Сид. Трагедия в пяти действиях (Перевод М. Лозинского)

^* ("Сид" произвел большое впечатление на парижскую публику при первом же представлении, которое состоялось в театре "Марэ" 7 января 1637 года. Колоссальный успех сопутствовал всем последующим постановкам трагедии. "Трудно даже представить себе, - вспоминал в 1653 году друг Корнеля, поэт Пелиссон, - насколько высоко оценили эту пьесу публика и двор. Ее могли смотреть без конца, в обществе только и было разговоров что о ней, каждый знал наизусть хотя бы несколько строк из "Сида", детей заставляли заучивать целые отрывки, и вскоре во Франции возникла поговорка: "Это прекрасно, как "Сид".

На русский язык "Сид" переведен Я. Б. Княжниным (1775), П. А. Катениным (1822), В. С. Лихачовым (1891), Медведевым (1901). В наст. томе публикуется перевод М. Лозинского, впервые изданный в 1938 году. )

ЕЕ СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГИНЕ Д'ЭГИЙОН

(Это посвящение, а также "Предуведомление" и "Разбор" этой трагедии дают ся в переводе Н. Томашевского.)

^* (Герцогиня д'Эгийон, - Мари-Мадлен де Виньеро, вдова маркиза де Комбале, племянница кардинала Ришелье. )

Примите, ваша светлость, живое изображение героя, коего вы без труда распознаете по обилию лавров, его венчающих. Жизнь его - нескончаемая цепь побед. Сама смерть оказалась бессильной против его славы. Мертвое тело героя, несомое воинством, продолжало наводить страх и выигрывать сражения. И нынче, спустя шесть столетий, имя его с новым блеском засверкало во Франции. Испанский герой встретил здесь прием слишком радушный, дабы сожалеть о приезде на чужбину, равно как и о том, что ему пришлось заговорить на чужом языке. Успех превзошел все самые честолюбивые мои ожидания и поначалу даже смутил меня. Но вскоре смущение исчезло, едва я заметил благосклонное внимание ваше к моему герою. Тогда-то я и отважился возложить на него все те надежды, которые ныне сбылись, и я рассудил, что после похвал, коими вы почтили его, всеобщее одобрение стало неизбежностью. Да и как могло случиться иначе, ваша светлость? Как можно сомневаться в достоинствах чего-либо, что имело счастье вам понравиться? Суждение ваше - вернейшее определение истинной цены, и поскольку вы неизменно выказываете одобрение лишь подлинным красотам, то мнимые никогда не смогут ввести вас в заблуждение. Притом ваше великодушие не ограничивается бесплодными похвалами произведениям, кои пришлись вам по душе: оно с великой пользой распространяется на их создателей, употребляя для их пользы то большое влияние, которое доставлено вам вашим положением и вашими добродетелями. Я сам испытал столь благоприятные последствия такового великодушия, что не могу об этом умолчать и не принести вам глубочайшую благодарность от своего имени и от имени Сида. Эта благодарность особенно близка моему сердцу, ибо мне решительно невозможно обнародовать свою благодарность вам, не упомянув одновременно о вашем уважении к моему труду. Итак, ваша светлость, если я и желаю некоторого долголетия этому счастливому детищу моего пера, то отнюдь не для того, чтобы оставить свое имя потомству, но с единственной целью навечно запечатлеть свою благодарность вам и заставить тех, кто родится в будущие века, прочитать это мое публичное заявление.

Всепокорнейший, всеподданнейший и всеобязаинейший слуга вашей светлости.

Корнель

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

^* (Предуведомление - текст этого предисловия был впервые напечатан в издании 1648 г.)

Выдержка из сочинения Марианы "Historia de Espana", кн. IV, гл. I:

"Avia pocos dias antes hecho campo con D. Gomez, conde de Gormaz. Venciole, у diole la muerte. Lo que resulto de este caso, fue que caso con dona Ximena, hija у heredera del mismo conde. Ella misma requirio al rey que se le diesse por marido (ya estaba muy prendada de sus partes), o le castigasse conforine a las leyes, por la muerte que dio a su padre. Hizose el casamiento, que a todos estaba a cuento, con el qual por el gran dote de su esposa, que se allego al estado que el tenia de su padre, se aumento en poder у riquezas"^*.

^* ("За несколько дней до того он сразился с доном Гомесом, графом де Гормас. Одолел его и предал смерти. И воспоследовало из этого события то, что он женился на донье Химене, дочери и наследнице сказанного графа. Она сама испросила у короля решить это дело так: либо пусть Родриго женится на ней (уж очень она была влюблена в великие его достоинства), либо пусть его покарают, согласно законам, за убийство отца. Женитьба состоялась, и всем она пришлась по душе. Благодаря браку большое приданое невесты прибавилось к тому, что сам он унаследовал от отца, и таким образом могущество и богатство Родриго только упрочились".)

^* ("За несколько дней до того..." - Корнель цитирует "Общую историю Испании", написанную испанским историком П. Марианой.)

Вот что история подсказала дону Гильену де Кастро^*, который еще до меня переложил знаменитое это событие для театра. Те, кто разумеет испанский язык, заметят два обстоятельства: первое - Химена не в силах не признать и не любить великие достоинства Родриго (estaba prendada de sus partes), хотя он и был убийцей ее отца. Она сама отправляется к королю с предложением благородного выбора: либо пусть дает его в мужья, либо пусть накажет, согласно законам. Второе - брак всем пришелся по душе (a todos estaba a cuento). Две Хроники о Сиде добавляют, что бракосочетание совершил архиепископ Севильи в присутствии короля и всего двора. Но я ограничился текстом историка, ибо обе хроники припахивают романом, и достоверность их ничуть не больше достоверности тех стихотворных хроник, которые были сложены у нас вокруг Карла Великого и Роланда^**. Того, что я извлек из рассказа Марианы, с лихвой хватает для характеристики Химены и ее замужества во времена, в кои она жила в таком блеске, что короли Арагона и Наварры посчитали за честь жениться на ее дочерях. Кое-кто в наше время не пожелал оценить ее столь высоко; умалчивая о том, что говорилось о Химене театральной, сошлюсь на французского сочинителя истории Испании^***. В своей книге он не удержался от того, чтобы не отметить, будто она чересчур легко и быстро утешилась после смерти отца, и пожелал приписать легкомыслию то, что современники и свидетели приписывали душевному величию и редкому мужеству. Два испанских романса, которые я приведу в этом предуведомлении, говорят еще больше в ее пользу. Эти маленькие поэмки являются как бы оригинальными "вырезками" из старинных преданий. Я счел бы себя неблагодарным к памяти героини, если б, познакомив с ней французов и с ее помощью снискав некоторую известность, не попытался бы защитить ее от позорящих нападок, которые обрушились на нее потому только, что она прошла через мои руки. Итак, я привожу вам эти сочинения, оправдывающие ее репутацию, каковою она пользовалась у современников, и при этом отнюдь не преследую цели оправдать тот французский язык, коим я заставил ее говорить. За меня это сделало время. Переводы пиесы, сделанные на языки тех народов, которые интересуются сегодня театром, то есть на итальянский, фламандский и английский, - пожалуй, самая красноречивая защита против любой произносимой сегодня хулы. Прибавлю к этому всего какую-нибудь дюжину испанских стихотворных строк, созданных словно нарочно для того, чтобы защитить Химену. Они взяты из того самого автора, моего предшественника дона Гильена де Кастро, который в другой комедии, названной им "Enganarse enganando", вкладывает в уста принцессе Беарнской такие слова:

^* (Дон Гильен де Кастро (1569-1631) - испанский драматург, последователь Лопе де Вега. Драмы Гильена де Кастро "Граф Аларкос", "Юность Сида" и "Подвиги Сида" написаны на сюжеты испанских народных романсов.)

^** (Роланд - легендарный рыцарь короля франков Карла Великого, воспетый во французском героическом эпосе "Песнь о Роланде".)

^*** (Французский сочинитель истории Испании. - Видимо, Корнель говорит здесь о Л. Майерн-Тюрке, чья "Общая история Испании" вышла в Лионе в 1587 г.)

 A mirar
 Bien el mondo que el tener
 Apetitos que veneer, 
 Y	ocasionee que dexar. 
 Examinan el valor
 En la muger, yo dixcra
 Lo que siento, porque fuera
 Luzimiento de mi honor.
 Pero malicias fundadas
 En lionras mal entendidas
 De tentaciones vencidas
 Ilamen culpas declaradas: 
 Y	assi, la que el dessear
 Con el resistir apunta,
 Vence dos vezes, si junta
 Con el resistir el callar*.

^* (

 ...Надо знать, 
 Что стремление к победам
 Признается, если следом
 Безразличье проявлять. 
 Коль для женщин в этом есть
 Их достоинств украшенье, 
 То могла б я, без сомненья, 
 И мою украсить честь. 
 Но злословье не поймет
 И в своем усердье праздном
 Все победы над соблазном
 Пораженьем назовет. 
 Дважды надо победить, 
 Чтобы заслужить почтенье:
 Победить свое влеченье
 И молчание хранить.

)

(Исп. - Перевод М. Кудинова)

Не так ли поступает Химена в присутствии короля и инфанты в моей пиесе? Я говорю: "в присутствии короля и инфанты" - ибо, оставаясь одна, или с наперспицей, или с возлюбленным, она ведет себя иначе. Ее повадки, "неравно одинаковые" - пользуясь словами нашего Аристотеля, - меняющиеся в зависимости от места, времени, собеседников и обстоятельств, сохраняют в то же время общий свой принцип.

Кроме того, я чувствую себя обязанным освободить публику от двух заблуждений, распространившихся в связи с этой трагедией и, как кажется, укоренявшихся благодаря моему молчанию. Первое заблуждение состоит в том, что я будто бы согласен с судьями в части достоинств пиесы. Я бы и поныне хранил молчание, когда б этот ложный слух не достиг господина де Бальзака^* в его глуши, или, говоря его же словами, "пустыне", и когда бы в скором времени я по узрел этому следов в восхитительном послании^**, каковое он направил по поводу трагедии и каковое является жемчужиной, ничуть не менее ослепительной, чем две последние драгоценности^***, подаренные им читателю. Теперь, когда благодаря этому несравненному посланию моему имени суждено жить в веках, - ибо все, что выходит из-под пера господина де Бальзака, касается всего потомства, - мне было бы стыдно жить с подобным пятном, подвергаясь постоянным попрекам за мнимое согласие с судьями. Случай поистине беспримерный: из всех тех, кто, подобно мне, подвергался нападкам, никому, сколько знаю, не приходило в голову соглашаться с хулителями; а если они, как, впрочем, и я, не препятствовали желающим выносить любые суждения, то это отнюдь не означало молчаливого согласия. Не говорю уж о том, что в обстановке, сложившейся тогда вокруг "Сида", не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы разглядеть то, чему мы стали свидетелями нынче. Лишь только совершеннейшие глупцы не могли уразуметь того, что все вопросы подобного свойства, не затрагивающие государства и религии, могли решаться с помощью правил человеческой рассудительности и правил театральных и что можно было без особых угрызений повернуть смысл доброго Аристотеля в сторону политики. Я не знаю, судили ли "Сида" согласно собственному разумению или нет. Не хочу касаться и того, хорошо или плохо его судили. Хочу лишь сказать, что все вынесенные приговоры никогда не получали моего согласия и что, быть может, я даже без тяжких мучений оправдал бы эти суждения, когда б меня не заставляла молчать та самая причина, которая заставляла судей говорить. В своей "Поэтике" Аристотель выразился не столь уж определенно, чтобы мы не могли поступать подобно философам, тянувшим его всяк в свою сторону для подкрепления собственных мыслей; беда в том, что область эта совершенно незнакома для большинства, и потому даже самые ярые приверженцы "Сида" поверили его хулителям на слово в той части, где последние утверждали, будто-де не имеет значения, написан ли "Сид" по правилам Аристотеля или нет, ибо Аристотель сочинил их для своего времени и для Греции, а не для нашего и не для французов.

^* (...когда б этот ложный слух не достиг господина де Бальзака... - Гез де Бальзак (1597-1654) - видный французский прозаик и публицист. В одном из писем Бальзака к Скюдери по поводу нападок критиков на "Сида" была такая фраза: "...судьи, с которыми, по слухам, вы оба согласились". В "Предуведомлении" к "Сиду" Корнель горячо опровергает слухи о своем согласии с "Мнением Французской Академии о трагикомедии "Сид".)

^** (...в восхитительном послании... - Имеется в виду ответ Геза де Бальзака на "Замечания о "Сиде" Скюдери; этот ответ был очень благожелательным для Корнеля. Бальзак писал, в частности: "Вся Франция с ним заодно в этом процессе... и даже если бы ваши доказательства были неотразимы и ваш противник признал их, он все равно мог бы торжествовать, потому что понравиться всему королевству значит все же больше, чем составить пьесу но всем правилам".)

^*** (...две последние драгоценности... - Имеются в виду "Избранные письма господина де Бальзака", вышедшие в двух томах в 1647 г.)

Это второе заблуждение, укоренившееся благодаря моему молчанию, столь же оскорбительно для Аристотеля, сколь и для меня. Этот великий человек толковал о поэтике с таким знанием и таким умом, что предписания, им составленные, равно годятся для всех времен и для всех народов. Будучи далеким от того, чтобы забавляться всякими условностями и другими украшающими мелочами, могущими быть многоразличными в зависимости от обстоятельств, он был неукоснительно точен в рассмотрении движения души, природа которой остается неизменной: он показал, какие страсти трагедия должна возбуждать в душе зрителей; он определил условия, необходимые как вводимым персонажам, так и изображаемым событиям, чтобы вызвать эти страсти. Аристотель завещал нам средства, безотказно действовавшие повсюду с сотворения мира и которые будут действовать вековечно, покуда не переведутся театры и актеры. Составляя свои предписания, Аристотель тем не менее учитывал, что места действия и времена могут меняться, и потому даже количество актов он не стал уточнять. Много позже это сделал за него Гораций.

Наверняка я первый осудил бы "Сида", когда б он погрешал против великих и основополагающих заветов нашего философа. Будучи далеким от нескромности, я тем не менее решаюсь заметить, что счастливое мое сочинение получило прочный успех единственно из-за присутствия в нем двух "царственных" (да простится мне этот эпитет!) условий, которые великий учитель полагал необходимыми для всякой совершенной трагедии и которые столь редко сочетаются в одном произведении. Именно это обстоятельство позволило одному из ученых комментаторов божественного трактата^* утверждать, будто античность видела подобное сочетание лишь в одном "Царе Эдипе"^**. Первое условие заключается в том, что страдающий и преследуемый не должен быть ни всецело злым, ни всецело добродетельным, но должен быть скорее добродетельным, чем злым, должен быть существом, которое благодаря человеческой слабости (отнюдь не преступной) попадает в беду, коей не заслуживает; другое условие заключается в том, что преследование и угроза исходят вовсе не от врага и не человека безразличного, но от человека, который любит гонимого и этим гонимым любим. Вот, если говорить начистоту, подлинная и единственная причина успеха "Сида", в котором нельзя не разглядеть наличия сказанных двух условий, если, конечно, не поддаваться самоослеплению ради злопыхательства. На этом я кончаю, выполнив данное мною слово. А теперь, когда я рассказал коротко о Сиде театральном, я приведу в защиту Химены исторической те два романса, которые я обещал вначале.

^* (...одному из ученых комментаторов божественного трактата... - Корнель говорит об итальянце Робортелло, который в 1548 г. выпустил комментарии к аристотелевской "Поэтике".)

^** ("Царь Эдип" - то есть трагедия греческого драматурга Софокла (V в. до н. э.) "Эдип-царь".)

ROMANCE PRIMERO

 Delante el rey de Leon
 Dona Ximena una tarde
 Se pone a pedir justicia 
 Por la muerte de su padre,
 Para contra el Cid la pide,
 Don Bodrigo de Bivar, 
 Que huerfana la dexo, 
 Nina, у de muy роса edad. 
 Si tengo razon, о non, 
 Bien, rey, lo alcanzas у sabes,
 Que los negocios de honra
 No pueden disimularse. 
 Cad a dia que amanece
 Veo al lobo de mi sangre
 Caballero en un caballo
 Por darme mayor pesare.
 Mandale, buen rey, puedes
 Que no inc ronde mi calle, 
 Que no se venga en mugeres
 El liombre que mucho vale. 
 Si mi padre afrenlo al suyo,
 Bien he vengado a su padre,
 Que si honras pagaron muertes,
 Para su disculpa hasten.
 Encomcndada me tienes, 
 No consientas que me agravien,
 Que el que a mi se fiziere, 
 A tu corona se faze. 
 Calledes, dona Ximena, 
 Que me dades pena grande,
 Que yo dare buen remedio
 Para todos vuestros males. 
 Al Cid no le he de ofender,
 Que es hombre que mucho vale 
 Y	me defiende mis reynos, 
 Y	quiero que me los guarde.
 Pero yo fare un partido
 Con el, que no os este male, 
 De tom-alle la palabra 
 Para que con vos se case.
 Contenta quedo Ximena, 
 Con la merced que le faze, 
 Que quien huerfana la fizo
 Aquesse mismo la ampare.

РОМАНС ПЕРВЫЙ

 В поздний час пред королем,
 Что Леоном управляет,
 Донья юная - Химена
 К справедливости взывает.
 Говорит она о Сиде,
 Ибо он своей рукою
 Поразил отца Химены,
 Сделал донью сиротою.
 "Пусть права я или нет, 
 Но тебе, король, известно, 
 Что любое дело чести
 Порешить нельзя бесчестно.
 Ежедневно, на рассвете, 
 Тот, кто крови был виною,
 Множит скорбь мою, гарцуя
 На коне передо мною. 
 Прикажи, король мой добрый,
 Чтоб забыл ко мне дорогу. 
 И, желая мстить мужчине, 
 Чтобы женщину не трогал. 
 Если был моим отцом
 Оскорблен родитель Сида, 
 Смерть была достойной платой
 За великую обиду. 
 Ты всегда, король, мне верил -
 Знай, в одном теперь мы схожи:
 Кто нанес мне оскорбленье,
 Оскорбил корону тоже".
 "Успокойтесь, о Химена,
 Слушать вас мне, право, больно!
 Я найду такое средство, 
 Чтоб остались вы довольны.
 Сида мне нельзя обидеть,
 Многих он похвал достоин
 И, храня мои владенья, 
 Верно служит мне как воин.
 Чтобы он не докучал вам, 
 Надо с ним договориться: 
 Пусть он даст мне обещанье
 Поскорей на вас жениться". 
 Этой милостью Химена
 Тут утешилась без спора: 
 Кто лишил ее опоры, 
 Станет сам ее опорой.

(Исп. - Перевод М. Кудинова)

ROMANCE SEGUNDO

 A Ximena у a Rodrigo
 Prendio el rey palabra, у mano,
 De juntarlos para en uno
 En presencia de Layn Calvo. 
 Las enemistades viejas
 Con amor se conformaron, 
 Que donde preside el amor
 Se olvidan muchos agravios. 

* * *

 Leegaron juntos los novios, 
 Y	al dar la mano, у abraco, 
 El Cid mirando a la novia, 
 Le dixo todo turbado: 
 Mate a tu padre, Ximena,
 Pero no a desaguisado, 
 Matele de hombre a hombre,
 Para vengar cierto agravio.
 Mate hombre, y hombre doy,
 Aqui estoy a tu mandado, 
 Y	en lugar del muerto padre
 Cobraste un marido honrado.
 A todos parecio bien, 
 Su discretion alabaron, 
 Y	assi se hizieron las bodas
 De Rodrigo el Castellano.

РОМАНС ВТОРОЙ

 Тут с Химены и Родриго
 Взял король немедля слово,
 Что они соединиться
 Во единое готовы. 
 Их вражда любовью стала,
 Ибо каждому известно: 
 Где главенствует любовь,
 Там обидам нету места. 

* * *

 Вместе прибыли они, 
 И, невесту обнимая,
 Говорил ей Сид, волнуясь
 И волненья не скрывая:
 "Твоего отца, Химена, 
 Я убил, но не таился: 
 С ним я за мою обиду
 Как мужчина расплатился. 
 Мужа славного убил я
 И взамен вручаю мужа, 
 Вместо мертвого отца
 Он тебе отныне служит". 
 Все Родриго одобряли, 
 И за скромность все хвалили.
 Так женился на Хпмене
 Дон Родриго из Кастильи.

(Исп. - Перевод М. Кудинова)

РАЗБОР

^* ("Разбор", принадлежащий перу Корнеля, печатался в изданиях его произведений начиная с 1660 г.)

Это сочинение обладает столькими достоинствами с точки зрения фабулы и содержит столько счастливых мыслей, что большинство зрителей и читателей не пожелало увидеть в нем недостатков, поддавшись удовольствию лицезреть его на театре. Несмотря на то, что из всех моих "правильных" сочинений, писанных для сцены, "Сид" самое вольное, оно по-прежнему остается наиболее совершенным в глазах тех, кто не придает особого значения жесткости правил. В течение пятидесяти лет^*, что "Сид" не сходит с подмостков, ни время, ни причуды вкуса не сумели приглушить его успех. Он отвечает двум важнейшим условиям, которые Аристотель полагал непременной принадлежностью всякой истинно совершенной трагедии и которые в совокупности встречаются крайне редко, будь то у древних или новых авторов. В нашей трагедии условия эти сплетены прочнее и искуснее, нежели в образцах, упоминаемых греческим философом. В самом деле, здесь действует влюбленная, которую чувство долга побуждает добиваться смерти возлюбленного, чьей гибели она в то же время боится более всего на свете. Страсти ее куда сильнее и разноречивее, нежели те, что способны обуревать мужа и жену, мать и сына, брата и сестру. Высокая добродетель в сочетании с естественностью страсти, которую она укрощает, не приглушая ее, и которой она, напротив, оставляет всю присущую ей силу, дабы славнее было торжество над ней, - все это куда трогательнее, возвышеннее и приятнее, чем та посредственная доброта, способная на слабость и даже на преступление, из которой наши древние были вынуждены лепить совершенные характеры королей и принцев, коих они брали в свои герои. Подвиги и злодеяния героев, изуродовав остатки добродетели, им отпущенной, долженствовали, по мысли авторов, потрафить вкусам и устремлениям зрителя, усилить его ужас перед правителями и монархией.

^* (В течение пятидесяти лет... - Эта цифра неточна: текст данного "Разбора" был написан Корнелем к изданию 1682 г. К тому моменту со времени постановки "Сида" прошло не пятьдесят, а сорок шесть лет.)

Родриго следует долгу, ни на йоту не поступясь страстью. Так же действует Химена. Страдание, причиняемое ей стремлением отомстить любимому, не колеблет ее намерения. Если же присутствие возлюбленного и заставляет ее порой оступаться, то падения эти всегда минутные, она тотчас же оправляется от них. Химена не только сознает свою ошибку - о ней она даже предупреждает нас,- но и мигом исправляет то, что лицезрение любимого непроизвольно вырывает у нее. Вовсе не следует попрекать ее за свидание с возлюбленным после того, как он убил ее отца, Химена признает, что злословие будет единственной ей наградой. Пусть порыв страсти и заставил ее однажды признаться Родриго в том, что она обожает и преследует его, и пусть все об этом знают, но никак не надо это принимать за решимость. В присутствии короля она отлично скрывает свою любовь. Если у нее и вырывается ободряющее напутствие Родриго, идущему сразиться с доном Санчо:

Будь победителем и завоюй меня, -

то она не довольствуется просто бегством от стыда за свое напутствие. Когда Химена остается наедине с Эльвирой, которой она поверяет все душевные свои тайны, и когда вид драгоценного ей существа уже более не терзает ее сердца, Химена высказывает пожелание куда рассудительнее: оно в равной мере устраивает и ее любовь и ее добродетель. Химена молит небо, дабы поединок закончился так,

Чтоб из соперников никто не одолел.

Если она и не скрывает своей склонности к Родриго из боязни принадлежать дону Санчо, к коему испытывает неприязнь, то тем не менее не отказывается и от угрозы, высказанной незадолго перед тем: выставить, в случае победы Родриго и невзирая на условия поединка и обещание, данное ему королем, тысячу новых бойцов. Даже тот взрыв страсти, который Химена не смогла сдержать, когда ей подумалось, что погиб Родриго, сопровождался столь же яростным неприятием условия поединка, отдающего ее в руки возлюбленного. Успокаивается она лишь тогда, когда король подал ей надежду на возможность появления со временем какого-либо иного препятствия. Мне достаточно известно, что молчание обычно принимается за знак согласия. Но когда заговаривают короли - дело осложняется. Обычно им рукоплещут. Единственный способ оспорить их - это со всем должным почтением молчать. Молчать, понятно, в тех случаях, когда повеления их не столь уже спешны для выполнения и можно отложить его до лучших времен, законно уповая на какую-нибудь непредвиденную помеху.

Верно и то, что в нашем случае следовало избавить Родриго от опасности, не доводя дела до свадьбы с Хименой. Сид - историческая личность. Своему времени он был по вкусу. Но нашему он вряд ли подойдет. И мне жаль, что у испанского автора^* Химена соглашается отдать руку Сиду, даже при том, что испанский автор растянул действие своей пиесы на три года. Дабы не противоречить истории, я счел необходимым пожертвовать кое-какими обстоятельствами. Лишь таким способом можно было примирить условности нашего театра с правдой исторической.

^* (...у испанского автора - то есть у Гильена де Кастро в его "Юности Сида".)

Два прихода Родриго к возлюбленной содержат нечто такое, что нарушает эти условности. Строгие требования долга должны были заставить ее уклониться от разговора с Родриго, укрыться в своем кабинете, чтобы не выслушивать его. Но позвольте мне согласиться с одним из самых тонких умов нашего века, заметившим, что "их разговор исполнен таких красивых чувств, что большинство зрителей не усмотрели этого недостатка, а кто усмотрел - легко извинил его". Мало того, я позволю себе добавить, что почти все зрители высказали пожелание, чтобы эти свидания имели место. Еще на первых представлениях я отметил, что едва этот несчастный влюбленный представал перед Хименой, как по залу пробегала дрожь, означавшая необычайное любопытство и усиление интереса к тому, что могут они сказать друг другу в столь горестную минуту. Аристотель говорит, что существуют нелепости, которые следует оставлять в пиесах в тех случаях, когда возможно надеяться на хороший их прием, и долг поэта придать этим нелепостям блеск поистине ослепляющий. Предоставляю зрителям судить, сколь удачно я справился со своей обязанностью, чтобы оправдать эти две сцены. Некоторые речения в первой из них порой слишком изобретательны, чтобы их могли произнести люди, повергнутые в горе. Извинением может служить разве то, что сцена эта, во-первых, - пересказ с испанского, а во-вторых, коль скоро мы запретим себе что-либо более изобретательное, нежели привычное течение страсти, наши сочинения уж очень бы отощали и вместо подлинных горестей мы поставляли бы нашим актерам одни восклицания и вздохи. А чтобы уже совсем ничего не скрывать, скажу, что сцена, в которой Родриго предлагает свою шпагу Химене и высказывает намерение умереть от руки дона Санчо, теперь бы мне не подошла. Подобные красоты могли нравиться прежде, а ныне совсем не хороши. Первая сцена содержится в испанском оригинале, вторая скроена по пей. Обе сцены понравились зрителю и расположили его в мою пользу. Но впредь я бы воздержался от изображения подобных сцен для нашего театра.

Я уже имел случай высказать свое суждение об инфанте и короле^*. Следует, однако, разобраться в том, как этот последний действует. Действует он без должной решимости, а ведь король должен был бы задержать графа после данной им пощечины; но он даже не посылает стражу к дону Дьего и его сыну. Пожалуй, по этому поводу можно было бы заметить, что дон Фернандо был первым королем Кастилии, те же, что ему предшествовали, обладали всего-навсего титулом графов и, возможно, не имели абсолютной власти над знатью своего государства. У дона Гильена де Кастро, который разработал этот сюжет до меня и который должен был знать лучше меня, сколь далеко простиралась власть этого первого монарха, пощечина дается в присутствии короля и его двух министров. Они-то и советуют королю, после того как граф горделиво удалился, а за ним и дон Дьего (только уже без гордости, но с тяжким вздохом), не доводить дело до крайности, приняв во внимание обилие в Астурии графских сторонников, которые могли бы возмутиться и войти в сношение с маврами, окружавшими Кастилию. Вняв совету, король решает уладить дело без огласки и приказывает сановникам, единственным свидетелям ссоры, хранить все в тайне. Отталкиваясь от этого примера, я решил заставить его действовать более мягко, чем в нынешние времена, когда королевская власть стала более абсолютной. Не думаю также, что он допустил большую ошибку, не подняв в своем городе ночную тревогу, основываясь на туманных сведениях о намерениях мавров. Ведь порт и городские стены охраняла надежная стража. Но что было совершенно непростительно, так это то, что после появления мавров король бездействует, перепоручив все Родриго. Условия поединка с доном Родриго, который король предлагает Химене еще прежде, чем позволить этот поединок дону Санчо, не так уж несправедливы, как показалось это некоторым, ибо они скорее являлись угрозой Химене с целью заставить ее отказаться от поединка, нежели суровым приговором. Это явствует, между прочим, из того, что после победы Родриго король не слишком настаивает на исполнении данного слова и даже подает Химене надежду на то, что условие поединка может быть и не соблюдено.

^* (Я уже имел случай высказать свое суждение об инфанте и короле.- В "Речи о драматической поэме" Корнель писал, что любовь инфанты к Сиду - это самостоятельный эпизод в его пьесе; а относительно дона Фернандо он писал в "Разборе" к "Клитандру", что король выступает в "Сиде" скорее как судья, чем как повелитель, и, таким образом, королевское величие этого персонажа не смогло полностью проявиться.)

Не буду отрицать, что правило двадцати четырех часов слишком уплотняет действие пиесы. Конечно, смерть графа и нападение мавров вполне могли следовать друг за другом через короткий промежуток, ибо появление мавров явилось полнейшей неожиданностью, никак не связанной с остальными событиями. Но с поединком дона Санчо дело обстоит иначе. Король вполне мог выбрать для этого время более удобное, чем спустя два часа после бегства мавров. Родриго слишком утомился в ночной битве и вполне заслуживал два-три дня отдыха, не говоря уж о том, что он вряд ли вышел из кровопролитного боя без единой царапины. Об этом я, правда, умалчиваю, не желая мешать развязке.

То же правило двадцати четырех часов чрезмерно торопит Химену просить заступничества у короля во второй раз. Она просила его накануне вечером, и не было никакой необходимости приходить с подобной же просьбой на следующее утро, тем паче, что не было резонных оснований полагать, будто король не сдержит своего слова. В романе было бы позволено потерпеть с повторной просьбой минимум семь-восемь дней. Но двадцать четыре часа не позволили этого в пиесе. Очевидное неудобство правил!

Перейдем теперь к правилу места, доставившему мне не меньше неудобств. Пришлось выбрать Севилью, хотя дон Фернандо никогда не был ее властителем. Я был вынужден пойти па эту подтасовку, дабы придать хоть сколько-нибудь правдоподобия высадке мавров, войско которых никак не могло подойти с такой скоростью по суше. Только по воде. Этим я менее всего хочу доказать, будто морской прилив мог донести мавританские суда до городских стен Севильи; но поскольку путь по нашей Сене от моря до Парижа еще длиннее пути по Гвадалкивиру до севильских стен, то это рассуждение может показаться правдоподобным для тех, кто сам не бывал на месте нашего действия.

Неожиданное появление мавров лишено того недостатка, который я сам однажды отметил в другом месте. Они появляются сами по себе, не будучи ни прямо, ни косвенно вызванными в пиесу кем-либо из персонажей в первом действии. Их появление лучше мотивировано в "неправильной" пиесе испанского автора: Родриго, не смея показаться при дворе, отправляется сражаться с ними на границу. Там главный герой сам отправляется на их поиски и таким образом вводит их в пиесу. Иными словами, у Гильена де Кастро происходит прямо противоположное тому, что мы видим в моей пиесе, где мавры словно появляются исключительно для того, чтобы быть разбитыми в пух и прах и тем самым дать Сиду повод оказать своему королю важную услугу, в награду за которую он мигом получает прощение. Это второе неудобство правил в этой трагедии.

В общем и целом все происходит в Севилье, что создает видимость единства места, тогда как в отдельности оно меняется от сцены к сцене: королевский дворец, апартаменты инфанты, дом Химены, улица, площадь. Не составляло большого труда подыскать общее место действия для разрозненных сцен, но для тех, что связаны между собой, как, например, последние четыре явления первого акта, сделать это было затруднительно. Граф и дон Дьего затевают ссору при выходе из дворца. Это могло бы случиться на улице, Но после полученной пощечины дону Дьего уже невозможно оставаться па этой улице и произносить свои жалобы в ожидании сына. Иначе его тотчас бы окружила толпа, либо подоспели бы друзья, жаждущие помочь. Следовательно, было бы сподручнее заставить его стенать дома, как то сделал испанский автор, чтобы дать дону Дьего возможность излиться на свободе. Но для этого пришлось бы раздробить явления, как у того же Гильена де Кастро. В связи с моей пиесой должно заметить, что порой приходится идти навстречу театру и заменять то, что не может быть показано со сцены. К примеру, два человека останавливаются поговорить, и надо полагать, что они продолжают начатый разговор на ходу. Но как это сделать на глазах у зрителя? Ведь они скроются из глаз прежде, чем сумеют сказать самое существенное для того же зрителя. Прибегая к театральной условности, можно вообразить, что и дон Дьего и граф, выйдя из дворца, продолжают ссориться и, ссорясь, доходят до дома Дьего; и вот тут-то Дьего и получает пощечину, которая заставляет его войти в дом за помощью. Если эта поэтическая фикция вас не удовлетворяет, оставим дона Дьего в публичном месте. Пусть вокруг собирается народ, пусть набегают друзья. Для романа это очень подойдет. Но в пиесе все эти частности никак не служат действию главному. Гораций освобождает поэта от них в следующих стихах^*:

^* (Гораций... в следующих стихах... - цитаты из "Науки поэзии" (стихи 44, 45, 148).)

 Hoc amet, hoc spernat promissi carminis auctor... 
 Pleraque negligatx*.

И далее:

 Semper ad eventum festinat**.

^* (Чтоб поэмы творец знал, что взять,

Что откинуть (лат. Перевод М. Дмитриева).)

^** (Прямо он к делу спешит (лат.).)

Именно это побудило меня пренебречь в третьем акте пятьюстами друзей дона Дьего и искать помощи у единственного сына. Конечно, заманчиво было бы вывести нескольких друзей, которые сопровождают его или разыскивают, но показывать людей, которым нечего сказать, бессмысленно, ибо только тот, кого они сопровождают, представляет интерес для действия. Выходы людей ненужных всегда раздражают на театре, особенно если учесть, что актеры зачастую используют для немых ролей осветителей и своих лакеев, которые не знают, как себя держать на сцене.

Показать похороны графа было бы тоже весьма затруднительно и в том случае, если бы погребение состоялось до окончания пиесы, и в том, если его тело было бы выставлено в зале его дома в ожидании похорон. Любое слово, которое я обронил бы по этому поводу, развеяло бы напряжение ожидания и вселило бы в зрителя огорчительные мысли. Я счел более разумным скрыть похороны от зрителя, а заодно и точное место действия тех четырех явлений первого акта, о которых я только что говорил. Лично я глубоко убежден, что эта моя небольшая уловка оказалась удачной. Ведь вряд ли кто из зрителей обратил бы внимание на эти частности. Большинство зрителей, увлекшись тем, что они видели и слышали патетического в пиесе, наверняка даже на секунду не задумались бы над двумя вышеизложенными соображениями.

Я кончаю замечанием в дополнение к тому, что сказал Гораций: все, что предстает перед взором, впечатляет куда сильнее, чем просто рассказанное.

^* (...в дополнение к тому, что сказал Гораций... - Корнель ссылается на стихи 180 и 181 "Науки поэзии" Горация:

Что к нам доходит чрез слух, то слабее в нас трогает сердце.)

Из этого я исходил, когда показал на сцене пощечину и сокрыл от глаз публики смерть графа, дабы заполучить и сохранить для своего героя дружеское расположение зрителя, столь необходимое для успеха на театре. Грубость оскорбления, нанесенного старцу, украшенному победами и сединами, легко отдает чувства зрителей оскорбленному. Смерть же графа, о которой сообщают королю просто, без всяких трогательных прибавлений, не возбуждает в них ни сострадания, которое могла бы вызвать пролитая на глазах кровь, ни отвращения к молодому влюбленному, вынужденному из-за чести пойти на крайность, вопреки всей силе и нежности его любви.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дон Фернандо, первый король кастильский^*.

Донья Уррака, инфанта кастильская.

Дон Дьего, отец дона Родриго.

Дон Гомес, граф Гормас, отец Химены.

Дон Родриго, возлюбленный Химены.

Дон Санчо, влюбленный в Химену.

Дон Ариас кастильские дворяне.

Дон Алонсо кастильские дворяне.

Химена, дочь дона Гомеса.

Леонор, воспитательница инфанты.

Эльвира, воспитательница Химены.

Паж инфанты.

Действие происходит в Севилье^**.

^* (Дон Фернандо, первый король кастильский. - Кастилия - феодальное государство в центральной части Пиренейского полуострова, с 1035 г. ставшее королевством. Фернандо (Фердинанд I Великий) правил в 1035-1065 гг. Объединившись с соседним королевством Леон, Кастилия в годы его правления начала активно наступать на арабские владения в Испании и в Португалии, и результате чего к концу XI в. многие испанские города были освобождены из-под власти мусульман.)

^** (Севилья - одни из древнейших городов Испании, центр исторической области Андалусия. В середине XI в. находилась в руках арабских правителей из рода Аббадитов, но с 1063 г. севильский эмир ежегодно платил дань Фердинанду I.)