десятиклассника: "Три слова - жизнь, дружба, любовь... Я очень люблю читать художественную литературу советских писателей. Когда я спросил своих товарищей по учебе, знают ли они, что такое любовь, жизнь, дружба, то оказалось, что каждый понимает по-своему. Я решил об этом написать в редакцию и надеюсь, что вы дадите ответ..."

Размышляя над этими "извечными" вопросами юности, Каверин думал о задачах литературы: "За этим письмом, - писал он в "Комсомольской правде", - стоят сотни и тысячи юношей и девушек, которые жадно и нетерпеливо ждут от нашей литературы помощи, которые находятся в том переменном периоде, когда верная и близкая молодому сердцу мысль писателя может оказать влияние на всю дальнейшую жизнь.

Невозможно правдиво изобразить наше общество, если исключить из него или даже не исключить, а увести на задний план, сделать необязательными те вопросы, о которых спорит молодежь...

Показать наш мир глазами молодого человека, показать современную жизнь глазами юноши, который не ищет легких путей в жизни и работе, не обходит трудностей, идет им навстречу, нарисовать характер молодого человека, ясно представляющего, что ощущение счастья непременно должно перекликаться с ощущением полезности, необходимости, тесной связи с теми, кому ты нужен, - вот задача".

Это и ответственная творческая и принципиальная заявка и программа писателя. Художнически она ярко раскрылась в "Двух капитанах".

Замысел романа вроде бы уже начал "материализовываться" в образах. Казалось, все шло хорошо. Но писалось трудно. Каверин чувствовал: ему не хватает живых ассоциаций, деталей. Исторический материал мертв, если в него не вдохнуть живую душу, и это столько же рассказ о своем герое, сколько и о себе, когда писатель на самолетах, в поездах и просто "тем великолепнейшим манером, когда землю можно потрогать руками" (В. Каверин), повторял путь, который предстояло совершить Сане Григорьеву. Так было и в Полярном. Так было и в Архангельске: "Это был город Седова, Брусилова. На кладбище в Соломбале я долго стоял у могилы "корпуса штурманов поручика и кавалера Петра Кузьмича Пахтусова, скончавшегося 36 лет от роду от понесенных в походах трудов и огорчений". Отсюда капитан Татаринов повел в далекий путь свою белую шхуну. Здесь умер в городской больнице штурман Климов, единственный участник экспедиции, добравшийся до Большой Земли. В местном музее экспедиции "Св. Марии" был посвящен целый отдел, и среди знакомых экспонатов я нашел интересные, новые для меня воспоминания художника П., друга Седова, о том, как штурман Климов был найден на мысе Флора.

С утра, написав очередное письмо в село Большие Лубни и не зная, чем еще заняться, я спускался вниз к Кузнечихе. Острый запах соснового бора стоял над рекой, мост был разведен, маленький пароходик, огибая бесконечные плоты, возил народ к пристани от пролета. Куда ни взглянешь, везде было дерево и дерево - узкие деревянные мостки вдоль приземистых николаевских зданий, в которых были разбиты теперь госпитали и Школы, деревянные мостовые, а на берегах целые фантастические здания из штабелей свежераспиленных досок. Это была Соломбала, и я нашел дом, в котором жил капитан Татаринов летом 1913 года, когда снаряжалась "Св. Мария".

Он спускался с крыльца этого маленького бревенчатого дома и шел через садик - широкоплечий, высокий, в белом кителе, с усами, по-старинному загнутыми вверх. Упрямо наклонив голову, он слушал какого-нибудь купца Демидова, который требовал у него денег за солонину или "приготовление готового платья". А там, в торговом порту, среди тяжелых грузовых пароходов с боковыми колесами была чуть видна тонкая и стройная шхуна - слишком тонкая и стройная, чтобы пройти из Архангельска во Владивосток вдоль берегов Сибири".

"Исторический материал..." - разве он - "исторический"? История - она в нас. Неотъемлемая часть души и миропонимания. Но какую роль играет здесь в творческом процессе лично пережитое?

Важнейшую! Об этом не раз убедительно говорил Алексей Толстой, рассказывая о работе над романом "Петр I": "Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, - эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданье, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву... Отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность.

Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, давали вещественность тому, что я описывал".

И такой путь среди сотен других не мог не пройти Вениамин Каверин.