Омар Ибн Аби Рабиа (Перевод С. Шервинского)

(Омар ибн Аби Рабиа (644-712). О поэте см. Арабская поэзия средних веков. Послесловие.)

"Соседка, скажи..."

"Соседка, скажи, чем утешилась наша сестра 
В долинной развилине, где Азахир и Харра?"

Сказала - и, видя, что нет ни врага, ни предателя, 
Свернули с лужайки на гладкое темя бугра,

Где ветви свои опустили высокие пальмы, 
А почва была от недавнего ливня сыра,

На листьях роса прилегла, как туманное облако, 
Которого выпить не в силах дневная жара.

Сказала: "Когда б в эту ночь мои грезы исполнились, 
И внука Мугиры наш дом приютил до утра!

Когда разойдутся докучные люди, - о, если бы 
Нас тень осенила полою ночного шатра!"

А я говорил: "Дни и ночи о ней лишь я думаю. 
Седлайте верблюдов! Сегодня в дорогу пора!"

А те увидали, что пыль под ногами верблюжьими 
Клубится вдали, где отлогая встала гора.

Сказала соседка: "Гляди, присмотрись же! О, кто это 
Плывет по пескам на верблюде белей серебра?"

И та отвечала: "То Омар, клянусь, я уверена. 
Бурнус узнаю, я достаточно взором остра".

"Ужели?" - воскликнула. Та отвечала: "О, радуйся! 
То встреча желанная, - будь же душою бодра!"

Любимая молвила: "Значит, желанья исполнились. 
Легко, без заботы, без горести - словно игра...

Что он завернет в нашу сторону, я и не чаяла, 
С одной лишь мечтой коротала свои вечера.

Но тайную встречу всевышняя воля ускорила, 
Тревогу души успокоила вестью добра".

И спешились мы, и сказали приветствие девушке. 
Потупясь, она приоткрыла ворота двора.

Сказала: "Салям! Для верблюдов укрытие темное 
Найдется до часа, когда засияет Захра.

И если как гости у нас вы сегодня останетесь, 
Окажется завтра счастливей, чем было вчера".

Мы скрыли верблюдов, к молчанью верблюды приучены, 
Спят тихо, покамест их шерсть от росы не мокра.

Укрылись и мы, а меж тем сторожа успокоились, 
В пустыне уже не видать ни огня, ни костра.

Вот вышла, три девушки с ней, изваяньям подобные, 
Газелью скользнула, летящего легче пера.

О, весть приближенья! Она словно ветром повеяла, - 
Так сладок весной аромат лугового ковра.

Сказала: "Хваленье Аллаху, клянусь я быть верною. 
И ночи хвала, - эта ночь и добра и мудра!"

("Соседка, скажи..." - Захра - рассвет.)

"Вы, суд мирской!.."

Вы, суд мирской! Слуга Аллаха, тот, 
Кто судит нас, руководясь законом, 
Пусть жен не всех в свидетели зовет, 
Пусть доверяет лишь немногим женам.

Пусть выберет широкобедрых жен, 
В свидетели назначит полногрудых, 
Костлявым же не даст блюсти закон - 
Худым, иссохшим в сплетпях-пересудах.

Сошлите их! Никто из мусульман 
Столь пламенной еще не слышал просьбы. 
Всех вместе, всех в один единый стан, 
Подальше бы! - встречаться не пришлось бы!

Ну их совсем! А мне милее нет 
Красавицы роскошной с тонким станом,
Что, покрывалом шелковым одет, 
Встает тростинкой над холмом песчаным.

Лишь к эдаким благоволит Аллах, 
А тощих, нищих, с нечистью в сговоре, 
Угрюмых, блудословящих, нерях, 
Ворчуний, лгуний, - порази их горе!

Я жизнь отдам стыдливой красоте. 
Мне знатная, живущая в палате 
Красавица приятнее, чем те, 
К которым ночью крадутся, как тати.

"Я видел: пронеслась газелей стая..."

Я видел: пронеслась газелей стая. 
Вослед глядел я, глаз не отрывая, -

Знать, из Куба неслись они испуганно 
Широкою равниною без края.

Угнаться бы за ними, за пугливыми, 
Да пристыдила борода седая.

Ты старый, очень старый, а для старого 
Уж ни к чему красотка молодая.

("Я видел: пронеслась..." - Куба - местность возле Медины.)

"Отвернулась Бегум..."

Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой, 
И Асма перестала твоею быть нежной рабой.

Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар, 
А красавицам нашим не нужен лежалый товар.

Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма, 
Под деревьями нас укрывает надежная тьма.

Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,
Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):

О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б, 
Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?

Ведь, когда обнимал я другую, - казалось, любя, - 
Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье - тебя.

Если женщины верной иль даже неверной я раб, 
Мне и та и другая всего лишь - замена Рабаб.

Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар, - 
Для влюбленной души и надежда - достаточный дар.

"Я покинут друзьями..."

Я покинут друзьями, и сердце мое изболело: 
Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ, 
И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить? 
Так и буду я жить - только смерть и сумеет утешить.

"В стан я племени прибыл..."

В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела. 
Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней, 
Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других, 
Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед: 
"Небесами клянусь, эта девушка - жертва клевет".

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг, - 
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

"Заклинаю Аллахом - доверюсь я вашим словам: 
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер, 
Не спросившись, как будто заранее был уговор".

Я ответил за них: "Коль приходит потайный жених 
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!"

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края, - 
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари, 
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

"Возле крепости Амир..."

Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя, 
У колодца я вспомнил - слеза из очей излилась.

Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим, 
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.

Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб, 
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.

Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам, 
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.

Много женщин кругом - со мною она лишь одна, 
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.

Если кто заслужить благосклонность хочет мою, 
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.
 
Если взор затуманится, я говорю: "Может быть, 
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?"

Если ноги в пути онемеют, вспомню ее, - 
И уже ободрился и боль в ногах унялась.

"Возле Мекки ты видел..."

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва 
След былого кочевья? Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили, -
Ни коней, ни людей, - не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища, 
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба, 
Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик, 
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко 
От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? - Я голос, 
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды, 
Дашь взаймы ей любовь - жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором, - 
Берегись подойти - за ничто пропадет голова!

А покинет становье - и нет у чужого надежды 
Вновь ее повстречать, - видно, доля его такова!

Я зову ее "Нум", чтобы петь о любви без опаски, 
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем, 
И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу, - 
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых, 
Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья, 
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе, 
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов, 
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных, 
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет, 
И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы - не исчислить 
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось, 
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха вы спросите, долина ответит: 
"Это честный народ, не марает им руку лихва".

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками 
Лишь появимся в Мекке, - яснее небес синева.

Ночью Ашаса кликни - поднимется Ашас и ночью, 
И во сие ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится; 
Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

("Возле Мекки ты видел..." - Мариб, Дуруб - селения в Йемене. Батха - долина, в которой расположена Мекка. Ашас (буквально: растрепанный, всклокоченный). - Поэт имеет в виду здесь самого себя.)

"Он пробрался к тебе..."

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком, 
Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: "Осторожно! 
Нынче гости у нас - берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока".

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце, 
Тело в складках плаща отливало румянцем востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, - 
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека:

"Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке, 
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки, - 
Поищи ее в Сирии или живи одиноко".

Перестань убивать меня этой жестокою мукой - 
Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.

"Я раскаялся в страсти..."

Я раскаялся в страсти, но страсть - моя гостья опять. 
Звал я скорбные думы - и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви, 
Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина - в пустыне покинутый Седьмою дом, 
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака, 
Заметали его, расстилали покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг. 
И воззвал я к пустыне - на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, - 
А была она черная, сажи очажной черней.

Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один - 
Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.

"Простись же с Рабаб..."

Простись же с Рабаб - но себя ободри, 
За слово привета ее одари.

Рабаб надо мной издевалась, бывало, 
Мне влажные губы сама предлагала,

Свивался с упреком лукавый намек, 
Привет же тебе, о сладчайший упрек!

Бывало, уж место и время назначит, 
Придешь - и обманом опять озадачит.

Тогда лишь встречались, когда караван 
В долине Мина свой раскидывал стан

Дорогой на Мекку; камнями в том месте 
Велит Сатану побивать благочестье.

Покинутый ею, утешься и вновь 
Вернуть не пытайся былую любовь.

Смирись, позабудь о душевном недуге, 
Смирись, не ищи, где она и подруги.

Любая из них - молодая краса - 
Как будто с усердием чтит небеса,

Лукавые, будто стремятся к святыне, 
Как путник к воде в раскаленной пустыне.

За искренность им прямотой воздаешь, 
А ежели лгут, так и ложью за ложь.
 
Но все же я девушку, слывшую скрытной, 
Отправил к Рабаб со своей челобитной,

Хоть верит любимая мне одному
И в двери проникнуть не даст никому,

Но девушка все же не зря ворковала: 
Рабаб от лица отвела покрывало.

("Простись же с Рабаб..." - ...в долине Мина свой раскидывал стан... - В церемонию паломничества входит посещение долины Мина под Меккой и горы Арафат в 15 км от Мекки. Паломники, быстрым шагом направляясь в Мина, символически бросают камни в дьявола в трех местах по дороге, а достигнув долины Мина, приносят в жертву животных (верблюдов, быков или баранов).)

"Терзает душу память..."

Терзает душу память, сон гоня: 
Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: "Он далече 
И более с тобой не ищет встречи".

Отворотясь, не обернулась вновь, - 
И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом, 
Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам, 
Как антилопы легкие, сложенным:

"Он будет плакать и стенать, потом 
И упрекать начнет, - так отойдем!"

И отошла девическая стая, 
Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег, 
И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестила 
Заря рассвет, и не ушли светила.

Мне друг сказал: "Очнись, разумен будь! 
Уж день настал, пора пускаться в путь
 
На север, там тебя томить не станут,
Не будешь там в любви своей обманут".

И ночь ушла, и наступил рассвет - 
И то была горчайшая из бед.

Миниатюра из уникальной рукописи XIII века 'Макам' (собрание коротких плутовских новелл) известного литератора аль-Харири (1054-1122), хранящейся в Отделе рукописей Ленинградского отделения Института востоковедения Академии наук СССР

"Долго ночь не редела..."

Долго ночь не редела, душой овладела тоска, 
Но послала Асма в утешенье ко мне ходока,

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека, 
Хоть и много любил и она не одна черноока.

Но она улыбнется, - и я уж и этому рад, 
Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ, 
Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся. 
Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего: 
"Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,

Где-то скрылся, сказал - у него, мол, большие дела. 
Так и не дал ответа". Но тут она в ярость пришла.

"Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом, 
Что до самого раджаба я не пущу его в дом!"

Я сказал: "Это старая ссора, меня ты прости, - 
Но к сердцам от сердец подобают иные пути".

Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое, 
А она: "Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!"

Тут к ней сводня пришла, - а они на подобное чутки, 
К деловым разговорам умеют примешивать шутки.

Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет, 
Но становится громок, едва лишь девица затихнет.
 
Говорок у распутницы вежливый, неторопливый, 
А сама она в платье паломницы благочестивой.

И ее наконец успокоила хитрая сводня:
"Все-то воля господня - сердиться не стоит сегодня".

("Долго ночь не редел а..." - Раджаб - седьмой месяц мусульманского лунного календаря.)

"В час утренний, от взоров не таим..."

В час утренний, от взоров не таим, 
Горел костер перед шатром твоим.

Но кто всю ночь подкладывал алоэ, 
Чтоб он струил благоуханный дым?..

"Я Зайнаб свою не склоняю..."

Я Зайнаб свою не склоняю на встречу ночную, 
Не смею невинность вести на дорогу дурную.

Не так луговина в цветах, под дождем животворным, 
Когда еще зной не растрескал поверхность земную,

Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет: 
"Я мир заключила иль снова с тобою воюю?"

В гостях мы не видимся - если ж тебя и увижу, 
Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную.

Меня ты покинула, ищешь себе оправданья, 
Но я неповинен, тоскую один и ревную.

"Убит я печалью..."

Убит я печалью, горчайших не знал я разлук. 
В груди моей буйствует сердца неистовый стук.

Невольные слезы струятся, свидетели мук, - 
Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк.

Она уезжает, уж руки проворные слуг
На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк.

К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг - 
Я знаю, навек отъезжает единственный друг.

"О сердце, страстями бурлящий тайник!.."

О сердце, страстями бурлящий тайник! 
А юность меж тем отвратила свой лик.

О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд, - 
Ты, сердце, которым любить я привык.

Сказал я - и слезы струились из глаз, 
Ах, слез моих не был исчерпан родник.

"Коль Хинд охладела, забыла любовь, 
Когда наслажденьем был каждый наш миг, -

Погибнет, клянусь, человеческий род, 
Всяк сущий на свете засохнет язык!"

"Я эту ночь не спал..."

Я эту ночь не спал, томим печалью. 
В бессоннице за ночь одну зачах.

Любимое создание Аллаха, 
Люблю ее и гневной и в сердцах.

В моей душе ее всех выше место, 
Хоть прячется изменница впотьмах

Из-за того, что клеветник злосчастный 
Меня в коварных очернил речах.

Но я молчу, ее несправедливость 
Терплю без слов, ее напрасен страх.

Сама же связь оборвала, как люди 
Веревку рвут, - суди ее Аллах!

"Мне говорят, что я..."

Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой, 
Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.

Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,
К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?

Не налюбуется толпа на полоумного, из тех, 
Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.

Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить, 
А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!

От благочестия давно меня отторгнула любовь, - 
Любовь и ты - два часовых - очаг страстей моих блюдут.

"Глаза мои, слезы мои..."

Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра! 
Трепещете, веки, от горести красны вы стали!

Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам! 
Мученья любви, как вы душу томить не устали!

Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,
Когда б твои руки, о Хинд, мою грудь не терзали!

И если могу я прощенье твое заслужить, 
Прости мне, хотя пред тобой я виновен едва ли.

Скорее постыдно тебе надо мною мудрить - 
Приближусь едва, от меня поспешаешь подале.

Обрадуй меня, подари мне подарок любви!
Я верен тебе, как и был при счастливом начале.

"И сам не чаял я..."

И сам не чаял я, а вспомнил 
О женщинах, подобных чуду. 
Их стройных ног и пышных бедер 
Я до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался, 
Сжимая молодые груди! 
Клянусь восходом и закатом, 
Порока в том не видят люди.

Теперь себя я утешаю,
Язвя неверную упреком,
Ее приветствую: "Будь гостьей!
Как ты живешь в краю далеком?"

Всевышний даровал мне милость 
С тобою встретиться, с ревнивой. 
А ты желанна мне, как ливень, 
Как по весне поток бурливый!

Ведь ты - подобие газели 
На горке с молодой травою, 
Или луны меж звезд небесных 
С их вечной пляской круговою.

Зачем так жажду я свиданья! 
И убиваюсь, и тоскую... 
Ты пострадай, как я страдаю, 
Ты поревнуй, как я ревную!

Я за тобой не соглядатай, 
Ты потому боишься встречи, 
Что кто-то пыл мой опорочил, 
Тебе шептал кривые речи.

"Что с этим бедным сердцем сталось!.."

Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали. 
Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан, 
Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле: 
"Поди скажи ему, что, если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь, - 
На то причина есть, и я должна достойному помочь".
 
И я прислужнице ответил: "Хоть им нужна вода и пища, 
Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!"

И провели мы ночь ночей - когда б ей не было конца! 
За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня - и луч сверкнул, гонитель страсти, 
Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказав 
Тому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

"Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего бы 
Завистник не наклеветал, - боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной, 
А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой".

"При встрече последней..."

При встрече последней Рабаб говорила: "О друг! 
Ты разве не видишь, какие тут люди вокруг?

Побойся же света! Меж тех, с кем беседы ведешь, 
Здесь есть клеветник, и на нас уже точит он нож".

И я ей ответил: "Аллах нас укроет и ночь.
Даруй же мне благо, счастливых минут не просрочь!"

Она отказала: "Ты хочешь мой видеть позор!" - 
Ничто мне не слаще, чем этот разгневанный взор!

Потом я всю ночь наслаждался любовной борьбой 
С газелью, из тех, что в пустыне пасутся толпой.

И время летело, и ночь донеслась до утра, 
Светила склонились, и их потускнела игра.

Сказала: "Пора избегать клеветнических глаз. 
Уж близится утро, уж ночь отбегает от нас".

Я к спутнику вышел, еще погруженному в сон, 
С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.

Ему я сказал: "Оседлай поскорее коня - 
Уже на востоке я проблески вижу огня".

Когда ободняло, я был уже в дальнем краю. 
О, если б вернуть мне любовную полночь мою!

"Опомнилось сердце..."

Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб. 
Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.

Я жаждал свиданья, она же корила меня, 
Невинность мою за чужую виновность кляня.

Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег - 
Пора подошла, на висках проступал уже снег.

И вот от Рабаб появился с вопросом гонец: 
"Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?

Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть? 
И правда ль, что он собирается нынче же в путь?"

О, если с конем не смогу разлучить ездока, 
Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!

Она к безутешному тайно послала гонца, 
Сулила награду, которой все жаждут сердца.

Она упрекала того, кто безумно влюблен,
Кто страстью палим, кто измучен, - и ринулся он,

На крыльях понесся, стопы не касались земли. 
Советы друзей образумить его не могли,

Напрасно они порицали мой страстный недуг, 
Порочить тебя - вот Аллах! - не посмеет и друг.

Так сильно страдал я, так болен я был поутру, 
Что, видя меня, все подумали - скоро умру.

"Кто болен любовью..."

Кто болен любовью и ревности ведал кипенье, 
Кто долго терпел и, страдая, теряет терпенье,

Тот жаждет всечасно, и цель им владеет одна, 
Но, сколько ни бейся, ни ближе, ни дальше она.

Подумает только: "Я хворь одолел!" - но, угрюмый, 
Вновь страстью кипит, осаждаем назойливой думой:

"Она холодна", - и тотчас из горящих очей 
Покатятся слезы и в бурный сольются ручей.

Когда он один, со своею желанной в разлуке, 
Бедняк убежден, что до гроба не кончатся муки.

Он призраком бродит, покойником стал, хоть и жив, 
На плечи любовь непосильною ношей взвалив.

И жизнь ненавистна, и ум ни во что не вникает. 
Кто любит такую, на гибель себя обрекает;

Лишится ума, кто влечения к ней не уймет; 
Замрет в удивленье, кто нрав ее честный поймет.

"Много женщин любил я..."

Много женщин любил я, и сердцем они не забыты, 
Но любовные думы с печалью глубокою слиты.

Знайте, други, недавно я в знатную страстно влюбился, 
Ей в роскошном дворце услужают рабы и наймиты.

Нрав у девушки мил, и прельстительны пышные бедра, 
С нею в близком родстве благородных кровей курейшиты.

Во дворце у нее много женщин в ее подчиненье, 
Предки знатны ее, между всеми они знамениты.

Скажешь ты: облаками укутано нежное солнце, - 
Тонок йеменский плащ, золотыми узорами шитый.
 
Взор блеснул из-за шелка, мое обезумело сердце - 
Но задернулся плащ, ей служанки прикрыли ланиты.

И сказал я, уже отделен от нее покрывалом: 
"Вот награда любви?" - а рабыни ее деловиты,

И сказала одна из невольниц ее тонкостенных: 
"Кто влюблен, те порой не напрасно бывают сердиты.

Надо так поступить, чтобы стал стихотворец доволен: 
Чтобы дело уладить, служанку к нему отряди ты.

Он и честен и чист; кто толкует тебе о разрыве, 
Тех не слушай, беги, наставления их ядовиты.

Бога, что ль, не боишься? Твой пленник, тобой покоренный, 
И на Страшном суде справедливой достоин защиты.

Иль его ты убей, и навеки его успокоишь;
Ты - живи, он - умри, - значит, оба вы будете сыты, -

Иль убийце отмсти, как написано - око за око - 
По Святому писанью, - и будут обиды убиты.

Или, в-третьих, его полюби, как воистину любят, 
Худо, если любовью коварство и злоба прикрыты".

("Много женщин любил я..." - Стихотворение посвящено Фатиме, дочери халифа Абд аль-Малика. Курейшиты. - племя, владевшее Меккой еще в доисламский период. Из курейшитов вышел пророк Мухаммад, а также и халифы из династии Омейядов.)

"Посмотри на останки..."

Посмотри на останки, которые кладбищем серым
Средь долины кривой меж Кусабом лежат и Джарейром.

Обиталищ следы замели, проносясь, облака, 
Их при ветре лихом завалили наносы песка.

Будто видятся там письмена, но минувшего были 
Под набегами бурь затянулись покровами пыли.

От кочевья былого теперь не найдешь и следа - 
А шумела здесь жизнь и стояла шатров череда.

Обитала здесь та, что паломницей шла между нами 
И, дорогу прервав, Сатану побивала камнями.

Здесь она мне сказала, едва загорелся рассвет, - 
Я тогда не смутился и дал ей достойный ответ -

Мне сказала она: "Если друг покидает подругу, 
Хочешь ты, чтоб она заплатила ему за услугу"?

Я ответил: "Послушай и слушай меня до конца:
Тот, кто слух преклоняет к наветам лжеца и льстеца,

Да боится, что дружбу он дружбой лукавой погубит: 
Друг, свой выхватив меч, надоедливый узел разрубит.

Что я думаю, слушай, коль это самой невдомек, - 
Укоряешь меня, я терплю за упреком упрек,

Слишком долгий мы срок друг от друга вдали кочевали, 
Я наказан уж тем, что при мне ты всегда в покрывале!

Ты ведь знаешь - как солнцем, твоим я лицом осиян. 
Лица женщин других для меня - темнота и туман".

("Посмотри на останки..." - Кусаб и Джурейр - местности около Мекки.)

"Я жаждал и ждал..."

Я жаждал и ждал, но ты не пришла, лежу я без сна, 
И мысль об Асма мне душу томит, как тяжесть вина.

Когда б не судьба, не стал бы я жить - не настолько я глуп - 
В далеких местах, где крепость Гумдан и зеленый Шауб.

Здесь мучит меня лихорадка моя уж целых три дня, 
Едва отойдет от постели - и вновь навещает меня.

Когда бы я в дар Эдем получил с прозрачной рекой, 
Добрел бы до врат, но двинуть, увы, не смог бы рукой.

Ты, желтая хворь, и братьев томишь, их стон в тишине - 
Как жаворонков ослабевшая песнь в пустынной стране.

Когда бы в Сувайке видела ты, как озноб мой лих, 
Как тяжело мне, больному, сдержать двугорбых моих,

Ах, дрогнула б ты от любви, поняла б, что я изнемог, 
Горючих слез полился б из глаз обильный поток.

Иль я не люблю любимых тобой, кого ни на есть? 
Коль встречу я где собаку твою, так воздам ей честь.

Асма не придет, - для чего ж я зла и лжи избегал? 
Я чист, меня перед ней язык клеветы оболгал.

Не верь же тому, кто нам желает сердечной муки,
Кто хочет, чтоб мы влеклись по бесплодным степям разлуки.

("Я жаждал и ждал..." - Гумдан - дворец и крепость в Йемене близ Санаа. Шауб - сады в окрестностях Санаа. Сувайка - места с таким названием имелись в Мекке и в окрестностях Медины.)

"В пути любимая наведалась ко мне..."

В пути любимая наведалась ко мне - 
Всю ночь друзья мои сидели в стороне.

Хоть сои мой крепок был, я пробудился вдруг - 
И вновь меня объял души моей недуг.

Румейла у меня, и пусть мелькает злость
В глазах ревнивицы, - но есть ли слаще гость!

Путь к сердцу моему Румейла раз нашла. 
Совсем невдалеке тогда она жила.

А я - я в Мекке жил. Я был в нее влюблен, 
Она же без любви взяла меня в полон.

Но шепот горестный я в сердце сохранил 
В миг расставания: "Итак, ты изменил!"

Смертельно раненной она казалась мне 
Страданием своим, но я страдал вдвойне.

Укоры горькие средь общей тишины 
Я слушал, за собой не чувствуя вины:

"Своим отъездом мне ты душу истерзал, 
Подругу бросил ты, разлуку в жены взял!"

В слезах - и до сих пор текут они из глаз - 
Ответил я: "Бросал я женщин, и не раз,

Но утешался вмиг, не чуял тяготы, -
Но нет, меня теперь утешишь только ты!"

"Вкушу ли я от уст..."

Вкушу ли я от уст моей желанной, 
Прижму ли к ним я рот горящий свой?

Дыханье уст ее благоуханно, 
Как смесь вина с водою ключевой!

Грудь у нее бела, как у газели, 
Питающейся сочною травой.

Ее походка дивно величава, 
Стройнее стан тростинки луговой.

Бряцают ноги серебром, а руки 
Влюбленных ловят петлей роковой.

Влюбился я в ряды зубов перловых, 
Как бы омытых влагой заревой.

Я ранен был. Газелью исцеленный, 
Теперь хожу я с гордой головой.

Я награжден за страсть, за все хваленья, 
За все разлуки жизни кочевой.

К тебе любовь мне устрашает душу, 
Того гляди, умрет поклонник твой.

Но с каждым днем все пуще бьется сердце, 
И мучит страсть горячкой огневой.

Мне долго ль поцелуя ждать от той, 
"Что в мире всем прославлена молвой?

Что превзошла всех в мире красотой - 
И красотой своей и добротой?

"Сторонишься, Хинд..."

Сторонишься, Хинд, и поводы хочешь найти
Для ссоры со мной. Не старайся же, нет их на деле.

Чтоб нас разлучить, чтоб меня ты сочла недостойным, 
Коварные люди тебе небылицы напели.

Как нищий стою, ожидая желанного дара,
Но ты же сама мне достичь не дозволила цели.

Ты - царская дочь, о, склонись к протянувшему руку! 
Я весь исстрадался, душа еле держится в теле.

В свой ларчик заветный запри клевету и упреки, 
Не гневайся, вспомни всю искренность наших веселий.

Когда ж наконец без обмана свиданье назначишь? 
Девичьи обманы отвратней нашептанных зелий.

Сказала: "Свиданье - в ближайшую ночь полнолунья, 
Такими ночами охотники ловят газелей".

"Велела мне Нум передать..."

Велела мне Нум передать: "Приди! Скоро ночь - и я жду!" 
Люблю, хоть сержусь на нее: мой гнев не похож на вражду.

Послал я ответ: "Не могу", - но листок получил от нее, 
Писала, что верит опять и забыла сомненье свое.

Стремянному я приказал: "Отваги теперь наберись, - 
Лишь солнце зайдет, на мою вороную кобылу садись,

Мой плащ забери и мой меч, которого славен закал, 
Смотри, чтоб не сведал никто, куда я в ночи ускакал!

К Яджаджу, в долину Батха, мы с тобой полетим во весь дух, 
При звездах домчимся мы в Мугриб, до горной теснины Мамрух!"

И встретились мы, и она улыбнулась, любовь затая, 
Как будто чуждалась меня, как будто виновен был я.

Сказала: "Как верить ты мог красноречию клеветника? 
Ужели все беды мои - от злого его языка?"

Всю ночь на подушке моей желтела руки ее хна,
И уст ее влага была, как родник несмущенный, ясна.

("Велела мне Нум передать..." - Яджадж - место в Мекке.)

"Атика, меня не брани..."

Атика, меня не брани, - и так я несчастен. 
Ты снадобье лучше спроси для меня у врача.

Я полон той ночью, с тобой проведенной в долине, 
Где славят Аллаха, в Нечистого камни меча.

Пытаюсь я скрыть от людей свои тайные муки - 
Лишь умные видят, насколько их боль горяча.

О добрая девушка, знатного племени отпрыск, 
За верность в любви награди своего рифмача.

"Мой друг спросил..."

Мой друг спросил: "Кому теперь ты раб? 
Ты полюбил Катул, сестру Рабаб?"

Я отвечал: "Горю от страсти я, 
Как при жаре в песках гортань твоя!"

Кого теперь я к Сурайе пошлю 
Поведать ей, как без нее скорблю?

Меня разоблачила Умм Науфал, 
Влюбленного убила наповал.

В-дом к Сурайе, едва смягчился зной, 
Она пришла. "Здесь Омар твой, открой!"

И полногрудых пять рабынь тотчас 
Под локти госпожу ведут, шепчась, -

Так в божий храм, лишь позовет Аллах, 
Паломники спешат в святых местах.

Прохладное хранит ее жилье: 
Как у священных статуй, стан ее,

Перед которыми, склоняясь в прах, 
Творит молитву набожный монах.

Со свежими щеками, с ясным лбом 
Невольницы красуются кругом.

Меня спросили: "Правда ли, что к ней 
Питаешь страсть?" - "И до скончанья дней!

Моя любовь, - сказал я, - глубока, 
Как бездна звезд над бездною песка!"

Зарделась Сурайя - о, сладкий миг! 
И золотым стал золотистый лик.

Она была, как белый солнца луч, 
Показывающийся из-за туч.

Налюбоваться на нее нельзя - 
Так вьется змейка, по песку скользя!

А ожерелий жемчуг и коралл... 
Кто, видя их, от страсти не сгорал!

"Ты, отродясь умевший только врать..."

Ты, отродясь умевший только врать, 
Упреки брось, советов зря не трать.

Знай, для меня ничто - твои слова. 
Ушел бы ты хоть на год, хоть на два!

Советуешь, а хочешь обмануть.
Всех ненавидишь, - сгинь куда-нибудь!

Ответить я могу на клеветы. 
Умею отвечать таким, как ты.

Любовь - услада одиноких дней, 
Так не мешай искать отрады в ней.

Оставь Рабаб, не смей корить ее - 
Она души прохладное питье.

Клянусь Аллахом, господом моим, -
А в клятвах я - клянусь - непогрешим,

Меж смертными всех суш и всех морей, 
Со мной Рабаб всех ласковых щедрей.

Меня среди паломников узнав, 
Решив, что я неверен и неправ,

Отворотилась, плакать стала вновь, 
Но победила прежняя любовь.

А я - не ты: чтоб распрю обуздать, 
Я правого умею оправдать.

"Душа стеснена размышленьем..."

Душа стеснена размышленьем о муке любовной, 
О страсти к тебе, - но уж поздно, любовь отошла!

Когда б ты меня одарила, могло бы лекарство 
Мой дух исцелить - и тебе подобала б хвала!

Одна ты виновна, что я, непокорный и дерзкий, 
С родными порвал, хоть и не было крепче узла.

И вот я оставлен, последнею близкою брошен, 
Опорою, мне никогда не желавшею зла.

Я - путник, проливший последнюю жалкую воду, 
Когда его манит обманная марева мгла;

Он жаждет воды, но за маревом гонится тщетно, 
Так я - за тобою, ты жаждой мне душу сожгла.

Сувайла сказала, сама между тем на сорочку, 
На бледные щеки горячие слезы лила:

"О, если бы Абу-ль-Хаттаб, не дождавшийся дара, 
Вновь начал охоту, стрелка бы я страстно ждала.

Судьба возвратила б счастливые дни золотые, 
И нашу любовь не язвила б людская хула".

Слова ее мне донесли - и всю ночь я метался, 
Как будто бы тело язвила мне вражья стрела.
 
Сувайла! Не слаще прозрачная влага Евфрата 
Для сына пустыни, сожженного жаждой дотла,

Чем губы твои, хоть и льну я к тебе издалека, 
Не веря, чтоб женщина верной в разлуке была.

("Душа стеснен а..." - Абу-ль-Хаттаб - Омар ибн Аби Рабиа.)

"Я в ней души не чаю..."

Я в ней души не чаю - и томлюсь. 
И для нее любовь - нелегкий груз.

Ей угождаю, если рассердилась, 
Она уважит, если рассержусь.

Знать не хочу, что думают другие, 
Развеселится - я развеселюсь.

Из-за меня она с семьей в разладе, 
Я для нее с родней порвал союз.

Откажет мне в глотке воды прохладной, 
Когда томим я жаждой, - подчинюсь.

Нет у нее оружья боевого,
Но с ней сразись - и победит, клянусь!

"Я жалуюсь, моя изныла грудь..."

Я жалуюсь, моя изныла грудь, 
Меня терзает страсть, не обессудь;

Я в девушку влюблен, она живет 
В далекой Мекке, в доме рода Сод.

Осталась в Мекке, длинен путь оттуда, 
Далеко Мекка от селенья Лудда.

"Мой дом - твой дом", - она не скажет мне, 
За страсть мою наказан я втройне.

Твои слова хранить мой будет слух, 
Доколь не испущу свой бедный дух.
 
Прощальный помню шепот в миг, когда 
Уже верблюжья звякнула узда.

Из глаз исторглась бурная струя, 
Она сказала: "Пусть погибну я,

Будь рядом всякий час, не позабудь - 
Увидимся опять когда-нибудь!"

("Я жалуюсь..." - Лудд - селение в Палестине.)

"Абда, не забуду тебя..."

О Абда, не забуду тебя никогда и нигде,
Не изменится сердце ни в счастье своем, ни в беде,

Не изгонит любви ни усердие клеветника, 
Ни разлука с тобой, далека ли ты или близка.

От меня отвернулась? Другого успела найти? 
При любви настоящей - для новой закрыты пути.

Я раскаялся, - если раскаянье примешь, Абда, 
То меня упрекнуть не захочешь уже никогда.

Все желанья твои я исполню покорным слугой, 
А попросит другая, отказом отвечу другой.

Упрекаю себя. Ты моих не желаешь услуг,
И лишь сердце, как друг, разделяет со мною недуг.

Лишь терпенье и стойкость - покоя вернейший залог, 
Где же взять мне терпенья? Мой разум уже изнемог!

Абда, белая ликом, любого ты сводишь с ума, 
Всех разумных и умных, но холодом дышишь сама.

На рассвете выходишь, куда-то торопишь шаги, - 
А шаги у тебя не длиннее овечьей ноги...

Не забыть этот день, не забыть, как сказала она 
Четырем горделивым подругам, чья кожа нежна:

"Не пойму, почему холоднее он день ото дня, - 
Иль другую нашел? Иль обиду таит на меня?"

"Такие слова мне послала подруга моя..."

Такие слова мне послала подруга моя:
"Мне все рассказали, о чем не ждала и намека:

Что ты, - говорят, - изменил и покинул Рабаб. 
Мой друг дорогой, заслужил ты за дело упрека!

Ты бросил Рабаб, ты Суди теперь полюбил, 
Все клятвы свои растерял во мгновение ока.

Нет, жизнью клянусь, - я утешусь, другого найду, 
Пускай нечестивца любви обольщает морока, -

А я из тех женщин, которых, как видно, прельстить 
Умеешь обманом, - и вот дожила я до срока.

Вдобавок, ни слова не молвив, ты бросил меня, 
Я вижу - ты лжец, а на свете нет хуже порока.

Где шепот ночной, уверенья и клятвы твои? 
Все вышло навыворот, близкое стало далеко.

Ты клялся Рабаб, что ее полюбил навсегда, - 
И что же? Отринул, покинул - и я одинока!

О брат мой! Ты втайне готовил измену свою, 
Все знал наперед, поступил ты с любимой жестоко.

О, если ты снова захочешь свиданья со мной, - 
Будь проклята я, коль не стану умней от урока!

Пожалуй, нашептывай клятвы, потом нарушай - 
Для женского сердца от них - ни отрады, ни прока".

"Ты, девушка верхом на сером муле..."

Ты, девушка верхом на сером муле, 
Иль Омара ты вздумала известь?

Сказала мне: "Умри иль исцеляйся! 
Но я тебе не врач, хоть средство есть.
 
Я гневаюсь, и гнев мой не остынет, 
За столько лет во мне созрела месть.

О, если бы твое, изменник, мясо 
Могла я, не поджарив, с кровью съесть!"

"Клянусь я тем, кого паломник молит: 
Моя любовь - не прихоть и не лесть.

Мои глаза туманит плач печали, 
Бог весть где ты, и не доходит весть.

Твоей красы слепительное солнце
Все звезды тмит, а в небе их не счесть.

Ты на дары скупа, но я не грешен - 
Свидетелями жизнь моя и честь!"

"С той, чьи руки в браслетах..."

С той, чьи руки в браслетах, мне ворон накаркал разлуку. 
Злая птица разлук обрекла мое сердце на муку.

Поломались бы крылья у птицы, пророчицы горя! 
Занесла б ее буря на остров пустынный средь моря!

С караваном я шел, заунывно погонщики пели, - 
Наконец заглянул в паланкин черноокой газели.

Чуть раздвинулась ткань, и за узкой шатровою щелью 
Я увидел глаза и точеную шею газелью.

Вдвое краше она показалась в таинственном блеске, 
В полумраке сверкали жемчужины, бусы, подвески.

Я смутился, не знал, что же делать мне с сердцем горячим, - 
Кто меня упрекнет? Или редко от страсти мы плачем?

Мне сказали: "Терпи, должен любящий быть терпеливым, 
А иначе весь век проживешь бобылем несчастливым!"

Нет прекрасней ее - так откуда же взять мне терпенье? 
Как осилить себя, как умерить мне сердца кипенье?

Ее кожа бела, и налет золотистый на коже. 
Сладки губы девичьи, на финик созревший похожи.

Вся - как месяц она, засиявший порою вечерней! 
И когда моя страсть разгорелась еще непомерней,

Сладострастных желаний не мог я уже превозмочь, 
Саблю я нацепил и ушел в непроглядную ночь.

У шатра ее долго сидел я, противясь хотенью.
И в шатер наконец проскользнул неприметною тенью.

На подушках спала она легким девическим сном, 
И отец ее спал, и рабы его спали кругом,

А поодаль вповалку - его становая прислуга,
Как верблюды в степи, согревая боками друг друга.

Я коснулся ее, и она пробудилась от сна,
Но ночной тишины не смутила ни звуком она,

Губы в губы впились, испугалась она забытья,
"Кто ты?" - чуть прошептала, ответил я шепотом: "Я!"

"Честью братьев клянусь, - прошептала, - и жизнью отцовой, 
В стане всех подниму, если ты не уйдешь, непутевый!"

Тут ее отпустил я - была ее клятва страшна, 
А она улыбнулась - я понял: шутила она!

Обхватила мой стан - поняла: это я, не иной. 
Были ногти ее и ладони окрашены хной.

И я взял ее за щеки, рот целовал я перловый,
Льнет так жаждущий путник к холодной струе родниковой.

"Тобой, Сулейма, брошен я..."

Тобой, Сулейма, брошен я, душа изранена моя. 
И по плащу стекает слез неистощимая струя.

Поднялся я на плоский холм, гадал я, вспугивая птиц, 
Кружили сбивчиво они, ответ желанный затая.

Лишь странный доносился шум от черных, в белых пятнах крыл: 
Разлуку предвещала мне густая стая воронья.

Приятно сердцу моему, когда любимой слышу речь, 
А речь из нелюбимых уст мне неприятна, как змея,

Но ненавистнее всего мне скрытность женская в любви - 
Откройся же, и будем впредь - спокойна ты и счастлив я.

"Безумствую! На ком вина..."

Безумствую! На ком вина, 
Что охмелел я без вина?

Кто о прекрасных вел рассказ 
Тому, чей пыл едва угас?

Я у горы Сифах сказал: 
"Устроим, други, здесь привал,

В том нет беды - дождемся дня: 
Играя в стрелы, у меня

Соседка выиграла здесь 
И душу всю, и разум весь,

Тогда-то меткая стрела 
Глубоко в тело мне вошла.

Всех стрел стрела ее больней - 
А лука не было при ней".

"За ветром вслед взовьется смерч..."

За ветром вслед взовьется смерч - и пропадает, откружась. 
Когда б больная плоть моя на этом смерче понеслась!

Меня бы ветер подхватил и перенес, донес бы к ней, 
Чтоб серая равнина впредь не разделяла страстных нас!

И были б рядом ты и я, - а как иначе рядом быть? 
Жизнь отказалась от меня, сиянья дня не видит глаз.

Хоть раз бы муки ей познать, какие мучают меня! 
Тоску, страдания мои почувствовать хотя бы раз!

Она - одна из молодых двоюродных моих сестер, 
На горке у ее жилья полынь седая разрослась.

"Завтра наши соседи..."

Завтра наши соседи от нас далеко заночуют, 
Послезавтра еще - и намного - они откочуют.

Если милая едет к ключам, где прозрачна вода, 
Шесть сияющих звезд ей укажут дорогу туда.

Будут быстрых верблюдов погонщики гнать напрямик, 
Если мало поводьев, поможет погонщикам крик.

Коль покинет меня, иль утешатся сердца печали, 
Иль умру от тоски, что надежду верблюды умчали.

Как живет она там, без меня, затерявшись вдали? 
Если б твердость и стойкость меня успокоить могли!

Шел я вслед каравану, заветные думы тая,
И сумел разузнать, в чем нуждается ревность моя, -

Где и как поступать, и к чему мне доступно стремиться, 
И чего избегать, и чего подобает страшиться, -

Не приметил я: стали серебряны оба виска! 
И она позвала - та, чья нежная шея гибка.

Взор ее и седых заставляет от страсти дрожать, 
Учит юных тому, от чего бы им лучше бежать.

В становище их рода послал я проведать ее, 
Без стрелы и кинжала убившую сердце мое.

Та, увидя, что тень проскользнула в шатер спозаранок, 
Распознала одну из моих расторопных служанок

И сказала: "Ведь он на рассвете простился со мной! 
Пусть же наши утехи останутся тайной ночной!"

И сказал я: "Так пусть же мои истомятся верблюды, 
Пусть, гонясь за тобой, обессилены станут и худы!"

И сказал я служанке: "В их стан возвращайся тотчас 
И скажи: завтра вечером будет свиданье у нас.

Знак подам я - ты этим решимость ее укрепи: 
Словно голосом кто-то верблюдицу кличет в степи".

Со стремянным помчались - и с нами любовь понеслась, 
Путь казала, и быстро домчали верблюдицы нас.

Тут мы лай услыхали собак, охранявших дворы, 
Свет увидели, - значит, еще не погасли костры.

И отъехали мы и поодаль от их становища
Ждали, скоро ль угаснут огни и умолкнут жилища.

Был научен стремянный, пока не проснулся привал, 
Прокричал он, как будто из степи верблюдицу звал.

Вышла девушка. "Солнце созвездья уже привели, - 
Я сказал, - и тепло прикасается к лику земли".

И она в полумраке скользнула ко мне неприметно 
И дрожала от страха, старалась, но силилась тщетно,

Чтобы слезы из глаз ее черных, чернее сурьмы, 
Не струились потоком, пока в безопасности мы.

И она говорила, что страсть неуемная в ней, 
Отвечал я, что страсть моя вдвое и втрое сильней.

"Ах, зачем я люблю! Мне твердят, что опасно любить, 
А тебя полюбить, - говорила, - себя погубить.

Я навеки люблю, по-иракски, а ты - не навеки,
Нынче спрячешься в Неджде, а завтра укроешься в Мекке".

"Бежишь от меня..."

Бежишь от меня, хоть не ждал я укора. 
Жеманство ли это иль подлинно ссора?

Того, кто изранен, утешит ли Хинд 
Иль насмерть убьет продолжением спора?

Советчик мой верный, посланец ты мой,
К ней в дверь постучись, коль не будет дозора,

Скажи: "О любви его знает Аллах, 
Но, кроме того, он и друг и опора.

В нем кожу да кости оставила страсть, 
Иссох он, как в месяцы глада и мора".

К тебе приближаюсь - бежишь от меня. 
И так уже сердце усталое хворо.

Пускай отвернуться мне гордость велит, 
Смиренно молю, не страшусь я позора.

О, сжалься над тем, кто любовью сражен, 
От страсти умру - и наверное, скоро.

"Называю в стихах..."

Называю в стихах я Сулеймою Айшу мою: 
Я родным ее клялся, что имя ее утаю.

В дом пойди ты к Сулейме, ее поскорей извести, 
Что разлука близка, что наутро я буду в пути.

Ты спроси ее: скоро ль мы встретимся с нею тайком, 
Слово Омара - верно, его не затянет песком.

Клятве клятвой ответь, обо мне и себе не грусти - 
Ты вернее всех жен обещанья умеешь блюсти.

Ты честнее всех честных, какими гордится народ, 
Что в пустыне, в степи иль на плоском нагорье живет.

О Сулейма, тебе я не лгал, говоря, что люблю, 
А теперь я терпеньем обеты любви укреплю.

Видит вечный Аллах: с той поры, как тебя я лишен, 
К бедным веждам моим не слетал освежающий сон.

Злобной стаей врагов окружен в моем городе я -
Ждут лишь смерти моей, притворяясь, что будто друзья.

Лицемерам не снесть, что при всех воздается мне честь; 
Их ласкательна лесть, а лелеют коварную месть.

Ты же, тайну скрывая, любовью своей сожжена, 
Дни и ночи считаешь, когда остаешься одна.

Лишь родня отвернется, тревожишь рыданьями тишь, 
Истомленные плачем глаза потихоньку сурьмишь,

Течь слезам не даешь, упрекаешь напрасно глаза, - 
Все равно, как ни прячь, на ресницах трепещет слеза.

Белой кожи загар не коснулся, прохладен твой дом; 
Никогда прогуляться не выйдешь при зное дневном.

Ты дрожала от страха, когда провожала меня, 
Словно в гору влачилась, бессильное тело клоня.

Лишь до двери дошла, ей сказали служанки, дивясь: 
"Что ты мучишь себя? - поглядела бы лучше на нас!"

Усадили ее и сказали невольницы: "Тот,
Кто в Сулейму влюблен, от нее никуда не уйдет!"

В час разлуки она говорила: "Куда ни пойдешь, 
Будь упорен в терпенье и женских сердец не тревожь!"

О субботняя ночь! Ты дала мне для дальних дорог 
Боль одну, и до смерти мне хватит забот и тревог.

"Я рвусь к Асма..."

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито па сто кусков, 
Скажу лишь: "Я исцелен!" - и вновь мой дух не здоров. 
Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов. 
Немыслимого искать - удел убогих умов. 
Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар, 
Надеялся я и ждал, но ее обещания - пар, 
У обманщицы не хочу покупать дорогой товар.
Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар, 
Глаза и шею свои принесла красавице в дар. 
Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь, 
Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть. 
Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянуть 
Из тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь. 
Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход, 
Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот. 
Но жестка у нее душа - коль друг себя строго ведет, 
То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

"Когда б от Хинд..."

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар, 
Когда б она с души моей сняла томящий жар,

Когда бы управлять могла сама судьбой своей! - 
Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней.

Она спросила у подруг полуденной порой, 
Когда разделась донага, истомлена жарой:

"Скажите, такова ли я - вас да хранит Аллах, - 
Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?"

Те засмеялись, и таков ответ их дружный был: 
"Все у любимой хорошо тому, кто полюбил".

Лишь зависть женская могла внушить ответ такой - 
Ведь зависть испокон веков снедает род людской.

Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд, 
Белей, чем лилий лепестки, чем белоснежный град.

И день и ночь в ее очах - и чернь и белизна. 
Газели шея у нее - упруга и нежна.

А кожа у нее свежа и в летний жгучий день, 
Когда неумолимый зной вонзается и в тень.

А в зиму юноше она дарит свое тепло, 
Когда устал он и ступни от холода свело.
 
Своей любимой я сказал в один счастливый час - 
А слезы струями лились из воспаленных глаз:

"Кто ты?" - и еле слышно Хинд ответила: "Я та, 
Кого измучила любовь, желаний маета.

Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму, 
Они не могут даже месть доверить никому".

"Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена! 
Но как же ты зовешься?" - "Хинд..." - ответила она.

Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг. 
В шелках узорных - как копье, был стан ее упруг.

По крови родственники мы, соседствуем давно, 
И люди наши племена считают за одно.

Наворожила ты, о Хинд, связала узелок,
Я страстным нашептам твоим противиться не мог.

Кричу я на крик: "О, когда ж свиданья час благой?" 
Хинд усмехается в ответ: "Через денек-другой!"

"Уснули беспечные..."

Уснули беспечные, я же припал на подушку, 
На звезды глядел, как больной, не смыкающий век, 
Пока Близнецы, головней пламенея горящей, 
В глубокое небо ночной не направили бег. 
Уснули, не знавшие страсти, - и что им за дело, 
Что рыщет бессонный влюбленный впотьмах человек? 
В ночь, полную ужасов, черного мрака чернее, 
В полуночный час я дрожал в ожидании нег.

И в дверь амаритки ударил я кованым билом, 
Как будто я родич иль путник, и молвил: "Впусти! 
Я жажду любви, и несчастное сердце трепещет 
Изловленной птицей, что бьется бессильно в сети". 
И тут амаритка в двери молодца увидала, 
Который отважен и стыд не намерен блюсти. 
И вспыхнула гневно, и грозно нахмурила брови, 
Поняв, что я смело в покои решаюсь войти.

Потом успокоилась, гнев ее женский улегся. 
А я умолял, как Аллаха в молитве ночной; 
Сказал ей: "На десять ночей у тебя я останусь!" 
Сказала: "Коль хочешь остаться, останься со мной". 
Потом на рассвете, в последнюю ночь, прошептала: 
"Скажи что-нибудь, оставайся, мне горько одной!" 
"Нет, ты говори, все желанья твои мне законом, 
Всевышним клянусь, до скончанья дороги земной!"

"Три камня я здесь положил..."

Три камня я здесь положил и чертою отметил дорогу, 
Которой мы шли, и припомнил наш отдых на этом привале,

Друзей и поджарых коней с их очами в глубоких глазницах; 
Припомнил, как вышли мы в сад и как весело там пировали.

Припомнил, как пала роса и девушку всю окропила,
В долине, где пастбища фахм - так племя соседнее звали.

Она известила меня, что наутро родня откочует,
Что нам разлученье грозит, что увидимся снова едва ли.

"Останься и жди темноты - найдем себе угол укромный, 
Такой, чтоб деревья и ночь от завистников нас укрывали".

"Мы перессорились..."

Мы перессорились. Как долго мира жду! 
Хинд холодна со мной, а в чем нашла вину?

Увы мне! Я зачах, нет крепости в костях, 
Под тяжестью вот-вот колени подогну.

Аллах! Безволен я, притом нетерпелив. 
Аллах! Мне тяжело, как пленнику в плену.

Аллах! Люблю ее, она же прочь бежит. 
Я долю горькую не попусту кляну.
 
Пусть мой удел не нов, - всегда любили все, 
И впредь останется, как было в старину.

Но я пожертвую и тех, кого люблю,
Весь род людской отдам, всех - за нее одну!

"Возле мест, где кочевье любимой..."

Возле мест, где кочевье любимой, не. зная покоя, 
Поутру проезжаешь и в пору палящего зноя.

Пусть из речи твоей и немного она угадала,
Но тебя твоя речь перед нею самой оправдала.

Из-за Нум ты безумствуешь, темен в очах твоих свет. 
Нет свидания с нею, и в сердце забвения нет.

Если близко она, то немного от близости прока, 
Нетерпеньем измаешься, если кочует далеко.

И препятствия снова - одно или несколько разом, 
Ты уже изнемог, и не в силах опомниться разум...

Если к ней приезжал я, сердито встречали меня, 
Как пантеры, рычала ее племенная родня.

Злятся, если меня возле дома любимой увидят, 
То вражду затаят, то и явно меня ненавидят.

Друг, привет передай ей, скажи, что я верен и честен, - 
Если сам я приеду, всем будет приезд мой известен.

Я в то утро впервые увидел их племени стан 
И ее невзначай повстречал у потока Акнан,

"Это он? - прошептала. - Скажи, неужели, сестрица, 
Это Омар-герой, о котором везде говорится?

Ты его описала - не надобно зоркого глаза, 
Чтоб героя признать, - твоего не забуду рассказа".

"Это он, - отвечала сестра, - все сомненья забудь, 
Но его день и ночь изнурял продолжительный путь".

"Изменился же он с той поры, как его я знавала! 
Но бегущая жизнь милосердна ни с кем не бывала..."

Он стоял перед ней, без покрова скакавший при зное, 
Закаленное тело морозило время ночное.

Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли, 
Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.

Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного, 
Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.

У нее же ограда - спокойных покоев прохлада, 
Для нее и услада сырого зеленого сада.

Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет, 
И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет...

Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу. 
Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.

В становище друзей у шатров я стоял для дозора, 
От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.

А когда по шатрам засыпали они тяжело,
Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.

А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею, 
И могла ее упряжь любому достаться злодею...

Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки, 
Все себя вопрошал - далеко ль до желанной палатки?

Указали мне путь незабвенный ее аромат 
И безумие страсти, которою был я объят.

Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами, 
А ее становище лишь к ночи зардело кострами.

Наконец-то и месяц зашел за соседние горы, 
Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.

Я дремоту стряхнул и, приход свой нежданный тая, 
До земли пригибаясь, подкрался к жилью, как змея.
 
И сказал я: "Привет!" А она в изумленье великом 
Задрожала и чуть нашу тайну не выдала криком.

"Я покрыта позором! - и пальцы, сказав, закусила. - 
Ты, однако же, смел, велика твоя доблесть и сила.

Так привет же тебе! Иль таким неизвестен и страх? 
Окружен ты врагами - тебе да поможет Аллах!

Но не знаю, клянусь, прискакал ты сюда потому ли, 
Что ко мне поспешал? Потому ли, что люди уснули?"

Я ответил ей: "Нет! Покоряюсь желаниям страсти. 
Что мне взгляды людей? Не такие видал я напасти".

И сумела она опасенье и дрожь побороть
И сказала: "Тебя да хранит всемогущий господь!"

Ночь, блаженная ночь! Отлетела дневная забота. 
Услаждал я глаза, и не знали объятия счета.

Ночь медлительно шла, но казалась короткой она - 
Столь короткой, клянусь, не казалась мне ночь ни одна.

Час за часом любовь упивала нас полною чашей, 
И никто за всю ночь не смутил этой радости нашей.

Мускус рта я вдыхал, целовал ее влажные губы, 
И за розами губ открывались точеные зубы.

Улыбнется она - то ль нетающих градинок ряд, 
То ль цветов лепестки белизною в багрянце горят!

В полутьме на меня ее нежные очи глядели, 
Как глядят на детеныша черные очи газели.

И уже постепенно блаженная ночь убывала,
Стали звезды бледнеть, оставалось их на небе мало,

Мне сказала она: "Пробуждайся, уж ночь позади, - 
Но наутро меня ты под Азвар-горой подожди!"

Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: "В дорогу!" 
А на небе уже занималась заря понемногу.
 
По шатрам уже встали и начали в путь одеваться,
И она прошептала: "Что ж делать? Куда нам деваться?"

Я сказал: "Ухожу. Коль успеют меня подстеречь, - 
Или мне отомстят, или пищу добудет мой меч!"

И сказала она: "Ненавистникам сами ль поможем? 
Тайну в явь обратив, клевету ли их сами умножим?

Если действовать надо, то действовать надо иначе: 
Скроем тайну поглубже, иначе не ждать нам удачи.

Двум сестрицам своим расскажу я про нашу беду, 
Чтобы все они знали, и тотчас же к ним я пойду.

Я надеюсь, что выход найдут мои милые сестры, 
На обеих надеюсь, они разумением остры".

В горе встала она, без кровинки опавшие щеки, 
И отправилась, грустная, слез проливая потоки.

Две прекрасных девицы явились на сестринский зов, 
На обеих узоры зеленых дамасских шелков.

Им сказала она: "Моему смельчаку помогите:
Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити".

А они устрашились, меня увидав, но сказали: 
"Не такая беда! Предаваться не надо печали!"

И меньшая сказала: "Ему покрывало отдам,
И рубашку, и плащ, - только пусть бережется и сам.

Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде, 
И останется тайна такою же тайной, как прежде".

Так защитою стали мне юные девочки эти
И одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.

Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря: 
"Как же ты не боишься? Уже заалела заря!"

И сказали еще: "Безрассуден же ты и бездумен!
Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?

Как объявишься снова, все время смотри на другую, 
Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную".

И она обернулась, когда расставаться пришлось, 
Показалась щека и глаза ее, полные слез.

На исходе той встречи сказал я два ласковых слова, 
И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.

Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,
И упруга была, деревянного крепче бруска.

Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала, 
До того исхудала, что кожа от ребер отстала...

Часто умная тварь приносила меня к водопою, - 
Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:

Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок, 
Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.

Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой, 
Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой.

Оскудевшие силы, измучась, она истощала,
Над отверстием знойным безумно глазами вращала

И толкала меня головой, порываясь к воде, -
Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.

И когда бы не повод, что воле моей поддается,
То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.

Понял я, что великий то будет урон для пустыни, 
Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.

Яму новую рядом верблюдице выкопал я,
Но и донышко в ней обмочила б едва ли бадья.

А двугорбая все ж потянулась доверчиво к яме, 
Но лишь малость воды удалось захватить ей губами.

У меня же с собой был один лишь сосудик скудельный, - 
Я в колодцы его опускал на постромке седельной.

Стала нюхать верблюдица - гнилостью пахло питье, 
Но припала к струе - и струя утолила ее.

Миниатюра из уникальной рукописи XIII века 'Макам' (собрание коротких плутовских новелл) известного литератора аль-Харири (1054-1122), хранящейся в Отделе рукописей Ленинградского отделения Института востоковедения Академии наук СССР

"Она говорит, а сама..."

Она говорит, а сама, безутешная, плачет, 
На нежных щеках ее слез не скудеет струя:

"Ты всех мне милей, попирающих землю ногою, 
Всяк час о тебе и забота и память моя.

Ужели ж совсем я тебе не нужна, не желанна? 
Залог твой - любовь - берегу добросовестно я.

Ты скоро мой прах понесешь и опустишь в могилу. 
За что ты разгневался? Плачу, сама не своя.

Три дня приходил, а теперь уже месяц исходит - 
Ни весточки! Где ж ты? В какие уехал края?"

"Мне Хинд приказала уйти..."

Мне Хинд приказала уйти от нее на рассвете. 
Был рядом дозор, и мне быть не хотелось в ответе.

Расстались. Она накануне прислала гонца
С известьем, что дома и ждет на свиданье певца.

Что тот, мол, кто любит, придет под прикрытием ночи, 
Лишь смолкнут шатры и закроются сонные очи.

Гонцу я ответил, что гостю такому я рад,
Что верен по-прежнему, друг неизменный и брат.

Горя нетерпеньем, ее ожидал я прихода,
Лишь ночь потемнела, и месяц ушел с небосвода.

Я бодрствовал долго, с усильем дремоту гоня, 
Я телом ослаб, и она одолела меня.

Но вдруг пробудили меня, распростертого сонно, 
Алоэ и мускус, которыми Хинд благовонна.

Спросил я: "Кто здесь?" - и меня попрекнула она: 
"Эх ты! О тебе для чего же тоскую без сна?
 
Как быть мне, несчастной! От горя я вся изомлела, 
Я плачу и плачу - так, видно, судьба мне велела.

Тебя повстречав, полюбила, себе на беду, - 
Тоскую и скоро горючей слезой изойду.

Назначишь мне встречу - а сам не придешь на свиданье; 
Потом коль придешь, так найдется всему оправданье.

Смотри, если будешь и впредь мне досады чинить, - 
Пожалуй, любовь оборвется, как ветхая нить.

Ничто для тебя огорченья мои и тревоги?
Иль сердце твое - словно камень с пустынной дороги?"

И смолкла. Стоял я, не мог шелохнуться, из глаз 
Не слезы текли, а жемчужная россыпь лилась.

Сказал я: "Услада очей и души озаренье!
Знай, ты для меня драгоценнее слуха и зренья.

Прости же меня и упреки свои прекрати,
Дай всякому сброду от зависти сплетни плести".

Приник я к устам, и мгновенье казалось мне годом. 
Как будто смесилась струя родниковая с медом,

С вином ли сирийским, краснее, чем глаз петуха... 
Всю ночь мы любились, в блаженстве не видя греха.

Ее целовал я, а ночь благодатная длилась. 
Но жажда души поцелуями не утолилась.

Желанья срывали плаща золотого шитье 
Со стройного стана и бедер роскошных ее.

И ночь была наша, и жгла нас любовь нетерпеньем, 
Пока петухи темноту не встревожили пеньем.

Она испугалась, прижалась ко мне, говоря: 
"Пора расставаться, прохладой уж веет заря".

И вышла. Три девушки с нею, похожих собою 
На статуи, к коим монах прибегает с мольбою.

Я слов не забуду, какими прощалась со мной, - 
Как с радужной шейкой голубка на ветке лесной.

Хотел я достичь своего, но она не желала -
И молвила так: "Лишь неверному многого мало!"

"Пока тебя не знал..."

Пока тебя не знал, не знал, что иглы 
Произрастают на любовном ложе.

Я шел на гибель, пристрастившись к сердцу, 
Которое, хоть бьется, с камнем схоже.

Я сердце упрекал свое, но слышу: 
"На рок пеняй, не на меня!" Дороже

Ты мне всех женщин, - нудно с теми, скучно. 
Лишь на тебя смотрю я в сладкой дрожи.

Да, я влюблен! Кто юным обезумел, 
И в старости безумцем будет тоже.

"В сердце давнишнюю страсть..."

В сердце давнишнюю страсть оживили остатки жилья, 
С ветром пустынным они и с пылающим солнцем друзья.

Северный ветер здесь выл, засыхала степная трава, 
Яростной бури порыв вырывал из песков дерева.

Здесь на пороге она говорила соседке тогда:
"С Омаром что-то стряслось. Неужели случилась беда?

И почему он со мной избегает обычных бесед?
Я обратилась к нему, он же брови нахмурил в ответ.

Иль он желаньем томим? - Я желанья его утолю. 
Иль терпелив напоказ, - горделивца я, значит, люблю?

Иль доползли до него нарекания, полные лжи?
Хочет ли бросить меня? А быть может, и бросил - скажи!

Или в невзгоде моей виновата завистника речь? - 
Чтобы в могилу ему, ненавистнику злобному, лечь!

Что с ним, сестрица, стряслось, разузнать я скорее должна - 
Так мне и отдых не впрок, и прохлада в тени не нужна.

Знаю, недолго мне жить, умертвит меня первая страсть, 
Но от любви и ему не придется ли мертвым упасть?

Если, сестрица, при мне назовут его имя подчас, 
То наступившая ночь не смыкает мне дремою глаз".

Ей, изнемогшей от страсти, соседка желала добра, 
Медлить не стала с ответом, поспешно сказала: "Сестра,

Если я буду жива, неожиданно вдруг не умру, 
Значит, увижу сама - к твоему подойдет он шатру.

Если ж не явится он, то паломницей в путь соберись, 
К черному камню рукой, вкруг него обходя, прикоснись.

Если ж в Каабе, в толпе, ты увидишь его самого, - 
Чтобы желанье разжечь в неустойчивом сердце его,

Ткань от лица отведи, под которою скрыта краса, 
Чтоб показалось ему, что луна поднялась в небеса.

Ты улыбнись, покажи своих белых жемчужинок строй, 
Свежих девических губ ты прохладу ему приоткрой.

Пусть он подумает: "Значит, глаза меня ввергли в беду, 
Так захотела судьба, и на смерть я как смертник иду".

Только смотреть на него ты подолгу пока воздержись, 
Будто застенчива ты, и гляди себе под ноги, вниз".

Доброй соседки слова отзвучали в потемках едва, 
Как услыхал я ответ, и запали мне в душу слова:

"Он, говорят, из таких, что, у женщины взявши свое, 
Он не нуждается в ней, - вероломец бросает ее".

Тут я воскликнул: "Тебя полюбил я навек и сполна, 
В сердце на месте твоем не бывала досель ни одна!

Так одари же того, кто не лгал ни в словах, ни в делах, - 
Неблагодарность же пусть покарает позором Аллах!"

"Сердцем чуешь ли ты..."

Сердцем чуешь ли ты, что подходит пора разлучиться? 
Кто разлуку знавал, осторожности мог научиться.

Но неверен успех, если даже идешь осторожно, 
А захочет судьба - и безумному выгадать можно.

Был я брошен друзьями; покинутый, вспомнил былое, 
Превращает нам память здоровое сердце в больное.

Я любимую вспомнил, подобие легких газелей, 
Ту, чьи очи как ночь, заклинаний сильнее и зелий.

Как проснулись в шатрах, на двугорбых вьюки возложили 
И ее увезли - словно голову мне размозжили.

Слезы лить запрещал я глазам, но в ответ на угрозы 
Лишь обильней струились из глаз опечаленных слезы.

С нею близко сойтись было горькой моей неудачей, 
От родни ее вовсе погиб я в тот полдень горячий.

О Аллах, допусти, чтобы им кочевать недалече, 
Чтобы знал я о ней, чтоб надеяться мог я на встречи.

Умер я, лишь исчезла вдали ее шея газелья, 
Напоенные амброй жемчужные три ожерелья.

Я сказал: "Уходи, уходи, караван расставанья, 
Оскорбленный, вослед повлекусь я дорогой страданья.

Та любовь, что навечной зовется у смертных, - мгновенна, 
А моя, не старея, пылает в груди неизменно".

Ей сказали: "Клянемся, - следим уже более года, - 
Он - дурной человек, такова же и вся их порода".

А она двум подругам, ко мне подошедшим случайно, 
Говорит: "Надо мной он смеется и явно и тайно.

Я боюсь, - говорит, - он изменником будет, наверно, 
Не умеет отдаривать, речь он ведет лицемерно".

Я сказал: "Сердце жизни! Не верь негодяям заклятым. 
Кабой ныне клянусь, как клянется сраженный булатом.

Я же страстью сражен, за тобой волочусь я по следу; 
Не встречая тебя, до могилы я скоро доеду.

Я оправдан уж тем, что тебя домогаться не смею. 
Как тебе изменю? Госпожа ты над страстью моею.

Об измене твердит лишь безумца язык суесловный. 
Как тебе изменить, предо мною ни в чем не виновной?

Как же мне изменить? Ведь еще не решенное дело, 
Продолжать ли терпеть иль опомниться время приспело?"

И сказала она: "Коль любить, то тебя одного лишь! 
Встречи жди - и еще веселиться ты сердцу дозволишь".

Я ответил: "Коль правда, что любишь, любви в оправданье 
Мне под Анзар-горой ты сегодня назначишь свиданье!"

"Так да будет!" - сказала и, чуть отстранив покрывало, 
Пальцев кончики мне и сверкающий глаз показала.

Содрогнулась душа, и я понял: от мук ожиданья 
Я скончаюсь сегодня же, если не будет свиданья.

"...Оказавшись пустым..."

...Оказавшись пустым, обо всем ли жилье рассказало? 
Или скромный шатер оказался скупым на слова?

Я же стал вспоминать, как я сам веселился, бывало, 
Ведь у тех, кто горюет, лишь память одна не мертва.

"Как бывало когда-то волненье счастливое сладко, 
Как любимых плащом укрывал я не раз от дождя!

Из шатра среди ночи к влюбленному вышли украдкой 
Две газели, к нему газеленка с собой приведя

С длинной, гибкою шеей, моложе, чем обе газели,
С черной ночью в очах, с ожерельями из жемчугов.

Оглядевшись кругом, за шатрами волшебницы сели, 
Где потверже земля, где доносится запах лугов.

И была черноглазая, словно луна в полнолунье, 
И юна и прекрасна, походкою плавною шла.

"Жизнь отдам за тебя!" - говорила другая колдунья
И просилась под плащ, - чуженин бы не сглазил со зла.

И сказали все три: "Эту ночь заклинаем заклятьем: 
Эта ночь - заклинаем - да будет, как годы, длинна!

Все, чтоб нам не мешать, пусть к обычным вернутся занятьям, 
Над весельем бессонным всю ночь да сияет луна!"

Не приметили гостьи, что звезды бледнеть уже стали 
И что проблеск зари у земного алел рубежа.

Встали гостьи мои, и следы на песке заметали 
Шелком длинных одежд, - не поймали бы их сторожа.

Удаляясь, шептали: "Когда бы подобные ночи 
Чаще нам позволяли на воле пожить до зари!

Не желали бы мы, чтобы делались ночи короче, - 
Так бы сели в кружок - и сиди, говори до зари!"

"Ей кто-то сказал..."

Ей кто-то сказал, что теперь человек я женатый, - 
Она на меня затаила неистовый гнев.

Сказала сестре, а потом и соседке сказала:
"Пусть в жены берет хоть десяток достойнейших дев!"

Потом обратилась к подругам, толпившимся рядом, 
Заветное чувство в отчаянье скрыть не сумев:

"Что с сердцем моим? Трепещет, как будто чужое; 
Я никну, слабею, могилы мне видится зев.

О страшная весть! Как будто в груди разгорелся 
Костер, - и в золу обратит он меня, отгорев".

"Своих и врагов я оплакал..."

Своих и врагов я оплакал, сраженных войной.
Сказала она, повстречавшись недавно со мной:
"Что сталось с тобою, о Омар, ведь ты и худой и седой!"
"Я съеден тоской, оттого и седой и худой.
Я видел их гибель, с тех пор потерял я покой.
О, сколько достойных унес этот пагубный бой!
Почтеннейших старцев, что схожи с луной сединой!
Все родичи наши! По целой юдоли земной
Ты столь благородных не сыщешь, клянусь головой.
Послышатся ль вопли - на помощь поскачет любой
И первым для битвы наденет доспех боевой.
Кто в помыслах чище, кто в мире щедрее мошной?
Кто делает благо, а зло обошел стороной?
Кому помогает, того ободрит похвалой;
Кого одаряет, потом не унизит хулой".

("Своих и врагов я оплакал..." - Стихотворение написано в память сражения при Сиффине на реке Евфрат в 657 году, между войском четвертого "праведного" халифа Али и сирийско-арабским войском Муавия, основателя омейядской династии.)

"Лишь засидевшихся свалил..."

Лишь засидевшихся свалил полночный сон, 
Ко мне приблизилось возлюбленной виденье.

Я в сумраке ночном приветствовал ее - 
Она при свете дня скупа на посещенья.

Сказал: "О, почему тобой покинут я? 
Дороже был тебе и слуха я и зренья!"

Ответила: "Клянусь, обетам я верна, - 
Мне появиться днем мешают украшенья".

"Красавицы прячут лицо от меня..."

Красавицы прячут лицо от меня, 
Красавицы видят, что я уже старый.

Бывало, глазели сквозь каждую щель, 
Бежали за мной, как овечьи отары,

Когда же вблизи не случалось чужих, 
Газельих очей расточали мне чары.

Что ж? Я - из знатнейших, которых нога 
На темени тех, кем гордятся минбары.

("Красавицы прячут лицо от меня..." - Минбар - кафедра проповедника.)

"Как излечишь того..."

Как излечишь того, кто скрывает, как тайну, недуг?
Ты - недуг мой и тайна, о Зайнаб, мой чудный вожатый.

Каждый скажет, увидев ее: "Мне понятен твой жар, 
Не гаси же огня, веселись и другую не сватай".

Мой недуг, мою страсть излечить уж не сможет никто, 
Откажусь от врачей, не пойду к ним с доверьем и платой.

Ночь я с Зайнаб провел, и ту ночь не забуду, пока 
Холм надгробный не станет для Омара вечной палатой.

Ожидал я, один, - и явилась мне Зайнаб луной, 
Озарилась долина, и скрылся злодей соглядатай.

Я не мог домогаться запретных веселий, хотя, 
Как чета новобрачных, мы были в одежде богатой.

Самых близких чета, мы греха не вкусили в ту ночь, 
Пусть же злобой теперь захлебнется завистник проклятый!

"О молния, со стороны Курейбы..."

О молния, со стороны Курейбы 
Сверкнула ты над скопом облаков,

И тучи до земли сбежали стадом, 
Как стадо верблюжат бежит на зов.

А были полосаты, черно-белы...
Вмиг под дождем размяк земли покров.

Она пришла - был срок менять кочевье, 
На крюк разлуки счастлив был улов.

Газелья шея промелькнула в бусах 
Кораллов алых, скатных жемчугов.

Лицо луной сияло безущербной, 
Как финики, блестящ был ряд зубов.

"Стеснилось сердце, и не сплю..."

Стеснилось сердце, и не сплю - 
Как будто в первый раз люблю.

Смотрю я на зарниц игру, 
И пламя льется по нутру.

О ночь! Уснул мой караван, 
Мне одному покой не дан.

Все это, Хинд, твои дела, - 
Что я разбит, сожжен дотла.

Дверь отворилась, и на миг 
Мелькнул ее сиявший лик,

И рот с набором жемчугов, 
Белей, чем лилии лугов.

Она, лишь тьма сменила свет, 
Прислала добрый мне ответ:

От Хинд мне передали весть,
Что может ночь со мной провесть.

Нас укрывала досветла 
Шатра полночного пола.

Уста, очищенные сном, 
Дышали медом и вином,

И все мне чудилось, что пью, 
Припав к прозрачному ручью.

"Стойте, други..."

Стойте, други, - хочу перед вами излить мою муку. 
Нынче день расставанья - увидите нашу разлуку.

Не спешите же, дайте о всем рассказать, не таясь, 
Сжальтесь - скорби в душе на весь век накопил я запас.

С караваном ушла, мне подбросила ворох страданья. 
Не забыть, как она, в огорчении, после свиданья

Говорила служанке слова со слезой пополам: 
"Знаешь ты человека, сейчас подходившего к нам?

Он в любви мне поклялся, да правду недорого ценит! 
Ты сказала тогда: "Он тебе никогда не изменит!"

Говорила, не бросит, меня не покинет одну 
И желанья мои все исполнит, едва намекну.

Если он совершил то, чего ожидать не могла ты, -
Вот Аллах! - он узнает, что значит дождаться расплаты!"

Все я слышал до слова - не знали, что рядом стою. 
Словно угли горячие падали в душу мою.

Я коня повернул, замешал я приятеля в дело: 
"Друг, она на меня или мимо меня поглядела?"

"На тебя!" И сказал я, желая его остеречь:
"К ней поди, по не верь ей, заране обдумывай речь".

Только тот подошел, заклинать она стала Аллахом: 
"Чем-нибудь огорчи его, гневом помучай иль страхом!

Ты скажи вероломцу: такую беду испытав,
Сам не стал бы ты жить, сам бы кинулся в бездну стремглав!

Ей за верность в любви - ты добавь - полагается плата, 
Год она прождала, целый год улетел без возврата".

Я сказал ей: "Коль любишь, мой грех позабудь и прости, 
Хоть я сам за него извиненья не в силах найти".

И добавил: "В измене меня упрекаешь напрасно, 
Никакая другая с тобою сравниться не властна!"

Нет, разлукою с ней я завистнику пищи не дам, 
Что бы нудный советчик о нас ни твердил по углам.

Опостылели мне надоедных соседей уроки! 
Уж меня от нее отвратили однажды попреки,

Клевете я доверился! Истинно кажется мне, 
Что я был околдован и ей изменил, как во сне.

Не умен человек, если бросит он верного друга; 
Вероломство его - ненавистникам злобным услуга.

А сегодня - ее ожидаю в ночи, без огня, - 
Страшно, как бы враги не сгубили ее и меня.

"Зажегся я любовью к Нум..."

Зажегся я любовью к Нум, едва увидел лик ее
В долине той, где на холмах Ватаир лепится и Нак.

Я ради родинки ее теперь верблюдицу свою
Гоню во всю верблюжью прыть, усталую, сквозь пыль и мрак.

Я из-за родинки ее уже в долине слезы лил, 
Опережавшие меня, - и слез источник не иссяк.

Не мир, а родинка виной, что мне постыло все вокруг, 
Что поселился я в земле, где не растет ни плод, ни злак.

Виною родинка, что мой перемежается недуг,
Уйду - вернусь, вернусь - уйду, неверен мой безумный шаг.

Виновна родинка, что мне потайным шепотом она
Навек в свой дом замкнула дверь, недружелюбную и так.

Вблизи святыни взор ее пронзил меня своим лучом, 
Еще звучат в моих ушах посулы недоступных благ.

Я многих в жизни забывал, но мне до гроба не забыть, 
Как Нум в Медине меж подруг условный подала мне знак.

"Исчезни любовь на земле..."

Исчезни любовь на земле - и моя бы исчезла.
Но - видит Аллах! - исчезать не желает любовь.

Но если любви я лишусь с остальною вселенной, 
На гибель свою, полюблю я, наверное, вновь.

Мне слушать отрадно тебя, хоть далеки от правды 
Твои подозренья и хмуришь ты попусту бровь.

Услышу ли звук ее сладкого имени, други, 
Всегда говорю себе: "Имя ее славословь!"

Увижу ль в толпе от любви потерявшего разум, 
Во мне - говорю - безрассуднее бесится кровь.

Права ли она или нет? Буду ль ею отвергнут 
Иль снова любим? Достоверный ответ приготовь.

"Припомнил я, что было здесь..."

Припомнил я, что было здесь, 
Проснулась страстная мечта.

Однажды ночью исходил 
Я эти грустные места.

Трех стройных женщин встретил я. 
Одна уже вошла в лета,

Другая - с грудью молодой. 
Сопровождала их чета

Красавицу, чей свет сиял, 
Как солнце, встав из-за хребта.

Прекрасен был и тонкий стан, 
И пышных бедер широта.

Спросил: "Кто вы? Прошу в мой дом - 
Прохлада в нем и чистота!"

И уловил я беглый знак 
Окрашенного хной перста:

"Останься на ночь здесь со мной - 
Познай, что значит доброта!"

И ночь была щедра, всю ночь 
Я целовал ее уста,

Всю ночь блистала предо мной 
Упругой груди нагота.

Но наступил разлуки час, 
Уже редела темнота,

И, проливая струи слез,
Мне говорила красота:

"Зачем вздыхать, себя терзать, - 
Все буду горестью сыта...

Где б ни жила я, дверь в мой дом 
Тебе навеки заперта.

Но мне, далеко от тебя, 
И дома будет жизнь пуста.

Ведь мы - паломники: судьба 
Свела нас здесь к концу поста".

А я сказал: "Люблю тебя, 
Душа навек с тобой слита".

Она же: "Нет, изменчив ты, 
С тобой одна лишь маета!

Каких бы ни твердил ты клятв, 
Им не поверю я спроста. 

Ах, если бы любовь твоя 
Была не ложь, не суета!

Ты любишь ли, как я люблю?"
"В сто раз сильней, нет, больше ста!"