Глава X. О том, что я делал в Мадриде и что случилось со мною вплоть до прибытия в Серседилью, где я и заночевал

Стихотворец уединился на некоторое время, чтобы заняться сочинением всякой ереси и глупостей для слепцов. Тем временем наступил час обеда. Мы пообедали, и тотчас же поэт попросил меня прочесть прагматику. Не будучи занят ничем другим, я достал ее, прочитал и теперь помещаю здесь, ибо она показалась мне соответствующеУ меня есть и другие, еще более великие,й тому, что автор ее поставил себе целью обличить. Гласила она следующее:

"ПРАГМАТИКА РАЗОБЛАЧИТЕЛЬНАЯ ПРОТИВ ПОЭТОВ СКУДОУМНЫХ, МНОГОРЕЧИВЫХ И ЛИШЕННЫХ ИЗЮМИНКИ"

^* (Прагматика - указ короля, имеющий силу закона. Пародийные прагматики были одним из любимых жанров Кеведо. "Прагматика", включенная в текст "Истории жизни пройдохи", была создана лишь в 1614 году и включена в роман при второй редакции.)

Заглавие это вызвало у сакристана взрыв самого громкого, какой только раздавался в мире, хохота, и он сказал:

- Раньше бы сказал, в чем дело! А то я, ей-богу, подумал, что этот указ касается меня, а выходит, что он относится только к поэтам без изюминки.

Эти слова его весьма умилили меня, ибо он произнес их так, словно у него кладовые ломились от сабзы и кишмиша. Я опустил вступление и стал читать прямо с первого пункта, где значилось:

- "Принимая во внимание, что тот род пресмыкающихся, коих именуют поэтами, - наши ближние и христиане, хотя и плохие, ввиду того, что они круглый год заняты обожанием бровей, зубов, шелковых лент, волос и туфелек, совершая к тому же еще большие прегрешения, повелеваем, чтобы на страстной неделе все площадные поэты и песельники были собираемы, подобно женщинам предосудительного поведения, порицаемы за их ошибочный образ жизни и увещеваемы обратиться на истинный ее путь. Местом для этого назначаются исправительные дома.

- Item:^* принимая во внимание обилие жары в не знающих прохлады стихах поэтов, иссушенных, как изюм, бесчисленными солнцами и светилами, кои идут на их сочинительство, обязываем их к строгому молчанию по поводу небесных явлений, определив месяцы, запретные для муз, подобные тому как существуют запретные месяцы для охоты и рыбной ловли, дабы не исчерпать природные запасы и вышепоименованных.

^* (То же (лат.).)

Item; принимая во внимание, что адская секта людей, осужденных на вечный консептизм^*, разрушителей слов и извратителей мысли, заразила своей поэтической лихорадкой и женщин, объявляем, что сия последняя напасть есть справедливое возмездие за то зло, которое причинила Адаму прародительница наша Ева. А поелику век наш оскудел и испытывает нужду в драгоценностях, повелеваем стихотворцам сжечь свои сочинения, подобно старым бахромам, дабы извлечь из них сии благородные металлы, ибо в большинстве стихов они дам своих превращают в некие подобия статуй Навуходоносора, из всевозможных металлов изваянных".

^* (...осужденных на вечный консептизм. - Консептизм - одно из основных направлений в испанской литературе XVII века, к которому принадлежал и сам автор романа. Название этого направления происходит от слова "concepto", что означает "парадоксально выраженная мысль". Консептизм развивался параллельно с другим течением - культизмом (о культизме см. прим. к с. 187), с которым он враждовал. Сатирический пафос "Прагматики" направлен скорее против культистов, которых консепгисты, делавшие основной упор на утонченности выражаемой мысли, обвиняли в формальном словотворчестве и пристрастии к поэтическим "красивостям".)

Тут мой сакристан не стерпел и, вскочив, воскликнул:

- Еще и достояния нашего лишить нас хотят! Бросьте читать дальше, ваша милость. Ибо если дело дошло до этого, я поеду к папе и растрачу все, что у меня есть. Неужели же мне, духовной особе, прилично перенести подобное оскорбление? Я докажу, что стихи поэта духовного сана не подчиняются подобной прагматике. Сейчас же иду подавать жалобу в суд!

Меня разбирал смех, но, дабы не задерживаться - было уже поздно, - я сказал ему:

- Сеньор мой, эта прагматика написана шутки ради, она не имеет ни силы, ни обязательности, ибо не исходит от власть имущих.

- Бедный я грешник! - воскликнул он в сильном волнении. - Надо было предупредить меня об этом, и тогда я был бы избавлен от величайшего огорчения на свете. Представляете ли вы себе, ваша милость, что это значит - написать восемьсот тысяч строф и выслушивать нечто подобное? Продолжайте же, ваша милость, господь да простит вам тот страх, который меня обуял.

Я продолжал;

- "Item: обращаем внимание на то, что, благодаря святому таинству крещения, добрая половина их писаний стала ложью, и истина в оных проявляется лишь тогда, когда они поносят ДРУГ друга.

Item: принимая во внимание, что они ни о чем здраво судить не могут, решив, что все равно все будет рассужено в долине Иосафатовой^*, и оставили там свой рассудок, постановляем, чтобы разрешили им проживать в государстве не иначе, как с особой отметиной, а буйных бы вязали, давая им, однако, пользоваться всеми льготами, положенными умалишенным, дабы, если случится им где напроказить, упоминания того, что они поэты, если они представят тому доказательство, было им достаточно, чтобы не только избавиться от наказания, но еще и заслужить благодарность за то, что они ничего худшего не натворили.

^* (Долина Иосафатова - по библейскому преданию, место предстоящего Страшного суда, и ...перестав быть маврами... стихотворцы превратились в пастухов... - Кеведо намекает на распространенные в поэзии начала XVI века, особенно в романсеро, мавританские сюжеты, которые в литературе второй половины XVI века были оттеснены на второй план пасторальным романом.)

Item: замечая, что, перестав быть маврами, хотя и сохранив кое-что от прошлого, стихотворцы превратились в пастухов и скот по этой причине тощает, так как питается их слезами и иссушивается огнем их пламенеющих душ, и перестал пастись, так как упоенно слушает их музыку, повелеваем им оставить это занятие, отведя уединенные места для любителей отшельничества, а остальным предписав освоиться с веселым ремеслом погонщиков мулов, которым и соленое словцо употребить не страшно".

- Какой-то шлюхин сын, содомит, рогатый муж или иудей выдумал все это, - вскричал сакристан, - и если бы я узнал, кто он, я бы сочинил на него такую сатиру, которая бы задала жару и ему, и всем его читателям. Подумайте сами, пристало ли отшельничество таким безбородым людям, как я?^* Почтенному сакристану, имеющему дело со священными сосудами, - и вдруг стать погонщиком мулов! Как хотите, сеньор, но это страшное оскорбление!

^* (...пристало ли отшельничество таким безбородым людям, как я? - Внешним признаком отшельника была длинная борода, в то время как католическое духовенство было обязано брить бороду и усы.)

- Я уже вам объяснил, ваша милость, - сказал я, - что это всего лишь шутки, и как шутки их и следует слушать.

Затем я продолжал:

- "Item: во избежание великих хищений, запрещаем ввоз стихов из Арагона в Кастилию и из Италии в Испанию под страхом для поэта быть наряженным в хорошее платье; а если провинность повторится, то и ходить чистым и умытым в течение целого часа".

Это очень понравилось моему слушателю, ибо он носил поседевшую от старости сутану с таким количеством грязи на подоле, что если бы потребовалось предать его погребению, то достаточно было бы стряхнуть ее на его останки; плаща же его хватило бы на унавоживание двух полей.

Посмеиваясь над моим поэтом, я сказал ему, что прагматика повелевает считать повинных в смертном грехе отчаяния всех женщин, влюбляющихся исключительно в поэтов, и отказывает им в церковном погребении, как это делается с повесившимися и бросившимися в пропасть.

- "Item, - добавил я, - имея в виду великие урожаи редондилий, канцон и сонетов, которые имели место за последние плодородные годы, повелевается: охапки рукописей, которые из-за плохого качества бумаги избегнут бакалейных лавок, должны быть отправлены без всякой пощады в отхожие места".

Наконец я дошел до последнего пункта, гласившего:

- "Однако, милостиво принимая в соображение, что в государстве имеется три рода людей, столь несчастных, что они не могут жить без поэтов, а именно - слепцы, комедианты и сакристаны, объявляем, что допускается существование нескольких лиц, занимающихся этим искусством, при условии наличия у них экзаменационного свидетельства, выданного им местным поэтическим касиком^*, вместе с тем обязываем поэтов, пишущих для комедиантов, не кончать иптермедий ни избиением палками, ни появлением чертей, а комедий - свадьбами; пусть также для привлечения публики не рассчитывают они на объявления, будь то на листках или изустные под звуки труб. Поэтам же для слепцов возбраняется местом действия их романсов избирать Тетуан и для того, чтобы срифмовать "Христа ради", не вспоминать "о награде", повелев им изгнать из своего словаря следующие речения: "возлюбленный христианин", "человечный" и "дело чести".

^* (Касик - титул вождя у некоторых индейских племен.)

Всем, кто прослушал эту прагматику, она показалась превыше всяких похвал, и каждый из слушателей попросил у меня ее копию. Один лишь сакристан стал клясться торжественной вечерней, "introibo"^* и "kyrie"^**, что эта сатира направлена против него, судя но тому, что в ней говорилось о слепцах, и добавил, что в своем деле он разбирается не хуже всякого другого.

^* (Войду в храм твой (лат.).)

^** (Господи (греч.).)

- Я лицо, - заявил он под конец, - которое проживало в одной гостинице с Линьяном^*, лицо, которое не один раз обедало вместе с Эспинелем, лицо, бывшее в Мадриде в такой же близости к Лопе де Веге, как и он ко мне, видевшее дона Алонсо де Эрсилья тысячу раз, имеющее в своем доме портрет божественного Фигероа и купившее штаны, оставшиеся от Падильи, когда тот пошел в монахи, штаны, носимые и теперь, хотя они и прохудились.

^* (Линьян - Педро Линьян де Рьяса - лирик конца XVI века. Эспинель Висенте (1551 -1634) - поэт, музыкант, автор плутовского романа "Жизнь Маркоса де Обрегон". Алонсо де Эрсилья-и-Суньига (1533-1594) - автор эпической поэмы "Араукана". Фигероа Франсиско де (1540-1620) - поэт, автор многочисленных пасторальных стихотворений. Падилья Педро де (умер после 1595 г.) - поэт и импровизатор.)

Он показал эти штаны, чем так рассмешил всех собравшихся, что они не хотели уходить из гостиницы.

Однако было уже два часа, а так как ехать все равно надо было, мы покинули Мадрид. Я распрощался не без сожаления с сакристаном и направился к горному проходу. Богу было угодно, дабы я не предался дурным помыслам, послать мне на дороге какого-то солдата. Мы с ним немедленно вступили в беседу. Он спросил, не следую ли я из столицы. Я ответил, что был в ней проездом.

- Большего она и недостойна, - сказал он на это, - я предпочту - клянусь господом богом! - просидеть в осаде, по пояс в снегу, вооруженный с ног до головы, как человечек с башенных часов, и питаться корой, нежели переносить всякие мерзости, творимые там над честным человеком.

На это я указал ему, что, насколько можно судить, в столице имеется все, что угодно, и что там весьма почтительно обращаются с каждым порядочным и удачливым человеком.

- Почтительно обращаются! - воскликнул он в великом раздражении. - Я проторчал там полгода, хлопоча о чине прапорщика за двадцать лет подвигов и за то, что проливал свою кровь на службе у короля, о чем вопиют эти раны!

Тут он показал мне шрам величиной с ладонь в паху, происхождение коего от бубона было ясно, как солнце, а также две отметины на пятках, сказав, что они сделаны пулями, и кои я, поскольку и у меня было две таких же точно, признал за отмороженные места. Потом он снял шляпу и показал мне свое лицо. Оно было украшено шестнадцатью швами, и шрам этот рассек ему нос надвое. Если прибавить к этому шраму еще три, что у него были, не покажется удивительным, что лицо у него смахивало на географическую карту, так оно было исчерчено.

- Этим, - объяснил он, - меня наградили в Париже^* на службе богу и королю, истыкав мне все лицо, а теперь мне тычут в нос любезные речи, заступившие ныне место злых дел. Прочтите эти бумаги, заклинаю вас жизнью лисенсиата, из которых вы увидите, что никогда не ходил в бой - клянусь Иисусом Христом! - человек - разрази меня господь! - столь отмеченный заслугами.

^* (Этим ...меня наградили в Париже... - Спутник Паблоса имеет в виду или события 1590 года, когда испанская армия выступила против осаждавшего Париж Генриха IV, или же события 1592 года, когда Генрих IV был атакован испанцами и их войска вступили во французскую столицу. )

В этом он, пожалуй, был прав, ибо отмечен он был основательно. Тут он стал вытаскивать какие-то жестянки и совать мне бумаги, наверняка принадлежавшие кому-то другому, чье имя он себе присвоил. Я прочитал их, расточив тысячи похвал воину, с подвигами которого сравниваются лишь деяния Сида и Бернардо дель Карпио^*. Услыхав это, он подскочил и воскликнул:

^* (...деяния Сида и Бернардо дель Карпио. - Сид Кампеадор (Родриго Руис де Бивар; 1030-1099) - народный испанский герой. Подвиги, совершенные им в борьбе с маврами, воспеты в поэме "Песнь о моем Сиде" и в многочисленных романсах. Бернардо дель Карпио - легендарный эпический герой, изображаемый как победитель Ролапда в битве при Ронсевале.)

- Как так сравниваются? Разрази меня господь, но со мной не сравниваются ни Гарсиа де Паредес, ни Хулиан Ромеро^*, ни кто-либо другой из героев! Черт побери, тогда-то ведь еще не было артиллерии! Клянусь господом богом, в наше время Бернардо не выдержал бы и часа сражения! Спросите-ка во Фландрии про подвиги Корзубого, услышите, что вам понарасскажут.

^* (...ни Гарсиа де Паредес, ни Хулиан Ромеро... - Гарсиа де Паредес Дьего - один из героев итальянских войн; Хулиан Ромеро - офицер, отличившийся во время войны во Фландрии.)

- Не вы ли этот самый Корзубый, ваша милость? - спросил я.

Он ответил:

- А кто же еще? Разве не заметно, сколько зубов не хватает у меня во рту? Но оставим этот разговор, ибо неприлично мужчине восхвалять самого себя.

Коротая время в таких беседах, мы настигли ехавшего на ослике отшельника с бородой столь длинной, что он вывозил ее в дорожной грязи, тощего и одетого в серое сукно. Он приветствовал нас обычным "Deo gratias"^* и начал расхваливать тучные пажити - знак великой благости божьей. Солдат подскочил и воскликнул:

^* (Благодарение господу (лат.).)

- Э, отче! Я видел более густую щетину пик, направленных на меня, и, клянусь богом, все же не сплоховал, когда мы громили Антверпен^*. Да, да, свидетель мне всевышний!

^* (...когда мы громили Антверпен. - Антверпен был взят и разграблен испанскими войсками в 1576 году.)

Отшельник упрекнул его в том, что он столь часто клянется именем господним. На это солдат ответил:

- Сразу видно, отче, что вы не были солдатом, раз попрекаете меня моим собственным ремеслом.

Меня весьма рассмешило его понятие о солдатском ремесле, и я смекнул, что это просто-напросто какой-нибудь трус и проходимец, ибо для сколько-нибудь выдающегося воина нет более отвратительной привычки, да, пожалуй, и для всех солдат вообще. Мы достигли горного прохода. Отшельник молился, перебирая свои четки, сделанные из здоровенных обрубков дерева, так что при каждой "аве Марии" они стучали, как кегельные шары. Солдат шествовал, сравнивая скалы с замками, кои ему довелось видеть, и воображая, где могут быть возведены на них укрепления и где следовало бы разместить артиллерию. Я ехал, разглядывая их обоих, в равной мере боясь и четок отшельника, и солдатского вранья.

- Эх, взорвал бы я порохом большую часть этого прохода, - хвастался солдат, - и сделал бы доброе дело для путешественников.

В этих и тому подобных разговорах добрались мы с наступлением темноты до Серседильи и все трое направились на постоялый двор. Заказали ужин - была пятница, - и отшельник в ожидании его предложил:

- Займемся-ка делом, ибо безделье - мать пороков. Сыграем-ка на авемарии!

С этими словами он извлек из своего рукава колоду карт. Меня весьма рассмешило это зрелище, в особенности когда я подумал о его четках.

Солдат сказал:

- Нет, сыграем на деньги, но только по-дружески, не больше как на сто реалов, которые при мне.

Я из алчности к деньгам согласился на эту сумму, а отшельник, дабы не расстроить компанию, сказал, что имеет при себе лампадного масла на двести реалов. Признаюсь, я понадеялся, что буду совой, которая это масло^* у него выпьет, но надеждам этим суждено было осуществиться так же, как и замыслам турецкого султана. Решили мы сыграть в парар, и самое забавное было то, что отшельник сказался незнакомым с этой игрой и попросил научить его. Потом он благодушно дал нам выиграть две партии, а затем обобрал нас так, что на столе не осталось ни полушки. Он сделался нашим наследником еще при нашей жизни, и больно было видеть, как он сгребает ладонью наши денежки. Он проигрывал карты, на которые мало было поставлено, и вознаграждал себя дюжиной крупных ставок. При каждом его выигрыше солдат разражался дюжиной клятв и стольким же количеством ругательств, подкрепленных проклятиями. Я грыз себе ногти, в то время как отшельник загребал своими мои капиталы. Не было ни одного святого, которого я не призывал бы себе на помощь. Счастливой карты мы ждали, как евреи ждут мессии, и столь же тщетно. Отшельник начисто нас обчистил, мы хотели играть под заклад вещей, но он, выиграв у меня шестьсот реалов, составлявших все мое достояние, а у солдата - сотню, сказал, что играл с нами лишь для забавы, что мы его ближние и что он не хочет больше нас обыгрывать.

^* (...буду совой, которая это масло... выпьет...- По народному поверью, совы выпивали масло из лампад.)

- Никогда не клянитесь, - поучал он, - мне повезло, потому что я поручил себя господу богу.

Мы же, ничего не зная о ловкости его рук от пальцев до запястья, ему поверили. Солдат дал клятву больше никогда не клясться, и я последовал его примеру.

- Вот незадача! - горевал бедный прапорщик, в разговоре со мною он присвоил себе этот чин. - Бывал я среди лютеран и мавров, но так меня еще никто не грабил.

Отшельник в ответ только ухмыльнулся и снова стал перебирать четки. Я, оставшись без гроша, попросил его угостить меня ужином и оплатить до Сеговии постой за нас двоих, ибо мы были обречены на путешествие почти in puribus^*. Он пообещал сделать это и, заказав яичницу из семидесяти яиц, - в жизни я не видал ничего подобного! - заявил, что отправляется спать.

^* (Нагишом (лат.).)

Мы провели ночь в общей зале с другими путниками, ибо отдельные комнаты были уже заняты. Я лег в великой печали, а солдат призвал хозяина и препоручил ему жестянку со своими бумагами и сверток с изношенными сорочками. Мы улеглись. Отец пустынник осенял себя крестами, мы же открещивались от него. Он заснул, а я бодрствовал, обдумывая способ лишить его денег. Солдат во сне бормотал что-то о своих ста реалах, точно они еще у него не сгинули.

Наступило время вставать. Я попросил поскорее подать свет. Хозяин принес его, захватив и сверток с рубахами для солдата и позабыв про бумаги в жестяной банке. Незадачливый прапорщик чуть не обрушил дом своими криками, требуя принести ему его самонужнейшие списки.

Хозяин переполошился, а так как все мы кричали, чтобы он принес требуемое, он опрометью притащил три ночные вазы и сказал:

- Вот для каждого из вас своя. Может быть, вам нужно еще?

Наверное, он думал, что у нас разболелись животы. Тут солдат вскочил с кровати и в одной сорочке бросился со шпагой за хозяином, клянясь, что убьет его за насмешки над его особой, которая была в сражении у Лепанто и в битве при Сен-Кантене^* и которой вместо бумаг подают ночные горшки.

^* (...в битве при Сен-Кантене... - Битва при Сен-Кантене - во Франции состоялась в 1557 году и была выиграна испанцами. В память об этой победе Филипп II приказал воздвигнуть монастырь в Эскориале.)

Хозяин оправдывался:

- Сеньор, ваша милость просила самонужнейшие списки, а я полагал, что на солдатском языке так называются ночные вазы.

Мы успокоили их и вернулись в залу. Подозрительный отшельник остался в кровати, сказавшись от страха больным. Он заплатил за нас, и мы двинулись вдоль горного прохода, озлобленные поступком отшельника и неудавшимся замыслом отобрать у него наши деньги.

Дорогою мы встретились с одним генуэзцем^*, иначе говоря - с антихристом для испанских денег, который направлялся в горы в сопровождении пажа и под зонтиком, как весьма богатый человек. Мы вступили с ним в беседу. Говорить он мог только о мараведи, ибо люди его племени рождаются лишь для денежных дел. Начал он рассказывать о Безансоне и о том, выгодно или нет одалживать Безансону деньги, и говорил об этом столь подробно, что мы с солдатом спросили, что это за кабальеро Безансон. На это он со смехом ответил:

^* (...мы встретились с одним генуэзцем... антихристом для испанских денег... - Получаемое из колоний золото уходило за границу и оседало в генуэзских банках.)

- Это город в Италии, где собираются деловые люди (коих мы здесь называем жуликами по писчей части) и устанавливают цены на деньги.

Из этого мы заключили, что в Безансоне^* задают тон всем ворам и грабителям. Он развлекал нас по дороге рассказами о своих убытках, так как лопнул один банк, задолжавший ему более шестидесяти тысяч эскудо, и все время клялся своею совестью, хотя я полагаю, что совесть у купцов - это то же самое, что непорочность у публичной девки, продающейся и без ее наличия. Из людей этого ремесла почти никто совестью не обладает: поскольку народ этот наслышан, что она способна терзать человека за самую малость, они предпочитают расстаться с нею вместе с пуповиной при рождении.

^* (Безансон - город во Франции, важный банкирский центр, во времена Кеведо принадлежал Испании. Писатель ошибочно помещает его в Италии.)

Беседуя таким образом, мы увидели стены Сеговии, и взор мой возрадовался, несмотря на то что воспоминания о Кабре портили мне настроение. Я достиг города и при входе в него увидел четвертованного отца моего, ожидавшего того мгновения, когда, преображенный в звонкую монету, он в кошельке отправится в долину Иосафатову^*. Я расчувствовался и вошел в город, не будучи узнан, ибо возвращался не таким, каким его покидал, - теперь у меня уже пробивалась бородка и был я хорошо одет. Я оставил своих спутников и стал прикидывать, кто, кроме виселицы, мог бы знать моего дядю, но никого не нашел. У многих я спрашивал об Алонсо Рамплоне, и никто мне ничего не мог о нем сказать, все уверяли, что не знают его. Я весьма обрадовался, что в моем родном городе есть еще так много честных людей, как вдруг услыхал голос глашатая, возвещавшего публичное бичевание, и узрел моего дядюшку за работой. Он шествовал за пятью обнаженными людьми с непокрытыми головами и лениво наигрывал на них пассакалью^**, только лютней служили ему их спины, а струнами были веревки. Я стоял рядом с тем человеком, которого я спрашивал о моем дяде и которому назвал себя, на его вопрос, знатным кабальеро, как вдруг увидел, что достойный мой дядюшка, проходя мимо, устремил па меня свой взор, а затем раскрыл объятия и бросился ко мне, называя меня своим племянником. Я чуть не умер со стыда, даже не простился со своим собеседником и пошел за дядей. Он сказал мне:

^* (...увидел четвертованного отца моего, ожидавшего того мгновения, когда, преображенный в звонкую монету, он в кошельке отправится в долину Иосафатову. - Намек на то, что пирожники начиняли свои изделия мясом казненных - каннибальский мотив, возникающий в романе ранее (гл. VII) и получающий дальнейшее развитие в описании обеда у дяди-палача (гл. XI), - подробнее об этом см. во вступ. заметке. В рассматриваемом случае в подлиннике имеет место игра слов: "hecho cuarto" означает и "четвертованный", и "превращенный в куарто", то есть в медную монету.)

^** (Пассакалья - испанский танец.)

- Ты можешь пройтись с нами, пока я покончу с этим народом. Потом мы вернемся и вместе отобедаем.

Я представил себя на коне в этой компании, что при данных обстоятельствах выглядело немногим лучше, чем быть поротым, и сказал, что обожду его. Встреча эта так меня устыдила, что, не будь мой дядюшка хранителем причитавшегося мне наследства, я ни за что не заговорил бы с ним больше при посторонних и не показался бы вместе с ним в людном месте.

Он закончил обработку спин осужденных, возвратился и повел меня в свой дом, где я и остался и где мы пообедали.