По следам легенды (Борис Рябинин)

Помню, как обрадовал меня летом 1939 года неожиданный телефонный звонок: Павел Петрович приглашал меня, тогда еще совсем молодого литератора, сопровождать его в поездке на свою родину - в Полевский район.

- Вдвоем-то веселее, - пояснил он свое предложение. - И тебе польза: Полевское повидаешь.

Полевский район - родина уральского рабочего фольклора, родина изумительных по яркости формы и глубине содержания устных рабочих сказов, ставших ныне бажовскими сказами, по имени того, кто придал этим самоцветам устного народного творчества ювелирную огранку, собрал их, философски осмыслил, ввел в мир большой литературы, и вполне понятно, что я ответил немедленным согласием.

Своими глазами посмотреть на места, описанные в "Малахитовой шкатулке", увидеть и понять почву, на которой она выросла, да еще проделав это путешествие в сопровождении самого автора сказов, - право, для этого стоило отложить любые срочные дела!

Павел Петрович ехал в знакомые места после долголетнего перерыва. Еще не были написаны сказы "Ермаковы лебеди", "Веселухин ложок", "Не та цапля" и многие другие. Всем им суждено появиться после этой поездки.

И вот мы в поезде. Павел Петрович приумолк, все чаще поглядывает на окно, наконец негромко произносит:

- Сысертская дача пошла.

Смотрю по направлению его взгляда, но никаких особых признаков Сысертской дачи не вижу. Все тот же пейзаж, почти не изменяющийся от самого Свердловска: лес, перелески - колки, кое-где небольшие лесные пашни, время от времени неглубокие зеленые лощины. Однако спокойно-уверенный тон моего спутника не оставляет сомнений. А вскоре и названия разъездов подтверждают, что действительно "пошла" Сысертская дача.

На соседнем сиденье, за нашей спиной, двое пассажиров, по виду колхозники, оживленно рассуждают о золотом самородке, найденном недавно в здешних местах. Павел Петрович уже давно с интересом прислушивается к их беседе, неторопливо покуривая папиросу.

- Ведь уж все кругом ископано было, перешеек маленький остался. Тут и накопались... Только лопатой ковырнули - и готово!

Павел Петрович, не выдержав, оборачивается:

- Велика ли находка?

- Тринадцать семьсот.

- Славно. Где нашли?

- В Косом Броду.

- А вы сами-то откуда будете? - поинтересовался он после непродолжительной паузы.

- Из Полевского, - ответил один из беседующих.

- Из Полевского? - оживился Павел Петрович. - Ну что, как он? Изменился?

- Да есть кое-что. Криолит, завод большой. Гумёшки, говорят, разрабатывать опять хотят. Домов новых понастроили, стадион. Церква-то знали, где стояла?

- Знал.

- Ну, так тут, около этого места, стадион нынче...

Павел Петрович докурил папиросу, молчит и задумчиво щиплет бороду.

Станция Мраморская. Недалеко от железнодорожной линии высится серое каменное здание фабричного типа - мраморный завод. Когда проезжаем мимо него, Павел Петрович припоминает вслух:

- Старый заводик. Лет двести, не меньше. Самый тихий завод, какой знаю. Бывало, даже страшновато становилось: идешь по поселку - тихо, никого не видно... все на заводе. А работа тихая: шир-шир по плите пилой... Придешь на завод, а там сам тешет, сама вертит, ребята ширкают. Работали целыми семьями. Двести лет камень тешут... А жили бедно, даже собак не держали, кроме попа мраморского - тот здорового волкодава кормил.

Видно было, что воспоминания переполняют его. С волнением и живым интересом всматривался он в каждую деталь, сравнивая с тем, что было раньше, попутно приводя в разговоре любопытнейшие, характерные подробности из старого горнозаводского быта и вообще из истории Урала, по-своему осмысляя многие мелочи, которые прошли бы незамеченными для другого глаза.

На станции Сысерть вышел, походил по перрону и, возвратившись, сообщил, что станция, пожалуй, не изменилась.

Езда не дальняя, от Свердловска до Полевского по прямой не более шестидесяти километров, но Павла Петровича разбирало нетерпение.

- Вот они, Гумёшки, смотрите! - спешит показать он в окно.

Поезд медленно подтягивается к остановке. За окном видны обширные заброшенные выработки. Там и сям торчат трехногие буровые вышки. За ними, у подножия невысокой облысевшей горы, поселок. По другую сторону железнодорожного полотна дымит большой, обнесенный забором завод.

Выходим из вагона. Павел Петрович на ходу осматривается и вполголоса бормочет:

- Изменилось, изменилось... Неузнаваемо стало...

О своем приезде Павел Петрович никого не предупредил. Нас никто не ждал, не встречал. Наняли возницу с лошадью, погрузили в телегу чемоданы, сели сами, и незатейливый экипаж загремел по нескончаемой, вытянувшейся в ниточку главной улице поселка.

Примерно на половине пути седоусый возница обернулся:

- Вы у нас бывали? Я как бы видал вас...

- Бывал, - отозвался Павел Петрович. - Давненько уж.

- Я и не говорю, что вчера. Не вчера родился.

- Да и я не вчера, - с юмористической серьезностью заметил Павел Петрович. - Вижу по усам, с кем имею дело.

Когда телега остановилась около Дома приезжих, Павел Петрович вежливо осведомился, как фамилия возчика. Тот в свою очередь тоже спросил и, услыхав в ответ: "Бажов", сразу оживился:

- Стойте-ко! Василий Семеныч?

- Павел Петрович.

- Как же! Петра-то Васильевича хорошо знал! Батюшку вашего! Это шкатулка, значит... изумрудная?

- Малахитовая, - с улыбкой поправил Павел Петрович.

- Да, да!

Распростились как самые лучшие друзья.

В Доме приезжих не оказалось ни одной свободной койки. Подвода уже уехала.

- Куда же мы теперь денемся? Лето, положим, не замерзнем, - шутливо-серьезно рассуждал Павел Петрович. - Ну, ничего, тут у меня один адресок есть на примете. Пойдем искать.

На главной улице поселка жил бывший ученик Бажова, Николай Дмитриевич Бессонов, к тому времени сам преподаватель средней школы. Остановились у него.

Встреча была сердечной.

- Павел Петрович! Сколько времени не видались! Борода-то - что же это? - совсем седая стала!

- Седая, Коля, седая... Да борода-то - полбеды. Вот слова захлестывает...

- Бывает!

- Бывает, конечно. Но когда часто, так начинает на размышления наводить: не пора ли с полукона бить? Это у нас так говорят, - пояснил Павел Петрович и тут же внес поправку: - Говорили.

- Давненько у вас не был. С женой последний раз приезжал. Сколько же прошло? - принялся он подсчитывать. - Девчонка младшая еще в чемоданчике была... Сейчас ей четырнадцать лет. Значит, годков пятнадцать прошло! Да и у тебя, гляди-ко, Николай Дмитрич, голова-то седая стает...

- Седая, Павел Петрович. За сорок ведь уже стукнуло.

- Ребят-то много ли?

- Четверых рощу.

- Вот это хорошо.

Пока жена Николая Дмитриевича хлопотала у самовара, гости в сопровождении хозяина дома отправились на прогулку. Выйдя переулком на зады поселка, перешли по мостику речку и поднялись на гору Думную - ту, что видели еще от станции.

Гора увенчана памятником. Это - в память расстрелянных здесь во время гражданской войны коммунистов. На мраморном пьедестале строгая фигура рабочего с винтовкой за плечом и с молотком в руках. Статуя отлита на Каслинском заводе, известном своими художественными изделиями из чугуна.

Гора невысока, полога и без единого кустика. Там и сям из-под сухой, тощей, выгоревшей на солнце травы высовываются острые ребра камней. Говорят, она исстари всегда была такой лысой. Но именно потому, что она открыта со всех сторон, с нее широкий вид на окрестности.

Павел Петрович сел на обломок каменной глыбы, словно извергнутой сюда подземным катаклизмом, и тотчас запалил неизменную папиросу. Легкий ветерок обвевает его лицо, шевелит седую бороду, раздувая синий дымок и рождая необыкновенную ясность мысли. Не так же ли сиживал здесь когда-то дедушка Слышко - Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу "Стаканчик", неутомимый рассказчик, впервые заронивший в душу юного Бажова глубокую любовь к родному слову, пробудивший в нем неистребимый, на всю жизнь, интерес к многодумной, красочной народной побывальщине - легенде?

У подножия Думной струится речка Полевая. На противоположном берегу ее огороды. За огородами вплотную придвинулись первые дома поселка. Яркими белыми пятнами сразу бросаются в глаза две недавно отстроенные каменные школы-десятилетки и россыпь новых домов, образующих целый поселок на окраине старого. Дальше, немного отступя от домов, начинается лес, и за ним, заслоняя горизонт, встает сглаженная и как бы прижатая немного посредине Азов-гора. На вершине ее чуть видна триангуляционная вышка.

Левее поселка лежит пруд. Он тих и спокоен. По другую сторону поселка виден завод. Он плавает в облаках дыма. Правее местность понижается к речке, и на берегу, у пруда, стоит темно-красное, кирпичное, как видно, здание, приземистое, с непропорционально большой железной трубой, а за ним - уже совсем далеко - едва можно рассмотреть высокие трубы еще какого-то завода; самого завода не видно - он скрыт холмами.

Солнце уже село, но видимость еще была хорошей. Сильный полевой бинокль переходил из рук в руки. Наш гостеприимный и предупредительный хозяин охотно дает пояснения.

- Это Криолит, - говорит он, показывая рукой на окутанный дымом завод. - А вон то, низенькое-то здание с железной трубой, - Штанговая электростанция.

- Штанговую помню, - роняет Павел Петрович.

- А то, трубы-то, - Северский завод...

- Не узнать Гумёшки, - произносит Павел Петрович после некоторого раздумья и тут же деловито осведомляется: - На Думной разведки не было?

- Не было.

- А надо бы. Пожалуй, и нашли бы.

Помолчали.

- А далеки в Северском живы?

- Живы.

"Далеки" - это несколько параллельных улочек в поселке Северского завода. Оказалось, что есть здесь "поганый уголок" (западная окраина Полевского), "штаны" (две сходящиеся вместе улицы), "дьяконский рукав" (одно из покосных угодий) и еще много колоритных названий, оставшихся от прошлого.

Для любого приезжего человека они только занятное созвучие слов, для Павла Петровича - частицы его Жизни, и не только его, крупицы еще не написанной истории поселка, истории всего этого богато наделенного природой, с необычайно колоритным прошлым, края, почти осязаемые, живые вехи минувшей эпохи. И потому он с удовольствием вслушивается в эти названия, мысленно повторяет их про себя, как бы стараясь по-новому воспринять их.

Спускаемся с Думной. Из-под ног сыплются мелкие камешки. Павел Петрович, поскользнувшись, взмахивает руками, ища опоры для потерявшего равновесие тела. Но решительно и как бы даже с обидой отталкивает протянутую ему руку:

- Ну-ко, ну-ко, не мешай!

- Да я сам хотел поддержаться!

- А, это можно! - И подхватил дружески под руку.

Спустившись с другой стороны горы и пройдя немного вдоль речки, вышли на плотину. У подножия ее огромная выемка с остатками каких-то строений. Здесь стоял Полевской медеплавильный завод, тот самый, который фигурирует во многих бажовских сказах, положивший начало и поселку и вообще горному делу в здешних местах. От него сохранилось только несколько фундаментов, сваи, крохотный каменный корпус да будка сторожа на плотине с вырезанной из железа цаплей - знаком бывшего Сысертского горного округа.

- Ты эту цаплю сними, - говорит Павел Петрович, дотрагиваясь пальцем до моего фотоаппарата. - О ней будет особый разговор. Про нее народ даже песню сложил. Какую? А вот: "Горько, горько нам, ребята, под железной цаплей жить..."

- Ну вот, Павел Петрович, - замечает Николай Дмитриевич, - а еще жаловался, что слова захлестывает... Что-то не видно!

- Не каждый же раз, - добродушно улыбается Павел Петрович. - Бывает, что и ладно получается.

Так и подмывает спросить, какой "особый разговор" связан с железной цаплей, которая торчит на длинном шесте как память о давно минувшем, помятая и почерневшая, но не хочется нарушать течение мыслей Павла Петровича.

- Давно ли десятилеткой по плотине-то бегал... - задумчиво говорит он, наблюдая за купающимися в пруду ребятишками.

Внезапно на площади становится шумно - повалил народ из кинотеатра. Доносится пронзительный мальчишеский голос:

- Первый сеанс отпустили!

Павел Петрович чуть заметно улыбается:

- "Отпустили"... Хорошо!

Грохочет телега по деревянному настилу плотины, заглушая ритмичный шум падающей воды, - вероятно, так же стучала она пятьдесят, сто лет назад, - и тотчас доносится фырканье мотора проносящейся по улице автомашины. На зеркальной глади воды чернеет точка - рыбак в лодке.

Добротный каменный дом смотрится окнами в пруд.

- Тут у нас детясли, - поясняет Николай Дмитриевич.

- Господский дом, - как эхо, отзывается Павел Петрович, весь во власти воспоминаний.

Мимо кинотеатра, мимо бывшего "господского дома", отданного теперь самому юному поколению полевчан, мы идем домой, где уже ждет кипящий самовар, душистый, свежей заварки, чай с молоком - по-уральски! - и горка румяных, подогретых в печке уральских картофельных шанег, а паче того ждут четверо наследников Николая Дмитриевича, сгорающих от нетерпения посмотреть на "дедушку Бажова".

Кабинет секретаря райкома. Подоконники завалены образцами руд и минералов. В небольшом полированном ящичке под стеклом хранится бронзированный слепок с самородка, о котором мы слышали в вагоне,- плоский, вытянутый и гладко обкатанный, похожий на неестественно громадный желтый боб.

Наш приезд совпал с большой работой по составлению материалов о естественных ресурсах района, проводившейся по заданию обкома партии и облисполкома. Материалы предназначались для отправки в Москву. Секретарь райкома с увлечением занимался этим делом. Копался в архивах, изучал историю своего района, ездил на вновь открытые горные разработки и даже просто по геологическим шурфам, стараясь собрать как можно более полные сведения.

- Вот недавно графит нашли, асбест, - принялся показывать он, развертывая бумажные свертки. - Качеством еще не очень высоки, но и поиски-то были самые поверхностные. Копнуть - так, может, и не то найдется. - И он стал перечислять, какие богатства надеются разведать в ближайшем будущем.

Павел Петрович внимательно слушает, кивает головой, а сам нет-нет и задержится внимательным взглядом на собеседнике, незаметно словно прощупывая его.

Войдя в кабинет, он вначале опустился в предложенное ему глубокое мягкое кресло, но затем поднялся и пересел на стул, а спустя еще минуту встал и подвинулся к столу; одной рукой оперся о край его, а другой, поставленной на локоть, повертывал перед глазами то, что подавал ему секретарь, и так, стоя, оставался в течение всей беседы.

Иногда, переспросив, он что-то заносил в книжечку, которую вынимал из нагрудного кармана и тут же прятал. Порой задумывался на пять - десять секунд и опять спрашивал. Казалось, он искал что-то известное ему одному. Попутно высказывал свои соображения - где, когда, на его взгляд, возможны еще залегания того или иного ископаемого. Не забылись родные места!

Характерно, что сбор так называемого материала начался незаметно, как бы сам собой, точно тут не было писателя, создателя широко известной "Малахитовой шкатулки", а сам Бажов приехал совсем по другому делу, не имеющему никакого касательства к литературе.

Беседа закончена. Теперь у Павла Петровича одно желание - поскорее отправиться в объезд по району.

- В Косом Броду, в Полдневой побывайте, - наказывал на прощанье секретарь. - Там старички много кое-чего сумеют рассказать. Помнят, не забыли. На Гумёшки съездите, Криолит посмотрите. Многое, пожалуй, теперь и не узнаете... А на Азов тоже поедете?

- Ну как же, - опять согласно кивает Павел Петрович, - непременно надо съездить.

Вот и машина подкатила к крыльцу. Едем!

С чего начать? Решили - с Азова.

Азов от Полевского недалеко, километров пять-шесть. Но проехать прямиком трудно, почти невозможно - лес, чащоба, болота. Пришлось в обход, через Зюзельский рудник, расположенный у самой подошвы Азов-горы.

Дорога на Зюзельку вымощена камнем. Местность болотистая, покрытая чахлым лесочком.

Зюзелька - деревянный поселок, выросший в расчищенной от леса низине. Новые жилые дома обычного типа, какие можно встретить в наше время в любом молодом поселке, возникшем на еще вчера необжитом месте. Новое здание рудоуправления, столовая, клуб. Свежеобструганное дерево не успело потемнеть на солнце. Новые копры шахт. Одна - действующая - шахта расположена в черте поселка. Под эстакадой грузятся рудой автомашины (железной дороги на Зюзельку тогда не было, ее построили в годы Великой Отечественной войны). Другая шахта - Капитальная - в отдалении, у леса. Она достраивалась и вскоре должна была вступить в эксплуатацию. Огромный, обнесенный изгородью, пустырь между шахтами провалился в подземные выработки, образовав глубокую впадину, наподобие кратера вулкана, - это как напоминание о труде прошлых поколений горняков.

До того, как был заложен тут рудник, по речкам Железянке и Зюзельке разрабатывался богатейший золотой прииск. Места были глухие - тайга, кругом топи, ни дорог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, заприметит местность, "знаки", какие надо, оставит. Назавтра пришел - ни примет, ни "знаков"... Сколько угодно ищи - не найдешь. Будто в колодец все провалилось! Так и звали эти богатые, но "заколдованные" места Синюшкин колодец.

А почему "Синюшкин"?

Там, где залегают медные руды, в сырую погоду обычно появляется синеватый туман. Вязкий, тяжелый, медленно стелется он по поверхности земли. Отсюда, надо полагать, и родилось это прозвище "Синюшкин". Отсюда возник сказ Бажова "Синюшкин колодец", а еще раньше был написан им очерк "Под знаком синего тумана", рисующий тяжелую, безрадостную долю рабочих медной промышленности дореволюционного Урала.

Ко времени описываемой поездки работа над сказом "Синюшкин колодец" была уже закончена, и он Должен был вот-вот появиться в печати, но Павел Петрович все продолжал очень живо интересоваться Зюзелькой, прошлое которой послужило первоосновой для создания одного из лучших его произведений. Он начал расспрашивать о Зюзельке еще в машине шофера, однако подробную беседу о современном состоянии рудника отложил до возвращения с Азова. Азов манил его.

Постепенный подъем на гору начался почти сразу же за последними строениями Зюзельки. Едва заметная полевая дорожка виляет из стороны в сторону. Следуя ее капризным поворотам, наш газик то спускается в неглубокие лощины, то продирается сквозь кусты, то лезет круто в гору. Скоро не стало и этой дорожки. Машина идет прямо по лесу, оставляя за собой глубокие колеи примятой травы.

А трава высока, колеса целиком утопают в ней; местами она поднимается выше бортов. Воздух насыщен ароматом цветов и жужжанием слепней.

Чем дальше, тем круче подъем. На пути часто попадаются огромные прелые колоды, целые стволы поваленных бурей деревьев толщиной в два обхвата. Вот пень, в дупле которого могут свободно стоять два человека. Павел Петрович охотно принимает предложение сняться в дупле и позирует, улыбаясь, надвинув кепку глубже на глаза, чтобы не слепило солнце. Весело шутит: "Вроде как леший!"

Все глуше, дичее лес, хотя проехали мы не так уж много. Каков же был он лет двести - четыреста назад, когда первые отряды русских храбрецов пробирались ставшей теперь почти мифической Азовской тропой мимо этих гор в далекую, манящую Сибирь?

Наш водитель ловко объезжает все препятствия. Он, видимо, твердо решил взобраться на вершину Азова не иначе как на автомобиле! Павел Петрович восклицает:

- На Азов - и вдруг на машине?! Удивительно! До чего же времена меняются!

Стоп! Впереди меж стволов деревьев проглянуло что-то темное, каменное, громадное. Близка вершина - шихан. Дальше возможно только пешком.

Вылезаем из машины, и тут Павел Петрович обнаруживает, что всю дорогу держал на согнутой руке драповое пальто, захваченное из дому "на всякий случай" (У него хронический бронхит, и жена наказывала беречь себя).

- Никакой догадки не стало! - сердится он сам на себя, освобождая затекшую руку и кладя пальто на сиденье.

Поставив машину в тень, лезем по тропинке куда-то вверх. Камни, шишки катятся из-под ног. Низко нависли ветви, стегают по лицу, приходится раздвигать их руками. Мелькнула и исчезла в траве змея - не то уж, не то гадюка.

Влезли. Наконец-то! Ровная площадка, много тени - кусты, деревья. Под березами избушка с дерновой крышей. В избушке ведро с водой. Напились. Вода прохладная, вкусная - ключевая.

Метрах в пяти от избушки дымит костер. Огонь едва виден в клубах сизого дыма, выбивающегося из-под дерновины, наброшенной на поленья. Две лошади стоят, прядут лениво ушами, щурясь от едкого дыма. Людей - ни души.

Но это еще не вершина. Площадка упирается в скалы. На самой высокой из них триангуляционная вышка. Это ее мы видели с Думной горы. Там самая высокая точка Азова.

Берем последнее препятствие. Павел Петрович - замыкающим.

Вышка служит геодезическим знаком и одновременно наблюдательным пунктом лесоохраны. На ее площадке дежурный охраны зорко посматривает по сторонам. Второй дежурный бродит где-то в лесу, собирает на обед грибы и ягоды. Это их избушка и кони.

Ну вот мы и наверху. Сколько здесь воздуха и света! Какая высота! Глубоко в зеленой долине белеют домики Полевского. Окрестные холмы с величавой высоты Азова кажутся едва заметными возвышенностями. Плывут облака. Даль подернута дымкой.

- Жаль, - говорит наш проводник, служащий Зюзельского рудоуправления. - В ясную погоду отсюда Свердловск видно.

Идем полюбоваться на скалы "Ворота". Представьте себе две огромные каменные глыбы, поставленные на попа, одна против другой. Между ними узкий проход, метра в три шириной. Это своеобразный перевал через Азов. Темная окраска камней - в тени они кажутся почти черными - контрастирует с изумрудно-яркой, залитой солнцем зеленью травы и кустов. Место волшебное, чарующее.

- Не здесь ли девка Азовка гостей принимала? - шутит Павел Петрович. - Эй, где ты? Откликнись! Покажись!

По некоторым из легенд, здесь, на Азове, скрывались в старину разбойники, или "вольные люди". Ну, а где разбойники, там и клады. Охраняет эти клады девка Азовка. Она невиданной красоты и неслыханно большого роста. Живет она в горе и заманивает к себе неосторожных путников. Если же кто вздумает сам проникнуть в гору, девка Азовка "в гору не пускает, ветер пускает. От ветра свеча гаснет и дышать тяжело...".

В других легендах говорится о том, что когда-то жили в здешних местах "стары люди" - неведомый народ, населявший в глубокой древности Урал. Жили безбедно, занимались рыбной ловлей да охотничьим промыслом, а богатство свое - золото самородное, хризолиты - вовсе и за богатство не считали. Но вот пришли в эти края чужие, злые люди. Узнали про богатство "старых людей" - стали требовать, чтобы те отдали его им, стали притеснять, обижать их. Видят "стары люди", что не будет им покоя, собрали все золото да каменья драгоценные в пещере на Азов-горе, сами туда же забрались, обрушили все выходы из пещеры и завалили там себя вместе со своими сокровищами. От всего народа остался только один человек - девка Азовка. Она и стережет клад...

Устные предания, передаваемые от отца к сыну, от сына к внуку, упорно сходятся на том, что раньше на Азове были пещеры. Сейчас на Азове никаких пещер нет, нельзя установить даже, где были входы в них, если они были вообще...

Как бы то ни было, но неоспоримо одно - Азов-гора всегда занимала видное место в устном народном творчестве Урала, и это, очевидно, имело свои корни.

В старину через Азов шла тропа в Сибирь. Во времена Грозного этот путь связывал Сибирь с Уфой. По этой тропе двигалась камско-чусовская вольница. Эта тропа служила для пересылки воевод, снаряжения, воинского пополнения. Несомненно, характерный и видимый издалека профиль Азова был приметным пунктом - маяком - на этом историческом пути через завоеванные, но не освоенные еще земли, покрытые дремучими лесами и таившие на каждом шагу много опасностей. Весьма вероятно, что некоторые из удальцов находили временный приют на Азове. Все это порождало новые сказания и легенды о горе. Можно предположить, что первыми смельчаками землепроходцами было принесено и это название - Азов, более характерное для южных земель России, нежели для Урала.

Естественно, что такой вдумчивый и тонкий художник, как Бажов, посвятивший всю свою жизнь собиранию народных дум, не мог пройти равнодушно мимо темы Азов-горы. На материале преданий об Азове построен один из самых первых его сказов - "Дорогое имячко".

Помню, как ликовал Павел Петрович, когда на Азове действительно обнаружились интересные находки. Случилось это месяц спустя после нашей поездки в Полевское.

- Слышал? - говорил торжествующе Павел Петрович по телефону. - Нашли ведь! Не зря, стало быть, толковали о "старых людях" да о кладах, зарытых в горе. Не зря!

И немедленно вновь поехал в Полевское, чтобы самолично убедиться в достоверности фактов, сообщения о которых вскоре пришли и в газеты.

А нашли вот что.

После выхода в свет "Малахитовой шкатулки" интерес к Азов-гope резко повысился. Ее стали часто посещать экскурсии школьников и взрослых, большие группы туристов приезжали издалека, чтобы увидеть эту сказочную гору. Однажды на Азов поднялась большая компания полевской молодежи. Вдруг видят - среди камней, в тени под корнями сосны, поваленной ветром, что-то блеснуло. Заинтересовались, стали копать и близко, у самой поверхности, нашли клад медныx вещей - всего тридцать шесть предметов, - жертвенные изображения каких-то диковинных клювастых птиц, относящихся к бронзовому веку. Ребята даже потерли их песком, чтобы убедиться, не золото ли. Хотели и отчистить позеленевшие предметы. "Ну, тут нашелся умный человек, сказал, что зелень не надо оттирать", - удовлетворенно потом рассказывал Павел Петрович, для которого все это было нечто большее, чем обычное археологическое открытие.

Позднее было найдено еще четыре предмета, в том числе копье весом около полутора килограммов. Медь литая. Для прошлых насельцев края все эти вещи, несомненно, являлись даже большим сокровищем, нежели золото.

Находки вызвали громадный интерес в ученом мире. Все они представляли исключительную научную ценность и были отправлены в Центральный исторический музей, в Москву.

По заключению археологов, здесь было мансийское стойбище тысячелетней давности, еще до разделения племен на манси и ханте.

Так самым блистательным образом подтвердилась мысль, которую Бажов не раз высказывал: в основе подавляющего большинства легенд лежит научно доказуемый, но неизвестный нам исторический факт.

...Жаль покидать Азов. Мысли невольно переносятся к тем временам, когда у подножия этих величественных скалистых вершин пробирались на восток вооруженные караваны. Сколько требовалось мужества и решимости, чтобы идти в глубь неведомых земель!

Спускаемся вниз, снова садимся в машину. Мотор не включен, но автомобиль легко скользит, придерживаясь проложенной на переднем пути колеи. Но... что это? Колея исчезла. Некоторое время шофер рулит наудачу, затем резко тормозит.

- Куда? - спрашивает он проводника.

Тот долго осматривается по сторонам и не очень уверенно указывает направление.

Через пять минут уперлись в болото. Взяли правее - болото. Объехали влево - опять болото.

- Вот она, девка Азовка-то, завела да бросила! - шутит Павел Петрович.

После подъема на Азов-гopy он сдержан, молчалив более обычного...

Через четверть часа мы въезжали в Зюзельку. Совсем близехонько и плутали-то!

У маленького домика, на дверях которого значится табличка:

выстроилась шеренга людей в брезентовых комбинезонах. На бойцах-горноспасателях круглые упругие каски, за спиной блестящие кислородные приборы - респираторы; гофрированная трубка респиратора подведена ко рту для дыхания, на голове лампочка-фонарик.

Командир отряда, высокий, мужественного вида человек, по национальности татарин, внимательно проверяет исправность снаряжения каждого бойца. Предстоит тренировочный спуск в шахту. Этого не было на старом Зюзельском руднике. Да, пожалуй, и на всех старых рудниках Урала.

Павел Петрович следит за горноспасателями долгим, внимательным взглядом, пока они не скрываются из виду.

Пока мы поднимались на Азов, в Зюзельском успели приготовиться к встрече. В клубе полным-полно народу - как раз кончилась смена. Все ждут Бажова.

На сцене цветы; над сценой, на большом кумачовом полотнище, четкая надпись: "Привет нашему знатному земляку, писателю сказов народных, Павлу Петровичу Бажову!"

Появление Павла Петровича было встречено продолжительными аплодисментами. Он растроган, смущен этим приемом. Особенно смутила его надпись на полотнище.

- Ну, право... ну что это?.. Нет, верно, зачем? - бормочет он, усаживаясь в президиуме.

Девочка-татарка поднесла дорогому гостю букет полевых цветов - успели сбегать и нарвать! Сказала приветствие сначала по-татарски, потом по-русски. Павел Петрович слушал, поднявшись с места, склонив голову немного вбок и глядя куда-то перед собой.

Приняв цветы, он сказал:

- В альманахе "Уральский современник" скоро будет напечатана сказка "Синюшкин колодец". Это будет мой ответ зюзельским пионерам.

Дальше началось то, чем обычно всегда тяготился Павел Петрович: каждый выступающий считал своим непременным долгом сказать похвалу в адрес Бажова.

- Это при живом-то человеке?! - возмущался он в перерыве.

Популярность Бажова была исключительно велика. Его знали хорошо в лицо во многих городах и рабочих поселках края. Очень часто незнакомые люди здоровались с ним на улице.

Нетрудно понять, в чем был секрет этой популярности: писатель Бажов был близок к народу, все его творчество являлось выражением дум и чаяний народных, концентрировало в себе народную мудрость. Этому способствовало и большое личное обаяние Бажова, его приветливость, которую ощущал всякий, кому хоть раз удалось встретиться с ним.

Особенно близок был он той части уральских рабочих, которая помнила прошлое. Он сумел показать это прошлое так, как до него не показывал никто.

Павел Петрович относился к таким встречам с народом в высшей степени серьезно, дорожил ими. Стараясь, как говорится, "не ударить лицом в грязь", к встрече с полевчанами, например, он пытался что-то записывать на бумажке - готовил конспект для выступления. Но потом бросил. "Все равно не вижу, говорю, что на язык придет", "Приходило" как раз то, что нужно, хотя сам Бажов ставил себя как оратора очень низко. Память у него была поразительная, а знания поистине всеобъемлющие, энциклопедические, особенно же по уральской истории. Но, пожалуй, самым редкостным качеством было то, что когда ему приходилось говорить перед аудиторией, он в каждом отдельном случае умел найти для выражения своих мыслей очень доходчивую, а подчас и неожиданную форму. Таким было и его выступление в Зюзельке.

Он заговорил о... мечте. Поначалу речь казалась несколько отвлеченной, но как-то незаметно она перешла на вещи близкие, понятные каждому. Павел Петрович говорил:

- Мечта у человека существует с давних времен. А мечта - она ведь далеко уведет, если за нее бороться! Ленин говорил: "Надо мечтать!" Но раньше каждый мечтал в одиночку, потому и толку не получалось. Вот, примеру, я сейчас ехал и видел - занимаются горноспасатели. Хорошо. А раньше это увидел бы? Не увидел. Случилось несчастье в шахте - пропадай. Теперь совсем не то. А ведь это тоже мечта, чтобы труд был безопасным. Мечтали о разном, а все сходились в одной точке - в вопросе о счастье народа. Отражение такой мечты есть в каждом сказе, легенде. В одной из легенд об Азов-гope говорится о том, что есть такое имячко, перед которым откроются все сокровища, скрытые до поры до времени. И не только сокровища земных недр, а и сокровища человеческой души. А это важнее. Теперь мы знаем такое имячко - партия, коммунист. Большевистская партия организовала народ на борьбу и привела к Великой Октябрьской социалистической революции, которая дала народу счастье. Партия научила нас и мечтать так, чтобы мечта становилась явью, сбывалась. И чтобы каждому от этого становилось лучше...

Следующий день посвящался осмотру Криолитового завода ("Криолита", как все говорят здесь) и Гумешкам. С нами поехал старый знакомец Павла Петровича - Дмитрий Александрович Валов, местный уроженец, потомственный рабочий, в те годы председатель Полевского райисполкома, человек еще сравнительно молодой, беспокойный, ищущий и, как все полевчане, влюбленный в свой край.

Машина не успела остановиться у заводоуправления, как на ступенях появились представители администрации, парторг, один из членов завкома. С ожиданием и явной симпатией они смотрели на подходившего к ним невысокого, уже в больших годах человека, с тем характерным, запоминающимся обликом, который так "шел" Бажову: кепка, сапоги, черная одежда, лицо библейского мудреца, неспешная, как бы чуть натруженная походка.

В коридоре заводоуправления было необычно оживленно. Служащие выходили из боковых помещений и нарочно старались попасться навстречу редкому гостю, заглядывая ему в лицо.

В кабинете директора новое знакомство. Явился вызванный секретарем парткома один из местных старожилов. Без излишних околичностей спросил, зорко поглядывая на приезжих:

- Чем могу служить?

- Познакомься, - сказал директор. - Это товарищ Бажов.

- И я Бажов.

Оба Бажовы и оба полевские.

- Может, родня? - поинтересовался парторг.

Сейчас же между Бажовыми завязался оживленный разговор, в течение которого вспоминались Савельичи, Ивановичи, Васильевичи, после чего Бажов-местный объявил:

- Нет, я другого колена.

Разговор продолжался с той же деловитой обстоятельностью, которой положено быть между двумя пожилыми людьми, и после этого, но теперь уже на ту основную тему, которая так влекла Бажова-писателя, - прошлое Урала, жизнь и быт людей, мастерство незаметных тружеников. Секретарь парткома знал, кого пригласить для беседы.

Затем в сопровождении Валова и одного из инженеров заводоуправления отправились по цехам.

Путешествие по заводу утомило его. "Ноги у меня устали", - пожаловался он. Мне показалось даже, что он облегченно вздохнул, когда мы наконец покинули территорию цехов и распростились с провожатым, который так усердствовал в разъяснении технологического процесса, так сыпал формулами, что, пожалуй, хватил через край.

Но усталость как рукой сняло, когда мы вышли на Гумёшки, на те самые Гумёшки, поэтизации которых отдал столько сил и таланта сказочник Бажов. Завод занимает часть этого знаменитого урочища, прозванного в старину Медной горой, и потому-то Павел Петрович повторяет в сотый раз:

- И это - Гумёшки?! Неузнаваемо изменились...

Сразу от завода местность на большом протяжении изрыта, всклокочена так, что не узнать, какой она была первоначально. Может, и впрямь была гора? Но сейчас никакой горы нет. Даже наоборот - центр урочища занимает громадная выработка, в которой свободно поместится Криолитовый завод со всеми цехами. Один край выработки зарос сорной травой, другой, к противоположный, служит местом свалки огарков с Криолита. На дне образовалось глубокое озеро. Вода в нем изумрудно-зеленая - ну точь-в-точь малахит!

Несколько отступая от этой основной выемки, в разных местах видны буровые разведочные вышки. От ближайшей из них доносится металлическое звяканье - идет бурение.

Около озера сохранились остатки заброшенной шахты: полузасыпанный землей и мусором ствол со следами деревянного крепления (в сруб, как колодец), развалившийся тяговый барабан-ворот для подъема из шахты. Эти любопытные образцы техники прошлого - жаль, что нельзя поместить их в музей! - живое напоминание о минувшей жизни и славе Гумёшек.

...И вот новое рождение Гумёшек. В день нашего посещения на выработках встретились комиссия из инженеров, геологов, приехавших из Свердловска и Москвы, и группа старейших жителей Полевского. Встретились, чтобы решить судьбу Гумёшек.

Ведь не выработано богатство Гумёшек. Разведочное бурение показало, что руда лежит здесь, дожидается, когда ее отправят в раскаленные желудки ватержакетов и отражательных печей. Взято лишь то, что было наиболее доступно, легко взять. Лежит медь под Северским прудом, - может быть, когда-нибудь придется его спустить.

Богатейшей шахтой на Гумёшках была старейшая - Георгиевская. Ее и искали с помощью стариков. Долго ходили от одной заброшенной шахты к другой, спорили, судили-рядили.

Это новое оживление на Гумёшках безмерно радовало Павла Петровича. Он тоже походил со стариками, тоже подавал советы, где лучше искать, откуда начинать откачку старых шахт, и, глядя на него в эту минуту, трудно было решить: кто это - работник пера или многоопытный, искушенный во всех тайнах земных "кладовушек" горщик, добытчик уральских недр?

Поразительна была зоркость глаза Павла Петровича. Кажется, весь погружен в рассматривание старой "листвяной" крепи. В это время неподалеку, на отвале, взметнулся густой, жирный, черный столб сажи, дыма. Немедленно следует реплика:

- А ведь это техническое хулиганство - столько выпускать в воздух! Что они, не видят?!

Изменения, которые обнаружил Бажов на Гумёшках, нашли свое отражение первоначально в небольшой записи "На том же месте", а затем в очерке того же названия, в образе "советского старичка" пенсионера и - противопоставление ему - "безвредного старичка" прошлого. Короткая, по существу почти хроникерская, зарисовка эта замечательна тем, что очень скупыми, лаконичными штрихами (что характерно для всей творческой манеры Бажова) убедительно изображено огромное расстояние между тем, что было когда-то, и тем, что стало теперь, и изображено "через человека".

На следующий день с утра отправились на Северский завод.

Сейчас, в дни, когда пишутся эти строки, бывшая "Северка" вполне современное предприятие. В годы, последовавшие за победоносным окончанием Великой Отечественной войны, в Северске пущены цехи белой жести, оборудованные по последнему слову техники. А тогда, в 1939 году, многое еще дышало стариной.

В кузнечном цехе нам показали бездействующий паровой молот (ныне он, кажется, убран, а жаль!), похожий на перевернутую римскую цифру V. На этой неуклюжей для современного глаза машине виртуозно работали крепостные мастера.

О замечательных мастерах прошлого поведал Бажов в сказах "Живинка в деле", "Иванко Крылатко".

После обхода завода в конторе, в помещении парткома, состоялась продолжительная беседа Бажова со старейшими северскими рабочими. Насколько мне удалось заметить, Павел Петрович особенно интересовался теми сведениями, которые мог услышать из уст очевидцев, а не в пересказе. Не знаю, собирался ли Павел Петрович писать что-либо в будущем специально о Северском заводе, так как в его опубликованных работах Северскому заводу уделяется сравнительно немного внимания, но тогда он увез из Северска большой материал.

Когда возвращались обратно, шофер неожиданно сказал:

- Ну, теперь поедем трость искать, - и свернул дороги в лес.

Оказывается, он не забыл, что Павел Петрович все хотел вырезать вересковую трость "потолще", да никак не попадался подходящий вереск.

Через четверть часа в руках у нашего патриарха была свежевырубленная "трость". Подавая ее, шофер сказал:

- Вот вам, Павел Петрович. Прямая и толстая, какую вы хотели. Жидка, кажется, только? Гнется?

- Спасибо, спасибо...

- Смотрите. Можно еще вырубить.

- Что вы, хватит мне! Спасибо.

Павел Петрович был тронут подарком, а больше того - вниманием.

- Палка из родных лесов, - повторял он, потрясая ею с довольным видом. - А что? Вы знаете, какое это дерево? Кремень! Когда высохнет, так затвердеет - никакой нож не возьмет!

Точно так же радовался он, к тому времени депутат Верховного Совета СССР, подарку рабочих Артинского косного завода - набору иголок, производство которых было освоено коллективом завода. Иголки самых разнообразных размеров и форм, - кажется, их было двести штук или что-то около того, - были аккуратно наколоты на два складывающихся в виде книжечки листика чертежной бумаги. Павел Петрович любил показывать этот на первый взгляд не заключающий в себе ничего особенного подарок, непременно сопровождая комментариями:

- Ведь вот знали, что подарить! И размерами невелико, а приятно. Поглядишь - и сразу представишь, чем люди занимаются... Кажется, иголка, чего в ней? А не простое дело!

В каждой вещи он умел находить что-то свое, особенное, делающее ее не похожей на другие, - видел ту самую точную деталь, до которой доискивался всю жизнь.

Заглянули на Церковник - есть такое урочище в окрестностях Полевского. С нами Николай Дмитриевич, за проводника - Валов.

Валов весьма интересная личность. В партии с юношеских лет, активный участник гражданской войны на Урале, партизан и сын партизана. Одна нога ломана - падал в детстве в шахту. На боку стреляная рана - память о белых. Его водили на расстрел колчаковцы, грозились убить кулаки в период ликвидации кулачества, а он жив, бодр и надеется прожить еще сто лет.

Валов невысок, коренаст, как говорится, "неладно скроен, да крепко сшит". Он полон планов, и когда говорит, трудно отличить, где личное, а где общественное. Поначалу кажется - вроде личное, а на поверку опять выходит - общественное...

- Скоро в отпуск пойду, - говорит он, с вожделением предвкушая рыбную ловлю и охоту, и тут же добавляет: - Берильевую руду найду. Один человек свести хотел. Эх, лес, душа моя! Если в лесу раза три не переночую, будто и лета не видал!

- Про плавиковый шпат не забудь, - напоминает Павел Петрович.

Валов утвердительно кивает головой.

Это Дмитрий Александрович, когда обнаружились находки на Азове, немедленно послал туда одного из работников райисполкома, и тот нашел еще четыре предмета. Валовым же были сделаны сообщения для печати. Он позаботился и о том, чтобы ни одна из найденных вещей не была утеряна и вообще не пропала для науки. Ребята, нашедшие чудские украшения, вначале не придали им никакого значения, зато сразу оценил их Валов.

Между Бажовым и председателем рика бесконечные разговоры, масса волнующих обоих тем, общие интересы.

Но сегодня Валову не повезло. Хвалился, что знает все окрестности Полевского, в том числе и дорогу на Церковник, как свои пять пальцев, а заехали поглубже в лес - сбился, потерял ориентиры и никак не может их найти. Он смущен, озабочен, с загорелого лица льет пот в три ручья. Валов сидит позади шофера и, рискуя ежеминутно вывалиться из машины, всем корпусом переваливаясь через борт, зычно, слегка хрипловатым голосом, командует, указывая рукой:

- Давай туда! Сейчас Туранова гора откроется, там недалеко!

Проходит полчаса. Дороги почти никакой, проехали уже не одну, а пять гор, а Церковник как сгинул. Валов не унывает:

- Как раз Туранову гору-то с другой стороны охватили!

Через десять минут:

- Кажись, последняя горушка...

Еще через четверть часа:

- По средней дороге угадали!..

На Церковник, однако, никак не угадаем. Николай Дмитриевич нетерпеливо ерзает на сиденье, с досадой поглядывая на Валова. Павел Петрович прячет улыбку усах и бороде.

Наконец машина останавливается. Впереди завал, проезд закрыт. С обеих сторон возвышается сплошная 1еленая стена молодого осинника, ольхи, березы; над головой щебечут птицы; блестит роса на листве. Валов выскакивает из машины.

- Дай оглядеться. Ключ должен быть... - Потом решительно бросает: - Пошел на розыски. Кричать уду - значит ехать надо!

Уходит, долго не возвращается.

- Сколько лет здесь не бывал, - произносит Павел Петрович. - А помню - все избегано было...

- Забыл Валов, - с сердцем говорит Николай Дмитриевич.

- А я не забыл, - невинно замечает Павел Петрович.

- А именно?

- А я и не знал.

У него отличное настроение, и он часто шутит, оставаясь серьезным, в то время как другие покатываются со смеху. Неудача Валова и вызванная этим задержка не огорчает, а веселит его.

Издали доносится крик:

- Нашел ключ-от! Напился-а-а!

...Вот наконец Церковник. Небольшое лесное озерко, заросшее осокой и рогозом. На воде плавают кувшинки, в воздухе шуршат стрекозы, перепархивают бабочки. Неподалеку скалистое нагромождение каменных глыб - точно ощеренная пасть сказочного дракона. Цепляясь корнями за трещины в камнях, тянутся вверх стройные малые сосны.

Озеро искусственное. Образовалось на месте выработки - мыли золото. По свидетельству старожилов, все, кто работал здесь, должны были отчислять сорок процентов от добычи на постройку церкви. Церковь не построили, деньги, конечно, исчезли. Прииск заглох. Так и осталось как память об этом жульничестве название "Церковник"...

К вечеру, на закате солнца, мы в деревне Полдневой.

К нашему приезду в сельсовете собрались сплошь старатели - кто в прошлом, кто в настоящем. В подавляющем большинстве люди в годах, с бородами. Уселись с достоинством вокруг стола, сдвинулись поплотнее и выжидающе умолкли, поглядывая на Павла Петровича: с какого-де краю беседу начинать?

Разговор начался с хризолитов. Близ Полдневой находились хризолитовые прииски, едва ли не единственные на Урале. Один из старателей, возрастом старше других, принялся рассказывать:

- Крадче¹ добывали. Запрещали хризолит-то искать. А все равно робили. Ночью робили, а днем в горах скрывались. Лесники нагонят, кричат: "Вон они!" - и давай дуть! Изобьют до крови. Телеги, снасть изрубят. Почитай, все село пересидело в тюремке за хризолит.

¹ (Крадче - украдкой, тайком (уральское).)

- О долгой груде расскажи, - подсказывают сидящие.

- Что за долгая груда? - настораживается Павел Петрович.

Он сидит в центре живописной группы - хоть пиши маслом коллективный портрет! Знакомая книжечка-блокнот выложена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш.

- "Долгая груда", - объясняет рассказчик, - это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, - артелью. А нарядчики - с ружьями. Стреляли, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили... Они тут же и жили. Загораживались они железными листами. Ну, простреливали. Этим и выжили их.

Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге.

- Что за нарядчики?

- От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтобы, значит, кто не сдает, на его земле не робил.

- Кому же сдавали?

- Известно, частные скупщики во много раз больше платили.

- А сколько все-таки?

- С голубиное яйцо рублей за двести шло.

- А как на сорта делились?

- Четыре сорта было. Хризолит первый сорт - крупный, чистый, зеленый. Второй сорт - мельче. Третий - зеленый, с трещинами. Четвертый - желтый.

- А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали?

- Можно, можно работать! И зиму и лето! - зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами.

- Ну, зиму, правда, нельзя, - поправил рассказчик. - А можно работать, можно.

Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и, вытягиваясь через плечи других, стараются рассмотреть Бажова.

Стемнело. Посредине стола поставили лампу-"молнию". Неловкость, какая обычно бывает при встрече с незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляли свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так.

Павел Петрович сидел, облокотившись на стул и опустив глаза на раскрытый блокнот, лишь время от времени, когда задавал очередной вопрос, вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и не то погружен в свои мысли, не то дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос:

- На Иткуле теперь работают?

Или:

- А на Омутнинке как?

И сейчас же вставлял сам:

- Ну, это один пропой был, а не работа.

Из этих реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор.

- Помногу намывали?

- Всяко бывало. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, фартнет - так сразу сапоги с набором.

- Пили, поди?

- Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, дружок¹ вина принесет и поставит посредь майдана. Пей кто хошь! Дескать, на мою жизнь хватит. Ну и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет.

¹ (Здесь "дружок" - в смысле пара ведер (уральское).)

- Тоскливо было подолгу в лесу жить?

- А это кому как. Есть у нас тут одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, - логотинка, словом. Сдавна Веселым Логом зовут...

- Веселым? Это почему?

Полуопущенные веки поднялись, за ними блеснул огонек любопытства и пытливости, карандаш в маленькой, по-женски округленной руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двинуться по бумаге.

Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог назвали веселым, "веселухиным"¹, упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, и т. д., но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее на бумаге.

¹ (Позднее написанный, сказ "Веселухин ложок" связан с Златоустом. Не знаю, оказался ли там свой "Веселый лог" или какие-либо другие соображения заставили Павла Петровича перенести место действия на Южный Урал, но что впервые о "Веселухином ложке" Павел Петрович услышал в Полдне-вой, тому я свидетель.)

- А вот кто бы рассказал, как золото искали? - спрашивает он. - По каким приметам?

Тут случилось неожиданное. Беседа на минуту прервалась, произошла короткая заминка. Видимо, у стариков где-то в глубине сознания все еще жило, по старой памяти, опасение, привитое веками подневольной, тяжкой доли, как бы не выдать своей тайны, своих испытанных, выработанных поколениями горщиков и известных лишь сравнительно узкому кругу людей приемов поиска благородного металла, своих немудрых, но крайне существенных "примет".

Однако они тут же вспомнили, что время теперь не то и человек, приехавший к ним, не тот, какие езживали прежде, "при старом режиме", что таиться не чему, даже более того - нехорошо, и беседа возобновилась с прежней готовностью и заинтересованностью с обеих сторон.

- Приметы всякие. Главное дело - попутный лог найти...

- Какой-какой лог? - недослышав, переспрашивает Павел Петрович.

- Попутный. Это который с юга на север или с запада на восток идет, тот и попутный. Если его нет, и искать нечего. А есть - копай смело.

В книжечке рядом со словами "долгая груда", "веселый ложок" появляется новая запись: "Попутный лог". Туда же заносятся отдельные выражения, неожиданные словообразования и связанные со старательским делом, незнакомые в других местах термины, которыми обильно уснащена речь беседчиков.

Вот откуда брал Бажов яркие, самобытные слова-самоцветы, нередко заменяющие собой целое понятие, разу, вбирающие в себя не только деловое, так сказать, служебное назначение слова, но и образ. Так, вошли в его литературный обиход выражения "мелкая жужелка"¹, "золотинка", "таракан" (не насекомое таракан, а мелкий самородок золота, весом на восемь - десять граммов, действительно похожий формой и размерами на крупного черного таракана!) - каждое включающее целое понятие. Так, слетали с его языка при разговоре яркие, образные "чемоданчики", "с полукона бить" и т. д. и т. п. Своеобразие, оригинальность изобразительных средств писателя Бажова проявлялись на каждом шагу - и в обыденной жизни, и в творчестве.

¹ (Небольшие самородки, весом в несколько граммов.)

Но вообще записывал он мало. Случалось, что за всю беседу или за целый день нескончаемых разговоров, встреч, передвижений в машине, пешком и на лошади отберет всего одно-два слова (бывало - и ни одного), но зато уж это действительно слова-"золотинки". Даже не руда, отмытая от пустой породы, а уж сам металл - золото, драгоценность. Так он, по его собственному признанию, искал "двойной переклад" - определение особо прочной крепи в шахте.

После такой напряженной, продолжительной и очень строгой в отборе черновой работы получается емкость слова необычная. Труд в высшей степени кропотливый, но... "Медленнее-то писать лучше", - не раз говаривал Павел Петрович. Так говорить о труде литератора мог только человек истинно талантливый и беспощадно строгий к себе.

Ряд понятий, слов, услышанных в тот вечер в Полдневой, вошел в постоянную лексику сказов, а также в пояснения, которыми сопровождал тексты своих произведений П. П. Бажов.

- А платину не мыли? - снова спрашивает он, шаг за шагом расширяя рамки беседы.

- Ну, как не мыли! Мыли. Сперва долго не знали, что за платина такая. Старики сказывали - из ружей вместо дроби стреляли. Тяжелая, тяжелее свинца, летит хорошо

Чего только не хранит богатая уральская земля! Платина, золото, драгоценные камни, никель, кобальт, циркон, молибден, даже алмаз...

...Беседа со старателями затянулась почти до полуночи.

Не хочется, а пора ехать.

Косой Брод - старинное золотоискательское сельцо на восточном склоне Уральского хребта, родной брат деревни Полдневой. Избы крепкие, пятистенные, из столетнего леса. Все ложбинки, все русла высохших речек вокруг ископаны, перешарены руками старателей. Это здесь был найден не так давно четырнадцатикилограммовый самородок, о котором мы услышали уже в поезде и слепок которого хранился в кабинете секретаря райкома партии.

Мы сидим в правлении артели и беседуем с колхозным бригадиром.

- Лебеди у нас тут были, - говорит Павел Петрович, - на воротах. Не помните?

- Нет, что-то не припомню, - морщит лоб моложавый, молодцеватый бригадир. - Да я вам сейчас стариков представлю, они все должны знать. - И, обернувшись к присутствующему тут же мальчугану, наряженному, невзирая на теплое время года, в треух и стеганую кофту, командует: - Беги-ко к Михаилу Степанычу! Пусть в правление сейчас же идет. Скажи: человек ждет. Будет гаму-то! - вновь поворачиваясь к гостю, продолжает он. - Недослышит немного, кричит! А старик памятливый, все знает.

Минут через десять появляется Михайло Степаныч. Высокий, немного сутулый. Несмотря на преклонные годы, не седой. Длинноносый, усатый, с небольшой бородкой. В солдатской мятой фуражке и в галошах, надетых поверх шерстяных носков. Выглядит не то испуганным чуть-чуть, не то недовольным.

- Лебедей-то куда девали? - подсев к нему, - громко спрашивает, подсев к нему, Павел Петрович.

- Каких лебедей? - Старик прикладывает руку ковшиком к уху.

- На воротах-то сидели!

- Я не по тому делу...

- Ты не разобрался еще, - пытается разъяснить непонятливому или прикидывающемуся непонятливым старику бригадир. - Ты расскажи. Ты должен знать, Лебеди-то на воротах налеплены были, топором вытесаны.

- Вот где-то здесь, на въезде, - помогает Павел Петрович. - Дом небольшой, резьба интересная.

Нет, не помнит Михайло Степаныч о лебедях.

Пришел другой старик - полная противоположность первому. Бритое лицо, бритая голова, коротко подстриженные рыжеватые усы. На ногах резиновые сапоги. Говорит медленно и деловито, скупо расходуя слова и строго глядя в лицо собеседнику.

Опять начинается о лебедях.

- Не помню я, Иван Степаныч, - как бы оправдываясь, говорит первый старик второму.

- А я скажу - вспомнишь. Криуля стояла в виде гуся на воротах, на крыше... забыл?

Но так и не вспомнили ни тот, ни другой, за исключением того, что "была криуля на манер гуся", а что за "криуля", к чему, не знали. Не вспомнили и про то, куда исчезли деревянные лебеди.

- Жаль, - откровенно разочарованно говорит Павел Петрович. - Хороший сказ я о них знаю. Хотел кое-какие детали в памяти восстановить.

Старики виновато поглядывают на него. Озабочен бригадир.

- Вы его спросите, как он на богомолье ходил, - понижая голос, советует бригадир. - Он тогда сразу разговорится.

Действительно, напоминание о богомолье оживило разговор.

Пока продолжался рассказ о богомолье, в правление пришел, опираясь на железную трость, еще один старик, самый старый из трех, лет восьмидесяти, если не больше. Лохматый, седой, с бесцветными, словно вылинявшими, глазами. Сильно увеличивающие очки надеты криво на кончик носа. Молча сел к столу, сложил обе руки на трость, поставленную между колен, и, опустив глаза на свои натруженные, морщинистые руки, погрузился в себя.

Второму и третьему старикам, в сущности, говорить почти не пришлось - глухой говорил теперь уже не останавливаясь. Те двое только качали молча головами, соглашаясь с первым, да подталкивали время от времени.

- Расскажи, как робил, - направлял беседу бригадир.

- Везде я переробил. На золоте... На железном заводе пять лет. Горновой камень¹ добывал. И на конях робил. У Белкина коней гонял. День-от бегал за лошадью за пятнадцать копеек. А работа, известно, не в бабки играть. Пока валят бадью, успей отгрести. Валят без останову. Два года под бадьями стоял. Опосля в Кунгуре мыл, в воде золото видимо прямо! По фунту, по два добывали в день. Мелкой жужелки бессчетно. Богато золото!

¹ (Тальк.)

- Как "видимо"? - спрашивает Павел Петрович.

- Вода обмывает, золото-то и видать.

- Фартнуло, значит?

- Не-е... Припечатывали ведь.

- Ну да, прилипало!

- Не-е...

- Не случалось, значит?

Глухой хитро смеется:

- Калишко, какой-то старичонко был, ему сдавали по пять рублей. Пять рублей лучше, чем рупь восемьдесят!

- Ясно, лучше! - соглашается Павел Петрович серьезно, но в тоне голоса чувствуется улыбка.

- Теперь государству золото идет, - продолжает тем временем глухой, уже не слушая никого. - Оттого и государство сильнее стало. А раньше чужестранны много у нас вывозили.

- Какие чужестранны?

- Барон Бревер у нас тут был, - поясняет бритый старик, делая знак глухому замолчать. - Усатиком звали. У него усы во были, - показал он, разведя руками шире плеч. - В Германию золото отправлял. На конях гонять любил. Сам в полосатых штанах, с хлыстом, а на голове фуражка с долгим козырем. Раз на лошади гнал, она речку перепрыгнуть побоялась, он ее и застрелил. А потом, видно, жалко стало, что сгоряча застрелил, памятник ей поставил. Плиту на Мраморе делали.

- Тебе, поди, годов семьдесят? - неожиданно спросил первый старик, всматриваясь в Бажова.

-Близко к тому.

- Сколь и мне, значит?

- Не хватает маленько.

- Грамоте, поди, шибко обучен?

- Знаю маленько.

Глухой помолчал, пожевал губами и сказал как бы в раздумье:

- Нынче можно учиться-то, не то что раньше... Три зимы я только учился, дроби не учил, простые задачи нам давали. Раньше по закону божию нас донимали. Вот про Исуса Христа. Его учили. Знаешь про Исуса-то Христа?

- Знаю, знаю!

- Его и учили, житие.

А о лебедях, которые так интересовали гостя, больше ни слова, как ни старались Павел Петрович и бригадир натолкнуть стариков на эту тему. И все же главного Павел Петрович достиг - старики подтвердили, что деревянные лебеди на одной из изб в Косом Броду были, память не обманывала его.

Только значительно позднее я понял, для чего нужны были Павлу Петровичу эти лебеди. "Криули" на воротах позволили ему довести до успешного конца работу над сказом "Ермаковы лебеди", посвященным замечательному русскому землепроходцу. Они являлись важным звеном в цепи догадок и умозаключений автора, на которых строился сказ. Этот знак был необходим Бажову как вещественное доказательство, подтверждающее основную мысль сказа - об уральском происхождении Ермака. По свидетельству Черепановской летописи, Ермак был родом с берегов Камы. Бажов успешно развил этот тезис, подтвердив и укрепив его состоятельность, и лебедям как родовому знаку отводилось здесь не последнее место. Павел Петрович помнил об этих лебедях с отроческих лет, но, не доверяя себе, хотел самолично еще раз, уже в зрелом возрасте, убедиться, что такой знак существовал. Подозреваю, что исключительно из-за лебедей он поехал в Косой Брод, ради них беседовал со стариками.

Тут уместно сказать вообще о той добросовестности, с какой Бажов собирал материалы, насколько тщательно, придирчиво выверял каждую деталь, прежде чем пустить ее "в дело", а тем более построить на ней какую-то важную догадку. Вся поездка в Полевское тому пример. Только достоверно изученное, проверенное не раз и не два отбиралось в книжку-памятушку, да и то не все шло потом в огранку, попадало в "Малахитовую шкатулку". Ничего сомнительного, легковесного не принималось ни под каким видом.

Бажов стоял всегда за строго научное освещение истории Урала, будь то труд исследователя-историка или повесть, роман, рассказ. Эту линию он неукоснительно проводил и в своем творчестве, не допуская никаких отклонений, поблажек себе как художнику, имеющему право на домысел и выдумку.

...Прощаемся со стариками. Они поднялись со своих мест, проводили нас за ворота и долго смотрели нам вслед.

От Косого Брода уже рукой подать до Мраморского завода, который мы видели из окна вагона в начале нашего путешествия. По пути заехали в пионерский лагерь.

Мраморский завод. Он действительно тих. Стоит около леса, единственное здание рядом - контора завода. Рабочий же поселок находится в нескольких километрах за лесом.

В старину завод готовил изделия для императорских дворцов - плиты, вазы, столы, камины. Прославился художественностью и чистотой своей работы. В советское время перешел исключительно на выработку мраморных изоляционных плит и ступеней. Занятие, возможно, более прозаическое, но едва ли не менее важное, если учесть огромную потребность нашей быстро электрифицирующейся страны в мраморных плитах для распределительных щитов, а также в ступенях для вновь возводимых многоэтажных зданий. Завод полностью механизирован.

- А змеевика что-то у вас не видно? - спросил Павел Петрович, когда мы вышли из дверей завода.

- Не работаем его, - несколько смущенно ответил сопровождавший нас техрук.

- А зря. У вас же целая гора его. Твердоватей, конечно, мрамора, зато расцветка хорошая, лучше, чем изрядно надоевший серый мрамор.

В четырех километрах от завода мраморный карьер. На полпути к нему поселок Мраморский.

Сразу за поселком, на дороге, начали попадаться куски мрамора. Местами целые блоки лежат в стороне.

- Вишь, рассыпали! - говорит Павел Петрович.

Хорошенькое "рассыпали"! Кубометр мрамора - это три тонны. А есть блоки по нескольку кубометров.

А вот и каменоломни. На наших глазах гусеничный трактор, зацепив тросом, легко тащит блок на поверхность с двадцатиметровой глубины. Отжил свой век дедовский вороток!

Мраморщики и мраморный завод нашли свое место в очерке Бажова "У старого рудника", упоминаются в ряде сказов. Мраморное дело неоднократно привлекало пристальное внимание писателя.

Вот и сейчас Павел Петрович долго стоял на краю выработки, сосредоточенно наблюдая, как глыба, влекомая тросом, упрямо выползала наверх, потом оглянулся, ища, кому выразить свое одобрение, и сказал назидательно, как бы продолжая начатый разговор:

- Буровит сколько... красота! А было - страшно вспомнить.

- Протрясло, парень, бронхит-то, - говорил Павел Петрович вечером на квартире у Бессоновых. - Жена в тревоге была, а выходит, на пользу пошла поездка!

Действительно, несмотря на наши ежедневные разъезды, утомительные, пожалуй, и для молодого, он ничуть не чувствует себя разбитым. Только, когда возвращались домой, сказал:

- Целый день все сидел, а ноги устали. Теперь два часа курить буду!

- Стоя у стола?

- Обязательно.

И вот теперь попил чайку, запалил папиросу - трубку тогда он, кажется, еще не курил - и благодушествует в своей излюбленной позе - стоя у стола в полусогнутом, неудобном, казалось бы, положении, опираясь локтями на угол столешницы. На предложение сесть, чтобы дать роздых ногам, категорически отвечает:

- Ни-ни. Так лучше - привык. У меня для этого дома подушечка есть. Под локти. Всегда так отдыхаю.

После поездки на "мрамор", в Косой Брод, разговор, естественно, вертится около камней, золота и прочего.

- Аптекарские весы у тебя, золото, видно, принимаешь! - шутит Павел Петрович, кивая на лабораторные весы, стоящие за стеклом в книжном шкафу. - А все-таки недоволен я, - говорит он, вспоминая посещение мраморного завода, - что ни одной станции метро из змеевика нет. Не умеем еще мы, уральцы, свои богатства показывать.

Он долго критически рассматривает на столе письменный прибор довольно неуклюжей работы и наконец выносит суровый приговор:

- Мрамора не жалеют... и искусство тоже.

- Ученики делали, - вступился Николай Дмитриевич. - В юбилей мне подарили.

- Ну, тогда ничего. Мне раз также вот один дед подарок преподнес. Целую плиту вырубил да письменный прибор и сгрохал. Полпуда весом. Подарок от чистого сердца!

Он заразительно смеется, смеется, как ребенок, которому очень понравилось что-то. Затем закашлялся, на глазах выступили слезы, - бронхит все-таки напоминает о себе. Прокашлявшись, продолжает:

- Большой мастер был на выдумки старик! Баню из горного камня вздумал сделать. Гладенькая банька вышла. А как водой дадут, так стены и потекли. А он хвалится: "Ничего не заведется в таком жару!" В другой раз опять сапоги изобрел с подошвой, которая не носится. Стелька железная. Ходил только в церковь. Ясно, износу не было! А он гордился...

Наш хозяин отчаянный фотолюбитель. Ящики письменного стола доверху забиты фотографиями. Тут и гора Азов, и другие окрестности Полевского, сам поселок, собственные ребятишки во всех видах. Многие фотографии будят в Павле Петровиче воспоминания.

- Совершенно забыл Глубочинский пруд, - говорит он, поднеся близко к глазам снимок с какого-то лесного озера и долго рассматривая его. - А ведь вот какой-то кусок жизни!

- Можно закрутить? - спрашивает Николай Дмитриевич, показывая головой на шкаф с патефонными пластинками. Там их без малого семьдесят штук.

- Давай, - соглашается Павел Петрович.

Время далеко за полночь. Николай Дмитриевич включает радиоприемник. В эфире сильные атмосферные разряды. Репродуктор трещит, грохочет, отдельные разряды порой сливаются в один сплошной гул. "Как пятитонка", - замечает Павел Петрович.

Несмотря на эти помехи, два друга долго вечеруют около приемника. Выслушав последние московские известия, настроились на какую-то далекую станцию, передающую музыку, покуривают и неторопливо перебрасываются словами, вспоминая о тех временах, когда оба были в одной школе, один - учителем, другой - учеником.

Наша последняя поездка - на Марков камень.

Долго думали, на чем ехать - на лошади или на автомобиле. На лошади - долго, на машине, говорят, не проехать. Набрались храбрости и поехали на автомобиле.

С каждым километром верный газик уносит нас все дальше в глубь леса. Глушь невообразимая. Все это территория бывшего Сысертского горного округа.

Дорога разветвляется. Куда ехать? Взгляд наугад влево.

А вот на очередном разветвлении пути впереди возник столб с дощечкой. На дощечке надпись:

Ага! Значит, все в порядке, едем правильно.

Опять столб с надписью:

Лес в заповеднике захламлен невероятно. Когда-то тут пронесся лесной пожар. Обгорелые деревья лежат по сию пору, черные, безжизненные, медленно зарастающие травой, - над ними успели подняться молодые. Материал для нового пожара преотличный. Об этом не мешало бы подумать кому следует. А то не без иронии звучит следующая надпись на очередном столбе:

- Столб с воззванием поставили, а вот прибрать лес не соберутся! - ворчит Павел Петрович.

Его хозяйский глаз примечает всякий непорядок.

Проехали длинную стлань через ручей. Говорят, что это один из истоков Чусовой. Трудно поверить. Ручей мал, тих, шириной в один метр, глубиной того меньше.

Еще несколько километров - и машина вкатывается на большую вырубку. Стоят добротные, новенькие бараки. Один, два, три, четыре... Ого, целый городок! Вот тебе и "таинственная" старина! Ехали-ехали - и приехали в совершенно очевидную современность... А где же Марков камень?

Здесь Марков камень. В сотне метров в лесу. Только не так уж глухо теперь около него, как в те времена, когда складывался устный сказ о Марке Береговике. Вырос у подножия камня город лесорубов, новая жизнь пришла и обосновалась накрепко, как приходит она везде.

Стало понятно, почему на глухой дороге к Маркову камню стоят указатели и сама дорога по возможности поддерживается в пригодном для проезда состоянии. Здесь лесозаготовки.

По тропинке поднимаемся к камню. Его еще не видно из-за леса.

В самом начале подъема на сосне прибита новенькая, желтая дощечка с суровым внушением:

Это еще почему? Столько ехать - и вдруг "воспрещен"... Нет уж, как хотите, а мы поднимемся!

Гранитным клыком выдался над лесом Марков камень. На плоской вершине его, прикрепленная стальными тросами, чтобы не снесло в сильный ветер, новенькая, светло-желтая пожарная вышка. На вышку ведет высоченная лестница, срубленная из целых бревен и упирающаяся нижним концом в два дерева.

Взбираемся по лестнице. Павел Петрович следует позади, деловитый, спокойный, как всегда. Высоко. Спирает дыхание.

На верхних перилах кто-то из работников пожарной охраны очень остроумно, сколь и просто, устроил солнечные часы. Вертикально вбит гвоздь. Вокруг гвоздя обведена карандашом окружность, разбитая на деления. Каждое деление соответствует получасу. Гвоздь отбрасывает тень, которая по мере движения солнца по небосводу перемещается по окружности. Вот и вся механика. А удобно. Не так ли вел наблюдения за временем, скрываясь здесь, и Марк Береговик?

Русская смекалка - ее встречаешь на каждом шагу. Не она ли, по сути, является основным героем бажовских сказов?

Здесь, на камне, до недавнего времени существовала надпись: "Марк Петрович Турчанинов". Не подумайте, что отсюда пошло название камня. Нет, пошло оно от полевского рабочего Марка по прозвищу Береговик, который укрывался здесь вместе с любимой женой от турчаниновского произвола. А уж потом, когда стали звать камень Марковым, появилась на нем эта надпись. Даже тут жадный заводовладелец хотел обокрасть своего крепостного!

Да не вышло. В устных рабочих сказах сохранилась подлинная история вольнолюбивого Марка Береговика, в глухую пору крепостничества защитившего свое человеческое достоинство, поднявшего свой голос протеста против рабства. Как напоминание об этой не напрасно прожитой жизни, стоит, высоко взметнув свою непокорную голову, камень, носящий имя человека. И как памятник человеку-бойцу, символ стремления к счастью, неодолимой воли к свободе будет восприниматься всегда сказ Бажова "Марков камень".

В последний раз поднялись на гору Думную.

Посвежело. На Думной гуляет ветер, раздувает полы пальто Павла Петровича, который не отрываясь медленно обводит взглядом горизонт.

Думная... Откуда такое название?

По преданиям, в пору строительства Полевского медеплавильного завода на горе было сходбище рабочих, бунтовавших против каторжных условий труда, против господского произвола.

По другим сказаниям, на горе сидел три дня и три ночи, "думу думал", "батюшка Омельян Иваныч" - Пугачев, еще два века назад потрясший устои крепостнической России.

А если забраться еще дальше в глубь веков, то, как повествуют легенды, совещались на горе и "стары люди"...

- Вот тут, - нарушая молчание, говорит Павел Петрович, - дедушка Слышко и рассказывал нам, ребятам, свои истории... О чем рассказывали в старину? Грамота была недоступна крепостному человеку. И мысли свои показывать было нельзя. Вот и прятали их - и мысли, и мечты, и желания - в устных сказах-легендах, которые передавали один другому. В сказах же объяснялось многое, что казалось тогда непонятным. К примеру, откуда такое скопление руды и малахита в Гумёшках, кто оставил там ямы-копани. В сказах бедный человек одерживал верх над богатым. В сказах же, уж коли приходилось невмоготу, он уходил "за камень", за Урал. И было это отзвуком действительности: беглые, примкнув к вольнице, шли в Сибирь. Сказывать сказы находились особые мастера. Мне выпало счастье слышать такого мастера - дедушку Слышко...

И Павел Петрович опять погружается в раздумье. Сегодня он прощается с родными местами - с Полевским, с Зюзелькой, с Азовом, снова и снова перебирая в памяти впечатления последней недели, шестидневную поездку на машине...

- Слышко говорил, - продолжает он, - пещера под Думной. Завалена. Мне ее увидеть не довелось. А вот как медь на Полевском плавили, помню. Мы, ребята, медную пену собирали. Когда медь плавят, ткнут березовой жердью, брызги на крышу выбрасывало. Считалось, что таким образом медь от примеси очищается. Хорошо. Мы эти застывшие брызги собирали - разменный знак для игры в бабки. Крупная, с бекасинник, - пять бабок. Редкая белая - десять бабок. А в народе эту медную пену пили как лекарство. От желудка там или еще от чего. Кажется, предел невежества? А вот теперь оказывается, что это была не медь, а сопутствующий ей висмут. Висмут же применяется в медицине как лечебное средство. И как раз при болезнях желудка. Не так уж глупо получается.

Напоминаю о цапле, которую мы рассматривали в первый вечер своего пребывания в Полевском.

- Цапля? Это тоже деталь. Каждый владелец завода старался себя перед другими поинтереснее выказать. Ну, и фабричный знак. У Яковлевых был старый соболь, у Демидовых - медведь. А здешний-то, Турчанинов, вот цаплю придумал. Дескать, птица и не так чтобы слишком большая, а летает высоко... Знай-де наших, хоть мы и победнее других. Против других-то Турчанинов был пожиже маленько. Это у них в крови было - гнаться за чем-нибудь таким, чтобы хоть чем-то быть на отличку...

Павел Петрович стукнул палкой о замшелый камень, лежавший у его ног, последил за тем, как камень, шурша, катился вниз по склону, и продолжал:

- Ну, а если глубже копнуть, то можно сказать еще и другое. Всякая геральдика всегда была в особом ходу за границей. Значит, подражали. Тянулись за всем иноземным. Отсюда и погоня за титулами, особенно за заграничными. Один в ранге "сухопутного капитана", хотя никаким капитаном никогда не был, другой "князь Сан-Донато"... Тоже итальянский вельможа выискался! Или Злоказов, бывший владелец Полевского сернокислотного завода, получил, купил, правильнее сказать, звание баронета Англии. Русский купчина, Англию в глаза не видал - и вдруг баронет Англии! Так и жили - гнались за всем иностранным, иностранному подражали. Отсюда и знак - цапля. Это они знали. А свое ни во что не ставили. Взять к примеру Демидовых. Первые-то Демидовы хоть крепостниками были, а крупные деятели. Дело знали. Последние же даже по-русски говорить не умели, все по заграницам жили. А Россия что им? Денежный мешок, источник существования. Им одно было важно - была бы мошна потолще. Вот так-то... А это уж самое последнее дело - за чужим гнаться, перед каждой чужестранной дрянью благоговеть, а свое в грязь топтать. Самое последнее дело.

Заключительные слова Павел Петрович произнес тоном сурового осуждения, желая, видимо, подчеркнуть тот важный смысл, который был заложен в них. Он помолчал и добавил:

- Теперь все это уже предмет истории. И хорошо. Всех из кона вышибли. Но пример поучительный. Поучительный для тех, кто свою цаплю хотел бы выше всех воткнуть. А такие охотники еще не перевелись. Думают: если я золотым мешком владею, могу весь мир переиначить по-своему, всех под свой кулак... Но - переведутся. Переведутся.

Красные полосы прорезались на голубом фоне неба. На этом фоне четко рисуется фигура человека, сидящего на открытом выступе скалы, проткнувшем гору. Солнце село, но какая-то прозрачность, какой-то спокойный, тихий свет разлиты вокруг. Близок час отъезда.

До свидания, Полевское, до свидания, Думная, Азов, Зюзелька, Косой Брод, Полдневая, до свидания! Побывав здесь, увидев вас воочию, полюбишь весь Урал щедрую его землю - "золотое дно", как говорили старину, а еще больше - за людей, которых взрастила эта земля, и в том числе мастера самобытной, неповторимой огранки слова Павла Петровича Басова.

В беседах с литературной молодежью Павел Петрович всегда подчеркивал важность, необходимость писателя много ездить, смотреть, впитывать в себя, вдумываться в увиденное, советовал больше читать. Сам он читал необыкновенно много, несмотря на скверное зрение, ухудшавшееся год от года. Как-то встретились на улице, в руках у Павла Петровича томик - только что из магазина. На вопрос, что или, вернее, кто это, ответил: "Чосер. Стихи. - И добавил, как бы оправдываясь: - Надо". Это "надо" прозвучало так: писатель обязан все знать.

Встречаясь со знакомыми на улице, на собрании, в театре, на традиционный вопрос: "Как живете?" - Павел Петрович частенько отвечал:

- Живой еще.

Эти два слова стали у него в последние годы жизни привычной формулой ответа на приветствие.

Здоровье его к тому времени значительно пошатнулось, начали одолевать старческие болезни. Он понимал, что срок жизни истекает, и, по-видимому, не раз думал об этом.

Принимал это с той спокойной, трезвой рассудительностью, которая так характерна была для всего образа действий Бажова, для склада его мышления.

Мучило лишь сознание, что многое еще остается нереализованным, голова была переполнена планами, Для выполнения которых требовались годы и годы... Пришло подлинное мастерство, достигаемое усилиями Целой жизни, но кончались силы.

Очень редко это прорывалось наружу.

Как-то показывал "вечный" календарь, привезенный ему дочерью из Москвы, - никелированную, изящно сделанную вещицу. Перевертываешь - и автоматически, с легким стуком, выскакивает число на завтрашний день. Повертел, любуясь, в руках (хорошая, чистая работа, да если еще с выдумкой, всегда нравилась ему), затем сказал:

- Занятная штучка. Плохо, что заставляет задумываться. - И, видя недоуменный взгляд, опрокидывая "штучку", подсказал: - Щелк... Непонятно?

- И день прошел?

- Вот именно. Только тебе-то что! У тебя еще много впереди. А вот мне... - И не договорил.

"Живой еще..."

Сейчас эти слова приобрели звучание почти символическое.

Живой и будет живой. Силой своего таланта Бажов перешагнул обычные границы жизни и смерти.

Свердловск, 1960 - 1977