Бард своей эпохи (Г. Р. Державин)
Державин Г. Р. (1743 - 1816)
Я царь - я раб - я червь - я бог!
Как выглядел молодой Державин?
Молодой? Нам нелегко представить себе молодым этого величественного старца, вельможу екатерининских, павловских, александровских времен в шитом золотом мундире, увешанного орденами и звездами Российской империи.
Все его парадные портреты сходствуют друг с другом, И лишь два из них стоят особняком и дают, как думается, более верное представление о поэте. На одном из них он изображен закутанным в шубу, в огромной меховой шапке, на фоне каких-то фантастических скал, быть может прислушивающимся к гулу карельского водопада. Весь его облик прост и вместе с тем достаточно величествен. На другом предстает он перед нами уже совсем в домашнем виде: обычный утренний халат, спальный колпак на голове. Прямо на зрителя глядят старческие, усталые, пресыщенные всеми невзгодами и радостями жизни, глаза.
Это Державин уже одряхлевший, удалившийся на покой, обитатель мирного помещичьего дома на волховском берегу, "певец жизни Званской", неторопливо диктующий по утрам свои мемуары. У него все в прошлом. Слабеющим ухом прислушивается он к удаляющемуся гулу славы своего бурного века.
Так - по слову Пушкина - "средь золоченых бань и мраморных палат вельможи римские встречали свой закат".
Но всмотритесь пристальней в эти глаза, которые поначалу могут показаться подернутыми пленкой усталости. Разве не готова в них вспыхнуть искорка живого взгляда, разве не тлеет в них под остывающим пеплом старческой немощи острый ум, молодость духа?
Вот он - "молодой Державин", так и не сумевший состариться!.. Правда, живет теперь прославленный бард своей эпохи только редкими вспышками внезапного вдохновения. Но как забыть хотя бы то прекрасное мгновенье, когда пробудил его от старческой дремоты звонкий и по-юношески срывающийся голос курчавого лицеиста, которому он готов был раскрыть свои объятья! Разве не стоил этот порыв в будущее многих и многих труб и литавров прежнего поэтического величия?
Трудно себе представить большее несоответствие между привычным обликом величественного, осыпанного всеми дарами и почестями старого вельможи, и бурным, задористым поэтом, свободным в своих дерзостях и порывах. Консерватор в общественных взглядах и навыках, Державин смело шел на резкое новаторство поэтической речи. Его бурный темперамент не уживался в узких рамках классицизма.
Васька Буслаев на Парнасе, он дерзостно сокрушал своей палицей ломоносовскую теорию "трех штилей". Как медведь, яростно вламывался в густую чащобу молодой российской словесности.
Порождение бурного, пестрого и вместе с тем рассудочного XVIII века, он весь соткан из противоречий, и, быть может, эти противоречия и помогли ему стать замечательным поэтом. Ну, и, конечно же, его неукротимая натура, на, каждом шагу искавшая повода для ссор, раздоров, обличений, дерзких выпадов и великодушных порывов. И все это во имя справедливости. В неустанной борьбе за нее, в смелости самообличений и самоутверждений -
Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь свет похож. ........................... Нашел кто разве ненароком Путь добродетели прямой. ...но льзя ль не заблуждаться Нам, слабым смертным, в сем пути, Где сам рассудок спотыкаться И должен вслед страстям идти?..
Это признание неизбежности всех человеческих страстей и заблуждений - одна из основных черт державинской личности. Он хочет быть прежде всего человеком во всем многообразии темных и светлых свойств, дарованных ему природой. В мире условностей, фальши и всяческой нарочитости ему нужно быть свободным в проявлениях своего духа - какими бы они ни были, лишь бы дышали правдой самовыражения. Вот пишет он торжественную, льстиво-придворную, чуть ли не заказную оду, по всем правилам высокопарной пиитики, и то и дело сбивается на просторечие, на грубоватые бытовые прозаизмы. Берет тон морально-наставительный, растекается в нравоучениях и вдруг оглядывается на самого себя, защищая с горячностью собственные пристрастия. И вся ода становится пестротканой, прошитой живыми и яркими нитями непосредственного чувства. И уже не Фелица, не пышный Потемкин, не князь Мещерский или какой-либо другой вельможа становился главной темой. Все в жизни для Державина лишь предлог, чтобы превознести, осудить, восхвалить безмерно или безжалостно низринуть. Таков уж его строптивый нрав. Он не может не спорить, он всегда и страстен, и пристрастен.
Трудная задача выпала ему на долю - искать правдивого и точного слова в ту пору, когда литературный язык был пестр и разностилен. Державин отдал, конечно, дань и одической условности, и высокопарному красноречию, и образам античной мифологии, но верный поэтический инстинкт властно вел его к непосредственному ощущению окружающей жизни. Для широкого полета вечно кипящего чувства ему уже не хватает традиционного для того времени запаса слов. Надо искать их в иной, близкой к общенародному языку среде. Каноны книжной стихотворной речи кажутся уже недостаточными.
В страстных поисках точности и поэтической выразительности, Державин с присущей ему грубоватой силой врывается в привычную грамматику и синтаксис, не считаясь с тем, что стих его становится от этого корявым, занозистым, а иногда и просто неудобочитаемым.
Но это, конечно, обманчивое впечатление. Державинское косноязычие - лишь первичный этап роста. Затрудненность синтаксических построений вызвана не спутанностью мысли, а неустанным борением с тугой и неподатливой стихией далеко еще не оформившегося литературного языка.
Труден и долог был путь Державина к поэтическому слову. В отроческие годы, в пору пробуждения поэтического сознания, у него не было благотворной среды. Он родился в мелкопоместной дворянской семье, в казанской глуши, учился грамоте у пьяницы-дьячка и отставного солдата. Правда, впоследствии попал в Казанскую гимназию, так как дворяне, по царскому указу, обязаны были получать образование, но курса там не окончил. В восемнадцатилетнем возрасте был призван на военную службу. По бедности и незнатности родителей, пришлось поступить простым солдатом в Преображенский полк, и притом без всякой надежды на скорую выслугу.
Солдатскую лямку Державин тянул около десяти лет - срок достаточный, чтобы вымотать телесные и духовные силы. Только к двадцати восьми годам получил наконец первый офицерский чин, стал прапорщиком, обладателем самого ничтожного звания в начальственной иерархии. Пришла к нему и некоторая свобода, которой этот уже далеко не юный офицер постарался воспользоваться со всей широтой бурной и несдержанной натуры. Начались бесконечные кутежи в дружеской компании, а так как денег было мало или вовсе не было, пришлось прибегать к обычному в те времена, но весьма ненадежному способу - к азартной картежной игре. Это самая темная полоса державинской биографии. При хроническом безденежье надо было думать о дальнейшей карьере в той среде, где важнейшую роль играли знатность и средства. Ни того, ни другого не было у Державина. Его мог выручить только случай.
В 1773 году в низовьях Волги вспыхнуло крестьянское восстание необычайного размаха и силы. Отряды Пугачева, увеличивающиеся с каждым днем, захватили огромную территорию, привлекли на свою сторону народные массы. Правительство Екатерины, напуганное небывалым ростом движения, вынуждено было отправить для борьбы с восставшими немалую армию, в отрядах которой был и Державин. Восстание было потоплено в крестьянской крови, войска возвращались в столицу, все выдающиеся участники похода были осыпаны царскими наградами. И только Державин остался ни при чем. Это, вероятно, было вызвано его неумением ладить с ближайшим начальством. Никакие хлопоты и просьбы о полагавшихся ему наградах не привели к желаемому результату. Тогда, окончательно взбешенный, он добился аудиенции у самого Потемкина, но и тут не получил заслуженного. Пришлось ни с чем возвращаться в Москву. Денежные дела к этому времени окончательно пришли в расстройство. В минуту отчаяния Державин поставил в игорном доме последние пятьдесят рублей на карту и выиграл сорок тысяч. Почувствовав почву под ногами, он еще усиленней стал хлопотать о своих наградах, но только через три года достиг некоторых весьма скромных результатов. Его перевели в штатскую службу, дали небольшое имение в Белоруссии и триста душ крестьян. Для Державина это уже было точкой опоры. Знакомство с генерал-прокурором князем Вяземским помогло ему устроиться на скромную должность в сенат. При таком высоком покровительстве надежное продвижение по службе было уже предопределено. Деловитость, напористость, практический ум вывели Державина на гладкую дорогу быстрых административных успехов.
Вся дальнейшая жизнь будущего вельможи - неуклонный подъем по ступеням служебной лестницы. Прошло несколько лет - и Державин уже богат, обладает прочным общественным положением, у него чин действительного статского советника - генеральское звание. В дальнейшем он губернатор в Олонецкой губернии, позднее - губернатор в Тамбове. Но неуживчивый характер заставляет его постоянно ссориться с вышестоящими властями. Он даже попадает под суд за самоуправство, но умудряется выйти сухим из воды и не только не потерять своего прежнего положения, но с достоинством подняться еще на одну ступеньку выше.
Если бы жизнь Державина ограничивалась одними его служебными удачами, его имя вряд ли осталось бы в памяти потомства, - выдающимся государственным деятелем он не стал. Но заботы его о служебных повышениях нельзя рассматривать как обычный карьеризм. Дело сложнее. Человеку, вышедшему из дворянских низов, из полной безвестности, да еще после долгих лет солдатчины, надо было завоевать себе общественное положение хотя бы для того, чтобы получить относительную независимость и свободу суждений. У него были устойчивые монархические взгляды, ему хотелось видеть на престоле действительно просвещенного и справедливого правителя государства. Когда он писал свою оду Фелице, он говорил с Екатериной почти как равный с равным, что в иных обстоятельствах могли бы счесть неслыханной дерзостью. Державин был смел и правдив, поэтическое слово не расходилось у него с убеждениями. Похвальные оды Екатерине, Потемкину делают Державина широко известным в придворных кругах. Он создает себе устойчивую репутацию прямого, независимого человека, который "в правде черт", который во имя идеалов просвещенного абсолютизма и твердых монархических убеждений превозносит императрицу, клеймя прихлебателей и карьеристов, толпящихся у ее трона.
В одах Державина возникает образ "мудрой правительницы", и это чрезвычайно льстит самодержице российской. Она делает поэта личным своим секретарем, прислушивается к его советам, всячески поощряет его занятия поэзией, прекрасно понимая, что Державин-поэт создает вокруг нее желательное ей общественное мнение. Но и здесь, в выгодном для себя положении, он умудряется резко поссориться со своей высокой покровительницей, наговорить дерзостей и расстаться с ней, хлопнув дверью.
К этому времени Екатерине уже успела надоесть его дерзкая заносчивость и назойливая честность. Она спешит отделаться от дотошного советника, дав ему почетную отставку - назначение в сенат. Это, в сущности, уже опала, в которой поэту приходится пребывать до самой смерти прославленной им Фелицы.
Император Павел, как известно, желал стереть многое, что было сделано Екатериной. Державин вновь получает доступ во дворец. Однако и теперь резкая прямота и строптивость сослужили ему плохую службу. Он поссорился с самим императором. Последствия - личный указ Павла сенату: "За непристойный ответ, им перед нами учиненный, отсылается к прежнему его месту". Только новой хвалебной одой удалось Державину спасти себя от дальнейшей опалы.
С воцарением Александра Державин снова пошел в гору. Как государственный деятель он достиг вершины возможного. В 1802 году его назначают министром юстиции. Но всего лишь год удалось ему удержаться на этой высокой должности. Распри с сенаторами привели к тому, что поэт вынужден был выйти в отставку, о чем он, впрочем, и не жалел, так как до конца был пресыщен и почестями, и служебными заботами. Он удалился в свое имение Званка (на Волхове) и последние тринадцать лет жизни провел "на покое", в положении богача-сибарита, осененного немеркнущей славой певца своей эпохи.
Державин скончался 3 июля 1816 года, успев перед смертью дрожащей рукой написать на грифельной доске:
Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, - То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы!
Вот основные черты его биографии, не совсем обычный "послужной список". Но не этим, конечно, определяется право Державина на память потомства. Он прежде всего поэт, и поэт необычайной силы и своеобразия, отразивший в своем могучем творчестве противоречия и сложности XVIII века. Им подведены итоги всему, что было начато еще при Ломоносове, и вместе с тем утверждены новые пути поэтического слова. Мастерство Державина неоспоримо. Как поэт он не только на голову выше своих предшественников и современников, но и сейчас, спустя два столетия, остается в наших глазах одним из самых значительных явлений русской литературной истории.
Когда он впервые почувствовал влечение к поэзии? Очевидно, еще в юношеские годы. Есть смутные сведения о том, что стихи не оставляли его и в солдатской службе. В основном это было порождение казарменной музы, - насмешливые стишки-эпиграммы на товарищей и ближайшее начальство, басни и песни в подражание немецким образцам. В те времена у него не было ни учителей, ни советчиков. Лишь в 70-х годах, получив первый офицерский чин и освобождение от казарменного режима, Державин приобрел возможность общения с сочувствующим ему литературным содружеством, в которое входили Львов, Капнист, Хемницер - начинавшие свой путь молодые поэты. Державин многое почерпнул в их среде, восполняя недостатки своего бессистемного, отрывочного образования. Особенно благотворную роль сыграл в этом отношении Н. А. Львов, поэт, художник, архитектор и вообще человек широких способностей, светский остроумец, наделенный большим личным обаянием. Но его стихотворчество не выходило за пределы существующих традиций. Общение с ним натолкнуло Державина на мысль о том, что ему самому надо искать каких-то других путей для воплощения собственных мыслей и чувств в поэтическом слове.
Первые свои значительные произведения Державин напечатал анонимно, но они сразу же обратили на себя внимание ценителей поэзии. Такие стихи, как "На рождение порфирородного отрока", "На смерть князя Мещерского", обнаруживали черты творческого своеобразия, мимо которых нельзя было пройти равнодушно. Державин не торопился завоевывать известность. Свое полное имя он подписал только под торжественной одой "К Фелице", появившейся в свет в 1782 году, когда автору было тридцать девять лет. Это ли не свидетельство его критического отношения к своим творческим возможностям!
Ода сразу же получила широчайшую, можно сказать, триумфальную известность. Она выражала идеалы наиболее культурной части дворянского общества, определяла его отношения к самодержавию, ставила ряд морально-этических проблем и вместе с тем была проникнута духом такой независимости и свободы в обращении с верховной властью, каких нельзя было найти в льстивом и низкопоклонном одописании предшественников и сверстников.
Но самое главное было в том, что это произведение несло на себе черты уже высокого и зрелого искусства.
С этих пор начинается поистине победное шествие Державина к славе. Успех следует за успехом. Стихи существенно помогли и служебной карьере. Ода стала известна самой императрице, польстила ее самолюбию. Державин был осыпан милостями, приближен ко двору.
Но у него, помимо служебной карьеры, была и своя дорога - дорога поэта. Творческие черты его личности определились с достаточной ясностью. Он создал привлекательный образ ни от кого не зависящего, воинствующего правдолюбца и на продолжении всего своего поэтического пути углублял и обогащал его все новыми и новыми чертами.
Для дворянской родовитой знати Державин был, конечно, выскочкой, дерзко вторгнувшимся в ее замкнутую среду. Он понимал это и отстаивал свое положение средствами поэзии, силу и убедительность которой не могли не признавать и его враги.
Ту же страстность вносил он и в свое обращение с поэтическим словом. Дух новаторства звал Державина к свержению высокопарной, на классических образцах взращенной оды. Поэтика XVIII века определяла оду как торжественную песнь, восхваляющую, превозносящую до небес какое-либо значительное событие или выдающуюся личность. Предполагалось, что здесь ничто не должно нарушать общего приподнятого тона, что самый язык произведения должен быть предельно выспренним, а образы, употребляемые поэтом, взяты из древнейших мифов или из библейского обихода. Сущность оды - намеренная гиперболичность, безудержное преувеличение, широкий размах сопоставлений и обобщений. Да и сам автор оды изображался существом, вознесенным над всем обычным и земным, говорящим велеречивым языком богов, "пинтой", одержимым неукротимым восторгом беспорядочного, восторженного "парения".
Человеку трезвого ума и вместе с тем страстной натуры, Державину претила литературная нарочитость. Первой заботой стало для него снижение всякой ложной высокопарности. Не постепенное и гладкое, а резкое, обрывистое, путем сознательного применения прозаизмов и стилистических контрастов.
В самом деле, прочитаем первую, прославившую его оду "К Фелице". Вот ее полное, несколько изысканное, в духе той эпохи, наименование: "Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная неким мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782 года".
Все здесь зашифровано, все полно намеков, впрочем, понятных современникам. Начать с того, что "мурза" - это сам Державин, а "Фелица", разумеется, императрица Екатерина. Имя это взято из написанной ею аллегорической "Сказки о царевиче Хлоре" (1781), где рассказывается о том, как мудрая дочка киргизского хана помогает царевичу отыскать символ добродетели - розу без шипов. Державин придает своему произведению "восточную" окраску, а себя именует мурзой, очевидно намекая на то, что ведет свой род от татарского дворянина Бугрима, выехавшего в Россию из Золотой Орды в XV веке, при Василии Темном. Это дает ему возможность разговаривать с Фелицей в довольно свободном, непринужденном тоне.
Содержание оды несложно. Это противопоставление простоты житейского обихода императрицы роскоши, расточительству и чванству окружающих ее вельмож, к которым Державин как бы причисляет и себя. Он еще не рискует идти на прямое обличение прихлебателей у царского трона - это он сделает позднее в своих гневных, поистине "громокипящих" одах: "Властителям и судиям", "Вельможа" и др. Пока он предпочитает держаться более мирного и даже элегического тона, описывая праздное времяпрепровождение типичного царедворца.
Обобщающий портрет, нарисованный Державиным, ярок, многокрасочен и психологически выразителен. Он изобилует конкретными бытовыми подробностями, щедро рассыпанными рукою подлинного художника.
...великолепным цугом В карете английской, златой, С собакой, шутом, или другом, Или с красавицей какой Я под качелями гуляю; В шинки пить меду заезжаю; Или, как то наскучит мне, По склонности моей к премене, Имея шапку на бекрене, Лечу на резвом бегуне. ............................. Иль, сидя дома, я прокажу, Играя, в дураки с женой; То с ней на голубятню лажу, То в жмурки резвимся порой; То в свайку с нею веселюся, То ею в голове ищуся, То в книгах рыться я люблю, Мой ум и сердце просвещаю, Полкана и Бову читаю; Над Библией, зевая, сплю.
Прорываясь сквозь условную патетику одописания, он прежде всего ищет правдивости и выразительности, близости к повседневной жизни. В наше время мы смело могли бы назвать его реалистом, во всяком случае едва ли не первым из наших поэтов, еще в XVIII веке оценившим художественную значимость бытовой, будничной детали. Это в первую очередь сказалось и на словаре поэта, безмерно раздвинувшем существовавшие до него литературные рамки.
В той же "Фелице" рядом со "звоном лиры сладкогласной" и "слов сладчайшим током" в обилии можно найти такое просторечие, как "скачу к портному по кафтан", "шампанским вафли запиваю" или "забавляюсь лаем псов". Поэт то вещает: "О! коль счастливы человеки там должны быть судьбой своей; где ангел кроткий, ангел мирной, сокрытый в светлости порфирной, с небес ниспослан скиптр носить...", то простодушно признается в том, как проводит досуг со своей женой: "То в свайку с нею веселюся, то ею в голове ищуся".
Пестрота и многотональность державинской оды поистине удивительны, и как же она должна была поражать современников, привыкших к "высокому штилю" прежних одописаний! Достаточно беглого перечисления понятий, впервые вводимых Державиным в торжественную "Фелицу", чтобы ясно представить себе, насколько это произведение явилось новаторским даже по составу своего словаря.
Пешком, пища, карты, клуб, табак, кофе, кафтан, окорок, плов, пироги, вафли, рощица, диван, собака, шинок, качели, мед, лай псов, гребля, голубятня, жмурки, дурачества, лимонад, крокодил, свадьба, баня, наседка, рожа, шайка и т. д. и т. д.
Однако в оде "К Фелице" только намечена эта особенность державинского стиля.
В дальнейшем она предстанет еще более обостренной в произведениях чисто бытового характера, в дружеских посланиях, сатирических обличениях, эпиграммах, стихах на случай.
Державин продолжает писать и оды, но и в этих случаях е изменяет своему пристрастию к бытовой выразительной детали. Вот его патетическое философское обращение к частью, "богу сильному, резвому, доброму, злому". Деятельность Счастья многообразна. Поэт иного склада, чем Державин, следуя заветам классицизма, предпочел бы говорить об этом отвлеченном понятии столь же отвлеченно и беспредметно. Но Державин любит конкретность. Ему мало сказать, обращаясь к Счастью: "производишь чудеса". Необходимо совершенно точно указать и историческое место, и характер этих "чудес" (речь идет об успехах российской международной политики).
...всюду скороходом Пред русским ты бежишь народом И лавры рвешь ему зимой, Стамбулу бороду ерошишь, На Тавре едешь чехардой, Задать Стокгольму перцу хочешь, Берлину фабришь ты усы, А Темзу в фижмы наряжаешь, Хохол Варшаве раздуваешь, Коптишь голландцам колбасы.
Стиль народного ярмарочного лубка возникает у поэта совершенно сознательно. Он презирает возможные упреки в нарушении общепринятых канонов величавого одического "парения",
А я всех мимо по паркету Бегу, нос вздернув, к кабинету, И в грош не ставлю никого.
Это неустанное стремление Державина спускаться с отвлеченных рассуждений на землю, в привычный ему мир конкретной, живой, переливающейся всеми красками действительности, определило всю его творческую манеру, все приемы его незаурядного мастерства.
Державину свойственна исключительная поэтическая зоркость. Цвета, звуки, все пестрое многообразие видимого и слышимого мира запросто входят в его стихи. Он принадлежит к тому типу поэтов, для которых изобразительная сторона выступает едва ли не на самое первое место. Это особенно ярко сказывается в державинском эпитете. Эпитет всегда показателен для мироощущения поэта, для его манеры видеть, слышать, обонять и вообще определять свое отношение к окружающей среде. У Державина он тесно связан с его эпикурейским, чувственным, жизнеутверждающим пафосом. Ему все хочется видеть по-своему, в обычных вещах подмечать то, что ускользало от внимания предшественников.
Эпитеты Державина на фоне тогдашнего поэтического словаря свежи, точны и необычны. И очень часто состоят из двух слитых воедино слов.
"Янтарные волны", "сапфирный огонь", "чернопенное пиво", "огнезеленый взгляд", "сребророзовые кони", "далекозвонный щит", "милосизая птичка", "изгибистый хвост", "мимолетящие мечтанья", "снегоподобная рука", "златозорный фаэтон", "то черн, то бледн, то рдян Эвксин", "стальночешуйчатый, крылатый, сернокохтистый двурогатый" (о драконе) и т. д. Сколько ярких, разнообразных, торжественных красок!
Воображение прославленного поэта поистине не знало предела.
Множество неожиданных сравнений - уподоблений, внезапно ослепляющих образов рассыпано щедрой рукой Державина, хотя бы в его одах "Водопад" или "Осень во время осады Очакова". Тут и "пыль стеклянна", и "златордяная броня", и "честь блещет, слава раздается, мелькает счастье наших дней", и всем памятное изображение карельского водопада Кивач.
Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит.
Сколько движения и какое разнообразие звуков! А какое богатство красок хотя бы в одной строфе очаковской "Осени"!
Уже румяна Осень носит Снопы златые на гумно, И Роскошь винограду просит Рукою жадной на вино. Уже стада толпятся птичьи, Ковыль сребрится по степям; Шумящи красно-желты листьи Расстлались всюду по тропам.
И вот что примечательно: пребывая все время в кругу высоких, по тогдашним вкусам, размышлений о быстротекучести времени, о бренности существующего мира, о неизбежности смерти, о подлинном величии и презренной низости человеческих страстей, Державин стремится снизить высокопарность поэтических выражений до уровня самого будничного словаря. Смерть у него "зубами скрежещет" или, еще лучше, "смотрит чрез забор", "Борей на осень хмурит брови", счастье "гладит нас рукой своей", а старость воспринимается как время, когда "придут, придут часы те скучны, когда твои ланиты тучны престанут грации трепать".
Державин склонен к резким противопоставлениям, к контрастам мысли и красок. Это тоже один из любимых им творческих приемов:
Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались клики, Надгробные там воют лики, ................................. И бледна смерть на всех глядит. Сегодня бог, а завтра прах; Сегодня льстит надежда лестна" А завтра - где ты, человек?
Или эта, знаменитая у современников антитеза:
Я царь - я раб - я червь - я бог!
Или блестящая, сжатая и емкая строфа из "Властителям и судиям".
Цари! - Я мнил, вы боги властны, Никто над вами не судья, - Но вы, как я, подобно страстны И так же смертны, как и я.
В основе почти каждого державинского стихотворения лежит тайное или явное противопоставление. Воображение поэта питается контрастами, и, быть может, это и придает его творениям стремительность и беспокойство мысли.
Бросается в глаза и особое пристрастие Державина-поэта ко всякого рода преувеличениям. Некоторые явления жизни он рассматривает как бы сквозь увеличительное стекло, подчеркивая краски, звуки, размеры, доводя все это до явной гиперболичности.
В особенности это становится заметным, когда он касается героических тем.
Вот изображение воинского гения, воплощенного в образе Суворова:
Вихрь полунощный, летит богатырь, Тьма от чела, с посвиста пыль, Молньи от взоров бегут впереди, Дубы грядою лежат позади. Ступит на горы - горы трещат; Ляжет на воды - воды кипят; Граду коснется - град упадает; Башни за облак рукою кидает; Дрогнет природа, бледнея пред ним...
Поистине есть в этих стихах что-то от эпического размаха русских народных былин! Образ знаменитого полководца приобретает сказочные черты.
Страсть Державина - усиливать все явления природы, придавать им особую яркость, разгон, натиск.
Вот как изображает он грозу:
И се, как ночь осення, темна, Нахмурясь надо мной челом, Хлябь пламенем расселась черна, Сверкнул, взревел, ударил гром; И своды потряслися звездны: Стократно огласились бездны, Гул восшумел, и дождь и град, Простерся синий дым полетом, Дуб вспыхнул, холм стал водометом, И капли радугой блестят.
Столь же выразительны картины пожара, низвержения вод и вообще стихийных бедствий. Любимые образы Державина - гроза, ветер, всякие шумы, свисты, грохоты, всплески - все великое многообразие голосов природы.
Он щедро и даже порой чрезмерно пользуется искусством аллитераций. Столь же стремительны его ритмы, когда нужно изобразить движение. Сочетание остро ритмизованного стиха с настойчиво проведенным повтором какого-либо согласного (или гласного) звука, да еще с упором на единообразие рифмовки, создает иногда поразительные динамические и звуковые эффекты. Вот музыка мечей в яростной боевой сече:
Частая сеча меча Сильна могуща плеча, Стали о плиты стуча, Ночью блеща, как свеча, Эхо за эхами мча, Гулы сугубит, звуча.
Сначала настойчивое повторение буквы "ч" (и не только в окончаниях строк), затем на краткое время переход на глубокое, мрачное "у" ("гулы сугубит") и, как завершение, вновь четкий удар на тот лее победный звук "ч". Великолепная инструментовка, передающая и грохот, и звон, и сверкание яростной, рукопашной сечи!
Но Державин не только громоподобен. Там, где это ему нужно, он умеет быть и "сладкозвучным", как выражались современники. Стихи "Соловей во сне" он искусно написал, ни разу не употребив резкого звука "р". А сколько сердечности и легкой нежности в его обращении к любимой ласточке!
О домовитая ласточка! О милосизая птичка! Грудь красно-бела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь, Над гнездышком сидя поешь, Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышке бьешь.
Державин "живописал звуками", а лучше было бы сказать - жил в звуках и красках, как подобает сильному, влюбленному в жизнь и мир поэту. Если преодолеть некоторую неуклюжесть его поэтической речи, свойственную вообще литературному языку той эпохи, если освоиться с непривычными для нас словоусечениями, порою совсем неудобопроизносимыми сочетаниями согласных и затемняющими смысл инверсиями, сдружиться с самобытностью зрительных и звуковых образов, с могучей, мускулистой ритмикой этого порывистого и своенравного стиха, смело можно сказать, что Державин - поэт исключительный.
Всем известна четкая изобразительность державинского поэтического видения там, где речь идет о милых его эпикурейскому сердцу приметах быта. Как истинный сибарит и гурман, описывает он роскошества праздничного пиршественного стола:
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут; Идет за трапезу гостей хозяйка с хором. Я озреваю стол - и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором. Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь - икра, и с голубым пером Там щука пестрая - прекрасны! Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус; Но не обилием иль чуждых стран приправой: А что опрятно все и представляет Русь, Припас домашний, свежий, здравой.
Четко и последовательно дает Державин все краски и оттенки переливчатого павлиньего пера:
Лазурно-сизы-бирюзовы На каждого конце пера, Тенисты круги, волны новы Струиста злата и сребра: Наклонит - изумруды блещут! Повернет - яхонты горят!
Какая радость глаза, все умеющего увидеть, подметить, закрепить метко брошенным словом! И какая вместе с тем изощренность слуха! Вслушайтесь в музыку плавных лебединых движений девичьего русского хоровода:
Как, склонясь главами, ходят, Башмаками в лад стучат, Тихо руки, взор поводят И плечами говорят...
Или перенеситесь воображением в степной цыганский табор, где уже раздаются переборы гитары, а пестроцветные шали смуглолицых красавиц готовы развернуться в неистовой, зажигающей сердца пляске:
Возьми, египтянка, гитару, Ударь по струнам, восклицай; Исполнясь сладострастна жару, Твоей всех пляской восхищай. Жги души, огнь бросай в сердца От смуглого лица. ................................ Как ночь - с ланит сверкай зарями, Как вихорь - прах плащом сметай, Как птица - подлетай крылами И в длани с визгом ударяй. Жги души, огнь бросай в сердца От смуглого лица.
Несправедливо было бы представлять Державина лишь прославленным вельможей поэзии российской. Мы знаем его и в домашнем халате, без орденов и регалий, с умной и хитрой улыбкой, с лукавой искоркой во все еще молодых глазах.
Он уже пресыщен и громоподобными одами, и всеобщей славой, и почестями двора. Устал он и от вечных ссор и яростных распрей не только с вельможами, но и с самими самодержцами. В сущности, достигнуто все, о чем он в годы своей молодости мог только мечтать. Блистательная дорога жизни уже завершена. С гордостью он может оказать себе, что нигде и ни в чем не покривил душой. Служил заветам своего дворянского века, ни минуты не усомнился в их справедливости и мужественно отстаивал ту правду, которую давно уже создал в своем воображении. Нажил себе многих врагов и немногих друзей. Кажется, все уже испытано в жизни. Чего еще больше желать, чему остаться верным до конца в этом быстротекущем и быстроменяющемся потоке времени? Не мудрее ли, следуя своему любимцу и вдохновителю, Горацию Флакку, служить заветам жизни мирной, отрешенной от всех соблазнов почестей и славы, как подобает истинному эпикурейцу, наслаждаясь только тем, что щедро дают человеку природа и любовь, дружба, - самые простые, естественные и вместе с тем самые глубокие чувства.
Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.
Вот этой "чистой души" и ищет теперь Державин, меняя громоподобную лиру на "тихоструйную" арфу, открывая душу "звонкоприятной" мелодии незамысловатого, будничного существования. Гений поэзии не оставляет его и в эти минуты полудремотного созерцания мелких радостей бытия. И в пору одической славы он всегда ценил лирические отступления в собственный, ни от кого и ни от чего не зависящий мир. Но теперь все с большей настойчивостью звучат струны камерного, домашнего вдохновения. И к лире своей, звучавшей всегда торжественно и велеречиво, приходится ему обращаться с невольным признанием:
Петь Румянцева собрался, Петь Суворова хотел, Гром от лиры раздавался И со струн огонь летел. ........................ Мир без нас не позабудет Их бессмертные дела. Так не надо звучных строев, Переладим струны вновь. Петь откажемся героев, А начнем мы петь любовь.
Облик "любви" у Державина многообразен. Это не только любование юной женской красотой, не только радости мирного домашнего очага, добродетели и прелести Плениры и Милены - первой и второй жен поэта, которых в жизни звали Екатерина и Дарья. В круг лирических пристрастий поэта входят и безмятежные сельские пейзажи, сменившие бурное расточительство стихий, и привычные смены года, и растительное богатство земли, и даже птицы.
Его лирические отступления не претендуют на особую глубину. Но в них присутствует тонкое ощущение видимой красоты мира, любование пышностью его покровов. Только когда дело касается личных переживаний, самый стих становится мягче, нежнее, хотя ему и приходится на каждом шагу преодолевать неловкости еще не установившегося синтаксиса. Все же и в этом порою неуклюжем, медвежьем топтании сказывается какая-то врожденная грация движений, не говоря уже о тонком чувстве слова и никогда не изменяющей поэту отчетливости зрения. В элегиях, посвященных воспеванию прелестей мирной сельской жизни, пейзаж становится мягким, детализированным. Он всегда проходит сквозь призму настроений автора, определяется его душевной тональностью в эту минуту. Он не только внешнее украшение темы, но и ее психологическое истолкование.
И в этом отношении Державин проявляет определенное новаторство. До него образы природы были всегда символом отвлеченных понятий.
Давно уже следовало бы ставить вопрос об элементах народности в творчестве Державина. Конечно, "народность" надо понимать в этом случае очень ограничительно. Она никогда не была принципом, целеустремленной идеей поэта. Но все же был он русским человеком, солдатскую молодость свою провел в непосредственном общении с народом, немало поколесил по родной земле, прежде чем стал знатным вельможей, да и последние свои годы, уже на покое, провел в любимой им Званке, в довольно глухих новгородских местах. Что-то роднило этого сибарита и с русской природой в пышных проявлениях смены года, и с русской полевой песней, и с пляской "девушек российских", и вообще с исконно русской красотой.
"Народность" Державина весьма условна, но то, что он знал народную речь и ценил ее выразительность, - в этом нет сомнения. У него нередко можно обнаружить не только отдельные слова, но целые речения, близкие к пословицам, к бытовым повседневным оборотам. Так или иначе, его поэтический словарь довольно тесно соприкасался с просторечием, что само по себе было немаловажной литературной заслугой - особенно в рамках вкусов и традиций XVIII века.
Современники понимали своеобразие державинского стиля недостаточно отчетливо. Оценка Державина принадлежала будущему. Даже у Пушкина было двойственное и противоречивое отношение к его поэзии. С одной стороны - юношеское преклонение перед всеми признанным авторитетом и чувство поэтической преемственности ("Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил"), с другой - критическое отношение к делу Державина, к его характеру и образу жизни ("С Державиным у молкнул голос лести, а как он льстил!"), к его стилистике ("...русской грамоты не знал за недосугом"). И вместе с тем он не мог не заметить в его творчестве "истинно поэтические движения".
Сдержанность Пушкина вполне объяснима. Державин, как литературное явление, был слишком близок во времени, а его творческое наследие известно не в полном объеме. К тому же Державин был архаистом, литературным противником, одним из вдохновителей "Беседы любителей русского слова", которую "арзамасцы" именовали "Беседой губителей".
Но кто же, как не Державин, мог дать юному Пушкину ощущение крепко скованной, звенящей металлом, полной упругости и жизни строфы!
Кто мог впервые обратить его внимание на прелесть просторечия, смело вводимого в торжественно-приподнятый стих? И мог ли юноша Пушкин остаться равнодушным к праздничному, жизнеутверждающему пафосу прославленного барда?
С Державиным уходил XVIII век в пышных парчовых камзолах и напудренных париках. Новое время ветром романтизма смело пыль старозаветных воззрений, расшатало устои парадного единоуправства, сорвало маски показного величия. Естественные и простые чувства уже ломали рамки литературных условностей. Державину нечего было делать в этом хоре молодых голосов, он принадлежал прошлому. И все же этот удивительный, величественный по-старомодному старец нашел и ум, и мужество незадолго до своей смерти сказать: "Скоро явится свету второй Державин. Это - Пушкин, который уже в Лицее перещеголял всех писателей".
Громкая слава Державина завершилась, к ней уже нечего было прибавить. В дальнейшем его вспоминали почтительно и равнодушно.
А после Белинского он окончательно отошел в анналы литературной истории, стал музейным достоянием.
Но справедливо ли это?
В 1825 году Пушкин писал Бестужеву, будущему декабристу: "Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый, доныне еще не оценен". Не был он по достоинству оценен еще многие десятилетия. Только в нашем веке, в пору переоценки многих ценностей, имя поэта стало выходить из забвения. О нем начали появляться статьи, книги, научные исследования. И "золота" оказалось в этом имени больше, чем могли, предполагать.
Державин не только, провозвестник реалистических тенденций отечественной поэзии, но и один из замечательных наших поэтов, над которыми бессильно время и архаика литературных канонов родственной ему эпохи. А его житейский облик во всех противоречиях и крайностях пылкой и страстной натуры подлинно человечен:
Я любил чистосердечье, Думал нравиться лишь им, Ум и сердце человечье Были гением моим. ........................ Если ж я и суетою Сам был света обольщен, - Признаюся, красотою Быв плененным, пел и жен. Словом: жег любви коль пламень, Падал я, вставал в мой век. Брось, мудрец! на гроб мой камень, Если ты не человек.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов активная ссылка обязательна:
http://litena.ru/ 'Литературное наследие'