Британник. Трагедия в пяти действиях (Перевод А. Кочеткова)

^* (На этот раз сюжет был найден Расином в римской истории периода Империи. Действие трагедии происходит в первые годы правления Неропа (54-68 гг.), точнее, в 55 году, когда молодой император отравил своего сводного брата Британника, которого мать Нерона хотела привлечь на свою сторону и использовать в своей борьбе за римский престол. Эти события рассказаны в XIII книге "Анналов" римского историка Тацита, а также в биографии Нерона, составленной Светонием. Свои сведения об эпохе Нерона Расин почерпнул в основном из "Анналов".

Расин был задет критикой. Многие нападки не только затрагивали самую суть его художественной манеры, но и противопоставляли его "Британнику" трагедии Корнеля. Расина упрекали в том, что поступки его действующих лиц лишены политического интереса, а история представлена в его пьесе в искаженном виде. Расину пришлось отстаивать свою правоту в "Предисловии" к первому изданию "Британника" (1670). Поэт заявил, что его интересует прежде всего частная жизнь избранных нм лиц; он уходит от необычайного, чтобы изобразить естественное. На упреки в том, что Нерон, Нарцисс, Юния, Агриппина, Британник не соответствуют общепринятым представлениям о добродетельных или злых героях трагедии, Расин вновь сослался на воззрения Аристотеля относительно совершенства и несовершенства персонажей (см. прим. к "Андромахе", стр. 592). Вслед за Аристотелем Расин отстаивает право поэта строить характеры по принципу правдоподобия; он доказывает также правомерность некоторых отступлений от истории.)

ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Из всех произведений, предложенных мною вниманию публики, нет ни одного, которое снискало бы мне больше похвал и порицаний, чем это. Как ни много труда приложил я для создания этой трагедии, все же оказалось, что чем больше я старался улучшить ее, тем сильнее пытались некие лица ее опорочить: нет таких козней, к которым бы они не прибегли, нет хулы, на которую бы они не решились. Нашлись такие, которые даже стали на сторону Нерона против меня: они говорили, что я сделал его слишком жестоким. Что касается меня, то я полагал, что самое имя Нерона говорит о чем-то более чем жестоком. Но, быть может, они вдаются в тонкости истории и хотят сказать, что в первые годы своего правления он был добропорядочным человеком; однако стоит только прочесть Тацита, чтоб узнать, что, если он и был некоторое время хорошим императором, он все же был всегда чрезвычайно злым человеком. В моей трагедии речь идет не о делах политических: Нерон представлен здесь в частной жизни и в семенном кругу. И они избавят меня от необходимости приводить все те цитаты, которые легко доказали бы, что я ни в чем не погрешил перед ним.

Другие, напротив, говорили, что я сделал его слишком добрым. Признаюсь, что я не представлял себе доброго человека в облике Нерона: я всегда считал его чудовищем. Но здесь он - чудовище рождающееся. Он еще не поджег Рима, он еще не убил мать, жену, воспитателей; кроме того, мне кажется, что от него исходит достаточно жестокостей, чтоб воспрепятствовать кому-либо заблуждаться в нем.

Иные приняли участие в Нарциссе и сетовали на то, что я сделал его очень злым человеком и наперсником Нерона. Достаточно одного отрывка, чтоб им ответить. "Нерон, - говорит Тацит^*, - с ропотом восприял смерть Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие с затаенными еще пороками императора: Cujus abditis abhuc vitiis mire, congruebat^**.

^* (Тацит (I в.) - римский историк времен Империи, автор жизнеописания Агрнколы (изд. в 97 г.), "Германии" и "Анналов", из которых Расин почерпнул сведения об эпохе Нерона.)

^** (Коего скрытым дотоле порокам он изумительно соответствовал (лат.).)

Некоторые оскорбились тем, что я избрал героем трагедии столь юного человека, как Британник. Я сообщил нм в предисловии к "Андромахе" воззрения Аристотеля на героя трагедии, - что он не только должен быть совершенным, по ему надлежит всегда обладать каким-нибудь несовершенством. Но я добавлю еще, что юный принц, семнадцати лет, с большим сердцем, большой любовью, большой искренностью и большим легковерием - качествами обычными у юноши, - казался мне вполне способным возбудить сочувствие. Я не желал большего. "Однако, - говорят они, - этот принц умер, едва достигнув пятнадцати лет. Его заставляют жить, его и Нарцисса, на два года дольше, чем они жили". Я не стал бы отвечать па это возражение, если б оно пе было с жаром поддержано человеком, который позволил себе^* заставить одного императора, царствовавшего лишь восемь лет, царствовать двадцать, хотя это изменение гораздо существеннее для хронологии, где время исчисляется годами царствований.

^* (...человеком, который позволил себе... - Намек на Корнеля, который говорит в предисловии к трагедии "Геракл", что он продлил на двенадцать лет царствование Фокаса.)

Юнпя также не избегла критики: говорили, что старую кокетку Юнию Силапу я обратил в целомудренную молодую девушку. Что бы они мне могли ответить, если б я им сказал, что эта Юнпя - вымышленное лицо, как Эмилия в "Цинне", как Сабина - в "Горации"? Но я-то могу сказать им, что, если б они внимательно читали историю, они помнили бы некую Юнию Кальвину из рода Августа, сестру Силана, которому Клавдий обещал Октавию^*. Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, "festivissiina omnium puellarum"^**. Она нежно любила своего брата, и их враги, говорит Тацит, обвинили обоих в кровосмесительстве, тогда как они были повинны лишь в некоторой нескромности. Пусть даже я изображаю ее более сдержанной, чем она была, - я пе слыхал о том, что нам воспрещено исправлять правы действующего лица, тем более лица неизвестного.

^* (...которому Клавдий обещал Октавию. - Клавдий - Клавдий Нерон, был императором Рима с 41 по 54 г.)

^** (Прелестнейшая из всех девушек (лат.).)

Находят странным, что она появляется на сцене после смерти Британника. Разумеется, велика изысканность - не желать, чтоб она в четырех стихах^*, достаточно трогательных, говорила, что идет к Октавии. "Но, - утверждают они, - из-за этого не стоило заставлять ее возвращаться; кто-нибудь другой мог бы рассказать за нее". Они не знают, что один из законов театра, это - повествовать лишь о том, чего нельзя показать в действии, и что все древние часто заставляют появляться на сцене актеров, которым нечего сказать, кроме того, что они пришли из одного места и что они направляются в другое.

^* (...она в четырех стихах... говорила, что идет к Октавии. - Позднее Расин опустил эту сцену (шестое явление действия пятого).)

"Всего этого не нужно, - говорят мои критики, - пиеса кончается рассказом о смерти Британника, и нет необходимости слушать остальное". Его слушают, однако, и даже с таким вниманием, как никакой другой конец трагедии. Что касается меня, я всегда полагал, что трагедия есть воспроизведение действия завершенного, где совместно действуют многие лица, и действие отнюдь не окончено, если неизвестно, в каком положении оно оставляет этих лиц. Так, Софокл пользуется этим почти всюду; так, в "Антигоне" он посвятил такое же число стихов изображению неистовства Гемона и наказания Креона после смерти царской дочери, какое употребил я для проклятий Агриппины, возвращения Юнии, наказания Нарцисса и отчаяния Нерона после смерти Британника.

Что же надлежало сделать, чтоб удовлетворить столь требовательных судей? Дело было бы легким, пожелай я лишь изменить здравому смыслу. Нужно было бы только отойти от естественного, чтобы броситься к необычайному. Вместо действия простого, не слишком перегруженного событиями,- каким и должно быть действие, ограниченное одними сутками, - поддерживаемого только интересами, чувствами и страстями персонажей, которые постепенно ведут его к концу, надлежало бы наполнить это самое действие множеством происшествий, для каких не хватило бы и целого месяца, большим числом перипетий, тем более поразительных, чем менее они правдоподобны, нескончаемой декламацией, во время которой актеры принуждены были бы говорить как раз противоположное тому, что следует. Надлежало бы, например, представить некоего героя пьяным^* и желающим для забавы возбудить ненависть в своей возлюбленной, спартанца - говоруном, завоевателя - изрекающим одни лишь сентенции на любовную тему, женщину - дающей урок гордости победителю. Вот что, без сомнения, вызвало бы восторженные клики этих господ. Но между тем, что сказало бы малое число разумных людей, коим я стараюсь понравиться? С каким лицом осмелился бы я предстать, так сказать, пред очи тех великих мужей древности, которых я избрал образцом? Ибо, говоря словами одного античного писателя, вот - истинные зрители, перед которыми нам подобает воображать себя; и мы должны постоянно спрашивать себя: что сказали бы Гомер и Вергилий, если бы они прочли эти стихи? Что сказал бы Софокл, если бы увидел представленной эту сцену? Как бы то нп было, я отнюдь не пытался воспрепятствовать критике моих произведений; мои притязания были бы тщетны. Quid do te alii loquentur ipsi videant, - говорит Цицерон, - sed loquentur tamen^**.

^* (...представить некоего героя пьяным... спартанца - говоруном... - Намеки на героев корнелевских трагедий "Аттила", "Агесилай", "Помпей".)

^** (Что говорят о тебе другие - их дело, но говорить они будут (лат.).)

^*** (Что говорят о тебе другие - их дело, но говорить они будут. - Цит. из сочинения Цицерона "О республике" (кн. VI). )

Я прошу лишь читателя простить мне это маленькое предисловие, сделанное, чтобы разъяснить основания моей трагедии. Ничего нет более естественного, как защищаться против нападок, почитаемых несправедливыми. Я вижу, что сам Теренций сочинял прологи, кажется, только для того, чтоб защитить себя от нападок некоего старого злонамеренного поэта (malevoli veteris poetae), приходившего возбуждать голоса против него до тех часов, когда начиналось представление его комедий.

 Occepta est agi
 Exclamat, ... etc.

^* (Едва лишь начали, как он закричал... (лат.))

^** (Едва лишь начали, как он закричал... - Цит. из Пролога к комедии "Евнух" римского комедиографа Теренция (II в. до н. э.). О злонамеренном поэте говорится в Прологе к его же комедии "Андрия".)

Мне можно было бы сделать упрек, которого, однако, не сделали. Но то, что ускользнуло от зрителей, могут заметить читатели: а именно, что я заставил Юнию удалиться к весталкам^*, хотя они, согласно Авлу Геллию^**, не принимали никого до шести лет и старше десяти. Но народ берет здесь Юнию под свое покровительство; и я счел, что из уважения к ее происхождению, к ее добродетели и к ее несчастью ей могло быть дозволено нарушить закон о возрасте, как нарушали его для консульства столь многих великих мужей, заслуживших эту привилегию.

^* (...удалиться к весталкам... - то есть стать жрицей богини Весты. Весталки давали обед безбрачия.)

^** (Авл Геллий (II в.) - римский писатель-компилятор, автор сочинения "Аттические ночи". В нем содержится много ценных сведений по античной цивилизации.)

Наконец, я убежден, что можно было сделать множество других замечаний, коими мне лишь оставалось бы воспользоваться в будущем. Однако я горько сетую на участь человека, работающего для публики. Те, кто лучше всех видят наши ошибки, наиболее охотно скрывают их. Они прощают нам места, возбудившие их неудовольствие, ради тех, которые доставили им радость. Напротив, нет никого несправедливее невежды^*: он всегда считает, что восхищение есть удел людей, ничего не понимающих; он осуждает всю пиесу за одну сцену, им не одобренную; он нападает даже на места самые блестящие, чтобы доказать, что он обладает остроумием; и за тот слабый отпор, который мы даем его мнениям, он считает нас самонадеянными, не желающими никому поверить, и не подозревает даже, что он часто извлекает больше тщеславия из весьма плохой критики, чем мы из достаточно хорошей театральной пиесы.

^* (...нет никого несправедливее невежды... - Цитата из комедии Теренция "Адельфы".)

Homine imperito numquam quidquam injustius^*.

^* (Нет ничего несправедливее невежды (лат.).)

ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Вот та из моих трагедий, над которой, должен сказать, я больше всего трудился. Однако, признаюсь, успех вначале не оправдал моих ожиданий: едва появилась она на театре, как поднялось такое множество нападок, что, казалось, они должны были ее уничтожить. Я и сам полагал, что судьба ее будет менее счастливой, нежели судьба других моих трагедий.

Но в конце концов с этой пиесой случилось то, что всегда случается с произведениями, обладающими некоторыми достоинствами: нападки забыты, пиеса осталась. Теперь она - та из моих пиес, которую наиболее охотно вновь и вновь смотрят и двор и публика. И если я создал что-нибудь значительное, заслуживающее некоторой похвалы, то большинство знатоков сходится на том, что это именно "Британник".

Действительно, я работал по образцам, которые поддерживали меня в том изображении двора Агриппины и Нерона, которое я хотел дать. Я нашел своих героев у величайшего живописателя древнего мира, - я говорю о Таците, - и был так увлечен чтением этого превосходного историка, что в моей трагедии нет почти ни одной яркой черточки, которая не была бы подсказана им. Мне хотелось привести в этом сборнике самые лучшие места, коим я стремился подражать; но оказалось, что выдержки эти заняли бы почти столько же страниц, сколько вся моя трагедия. Вот почему читатель найдет справедливым, что я отсылаю его к этому автору, чьи сочинения не стоит труда раздобыть, а здесь удовольствуюсь лишь несколькими его высказываниями о каждом из персонажей, выведенных мною на сцене.

Если начать с Нерона, следует вспомнить, что он дан здесь в первые годы своего царствования, которые, как известно, были счастливыми. Поэтому мне не было дозволено изображать его столь жестоким, каким он стал впоследствии. Равным образом, я не изображаю его и человеком добродетельным, ибо таковым он никогда не был. Он еще не убил мать, жену, воспитателей; но в нем уже таятся зародыши всех его преступлений: он уже начинает рваться из своей узды. Под лживыми ласками он скрывает от них свою ненависть, factus natura velare odium fallacibus blanditiis^*. Одним словом, здесь он чудовище нарождающееся, но не осмеливающееся еще проявиться и ищущее оправданий для своих злодейств. Hactenus Nero flagitiis et sceleribus velamenta quaesivit^**. Он не переносит Октавию, принцессу примерной доброты и непорочности, fato quodam, anquia praevalent illicita: metuebaturque ne in stupra feminarum illustrium prorumperet^***.

^* (Умея от природы скрывать ненависть притворными ласками. (Тацит, Анналы, кн. XIV, гл. VI.) (лат.))

^** (До сих пор Нерон старался прикрывать свой разврат и злодейства. (Там же, кн. XIII, гл. XVII.) (лат.))

^*** (Либо по какому-то року, либо из-за стремления к недозволенному. К тому же опасались, как бы он не бросился развращать знатных женщин. (Там же, кн. XIII, гл. XII.) (лат.))

Я даю ему в наперсники Нарцисса. В этом я следую Тациту, который говорит, что Нерон не мог покорно снести смерть Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие с затаенными еще пороками государя: cujus abditis adhuc vitiis mire congruebat. Этот отрывок свидетельствует о двух вещах: он доказывает и то, что Нерон уже был порочен, но скрывал свои пороки, и то, что Нарцисс поддерживал его в дурных наклонностях.

Я избрал Бурра, чтобы противопоставить честного человека этому зачумленному двору; я предпочел выбрать его, а не Сенеку, и вот по какой причине: они оба были воспитателями молодого Нероиа, один в военном деле, другой в науках - они были знамениты: Бурр - военным опытом и строгостью нравов, militaribus curis et severitate morum; Сенека - красноречием и благородным складом ума, Seneca, praeceptis eloquentiae et comitate honesta^*. Вследствие добродетельности Бурра о нем чрезвычайно скорбели после его смерти: Civitati grande desiderium ejus niansit per memoriam virlutis^**.

^* (Тацит, Анналы, кн. XIII, гл. II.)

^** (Граждане не переставали сожалеть о нем, помня о его доблести. (Там же, кн. XIV, гл. I.) (лат.))

Все их усилия были направлены к тому, чтобы противостоять надменности и свирепости Агриппины, quae, cunctis malae dominationis cupidinibus flagrans, habebat in partibus Pallantem^*.

^* (Которая, разжигаемая необузданною страстью к пагубной власти, имела своим пособником Палланта. (Там же, кн. XIII, гл. II.) (лат.))

Больше я ничего не говорю об Агриппине, ибо слишком многое можно было бы сказать о ней. Я старался изобразить именно ее особенно хорошо, и моя трагедия - не в меньшей степени трагедия опалы Агриппины, чем смерти Британника. Эта смерть была для нее ударом; и казалось, говорит Тацит, по ее испугу и горестному изумлению, что она была столь же неповинна в этой смерти, как Октавия. Агриппина^* теряла с ним свою последнюю надежду, и это преступление заставило се бояться другого, еще большего: Sibi supremum auxilium ereptum, el parricidii exemplum intelligebal^**.

^* (Агриппина - сначала жена проконсула Сицилии Домиция Агенобарба, потом жена Криспа Пассивна. Став в 49 г. супругой императора Клавдия, своего родного дяди, Агриппина заставила его усыновить ее сына от первого брака; добившись этого, Агриппина отравила мужа (54 г.).)

^** (Она поняла, что у нее отнята последняя опора и что подан пример убийства родственников (лат.).)

Возраст Британника был так хорошо известен, что мне не было дозволено представить его иначе, как молодым принцем, обладавшим большим сердцем, большой любовью, большой искренностью, - качествами обычными для юноши. Ему было пятнадцать лет, и, говорят, он был очень умен; может быть, так это и было, а может быть, его несчастья заставили поверить тому, невзирая на то что он не мог этого проявить: Neque segnem ei fuisse indolem ferunt, sive verum, seu periculis commendatus, retinuit famam sine experimento^*.

^* (В действительности ли он, как говорят, обладал неплохими природными дарованиями, или это мнение вызвано сочувствием к его опасному положению, - но такое мнение о нем удержалось без подтверждения фактами. (Тацит, Анналы, кн. XII, гл. XXVI.) (лит.))

Не следует удивляться, что около него не было никого, кроме столь жестокого человека, как Нарцисс, потому что уже давно был дан приказ, чтобы около Британника были только люди без веры и чести: Nam ut proximus quisque Britannico neque fas ncque fidem pensi haberet olim provisum erat^*.

^* (Давно было предусмотрено, чтобы все приближенные к Британнику лица были людьми без чести и совести (лат.).)

Мне остается сказать о Юнии. Не нужно смешивать се со старой кокеткой, которую звали Юния Силапа. Здесь другая Юния, - Тацит называет ее Юнией Кальвиной^*, из рода Августа, сестра Силана, которому Клавдий обещал Октавию. Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, festivissima omnium puellarum (прелестнейшая из всех девушек). Ее брат и она нежно любили друг друга, и их враги, говорит Тацит, обвинили обоих в кровосмешении, тогда как они были виновны лишь в некоторой нескромности. Она дожила до царствования Веспасиана.

^* (Юния Кальвина. - Этот персонаж у Расина существенно отличается от своего исторического прототипа. Юния Кальвина из рода Августа изображена в записках Сенеки и у Тацита легкомысленной и безнравственной женщиной. Она была выслана из Рима за кровосмесительную связь со своим братом еще при предшественнике Нерона, императоре Клавдии, и потому не могла быть невестой юного Британника.)

Я заставил ее удалиться к весталкам, хотя они, согласно Авлу Геллию, не принимали никого моложе шести лет и старше десяти. Но народ берет здесь Юнию под свое покровительство; и я счел, что, из уважения к ее происхождению, к ее добродетели и к ее несчастью, ей могло быть дозволено нарушить закон о возрасте, как нарушали его для консульства столь многих великих мужей, заслуживших эту привилегию.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Нерон, император, сын Агриппины.

Британник, сын императора Клавдия и Мессалины.

Агриппина, вдова Домиция Энобарба, отца Нерона, и по второму браку - вдова императора Клавдия.

Юния, возлюбленная Британника.

Бурр, воспитатель Нерона.

Нарцисс, воспитатель Британника.

Альбина, наперсница Агриппины.

Стража.

Действие происходит в Риме, в одной из палат дворца Нерона.