II

Творческая деятельность Сухорукова развивалась довольно широко (Нам известны следующие печатные работы Сухорукова: Замечания на некоторые места статьи, помещенной в 41 номере «Отечественных записок» (стр. 345-375). Дорога от реки Дона до Георгиевска на пространстве 500 верст. «Сын Отечества», ч. 88, 1823, кн. X, отд. IV, стр. 317-328.

Статистическое описание земли донских казаков, составленное в 1822-1832 годах. Изд. Обл. правления войска Донского. Новочеркасск, 1891. (Напечатано по рукописи Сухорукова, принесенной в дар Донскому музею сыном Пудавова, который участвовал в разработке материалов, собранных Сухоруковым)) , но учесть ее результаты сейчас трудно. Остатки рукописных фондов Сухорукова не обследованы (В частности, не исследовано все собрание материалов Сухорукова по истории войска Донского, из канцелярии ген. Богдановича поступившее на хранение в Межевую комиссию или в атаманскую канцелярию. Судьба этих материалов не ясна. Часть их, видимо, сгорела во время пожара Новочеркасского войскового архива в 1858 г., когда огнем было уничтожено всего 335254 дела. Часть материалов Сухорукова была потом в руках донского историка М. Сенютина, - некоторые из них он напечатал в «Донских войсковых ведомостях» в 1864 и 1865 гг.

В Азово-Черноморском краев, арх. упр. хранится лишь небольшая часть материалов, касающихся Сухорукова. Фонд, хранящийся сейчас в Азово-Черноморском краев, арх. упр., поступил сюда из Новочеркасского отделения Донского окружного архивного бюро в 1930 г., а до революции находился в Донском областном архиве) . Опальное положение автора обусловило невозможность своевременного появления в свет его работ, многого он не мог выпускать за своей подписью. Так,: о приготовленной им в Пятигорске в 1835 г. рецензии на историю войска Донского Броневского Сухорукое писал в письмах от 28 и 31 августа, того же года: «Разбора Броневского я от себя печатать не хочу; если угодно атаману, пускай напечатает от себя...» «Для напечатания его не хочу принимать никакого труда. Если угодно атаману, то пускай напечатает сам, но только объявивши официально, что в напечатании была собственная его воля, иначе я никак не могу» (Азово-Черноморского краев, арх. упр., историч. отдел, ф. Сухорукова, д. № 7).

Атаман не решился официально предложить к печати книжку политически неблагонадежного автора, и рецензия, ходившая по рукам в списках, увидела свет лишь через 30 с лишком лет, в «Донском вестнике» 1867 г. Но и спустя много лет после смерти Сухорукова, работы его («Историческое описание Земли войска Донского», «Статистическое описание Земли войска Донского» и др.) появлялись в печати без указания на обложке имени автора.

Наконец, были случаи бесцеремонного «использования» материалов и работ Сухорукова другими лицами. П, М. Строев утверждает, что, использовав часть собранных для «Исторического описания» Сухорукова материалов, писал свою «Историю войска Донского» Броневский. Наконец, в «Заметках (И. Ульянова) по поводу материалов для биографии Сухорукова» приводится рассказ о том, что, когда Сухорукова взяли от Паскевича, то записки его о турецкой войне «поступили к адъютанту Ушакову, который издал их после под названием «История военных действий в Турции в 1828 и 1829 годах», от своего имени, скрыв настоящего автора. Сильно возмущен был Сухоруков этим и присылкою ему Ушаковым экземпляра книги с нахальною надписью «от автора». Сухоруков писал в Варшаву, требуя записки, как свою собственность, но получил отказ под предлогом, что записки принадлежат штабу» (Азово-Черноморское краевое архивное управление, исторический отд., фонд Сухорукова, дело № 7) (Книга Ушакова «История военных действий в азиятской Турции в 1828 и 1829 годах» Две части с атласом карт и планов. Изд. в 1836 г. в СПБ, 2-е изд. - Варшава, 1843).)

Занятия историей войска Донского стали любимейшим и важнейшим делом жизни Сухорукова. Он не оставлял этих занятий, несмотря на все тяготы судьбы политически поднадзорного и ссыльного человека. Сдав по приказу Чернышева накопленное им ценою огромных усилий и трудов богатое собрание материалов по донской истории, он продолжал собирать нужные ему сведения и выписки из архивных дел.

Основная идейная устремленность его исторических изысканий может быть уяснена из анализа ряда его работ. Основным его сочинением, не без оснований признанным серьезнейшей и лучшей работой по истории Дона, является „Историческое описание Земли войска Донского". Эту работу, отразившую в себе многие достоинства историка, нельзя все же считать наиболее показательной для определения идейных его взглядов и убеждений.

До 1825 г. Сухоруков питал надежду на то, что ему удастся составить полную историю войска Донского.

Но уже 16 марта 1825 г. он писал Строеву:

«Вы спрашиваете, как идет моя история. К сожалению, не могу похвалиться перед вами большим успехом. Меня ужасно торопят и требуют историю почти по заказу, на срок. Можете в полной мере, милостивый государь, и более, нежели кто другой, видеть, как это расстроило ход моих занятий... Я начал писать историю подробную, в том плане, который имел честь читать вам; само собою разумеется, что на сие дело требовалось особенное и весьма достаточное; время, а особливо по тому образу жизни, какой достался мне в удел по теперешней службе. Слыша строгие приказания о поспешности, я принужден был бросить все написанное в подробном плане и теперь занимаюсь совсем на иной лад: хочу составить собственно для команды (для начальства) историю вдвое или втрое короче, нежели предполагал раньше, а подробною займусь особливо для издания... Ах, как зол я на мою команду!»

Написанное специально „для команды", по ее "строгому приказанию", "Историческое описание" подверглось потом переработке и строжайшей политической цензуре. В тридцатых годах ген. И. Ф. Богданович поручил Поснову, есаулам Кушнареву, Кучерову и назначенному к ним в помощь Пудавову произвести тщательный пересмотр трудов Сухорукова по историческому и статистическому описанию Земли войска Донского.

Выполняя специальное поручение Богдановича, Кушнарев, Кучеров, Поснов и Пудавов заново переписали указанные работы Сухорукова, заменив те «места, которые казались им слишком резкими». Бывшие сотрудники Сухорукова постарались сгладить политическую остроту его исторической концепции. Отдельные главы они подвергли коренной переработке. Так, например, глава о происхождении донских казаков в переработке Кушнарева и др. представляет собой изложение точки зрения Карамзина на этот вопрос, дополненное замечаниями, идущими вразрез с взглядом Сухорукова, высказанным в его рецензии на «Историю Донского войска» В. Броневского (Этот факт отмечен X. Поповым и Ив. Поповым в предисловии ко 2-му изд. «Исторического описания Земли войска Донского», 1903, стр. 5). В 1834 г. труд Кушнарева и других был закончен; все документы и материалы сданы генералу Богданозичу, а «Историческое описание Земли войска Донского», переработанное четырьмя указанными лицами, поступило на рассмотрение правительства и только в 1867- 1872 гг. было впервые выпущено в свет. Таким образом, специальное назначение этой книжки («для команды») и тщательная цензура обеспечили освобождение ее от специфики политических воззрений Сухорукова на историю донского казачества, сохранив за ней лишь ценность собрания историко-фактических данных; «Историческое описание» охватывает период до начала XVIII века.

Более ясное выражение нашли себе взгляды Сухорукова в «историческом очерке», напечатанном в 1824 г. в «Русской старине»: «Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях» и в рецензии на книгу Броневского.

Значительную роль в сухоруковском историческом описании казачьего обихода XVII-XVIII вв. играет характеристика народных обычаев, преданий, обрядов, игр. Но особенно важное значение придает он изучению казачьего народного творчества. Фольклор, с точки зрения Сухорукова, отражает сокровенные казачьи думы и чувства. «Донцы любили в старину,- пишет он в «Общежитии донских казаков»,- славить дела свои в народных песнях. На всякое замечательное происшествие, даже на каждый важный подвиг своего соотечественника они тотчас сочиняли новые песни, которые все имеют собственный характер». Песни народные,- повторяет он ту же мысль спустя несколько лет (в рецензии на книгу Броневского),- «это зеркало, в котором отражаются и являются в истинных образах все стихии народного духа, вся внутренняя жизнь народа: в них видите, что двигало ум его, чем пленялось его чувство, какие страсти преобладали в нем. Словом, в них излита душа народа с резкими чертами его физиономии» (Ср. характеристику донских песен и музыки, данную Сухоруковым в «Статистическом описании Земли войска Донского», 1891, стр. 113).

Вот почему, считая фольклор правильным отражением народной жизни и придавая памятникам казачьего творчества значение исторических документов, Сухоруков неоднократно подчеркивает важность собирания и изучения песен. В «Донских ведомостях» 19 марта 1903 г. № 63 был опубликован хранившийся в донском музее документ, извлеченный из акишевского станичного архива, содержащий в себе подробно изложенную программу действий Сухорукова, как историка войска Донского. В этом документе, вслед за указанием на необходимость архивных разысканий, говорится о том, что «многое объясниться может из старинных песен наших, в коих обыкновенно описываются военные подвиги казаков и самые происшествия почти даются верно, ибо они всегда сочинялись самыми теми людьми, кои в них участвовали и простым языком предков наших» (Документ этот имеет характер официального указа: «Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского войска Донского из Хоперского сыскного начальства от Акишевского до Михайловского. В сем начальстве слушал рапорт г-на хорунжего Сухорукова, в коем он прописывает, продолжая разыскания его о происшествиях, к военной истории донских казаков относящихся, он по рассмотрении дел отъедет на сих днях в Новочеркасскую крепость для рассмотрения тамошнего архива...» и т. д.). Такую функцию важного исторического документа, отражающего взгляд казачьих масс на то или иное событие, выполняют в очерке Сухорукова «Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях» в большом количестве рассыпанные по тексту по словицы, поговорки, предания и песни, сопровожденные нотами (26. В «Общежитии донских казаков в XVII и XVIII столетиях» Сухорукое приводил полные тексты следующих донских песен: песню о дуванах: «Как со славной со восточной со сторонушки протекала быстра речушка славный тихий Дон»; «богатырские» песни: «У нас, братцы, на Дону, во Черкасском городу проявилась у нас, братцы, прироженная тума», «На заре то было, на зорюшке, на заре то было па утренней», «Не травушка, не ковылушка в поле шаталася, как шатался, волочился удал добрый молодец», «Как ты батюшка славный тихий Дон, ты кормилец наш Дон Иванович», «Не великий там огонюшек горит, то-то в поле кипарисный гроб стоит», .Как на славных на степях было саратовских, что пониже было города Саратова» (о Ермаке), «Приуныло, приумолкло войско Донское, приужаснулась армеюшка царя белого» (о Краснощекове)).

Не случайно первые свои исторические работы Сухоруков посвящает описанию «общежития» донских казаков в конце XVI, в XVII-XVIII вв. Этот этнографический уклон характерен для его подхода к задачам историка. В истории его прежде всего и главным образом интересует определение особливой сущности народа. Сущность эта определяется не в соответствии с какими-то провиденциальными предназначениями, а на основе анализа материальных и духовных форм бытия и культуры народа. Судьбы народов подчинены исторической закономерности.

«В истории человечества,- пишет Сухоруков, полемизируя с Броневским,- события не вырастают сами собою без связи с прошедшим; как же возможно допустить, чтобы явление на сцену мира казачества, объявшего собою столь большое пространство и произведшего такие многозначащие последствия, было делом случайным, а не следствием одного общего стремления и таким явлением, которое приготовлено предшествовавшими событиями?..»

«... В народном духе казаков, - отмечает составленное Сухоруковым «Статистическое описание Земли войска Донского» (стр. 109),- есть навык выказывать всегда братство и равенство, однакож никогда не преступают (они) границ чинопочитания. Любовь к родине, к своему званию, сильная привязанность к собственным обычаям вселяют у них единодушие, составляющее народную характерность донцов».

В прошлой истории казачества особенно любовно подмечаются и описываются Сухоруковым воинственный, непокорный «буйный дух» казаков, чувство уважения к личности, их спартански мужественные нравы и любовь к родному краю, патриархальная простота взглядов и обычаев.

«Древность наша заключается в рыцарской жизни казаков, в которой вы не встретите ничего похожего на нынешнее... Казаки... проводили всю свою жизнь, точно как на биваках, не могли поэтому заботиться ни о красоте, ни об удобности домов своих... Казаки гордились своею бедностью, и однажды, подобно скифам, они отвечали крымскому хану на письмо, в коем он угрожал притти сам для опустошения их жилищ: «Донские казаки угроз твоих не боятся: хотя их городки некорыстны,- оплетены плетнями и обвешены терном, но доставать их надлежит твердыми головами; стад же и табунов у нас мало: напрасно забьешься ты в такую даль...» Даже самое оружие, с которым казаки выходили на брань, имело бедную нарушимость: ни на саблях, ни на ружьях, ни на луках не было никаких украшений».

Поддерживаемый постоянными войнами жил в казачестве дух коллективизма. «Особенно казаки личное оскорбление товарищей своих принимали бесчестием целому народу». «Жили они истинно по-братски; всякий открывал чистосердечно, что намерен делать завтра, послезавтра и т. д. В старину товарищества казаков разделялись по сумам... Человек десять, двадцать и более товарищей имели общую суму, в которой хранили свой запас и все добычное; потому что еще и ныне называем товарища и друга - одно-сум». «Сия привольная и братская жизнь сильно привязывала казаков к родине; они славили свой тихий Дон, называя его - кормилец родимый. В плену и на одре смертном казак, прощаясь мысленно со всем, что имел драгоценного в жизни, всегда обращался к Дону: «Прости, тихий Дон Иванович! Мне по тебе не ездити, дикого зверя не стреливать, вкусной рыбы не лавливать». Во всех старинных наших песнях и даже в официальных бумагах вы найдете отпечаток сей страстной народной любви».

В идеальном плане рисуются Сухоруковым черты казачьего самоуправления.

«Каждый день собирались они на площадь судить в кругу своем о делах общих и частных»... «В мае главное войско рассматривало дела станиц и распределяло казаков. Для сего атаман со всеми старшинами, составлявшими правительство, известное в народе под именем Всевеликого войска Донского, выходил за город на возвышенные места, кои не потоплялись бывающими в сем месяце разливами Дона, и там, разбив лагерь, творили суд. Являлись челобитчики с просьбами о поновлении границ, о которых вышел между станицами спор, и сонм старейшин или поручал одному из среды своей разобрать дело на месте или склонял тяжущихся к согласию на общую правду". Атаман обращался с казаками „как товарищ, по-братски. Всякий казак называл его просто по имени-отчеству. В доме его собирались казаки побеседовать о житье-бытье: сюда приходил всяк кто хотел, без зову»... «В это время более всего развилась у казаков гражданская жизнь, они чувствовали и достоинство и славу свою, гордились своим именем, называя себя: казачество Донское вольное, бесстрашное».

Эта идеализация выборных атаманов и казачьего самоуправления и всего вообще старого казачьего уклада политической и общественной жизни получала особое звучание в годы, когда правительство Александра I, опираясь на орудовавшего в Донском комитете Чернышева, старалось урезать жалкие остатки сохранившихся от старых времен вольностей и прав казачьей старшины на самостоятельную гражданскую и военную власть над донским казачьим войском.

Известно, что до XIX века царское правительство применяло тактику поощрения донской казачьей старшины, закрепляя за ней ряд привилегий. Старшина была уравнена с армейскими чинами и получила таким образом дворянские права, В 1796 г. к донской старшине прикрепили крестьян, записанных за ней по пятой ревизии и т. д. Старшина владела громадным количеством земель, была обеспечена в известной мере рабочей силой и имела возможность увеличивать ее путем закрепощения пришлого населения. Вся гражданская и военная власть в крае, все руководство донским войском находились в ее руках.

Но в первой четверти XIX в. укрепление политического значения донского дворянства показалось опасным правительству Александра 1. Важная роль Донского казачьего войска, поселенного вблизи Кавказской линии, в полной мере учитывалась русским правительством, которому выгодно было иметь в своем подчинении вполне послушный административный аппарат для управления донским войском. Эти планы поручено было реализовать, через учрежденный в 1819 г. Донской комитет по выработке нового войскового положения, А. И. Чернышеву, самое появление которого на Дону (в качестве члена этого Комитета) было встречено атаманом Денисовым и казачьей верхушкой враждебно. Между атаманом, стоявшим на страже интересов казачьей старшины, и Чернышевым, отстаивавшим правительственную линию, началась упорная борьба.

Борьба эта, по донесениям Чернышева Александру, касалась, главным образом, вопросов поместного землевладения донского дворянства и объема власти атамана. „Комитет, предводительствуемый Чернышевым,- говорит донской историк А. А. Карасев, (А. А. К apace в. «Чернышев на Дону». «Исторический вестник», 1903, кн. 7) - присваивал себе исполнительскую власть в таких случаях, которые подлежали действию войскового правительства, во главе которого стоял атаман». Борьба, в процессе которой Денисов пытался привлечь на свою сторону Аракчеева, но безуспешно (В мае 1820 г. атаман Денисов жаловался Аракчееву на превышение власти Чернышевым, который стал «повелительным голосом» диктовать решения Комитету и «объявил членам, что он адъютант императора, и слова его, которые он именем его величества объявит, должно исполнять в точности». Аракчеев вскоре ответил письмом, не оставлявшим сомнений в отсутствии шансов у Денисова на победу. «До сего времени, - писал Аракчеев, - я был для вас, в полном смысле, человек чуждый, посторонний. Ваше превосходительство не имели со мной никакой переписки. Можете представить, как я был удивлен, видя ныне, что вы не только пишете ко мне, но избираете меня даже судьею дел ваших... Действия ваши обратили на себя справедливое негодование правительства». Аракчеев советует Денисову «стараться исполнить высочайшую волю, объявленную чрез такого генерал-адъютанта его величества, который заслужил к себе полное доверие не только от вас, но и от всех любящих государство... Надеюсь, что ваше превосходительство, любя, как говорите, правду, конечно, извинит и мне те истины, кои с сим ответом связаны, и позволите мне просить уволить меня от такой переписки, которая не может уже, кажется, не быть излишнею») , закончилась смещением с должности и отдачей под суд атамана Денисова и временной капитуляцией казачьей старшины, запуганной к тому же вспыхнувшими в 1818-1820 гг. восстаниями крестьянства.

Позиция Сухорукова в этой борьбе была довольно определенной. Его исторические труды давали теоретическое подкрепление чаяниям и стремлениям казачьей старшины, оппозиционно настроенной к реформе донского законодательства, проводимой царским ставленником Чернышевым. Не случайно в XVI, XVII и XVIII вв. Сухоруков выискивал те моменты в исторических взаимоотношениях казачества с царским правительством, которые характеризовали либо известную степень независимости донцов, либо особый характер тех привилегий, которыми в отличие от всех других подданных русского царя наделялись казаки.

Так, в «Общежитии донских казаков в XVII и XVIII столетиях» Сухоруков останавливается на описании самостоятельных, независимых от русского царя внешних сношений донского казачества с соседними народами (азовцами) и с вольными терскими и яицкими казаками; он указывал на особый характер отношения донцов к царским указам: в ответ на настоятельное требование царя поддерживать мирные и даже союзнические отношения с азовцами (1630 г.), донцы, не считаясь с целями русского правительства, отвечали отказом; «иногда только, по настояниям русских государей, и то весьма редко», они в течение месяца поддерживали мирные отношения с азовцами, но «считали это важным пожертвованием и всегда старались поставить на вид Государю, что для него терпят мир с азовцами... что он взял на себя всю волю их на воде и на суше...»

Особое положение и политический вес донского казачества сказывались и в том, что «в Москве послов донских принимали с особенными почестями и обрядами» («Вся станица приглашалась к царскому столу во дворец, где была угощаема с удовольствием и потчевана оманеею. Тут подносили атаману, есаулу и каждому казаку порознь подарки... Всей станице выдавались на стол ежедневно деньги, вино, мед и пиво. Для езды в Москве отпускались атаману из государевой конюшни лошади и экипаж» и т. д. («Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях»).)

Русские цари не решались резко изменять казачьи обычаи. Даже «Петр Великий,- пишет Сухоруков,- предписав в России повсеместное употребление немецкого платья и запретив бороды, не налагал подобных обязанностей на донцов» потому, что казаки прислали к нему атаманов с изъяснением того, что живут казаки „по древнему обычаю, всякий одевается, как ему угодно... мы это любим; немецкого платья никто у нас не носит и охоты к нему вовсе не имеем».

Только нестеснение обычаев казацкой старины, признание за Донским войском большого политического значения и прав на известную независимость обеспечивали,- по мысли Сухорукова,-возможность мирных отношений между царским правительством и войском Донским. Легко было сделать отсюда логический выезд о пагубных последствиях царской политики, направленной к ликвидации последних вольностей и прав старшины донского казачества.

На такой вывод наталкивали и те исторические уроки, о которых рассказывал Сухоруков в рецензии на «Историю» Броневского. «При Иоанне IV, при Федоре Иоанновиче правительство ласкало казаков и всемерно старалось привязать их к пользам отечества...» На требования хана крымского «свести казаков с Дона» Иоанн отвечал: «моих казаков на Дону нет, а живут на Дону люди вольные». Эта политика Иоанна обеспечивала с юга безопасность России, огражденной со стороны Азова казачеством: «это имело последствия весьма удовлетворительные». Казаки поняли, оценили царскую милость и в песнях своих славили Иоанна, приписывая, что он им отдал на веки-веков тихий Дон Иванович; при царе Борисе Годунове отношение казаков к России совершенно изменилось: «велено было прервать с ними сношения, отринули их от отечества, запретили им приезжать в Москву, даже близко подъезжать к Украине; было предписано воеводам на всей границе ловить казаков, где только покажутся, и вешать за каким бы то делом они ни приехали...» Это повело к тому, что казаки восстали против Годунова, перешли на сторону Лжедмитрия и „все года сражались за призрак царского сына". По мере углубления в исторические судьбы Дона, Сухорукову все «понятнее становится и буйность казаков от угнетения Годунова, и булавинский бунт, через 100 лет свершившийся...»

«Судьба Сухорукова обусловлена оппозиционным отношением его к донским реформам царского правительства, которые осуществлял Чернышев. Добившись отставки Денисова, Чернышев прислал из Лайбаха, где он находился при Александре I на конгрессе, царский указ 27 января 1821 г. о назначении наказным атаманом Иловайского. Это был тот самый Алексей Васильевич Иловайский 3-й, который вместе с Дмитрием Кутейниковым был назначен царем по представлению Чернышева в апреле 1820 г. в Комитет, составлявший положение войска Донского, на место Черевкова и Карпова, сторонников атамана Денисова. Чернышев надеялся обрести в Иловайском послушное орудие своей воли. Из Лайбаха он писал Иловайскому, что «ценит его благородные мысли на пользу войска».

Одновременно Чернышев постарался предельно ограничить атаманскую власть. Во-первых, председательство в Донском комитете, обязанностью которого явилась подготовка законоположения о Донском войске, перешло в руки Чернышева (до 1821 г. председателем был атаман). Вновь назначенному атаману Иловайскому царским рескриптом предписывалось: «Я повелеваю вам не только содействовать оному (Комитету) из во всех его требованиях, касательно его занятий, но всемерно стараться приспособлять действия Донского правительства к предположениям Комитета, дабы, по рассмотрении и утверждении мною нового войскового положения, удобнее и прочнее можно было привести оное в исполнение» («Столетие военного министерства 1802-1902». Главный ред. генлейтенанг Д. А. Скалой, т. XI, ч. 1. Главное управление казачьих войск. Исторический очерк. Составил подполковник А. Никольский, СПБ, 1902, стр. 172.). Таким образом атаманская власть: сводилась к роли вспомогательного и исполнительного учреждения Комитета. Во-вторых, чтобы гарантировать решения Комитета от влияний казацкой старшины, Комитет был переведен из Новочеркасска в Петербург. В-третьих, Чернышев известил Иловайского, что «в помощь» ему он назначает посланного в Донской комитет из Петербурга чиновника министерства юстиции I Болгарского, а Болгарскому сообщил, что атаман Иловайский поступает под его негласную опеку (Н. И. Краснов. «Алексей Васильевич Иловайский». «Русская старина», 1875, апрель, стр. 702) . Однако, все эти мероприятия, направленные к ослаблению атаманской власти и значения казацкой старшины, не обеспечили быстрой и полной победы правительственной линии, осуществлявшейся Чернышевым. 23 апреля 1825 г. I Чернышев поднес царю проект нового положения о Донском войске. Проект был передан на рассмотрение государственного совета, но здесь тоже возникли разногласия и утверждение его задержалось. Вводить сразу чернышевское законоположение правительство решалось, опасаясь возбудить недовольство донского дворянства.

Иловайский пытался осуществлять на практике отдельные мероприятия этого проекта, но наткнулся, видимо, на резкую оппозицию казацкой старшины, а 27 февраля 1826 г. царь приказал ему «впредь до обозрения его величества начертаний о донском войске, остеречься вводить самый проект в действие». Это временное замешательство с осуществлением проекта было истолковано на Дону, как ослабление Чернышевской линии, и подало повод к надеждам на победу казацкой старшины. Опека Болгарского и наставления Чернышева оказались бессильными противостоять влиянию казацкой верхушки на атамана Иловайского.

В 1825 г., отказавшись от перспектив блестящей карьеры приближенного к всесильному Чернышеву его адъютанта и офицера гвардии, переехал в Новочеркасск Сухорукое и, не без мысли иметь воздействие на казачье офицерство, стал служить в штабе атамана. Состоявший до того письмоводителем Донского комитета, прекрасно понимавший цели чернышевских предприятий, осведомленный о его планах и внутренне враждебно к ним относившийся (Биографы Сухорукова (X. И. Попов и др.) отмечают, что расположение Чернышева к Сухорукову стало охладевать уже с конца 1824 г., когда обнаружился разлад их во взглядах на донские реформы. После этого Сухоруков «искал случая уклониться от личного нахождения при Чернышеве», находя, очевидно, что Новочеркасск явится более плодотворной базой для оппозиционной деятельности. Надо отметить также, что еще летом 1824 г, писать историю войска Донского предложено было Строеву и только ввиду его отказа оставили это поручение за Сухоруковым. (См. Барсуков, «Жизнь и труды Строева», стр. 91)) , связанный с декабристскими кругами и если не действовавший по их директивам, то поддерживавший их оппозиционные планы,- Сухоруков мог оказаться очень полезным сотрудником донских кругов, в той или иной мере питавших надежды на «автономию» Дона. Еще живя в Петербурге, Сухоруков осведомлял атамана о чернышевских планах. Известная по темным услугам Чернышеву, жена новочеркасского почтмейстера Летуновская доставила ему перехваченное на почте письмо Сухорукова, предварявшего атамана Иловайского о каких-то намерениях Чернышева по делам Комитета и убеждавшего не соглашаться с ними (См. Записки И. С. Ульянова, Азово-Черноморское краев, арх. упр., ф. Сухорукова, д. № 7. Также: А. Карасев, «Чернышев на Дону», «Исторический вестник», 1903, VII, стр. 230) .

По прибытии на Дон Сухоруков вскоре возглавил ту группу «университетских питомцев», донской интеллигенции, которая получила особый вес при Иловайском (И. Краснов («Русская старина», 1875, IV) говорит, что Иловайским поощрялась находившаяся в его штабе «лучшая наша молодежь - Сухоруков, Селиванов, Кушнарев, Кучеров, Колесников и другие университетские питомцы» (стр. 718). Сам по себе представлявший довольно бледную в политическом отношении фигуру, действовавший раньше по указке Чернышева, Иловайский стал теперь орудием в руках казацкой старшины) . Трудно судить о том, какие формы приняла бы деятельность Сухорукова под действием двух источников его оппозиционности (донской старшины и тайных обществ), если бы 11 декабря не разразилось восстание на Сенатской площади. Крах восстания и вызванная им жесточайшая реакция, нашедшая опору в боязни широких слоев землевладельческий России рецидива пугачевщины, бесспорно, повлияли на тактику действий казачьих кругов, мечтавших о самостоятельности Дона, ослабив их решительность. Возможность открытых выступлений против правительства, по крайней мере, на время отпадала, надо было избирать легальные пути для борьбы. 10 августа 1896 г. атаман подписал составленную при воздействии этой сухоруковской группы и не без участия самого Сухорукова (См. «Донцы XIX в.» Новочеркасск, 1907, стр. 438.) записку, поданную царю в Москве во время его коронования. Содержание этой записки довольно ясно раскрывает позицию казацкой старшины в ее борьбе за сохранение своего экономического, административного и политического значения и проливает свет на политические убеждения Сухорукова.

Записка Иловайского резко ставит вопрос об ошибках, допущенных в проекте составленного Чернышевским комитетом нового положения. «Я,- говорит Иловайский,- сам участвовал в составлении положения о Донском войске и нимало не останавливаюсь сознаться пред вашим императорским величеством в сих ошибках... Когда в комитете обсуждали мы предметы, в то время простое рассуждение представляло нам приемлемые меры наилучшими; но ныне опыт тому противоречит».

Не полемизируя с комитетским проектом по мелким вопросам, записка Иловайского отмечает два основных «упущения» этого проекта: «первое: в составе Донского комитета не было ни одного члена, избранного донским войском», а были лишь «высочайше определенные, по представлениям генерал-адъютанта Чернышева», члены. В смелых выражениях записки высказывается «убеждение, что члены, избранные всем войском и облеченные доверием всего общества, знали бы пользы его и внутреннее положение вернее и точнее, нежели назначенные по выбору кого-либо».

Вторая ошибка Чернышевского комитета заключалась, по указанию записки, в том, что он выполнял не те задачи, которые намечены были атаманом Денисовым. Атаман Денисов испрашивал высочайшего соизволения «учредить на Дону комиссию, которая бы собрала воедино все бывшие постановления о Донском войске, в разных государственных постановлениях рассеянные, равным образом все собственные обычаи и распорядки войска, имеющие на Дону силу закона», «сообразила бы (их) с настоящим духом народа, с местным положением вещей и с точным смыслом прав и привилегий, войску дарованных». Иными словами, атаман стремился свести воедино и закрепить законоположением старые привилегии, вольности и обычаи войска Донского. А Донской комитет,- отмечает записка Иловайского,-«вместо того, чтобы начать составление полного свода всех существующих положений и обычаев Донского войска, по внесенной в первом присутствии записке генерал адъютанта Чернышева, потребовал от войсковой канцелярии разных сведений, а... по мере получения сих сведений занимался обсуждением самых предметов и, таким образом, делал определения свои для будущего законодательства». Комитет не сообразовался «с духом и нравами народа». «Об обычаях, имевших на Дону силу закона, он не сделал даже вопроса и вовсе не имел их в виду». Погрешности, допущенные в правилах о «станичном управлении», автор записки объясняет тем, что Донской комитет игнорировал обычаи, освященные временем. «Не сохранить их, значит потрясти права и привилегии донских обитателей».

Наконец, в записке выражался протест против чернышевских правил о поземельном наделе поместных чиновников,

Суть дела заключалась в том, что казацкая старшина владела большими пространствами захваченных ею общетвенных и станичных земело, заселявшихся крестьянами. Это составляло экономическую основу могущества казацкой старшины, Правительство Александра I не было заинтересовано в закреплении и расширении этой основы по двум причинам: во-первых, правительству нужно было сохранить Донское войско, обеспечить казаков землей в пределах необходимости, диктуемой отбыванием военной службы с их собственными лошадьми, вооружением и снаряжением. В этих целях надо было ограничить стремления донского дворянства к усилению его экономического могущества. Во-вторых, политическая мощь старшины, стоявшей во главе казачьего войска, внушала понятные опасения. Исходя из этих соображений, Чернышев доказывал, что „коренной порядок довольствия землями на Дону - есть «общественный», по коему каждый войсковой обитатель пользуется, сколько ему нужно, без обиды другого, но не имеет права ничего почитать исключительно своей принадлежностью». Атаман же в записке, поданной царю, отстаивал „привилегию донских офицеров, состоящую в раздаче им земли во всегдашнее владение» («Русская старина», 1875, IV, стр. 704- 708) .

Историки говорят, что Иловайский решился на подачу царю своей записки в расчете на то, что Чернышев у Николая I уже не пользуется таким безграничным доверием, какое оказывал ему Александр. Но дело было, конечно, не столько в личных отношениях царя к Чернышеву, как в общей правительственной политике по отношению к казачеству. Чернышев наиболее четко проводил эту политику, и Николай I не замедлил его поддержать (как известно, и законоположение Донского комитета было утверждено Николаем) (Не надо думать, что чернышевское «положение», введенное в 1835 г., коренным образом нарушило права помещиков. За помещиком закреплялось право на 15-20 десятин земли на каждую крестьянскую душу, а за казаком - 30 десятин. В этом положении, - замечает А. А. Карасев, - не было правила, по которому «на случай уменьшения надела от прироста населения, казаку отводилась бы недостающая земля из войсковой запасной земли, и получилось, что через 40-50 лет у казака осталось менее половины этой нормы (30 десятин), а запасные земли поступили в распоряжение войска, получающего с них доход, от которого казаку ни тепло, ни холодно». («Исторический вестник», 19(3, т. VII, 233).)

Записка Иловайского была передана на заключение Чернышеву. Чернышев оценил «экономическую» часть записки как выражение «сокровенного замысла донских поместных чиновников». Замысел этот заключается в том, чтобы «под предлогом пересмотра древних постановлений и обычаев, уничтожить все, что начертано в проекте (Донского комитета) для восстановления угнетенного состояния казаков и для водворения в войске строгого и прочного порядка», и утвердить за донскими казачьими помещиками право «занимать войсковые земли и селить крестьян с притеснением коренных жителей». Касаясь же политического содержания атаманской записки, Чернышев, успевший хорошо ознакомиться с замыслами казачьей старшины, обращал «особенное внимание» царя на «дух и образ мыслей», отличающие эту записку. «Атаман... явно присвояет небывалое в России право избрания доверенных членов общества или народных представителей (подчеркнуто Чернышевым), которые бы, составляя для себя законы, находились в непосредственном отношении к государственному совету; себе же лично - наименование «правительствующего». В государстве, где всякий закон и всякое начальство проистекают от единой самодержавной власти государя, подобные присвоения и даже самые мысли об оных не должны быть терпимы наипаче в лице начальника военной области, где безмолвное повиновение есть существенная основа всех действий,.. Нигде и ни в какое время не было допускаемо у нас право избрания представителей, кои бы сами для себя составляли законы и находились в непосредственных сношениях с государственным советом. Тем менее могло быть таковое дано донскому войску, зависевшему... от общего порядка в государстве, как по военному, так и по гражданскому его управлению, и никогда еще не имевшему у себя ни «правительствующего», ни «правительства», а просто атамана и войсковую канцелярию, составляющих местное начальство в войске, в виде губернского».

Но в связи с Сухоруковым наиболее интересно в этом докладе то место, в котором Чернышев прямо, без обиняков, определяет источники атаманского вольномыслия: «Между донскими чиновниками, особенно зажиточными и имевшими власть в руках своих, кои с некоторого времени подстрекаются суждениями обучавшихся в университетах, всегда замечались мечтательные мысли на счет самостоятельности их отчизны; но сие, частное и чуждое для общества, заблуждение должно было исчезнуть само собою, коль скоро ясные законы стали бы направлять каждого к точному исполнению его обязанностей. Если же сам начальник войска начинает говорить в сем духе пред вашим императорским величеством, то мнения его уже делаются опасными и не могут быть допускаемы, потому что легко распространялись бы в обществе, от влияния его зависящем, и со временем превратились бы в суждения вольнодумные».

Образ хорошо знакомого Чернышеву его адъютанта Сухорукова, о связях которого с декабристами мог он узнать из материалов следственной комиссии и о влиянии которого на Иловайского, по всей вероятности, доносили донские соглядатаи,- этот образ мог возникнуть в представлении Чернышева, когда он писал процитированные нами строки.

Затем последовала расправа: 30 ноября 1826 г. уволен от должности правителя дел Донского комитета полковник Шумков, в феврале 1827 г. отправлен в ссылку на Кавказ Сухоруков и, наконец, 7 июня того же года уволен от должности атамана и предан суду вместе с Шумковым, Егоровым и Балабиным А. В. Иловайский (Надо отметить, что увольнением Иловайского и расправой с его сторонниками правительству все же не удалось покончить с донской оппозицией. На должность наказного атамана был назначен Чернышевский ставленник в Комитете по устройству войска Донского Дмитрий Ефимьевич Кутейников, причем был подтвержден указ 27 января 1821 г. о том, чтобы войсковое начальство действия свои согласовывало с решениями Комитета. В 1828 г. царем были утверждены права об управлении Донским войском, взятые из проекта комитетского положения. Однако и Кутейников оказался неспособным угодить правительству. Положение об управлении Донского войска утверждено было 26 мая 1835 г., причем для введения его были командированы на Дон генерал Княжнин и ревностный помощник Чернышева Болгарский. Вскоре Болгарский донес о «равнодушии» Кутейникова к приведению в действие положения. Последовал царский рескрипт на имя Кутейникова, требовавший особенно ревностной деятельности по наблюдению за точным и правильным исполнением положения, а одновременно Кутейников получил и секретное письмо Чернышева от 20 декабря 1835 г.» Редакция письма была рассмотрена и исправлена императором. Письмо заключало в себе предложение атаману выйти в отставку, буде он чувствует себя не в силах отнестись с должным старанием и ревностью к этому делу. Атаман ушел в отставку (приказ 10 февраля 1836 г.), а вместо него назначен был М. Г. Власов, последний атаман из донских казаков, исполнявший эту должность до 21 июня 1848 г.)

Связь донской оппозиции с декабристским движением в полной мере не подтверждена документами, но нет оснований и отрицать ее наличие. Расправа Чернышева с людьми, преданными суду одновременно с Иловайским, во всяком случае не находит полного объяснения без связи с отголосками декабризма. Сухоруков был, бесспорно, самой яркой фигурой среди донцов, связанных с пропагандой тайных обществ, гораздо более влиятельной в донской общественности, чем, например, член Союза благоденствия и Северного общества, П. X. Граббе. (На Дону, как известно, жили и несколько офицеров Шервудов, родственников предателя Южного общества, которые принимали участие в тайной пропаганде и имели связь с Южным обществом). Существуют предположения о причастности к замыслам тайных обществ командира рабочего полка (работавшего на постройках в г. Новочеркасске) подполковника Балабина, лишенного чинов по приговору военного суда в Могилеве. Прикосновенен, вероятно, был к декабристскому движению и штаб-офицер Иловайского Ф. И. Шумков, приятель Сухорукова, вместе с ним подвергшийся опале и преследованиям (он предан был военному суду при первой армии, расположенной в г. Могилеве, и сослан в один из полков на Кавказ) (См. «Новое о донцах-декабристах» (сообщения об исследованиях историка А. Г. Стефанова). Газета «Молот», Ростов-Дон, 25 декабря 1925, № 1319.)

Известно, что в декабристских кругах ставился вопрос о возможности участия донского казачества в противоправительственных действиях заговорщиков. Не случайно у арестованных по делу декабристов возникали опасения на счет судеб Сухорукова. «Когда Грибоедов был арестован,- свидетельствует Завалишин,- и содержался в здании главного штаба, вместе со мною, Синявиным (сыном адмирала), братьями Раевскими, Шаховским, Мошинским и др., то разговор не раз касался того, были ли аресты на Дону (Чернышев был при кончине государя в Таганроге) и не арестован ли Сухоруков». («Древняя и новая Россия», 1878, VI).

В следственной комиссии по заговору декабристов дело Сухорукова, о близости которого к всесильному Чернышеву знали все, было замято: с него даже не были сняты показания. Во всяком случае, в деле Сухорукова, сохранившемся во II отделении Госархива (дело № 136), этих показаний нет.

Спрошенные же 26 марта 1826 г. насчет Сухорукова К. Ф. Рылеев и Ал. Бестужев отвечали, что «Сухорукова мало видали и по объявлении ему о существовании тайного общества спрашивали только о духе донских казаков, на что он отвечал, что они весьма привержены правительству и любят государя, что и думать нельзя о каком-либо предприятии» (Центр архив. Дела Верховного уголовного суда и следственной комиссии, касающиеся государственных преступников, т. I, 1925, под ред. А. Покровского, стр. XVII.)

Показание это раскрывает одну из неосвещенных в исторической литературе сторон политических планов и намерений декабристов: желание их распространить заговор на войско Донское. Речь, очевидно, шла не только о возможности участия донцов-офицеров в заговоре (факты такого участия известны были Рылееву и Бестужеву), и ответ, данный Сухоруковым, касался обсуждения возможности привлечения казачьих воинских частей к активному выступлению против правительства. Сущность ответа Сухорукова, известного лишь в той интерпретации, которая пана была в показаниях Рылеева и Бестужева, сводилась, очевидно, к тому, что Сухоруков считал эту затею вовлечения донцов в выступление против царя неосуществимой в силу недостаточной их просвещенности.

В суммирующих следственный материал сведениях «Алфавита декабристов» («Восстание декабристов», т. VIII, Л., 1925, стр. 182) сообщается, что Рылеев и Ал. Бестужев «в 1825 г. открыли Сухорукову о существовании Тайного общества, имевшего целью введение в России конституционного правления. Сухоруков отвечал, что он давно сие подозревал, не полагая, однако, возможным по настоящей наклонности умов. На вопрос Рылеева о духе донских казаков, Сухоруков отвечал, что они весьма привержены к правительству и любят государя. Потом просил их о содействии Общества к распространению на Дону просвещения посредством заведения училища, на что они отвечали обещанием постараться. Александр Бестужев присовокупил, что вообще видно было, что Сухоруков воображал найти в Обществе значащих людей, которые могли бы иметь влияние на его родину, и вся цель - доставить землякам просвещение, а Рылеев искал в нем содействия здешних эскадронов, и оба обманулись. Противу сего ответа от Сухорукова не было требовало».

У нас нет сведений о содержании других бесед Сухорукова с декабристами. Оставили ли Рылеев и Ал. Бестужев вопрос о возможности вовлечения донцов в тайные общества и пропаганде среди казачества неразрешенным? Не явился ли переезд Сухорукова в 1825 г. на Дон тем мероприятием, которое вызвано было стремлением вовлечь донское казачество в сферу враждебных правительству Александра 1 действий? К сожалению, вопрос о существовании организационных связей донской оппозиции с декабристами не освещен в исторической литературе, поэтому наличие каких-либо директив тайных обществ, по которым мог действовать Сухорукого переехавший в 1825 г. из Петербурга в Новочеркасск, остается лишь допущением.

В исторической литературе мы встречаемся с утверждением, что Сухоруков во время пребывания на Дону поддерживал связь с декабристами: в 1825 г. на Дон выезжал видный декабрист, один из друзей Пестеля, бывший раньше членом Северного, а с 1824 г. - Южного общества Ф. Ф. Вадковский, но доехал только до Курска, так как в Курске был арестован по приказу Дибича, преданный полк. С. С. Николаевым (уроженцем Новочеркасска, игравшим провокационную роль в декабристском движении).

Анализ исторических работ и социальной практики Сухорукова не дает оснований преувеличить радикализм его политических убеждений и пропаганды. Правда, нам известны преимущественно те его высказывания, которые предназначались им к опубликованию; личный архив Сухорукова, его беседы с декабристами неизвестны.

Но политические убеждения и поведение тех слоев капитализирующегося донского дворянства, выразителем которых был Сухоруков, склонялись к умеренно-оппозиционной тактике, а не революционной. Землевладельческая верхушка, казачья старшина Дона боялась поколебать основы трона и не заинтересована была в вовлечении народный масс в движение, научённая опытом крестьянских восстаний 1820 г.

Умеренность политических убеждений Сухорукова подтверждается и участием его в Вольном обществе любителей российской словесности, отражавшем программу умеренно-либеральных слоев оппозиционной общественности.

Попытки биографов Сухорукова отрицать его прикосновенность к делу декабристов вызваны отчасти стремлением реабилитировать донского историка в глазах правительственной власти и тем самым снять с трудов, им написанных, характер негласного запрета, обусловившего издание их без имени автора (Такой характер имеет, напр, аргументация Шумкова который в ряде вопросов был единомышленником Сухорукова и стремился реабилитировать самого себя. Доказывая непричастность Сухорукова к декабризму, он, между прочим, ссылался на то, что во время бытности своей в Петербурге Сухоруков советовал Шумкову прекратить посещения вече ров Булгарина («Танты», воспетой Пушкиным). )ов Булгарина) Отрицание связи Сухорукова с декабризмом лишено, однако, оснований. Официальные документы относят Сухорукова к числу «лиц, кои прикосновенны были к делу о злоумышленных обществах, но, не быв преданы верховному уголовному суду, понесли исправительные наказания». Биографы Сухорукова, настаивавшие на особых личных причинах столкновения его с Чернышевым, подчеркивали и сугубую враждебность к нему Чернышева, проявившуюся в том, что Сухорукову не давали покоя ни на Кавказе, ни в Финляндии. Конечно, председателю следственной комиссии по делу декабристов неприятно было узнать о причастности к декабризму человека, которого он одно время приблизил к себе (по переезде в Петербург из Новочеркасска).

И все же ничего из ряда вон выходящего в отношениях Чернышева к Сухорукову после 1826 г. мы не усматриваем. Строгий, исходивший от Чернышева запрос: почему Сухоруков допущен к собственной особе командующего кавказским корпусом,- имел вполне законное основание: он опирался на специальный указ Николая 1 о том, чтобы офицеры, причастные событию 14 декабря 1825 г., на штабные, хозяйственные и вообще не фронтовые должности в армейские части не допускались (См. «Азово-Черноморское краев», арх. упр., дело № 352, . Войскового штаба Области войска Донского за 1837 г. ). Сухоруков, служивший вначале в штабе Остен-Сакена и затем поставленный Паскевичем в положение официального историка войны 1828-1829 гг., активно работавший в «Тифлиссих ведомостях», подвергаясь действию этого указа, должен был быть изъят из штаба Паскевича, как и любые другие причастные к декабризму лица. Ответ же Паскевича на запрос Чернышева не оставляет никаких сомнений в причинах ссылки Сухоруко-ва, который прямо называется здесь «замешанным в происшествии 14 декабря и находящимся под секретным надзором».