Кирша Данилов. Середина XVIII века

Кирша Данилов

Если бы Кирша Данилов был нашим современником, то мы могли бы обращаться к нему по имени и отчеству - Кирилл Данилович и наверняка знали бы его фамилию. Но жил первый из известных русских сказителей в середине XVIII века, и не имел он дворянского звания, гарантировавшего уважительного величания по "отечеству". На титульном листе рукописи, где он бережно и любовно собрал свои песни, значилось скупо и по тем временам достаточно пренебрежительно: Кирша Данилов (то есть сын Данилы). Однако в историю русской культуры эти два слова - Кирша Данилов - вошли не как высокомерное прозвание крепостником своего холопа, а как высокое и гордое имя талантливого народного сказителя, первого в ряду "звезд" русских хранителей устно-поэтического слова. И именно поэтому за сборником его песен, названном издателями "Древние российские стихотворения", утвердилось другое название, краткое и чеканное, - "Сборник Кирши Данилова".

О Кирше Данилове известно мало, а точнее - достоверно ничего не известно. В 1804 году в Москве вышла книга "Древние русские стихотворения", редактором которой был скромный чиновник почтового ведомства А. Ф. Якубович. Это была публикация рукописи 1780-х годов, содержащей былины, исторические, скоморошьи, шуточные и лирические песни. В первом издании имя Кирши Данилова упомянуто не было. И лишь во втором издании (1818 г.), подготовленном блестящим начинающим филологом К. Ф. Калайдовичем, говорилось: "Сочинитель, или вернее, собиратель древних стихотворений... был некто Кирша... Данилов, вероятно, казак, ибо он нередко воспевает подвиги сего храброго войска с особенным восторгом. Имя его было поставлено на первом, теперь уже потерянном листе "Древних стихотворений". Казаком считал Киршу Данилова и В. Г. Белинский: "Разумеется, смешно и нелепо было бы почитать Киршу Данилова сочинителем древних стихотворений... Все эти стихотворения неоспоримо древние. Начались они, вероятно, во времена татарщины, если не раньше... Потом каждый век и каждый певун или сказочник изменял их по-своему, то убавляя, то прибавляя стихи, то переиначивая старые. Но сильнейшему изменению они подверглись, вероятно, во времена единодержавия в России. И поэтому отнюдь неудивительно, что удалой казак Кирша Данилов, гуляка праздный, не оставил их совершенно в том виде, как услышал от других. И он имел на это полное право: он был поэт в душе..." И далее, говоря о песне "Ох, в горе жить - некручинну быть", великий критик, отмечая ее глубину, "размашистость тоски" и "грустную иронию", продолжал: "Кирша является истинным поэтом русским, какой только возможен был на Руси до века Екатерины".

Однако существует другая гипотеза, согласно которой Кирша Данилов был не казаком, а рабочим уральских заводов Демидова. В пользу этого предположения говорит тот факт, что в XVIII веке рукопись принадлежала Прокопию Акинфиевичу Демидову. Сказитель о себе и одном из своих приятелей помянул в шуточной песне:

 А и не жаль мне-ка битого, грабленного, 
 А и того ли Ивана Сутырина, 
 Только жаль доброго молодца похмельного 
 А того ли Кирилы Даниловича. 
 У похмельного доброго молодца буйна голова болит. 

Имена мастеровых Кирилла Данилова и Ивана Сутырина, стоящие рядом, исследователи обнаружили в документах, относящихся к Нижнетагильскому заводу. Но те" ли это Кирилл и Иван, о ком поется в песне? Или совпадение случайно? Нам остается только гадать на этот счет.

И, наконец, не исключено, что Кирша Данилов был одним из последних русских скоморохов. Скоморохи - "веселые люди", глумники, гудошники, скрыпочники, вожаки медведей, кукольники - были обязательной принадлежностью древних народных игрищ и гульбищ. Без них не обходились ни зимние, ни летние празднества. Они были желанны и на крестьянском гулянье, и в боярских хоромах. Во время больших христианских праздников, таких как рождество или троица, скоморохи становились центром подлинно народных увеселений и обрядов. Своим веселым языческим искусством они звали людей из церквей на городскую площадь и деревенский луг. Неудивительно, что церковники всегда враждебно относились к "веселым людям". Гонения на скоморохов особенно усилились после указа 1648 года царя Алексея Михайловича. Многим из народных артистов пришлось уйти на Север, на Урал, в Сибирь. Там, в глуши, вдали от царских воевод, продолжало жить их искрометное, веселое и язвительное, не слишком почтительное к власть имущим искусство.

Скоморошья тема прослеживается во многих произведениях "Сборника Кирши Данилова". Прославляет остроумных скоморохов песня "Гость Терентище". Заявляют о себе скоморохи - "веселые молодцы" в исторической песне о Михаиле Скопине:

 То старина, то и деянье 
 Как бы синему морю на утишенье, 
 А быстрым рекам слава до моря. 
 Как бы добрым людям на послу́шанье, 
 Молодым молодцам на перени́манье, 
 Еще нам, веселым молодцам, на поте́шенье...

Та же концовка завершает и классическую былину "Дюк Степанович". Скоромным весельем и непочтением к сильным мира сего пронизаны многие песни "Древних российских стихотворений". Все эти и другие особенности сборника позволяют ученым смотреть на Киршу Данилова как на наследника великой традиции скоморошества на Руси.

Но кто бы он ни был, наш первый русский сказитель - казак, мастеровой или скоморох, - прежде всего Кирша Данилов был большим поэтом, истинно народным хранителем родникового устного слова. В сборнике рядом с классической монументальной былиной соседствует озорная скоморошина; строгий духовный стих сменяется нескромной шуточной песенкой; после исторической песни о Петре I или Ермаке следует трагическая баллада с ее вымышленными героями. Репертуар сказителя разнообразен и многогранен, как сама жизнь народа. Лукавый юмор и острая сатира, гордость за историю своего народа и боль и гнев обездоленных, горькая тоска и тонкая лирика - все отразилось в творчестве народного сказителя Кирши Данилова.

Литература:Горелов А. А. Кем был автор сборника "Древние российские стихотворения" // Русский фольклор: Материалы и исследования. - М.-Л., 1962. Т. 7. С. 293-312.

Волх Всеславьевич

 По саду, саду, по зеленому, 
 Ходила-гуляла молода княжна  Марфа Всеславьевна, 
 Она с каменю скочила на лютого да змея; 
 Обвивается лютой змей 
 Около чебота зелен сафьян, 
 Около чулочика шелкова, 
 Хоботом бьет по белу стегну. 
 А втапоры княгиня понос понесла, 
 А понос понесла и дитя родила. 
 А и на небе просветя светел месяц, 
 А в Киеве родился могуч богатырь, 
 Как бы молоды Вольх Всеславьевич. 
 Подрожала сыра земля, 
 Стряслося славно царство Индейское, 
 А и синея моря сколыбалося 
 Для-ради рожденья богатырского, 
 Молода Вольха Всеславьевича; 
 Рыба пошла в морскую глубину,
 Птица полетела высоко в небеса, 
 Туры да олени за горы пошли, 
 Зайцы, лисицы - по чащицам, 
 А волки, медведи - по ельникам, 
 Соболи, куницы - по о́стровам, 
 А и будет Вольх в полтора часа, 
 Вольх говорит, как гром гремит: 
 "А и гой еси, сударыня матушка, 
 Молода Марфа Всеславьевна! 
 А не пеленай во пелену червчатую, 
 А не поясай в пое́сья шелковыя, - 
 Пеленай меня, матушка, 
 В крепки латы булатныя, 
 А на буйну голову клади злат шелом, 
 По праву руку - палицу, 
 А и тяжку палицу свинцовую, 
 А весом та палица в триста пуд". 
 А и будет Вольх семи годов, 
 Отдавала его матушка грамоте учиться, 
 А грамота Вольху в наук пошла; 
 Посадила его уж пером писать, 
 Письмо ему в наук пошло. 
 А и будет Вольх десяти годов, 
 Втапоры поучился Вольх ко премудростям: 
 А и первой мудрости учился - 
 Обвертоваться ясным соколом; 
 Ко другой-то мудрости учился он, Вольх, - 
 Обвертоваться серым волком; 
 Ко третей-то мудрости учился Вольх - 
 Обвертоваться гнедым туром - золотыя рога. 
 А и будет Вольх во двенадцать лет, 
 Стал себе Вольх он дружину прибирать, 
 Дружину прибирал в три годы; 
 Он набрал дружину себе семь тысячей; 
 Сам он, Вольх, в пятнадцать лет, 
 И вся его дружина по пятнадцати лет. 
 Прошла та слава великая 
 Ко стольному городу Киеву: 
 Индейской царь нарежается, 
 А хвалится-похваляется, 
 Хочет Киев-град за щитом весь взять, 
 А божьи церкви на дым спустить 
 И почестны монастыри разорить. 
 А втапоры Вольх он догадлив был: 
 Со всею дружиною хора́брою 
 Ко славному царству Индейскому 
 Тут же с ними во поход пошел. 
 Дружина спит, - так Вольх не спит: 
 Он обвернется серым волком, 
 Бегал-скакал по темным по лесам и по раменью, 
 А бьет он звери сохатыя, 
 А и волку, медведю спуску нет, 
 А и соболи, барсы - любимой кус, 
 Он зайцам, лисицам не брезгивал. 
 Вольх поил-кормил дружину хораброю, 
 Обувал-одевал добрых молодцов, 
 Носили они шубы соболиныя, 
 Переменныя шубы-то барсовыя. 
 Дружина спит, - так Вольх не спит: 
 Он обвернется ясным соколом, 
 Полетел он далече на сине море, 
 А бьет он гусей, белых лебедей, 
 А и серым малым уткам спуску нет. 
 А поил-кормил дружинушку хораброю, 
 А все у него были ества переменныя, 
 Переменныя ества саха́рныя. 
 А стал он, Вольх, вражбу чинить: 
 "А и гой еси вы, удалы добры молодцы! 
 Не много не мало вас - семь тысячей, 
 А и есть ли у вас, братцы, таков человек, 
 Кто бы обвернулся гнедым туром, 
 А сбегал бы ко царству Индейскому, 
 Поведал бы про царство Индейское, 
 Про царя Салтыка Ставрульевича, 
 Про его буйну голову Батыевичу?" 
 Как бы лист со травою пристилается, 
 А вся его дружина приклоняется, 
 Отвечают ему удалы добры молодцы: 
 "Нету у нас такого молодца, 
 Опричь тебя, Вольха Всеславьевича". 
 А тут таковой Всеславьевич 
 Он обвернулся гнедым туром - золотыя рога, 
 Побежал он ко царству Индейскому, 
 Он первую скок за целу версту скочил, 
 А другой скок не могли найти; 
 Он обвернется ясным соколом, 
 Полетел он ко царству Индейскому. 
 И будет он во царстве Индейском, 
 И сел он на палаты белокаменны, 
 На те на палаты царския, 
 Ко тому царю Индейскому, 
 И на то окошечко косящетое. 
 А и буйныя ветры по насту тянут, 
 Царь со царицею в разговоры говорит. 
 Говорила царица Азвяковна, 
 Молода Елена Александровна: 
 "А и гой еси ты, славной Индейской царь! 
 Изволишь ты нарежаться на Русь воевать, 
 Про то не знаешь, не ведаешь: 
 А и на небе просветя светел месяц, 
 А в Киеве родился могуч богатырь, 
 Тебе царю сопротивничек". 
 А втапоры Вольх он догадлив был: 
 Сидючи на окошке косящетом, 
 Он те-то де речи повыслушал, 
 Он обвернулся горносталем, 
 Бегал по подвалам, по погребам, 
 По тем по высоким теремам, 
 У тугих луков тетивки накусывал, 
 У каленых стрел железцы повы́нимал, 
 У того ружья ведь у огненного 
 Кременья и шомполы повыдергал, 
 А все он в землю закапывал. 
 Обвернется Вольх ясным соколом, 
 Взвился он высоко по поднебесью, 
 Полетел он далече во чисто поле, 
 Полетел ко своей ко дружине хоро́брыя. 
 Дружина спит, - так Вольх не спит, 
 Разбудил он удалых добрых молодцов: 
 "Гой еси вы, дружина хоробрая, 
 Не время спать - пора вставать, 
 Пойдем мы ко царству Индейскому!" 
 И пришли они ко стене белокаменной, 
 Крепка стена белокаменна, 
 Вороты у города железный, 
 Крюки-засовы все медные, 
 Стоят караулы денны́-нощны́, 
 Стоит подворотня дорог рыбий зуб, 
 Мудрены вырезы вырезено, 
 А и только в вырезу мурашу пройти. 
 И все молодцы закручинилися, 
 Закручинилися и запечалилися, 
 Говорят таково слово: 
 "Потерять будет головки напрасныя, 
 А и как нам будет стена пройти?" 
 Молоды Вольх он догадлив был: 
 Сам обвернулся мурашиком 
 И всех добрых молодцов мурашками, 
 Прошли они стену белокаменну, 
 И стали молодцы уж на другой стороне, 
 В славном царстве Индейскием, 
 Всех обернул добрыми молодцами, 
 Со своею стали сбруею со ратною, 
 А всем молодцам он приказ отдает: 
 "Гой еси вы, дружина хоробрая! 
 Ходите по царству Индейскому, 
 Рубите старого, малого, 
 Не оставьте в царстве на се́мена, 
 Оставьте только вы по выбору 
 Не много не мало - семь тысячей 
 Душечки красны девицы!" 
 А и ходят его дружина по царству Индейскому, 
 А и рубят старого, малого, 
 А и только оставляют по выбору 
 Душечки красны девицы. 
 А сам он Вольх во палаты пошел. 
 Во те во палаты царския, 
 Ко тому царю ко Индейскому. 
 Двери были у палат железный, 
 Крюки-пробои по булату злачены. 
 Говорит тут Вольх Всеславьевич: 
 "Хотя нога изломить, а двери выставить!" 
 Пнет ногой во двери железныя - 
 Изломал все пробои булатныя. 
 Он берет царя за белы́ руки, 
 А славного царя Индейского, 
 Салтыка Ставрульевича, 
 Говорит тут Вольх таково слово: 
 "А и вас-то царей не бьют, не казнят". 
 Ухватя его, ударил о кирпищетой пол, 
 Росшиб его в крохи говенныя. 
 И тут Вольх сам царем насел, 
 Взявши царицу Азвяковну, 
 А и молоду Елену Александровну. 
 А и те его дружина хоробрыя 
 И на тех девицах переженилися. 
 А и молоды Вольх тут царем насел, 
 А то стали люди посадския, 
 Он злата-серебра выкатил, 
 А и коней, коров табуном делил, 
 А на всякого брата по сту тысячей.

Добрыня и Маринка

 В стольном городе во Киеве, 
 У славного сударь-князя у Владимира 
 Три годы Добрынюшка стольничал, 
 А три годы Никитич приворотничал, 
 Он стольничал, чашничал девять лет; 
 На десятой год погулять захотел 
 По стольному городу по Киеву. 
 Взявши Добрынюшка тугой лук 
 А и колчан себе каленых стрел, 
 Идет он по широким по улицам, 
 По частым мелким переулочкам, 
 По горницам стреляет воробушков, 
 По повалушкам стреляет он сизых голубей. 
 Зайдет в улицу Игнатьевску 
 И во тот переулок Маринин, 
 Взглянет ко Марине на широкий двор, 
 На ее высокия терема. 
 А у молоды Марины Игнатьевны, 
 У ее на хорошом высоком терему 
 Сидят тут два сизыя голубя 
 Над тем окошечком косящетым, 
 Цалуются они, милуются, 
 Желты носами обнимаются. 
 Тут Добрыни за беду стало: 
 Будто над ним насмехаются.  
 Стреляет в сизых голубей, 
 А спела ведь тетивка у туга́ лука́, 
 Взвыла да пошла калена́ стрела́. 
 По грехам над Добрынею учинилася: 
 Левая нога его поско́льзнула, 
 Права рука удрогнула: 
 Не попал он в сизых голубей, 
 Что попал он в окошечко косящетое, 
 Проломил он оконницу стекольчатую, 
 Отшиб все причалины серебряныя. 
 Расшиб он зеркало стекольчатое, 
 Белодубовы столы пошаталися, 
 Что питья медяные восплеснулися. 
 А втапоры Марине безвременье было, 
 Умывалася Марина, снаряжалася 
 И бросилася на свой широкий двор: 
 "А кто это невежа на двор заходил? 
 А кто это невежа в окошко стреляет? 
 Проломил оконницу мою стекольчатую, 
 Отшиб все причалины серебряныя, 
 Расшиб зеркало стекольчатое?" 
 И втапоры Марине за беду стало, 
 Брала она следы горячия молодецкия, 
 Набирала Марина беремя дров, 
 А беремя дров белодубовых, 
 Клала дровца в печку муравленую 
 Со темя́ следы горя́чими, 
 Разжигает дрова полящетым огнем 
 И сама она дровам приговариват: 
 "Сколь жарко дрова разгораются 
 Со темя́ следы молоде́цкими, 
 Разгоралось бы сердце молодецкое 
 Как у мо́лода Добрынюшки Никитьевича!" 
 А и божья крепко, вражья-то лепко. 
 Взя́ла Добрыню пуще вострого ножа 
 А и молоды Добрыня Никитич млад 
 Ухватит бревно он в охват толщины, 
 По его по сердцу богатырскому: 
 Он с вечера, Добрыня, хлеба не ест, 
 Со полуночи Никитичу не у́снется, 
 Он белого света дожидается. 
 По его-то щаски великая 
 Рано зазвонили ко заутреням. 
 Встает Добрыня ранешенько, 
 Подпоясал себе сабельку вострую, 
 Пошел Добрыня к заутрени, 
 Прошел он церкву соборную, 
 Зайдет ко Марине на широкой двор, 
 У высокого терема послушает. 
 А у мо́лоды Марины вечеренка была, 
 А и собраны были душечки красны девицы, 
 Сидят и молоденьки молодушки, 
 Все были дочери отецкия, 
 Все тут были жены молодецкия. 
 Вшел он, Добрыня, во высок терем, - 
 Которыя девицы приговаривают, 
 Она, молода Марина, отказывает и прибранивает. 
 Втапоры Добрыня не во что положил, 
 И к ним бы Добрыня в терем не пошел, 
 А стала его Марина в окошко бранить, 
 Ему больно пенять. 
 Завидел Добрыня он Змея Горынчета, 
 Тут ему за беду стало, 
 За великую досаду показалося, 
 Взбежал на крылечка на красная, 
 А двери у терема железныя, 
 Заперлася Марина Игнатьевна. 
 А ударил он во двери железныя, 
 Недоладом из пяты он вышиб вон 
 И взбежал он на сени косящеты. 
 Бросилась Марина Игнатьевна 
 Бранить Добрыню Никитича: 
 "Деревенщина ты, детина, засельщина! 
 Вчерась ты, Добрыня, на двор заходил, 
 Проломил мою оконницу стекольчатую, 
 Ты расшиб у меня зеркало стекольчатое!" 
 А бросится Змеиша Горынчиша, 
 Чуть его, Добрыню, огнем не спалил, 
 А и чуть молодца хоботом не ушиб. 
 А и сам тут Змей почал бранити его, больно пеняти: 
 "Не хощу я звати Добрынею, 
 Не хощу величать Никитичем, 
 Называю те детиною деревенщиною и засельщиною 
 Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял, 
 Проломил ты оконницу стекольчатую, 
 Расшиб зеркало стекольчатое!" 
 Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало 
 И за великую досаду показалося; 
 Вынимал саблю вострую, 
 Воздымал выше буйны головы своей: 
 "А и хощешь ли тебе, Змея, 
 Изрублю я в мелкия части пирожныя, 
 Разбросаю далече по чисто́м полю́?" 
 А и тут Змей Горынич, 
 Хвост поджав, да и вон побежал, 
 Взяла его страсть, так зачал ерзать, 
 А колы́шки метал, по три пуда срал. 
 Бегучи, он. Змей, заклинается: 
 "Не дай бог бывать ко Марине в дом, 
 Есть у нее не один я друг, 
 Есть лутче меня и повежливея". 
 А молода Марина Игнатьевна 
 Она высунолась по пояс в окно 
 В одной рубашке без пояса, 
 А сама она Змея уговаривает: 
 "Воротись, мил надежда, воротись, друг! 
 Хошь, я Добрыню оберну клячею водовозною? 
 Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить, 
 А еще - хошь, я Добрыню обверну гнеды́м туро́м?" 
 Обвернула его, Добрыню, гнеды́м туро́м, 
 Пустила его далече во чисто́ поля́, 
 А где-то ходят девять туро́в, 
 А девять туров, девять братиников, 
 Что Добрыня им будет десятой тур, 
 Всем атаман золотыя рога! 
 Безвестна, не стала бога́тыря, 
 Молода Добрыня Никитьевича, 
 Во стольном в городе во Киеве. 
 А много-де прошло поры, много времени, 
 А и не было Добрыни шесть месяцев 
 По нашему-то сибирскому словет полгода. 
 У великого князя вечеринка была, 
 А сидели на пиру честныя вдовы, 
 И сидела тут Добрынина матушка, 
 Честна вдова Афимья Александровна, 
 А другая честна вдова, молода Анна Ивановна, 
 Что Добрынина матушка крестовая; 
 Промежу собою разговоры говорят, 
 Все были речи прохладныя. 
 Неоткуль взялась тут Марина Игнатьевна, 
 Водилася с дитятеми княженецкими, 
 Она больно, Марина, упивалася, 
 Голова на плечах не держится, 
 Она больно, Марина, похваляется: 
 "Гой еси вы, княгини-боярыни! 
 Во стольном во городе во Киеве 
 А и нет меня хитрея-мудрея, 
 А и я-де обвернула девять молодцо́в, 
 Сильных-могучих бога́тырей гнедыми турами, 
 А и ноне я-де опустила десятого молодца, 
 Добрыня Никитьевича, 
 Он всем атаман золотые рога!" 
 За то-то слово изымается 
 Добрынина матушка родимая, 
 Честна вдова Афимья Александровна, 
 Наливала она чару зелена́ вина́, 
 Подносила любимой своей кумушке, 
 И сама она за чарою заплакала: 
 "Гой еси ты, любимая кумушка, 
 Молода Анна Ивановна! 
 А и выпей чару зелена вина, 
 Поминай ты любимого крестника, 
 А и молода Добрыню Никитьевича, 
 звела его Марина Игнатьевна, 
 А и ноне на пиру похваляется". 
 Прого́ворит Анна Ивановна: 
 "Я-де сама эти речи слышала, 
 А слышала речи ее похваленыя!" 
 А и молода Анна Ивановна 
 Выпила чару зелена вина, 
 А Марину она по щеке ударила, 
 Сшибла она с резвых ног, 
 А и топчет ее по белы́м грудя́м, 
 Сама она Марину больно бранит: 
 "А и сука, ты..., еретница..! 
 Я-де тебе хитрея и мудренея, 
 Сижу я на пиру не хвастаю, 
 А и хошь ли, я тебя сукой обверну? 
 А станешь ты, сука, по городу ходить, 
 А станешь ты, Марина, 
 Много за собой псов водить!" 
 А и женское дело прелестивое, 
 Прелестивое-перепадчивое. 
 Обвернулася Маринка косаточкой, 
 Полетела далече во чисто поле, 
 А где-то ходят девять туро́в, 
 Девять братеников, 
 Добрыня-то ходит десятой тур. 
 А села она на Добрыню на правой рог, 
 Сама она Добрыню уговаривает: 
 "Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле, 
 Тебе чистое поле наскучило, 
 И зыбучия болота напрокучили, 
 А и хошь ли, Добрыня, женитися? 
 Возьмешь ли, Никитич, меня за себя?" - 
 "А право, возьму, ей-богу, возьму! 
 А и дам те, Марина, поученьица, 
 Как мужья жен своих учат!" 
 Тому она, Марина, не поверила, 
 Обвернула его добрым молодцом 
 По-старому, по-прежнему, 
 Как бы сильным-могучим бога́тырем, 
 Сама она обвернулася девицею, 
 Они в чистом поле женилися, 
 Круг ракитова куста венчалися. 
 Повел он ко городу ко Киеву, 
 А идет за ним Марина раскорякою, 
 Пришли они ко Марине на высо́к тере́м, 
 Говорил Добрынюшка Никитич млад: 
 "А и гой еси ты, моя молодая жена, 
 Молода Марина Игнатьевна! 
 У тебя в высоких хороших теремах 
 Нету Спасова образа, 
 Некому у тя помолитися, 
 Не за что стенам поклонитися, 
 А и, чай, моя вострая сабля заржавела". 
 А и стал Добрыня жену свою учить, 
 Он молоду Марину Игнатьевну, 
 Еретницу... безбожницу: 
 Он первое ученье - ей руку отсек, 
 Сам приговаривает: 
 "Эта мне рука не надобна, 
 Трепала она, рука, Змея Горынчиша!" 
 А второе ученье - ноги ей отсек: 
 "А и эта-де нога мне не надобна, 
 Оплеталася со Змеем Горынчишем!" 
 А третье ученье - губы ей обрезал 
 И с носом прочь: 
 "А эти-де мне губы не надобны, 
 Целовали они Змея Горынчиша!" 
 Четвертое ученье - голову ей отсек 
 И с языком прочь: 
 "А и эта голова не надобна мне, 
 И этот язык не надобен, 
 Знал он дела еретическия!"

Добрыня купался - Змей унес

 Доселева Рязань она селом слыла, 
 А ныне Рязань слывет городом, 
 А жил во Рязани тут богатой гость, 
 А гостя-то звали Никитою. 
 Живучи-то Никита состарелся, 
 Состарелся, переставился. 
 После веку его долгого 
 Осталось житье бытье, богачество, 
 Осталось его матера жена 
 Амелфа Тимофеевна, 
 Осталась чадо милая, 
 Как молоды Добрынюшка Никитич млад. 
 А и будет Добрыня семи годов, 
 Присадила его матушка грамоте учиться, 
 А грамота Никите в наук пошла, 
 Присадила его матушка пером писать. 
 А будет Добрынюшка во двенадцать лет, 
 Изволил Добрыня погулять молодец 
 Со своею дружиною хоробраю 
 Во те жары петровския. 
 Просился Добрыня у матушки: 
 "Пусти меня, матушка, купатися, 
 Купатися на Сафат-реку!" 
 Она, вдова многоразумная, 
 Добрыне матушка наказывала, 
 Тихонько ему благословение дает: 
 "Гой еси ты, мое чадо милая, 
 А молоды Добрыня Никитич млад! 
 Пойдешь ты, Добрыня, на Израй на реку, 
 В Израе-реке станешь купатися - 
 Израй-река быстрая, 
 А быстрая она, сердитая: 
 Не плавай, Добрыня, за перву струю, 
 Не плавай ты, Никитич, за другу струю". 
 Добрыня-то матушки не слушался, 
 Надевал на себя шляпу земли греческой, 
 Над собой он, Добрыня, невзгоды не ведает, 
 Пришел он, Добрыня, на Израй на реку, 
 Говорил он дружинушке хоробрыя: 
 "А и гой еси вы, молодцы удалыя! 
 Не мне вода греть, не тешити ее". 
 А все молодцы разболокалися 
 И тут Добрыня Никитич млад. 
 Никто молодцы не смеет, никто нейдет, 
 А молоды Добрынюшка Никитич млад, 
 Перекрестясь, Добрынюшка в Израй-реку пошел, 
 А поплыл Добрынюшка за перву струю, - 
 Захотелось молодцу и за другую струю; 
 А две-то струи сам переплыл, 
 А третья струя подхватила молодца, 
 Унесла во пещеры белокаменны. 
 Неоткуль взялось тут лютой зверь, 
 Налетел на Добрынюшку Никитича, 
 А сам говорит-то Горынчища, 
 А сам он, Змей, приговаривает: 
 "А стары люди пророчили, 
 Что быть Змею убитому 
 От молода Добрынюшки Никитича, 
 А ныне Добрыня у меня сам в руках!" 
 Молился Добрыня Никитич млад: 
 "А и гой еси, Змеиша Горынчиша! 
 Не честь-хвала молодецкая 
 На нагое тело напущаешься!" 
 И тут Змей Горынчиша мимо его пролетел, 
 А стали его ноги резвыя, 
 А молоды Добрынюшки Никитьевича, 
 А грабится он ко желту песку, 
 А выбежал доброй молодец, 
 А молоды Добрынюшка Никитич млад, 
 Нагреб он шляпу песку желтого, 
 Налетел на его Змей Горынчиша, 
 А хочет Добрыню огнем спалить, 
 Огнем спалить, хоботом ушибить, 
 На то-то Добрынюшка не робок был: 
 Бросает шляпу земли греческой 
 Со темя пески желтыми 
 Ко лютому Змею Горынчишу, - 
 Глаза запорошил и два хобота ушиб. 
 Упал Змей Горынчиша 
 Во ту во матушку во Израй-реку. 
 Когда ли Змей исправляется, 
 Во то время и во тот же час 
 Схватал Добрыня дубину тут, убил до смерти. 
 А вытащил Змея на берег его, 
 Повесил на осину на кляплую: 
 Сушися ты, Змей Горынчиша, 
 На той-то осине на кляплыя. 
 А поплыл Добрынюшка 
 По славной матушке по Израй-реке, 
 А заплыл в пещеры белокаменны, 
 Где жил Змей Горынчиша, 
 Застал в гнезде его малых детушек, 
 А всех прибил, пополам перервал. 
 Нашел в пещерах белокаменных 
 У лютого Змеиша Горынчиша 
 Нашел он много злата-серебра, 
 Нашел в палатах у Змеиша 
 Свою он любимую тетушку, 
 Тое-то Марью Дивовну, 
 Выводит из пещеры белокаменны 
 И собрал злата-серебра. 
 Пошел ко матушке родимыя своей, 
 А матушки дома не годилося: 
 Сидит у княза Владимира. 
 Пришел-де он во хоромы свои, 
 И спрятал он свою тетушку, 
 И пошел ко князю явитися. 
 Владимир-князь запечалился, 
 Сидит он, ничего свету не видит, 
 Пришел Добрынюшка к великому князю Владимиру, 
 Он Спасову образу молится, 
 Владимиру-князю поклоняется, 
 Скочил Владимир на резвы ноги, 
 Хватя Добрынюшку Никитича, 
 Целовал его во уста сахарныя; 
 Бросилася его матушка родимая, 
 Схватала Добрыню за белы руки, 
 Целовала его во уста сахарныя. 
 И тут с Добрынею разговор пошел, 
 А стали у Добрыни выспрашивати, 
 А где побывал, где ночевал. 
 Говорил Добрыня таково слово: 
 "Ты гой еси, мой сударь-дядюшка, 
 Князь Владимир, солнцо киевско! 
 А был я в пещерах белокаменных 
 У лютого Змеиша Горынчиша, 
 А все породу змеиную его я убил 
 И детей всех погубил, 
 Родимую тетушку повыручил!" 
 А скоро послы побежали по ее, 
 Ведут родимую его тетушку, 
 Привели ко князю во светлу гридню, - 
 Владимир-князь светел-радошен, 
 Пошла-то у них пир-радость великая 
 А для-ради Добрынюшки Никитича, 
 Для другой сестрицы родимыя Марьи Дивовны.

Добрыня чудь покорил

 В стольном городе в Киеве, 
 Что у ласкова сударь-князя Владимира 
 Было пирование - почестной пир, 
 Было столование - почестной стол 
 На многие князи и бояра 
 И на русския могучия богатыри. 
 А и будет день в половина дня, 
 И будет стол во полу столе, 
 Владимир-князь распотешился, 
 По светлой гридни похаживает, 
 Черны кудри расчесовает, 
 Таковы слова поговаривает: 
 "Есть ли в Киеве такой человек 
 Из сильных-могучих богатырей, 
 А кто бы сослужил службу дальную, 
 А и дальну службу заочную, 
 Кто бы съездил в орды немирный 
 И очистил дороги прямоезжия 
 До моего тестя любимого, 
 До грозна короля Этмануила Этмануиловича; 
 Вырубил чудь белоглазую, 
 Прекротил сорочину долгополую, 
 А и тех черкас пятигорскиех, 
 И тех калмыков с татарами, 
 Чукши все бы и алюторы?" 
 Втапоры большой за меньшего хоронится, 
 А от меньшего ему, князю, ответу нет. 
 Из того было стола княженецкого, 
 Из той скамьи богатырские? 
 Выступается удал доброй молодец, 
 Молоды Добрыня Никитич млад: 
 "Гой еси, сударь ты мой дядюшка, 
 Ласково солнцо Владимир-князь! 
 Нет у тебя в Киеве охотников 
 Быть перед князем невольником. 
 Я сослужу службу дальную, 
 Службу дальную заочную, 
 Съезжу я в орды немирныя, 
 Очищу дороги прямоезжия 
 До твоего тестя любимого, 
 До грозна короля Этмануила Этмануиловича, 
 А и вырублю чудь белоглазую, 
 Прекрочу сорочину долгополую, 
 А и тех черкес пятигорскиех 
 И тех калмыков с татарами, 
 Чукши все и алюторы!" 
 Втапоры Владимир-князь 
 Приказал наливать чару зелена вина в полтора ведра, 
 И турей рог меду сладкого в полтретья ведра, 
 Подавали Добрыне Никитичу, 
 Принимает он, Добрыня, единой рукой, 
 Выпивает молодец едины́м духо́м 
 И турей рог меду сладкого. 
 И пошел он, Добрыня Никитич млад, 
 С княженецкого двора 
 Ко своей сударыне-матушке 
 Просить благословение великое: 
 "Благослови меня, матушка, 
 Матера вдова Афимья Александровна, 
 Ехать в дальны орды немирныя, 
 Дай мне благословения на шесть лет, 
 Еще в запас на двенадцать лет!" 
 Говорила ему матушка: 
 "На кого покидаешь молоду жену, 
 Молоду Настасью Никулишну? 
 Зачем же ты, дитетка, и брал за себя? 
 Что не прошли твои дни свадбенные, 
 Не успел ты отпраздновати радости своей, 
 Да перед князем расхвастался в поход итить?" 
 Говорил ей Добрынюшка Никитьевич: 
 "А ты гой еси, моя сударыня-матушка, 
 Честна вдова Афимья Александровна! 
 Что же мне делать и как же быть? 
 Из чего же нас, богатырей, князю и жаловати?" 
 И дает ему матушка свое благословение великое 
 На те годы уреченныя. 
 Прощается Добрыня Никитич млад 
 С молодой женой, с душой Настасьей Никулишной. 
 Сам молодой жене наказывает: 
 "Жди меня, Настасья, шесть лет, 
 А если бо не дождешься в шесть лет, 
 То жди меня в двенадцать лет. 
 Коли пройдет двенадцать лет, 
 Хоть за князя поди, хоть за боярина, 
 Не ходи только за брата названого, 
 За молода Алешу Поповича!" 
 И поехал Добрыня Никитич млад 
 В славныя орды немирныя. 
 А и ездит Добрыня неделю в них, 
 В тех ордах немирныех, 
 А и ездит уже другую, 
 Рубит чудь белоглазую 
 И тое сорочину долгополую, 
 А и тех черкас пятигорскиех, 
 А и тех калмык с татарами, 
 И чукши все и алюторы, - 
 Всяким языкам спуску нет. 
 Очистил дорогу прямоезжую 
 До его-то тестя любимого, 
 До грозного короля Этмануила Этмануиловича. 
 А втапоры Настасьи шесть лет прошло, 
 И немало время замешкавши, 
 Прошло ей, Никулишне, все сполна двенадцать лет, 
 А никто уже на Настасьи не сватается, 
 Просватался Владимир-князь стольной киевской 
 А за молода Алешуньку Поповича. 
 А скоро эта свадьба учинилася, 
 И скоро ту свадьбу ко венцу повезли. 
 Втапоры Добрыня едет в Киев-град, 
 Старые люди переговаривают: 
 "Знать-де полетка соколиная, 
 Видеть и поездка молодецкая - 
 Что быть Добрыни Никитичу!" 
 И проехал молодец на вдовей двор, 
 Приехал к ней середи двора, 
 Скочил Добрыня со добра коня, 
 Привязал к дубову столбу, 
 Ко тому кольцу булатному. 
 Матушка его старехунька, - 
 Некому Добрынюшку встретити. 
 Проходил Добрыня во светлу гридню, 
 Он Спасову образу молится, 
 Матушке своей кланяется: 
 "А ты здравствуй, сударыня-матушка, 
 Матера вдова Афимья Александровна! 
 В доме ли женишка моя?" 
 Втапоры его матушка заплакала, 
 Говорила таковы слова: 
 "Гой еси мое чадо милая, 
 А твоя ли жена замуж пошла 
 За молода Алешу Поповича, 
 Ныне они у венца стоят". 
 И походит он, Добрыня Никитич млад, 
 Ко великому князю появитися. 
 Втапоры Владимир-князь 
 С тою свадьбою приехал от церкви 
 На свой княженецкой двор, 
 Пошли во светлы гридни, 
 Садилися за убраныя столы. 
 Приходил же тут Добрыня Никитич млад, 
 Он молится Спасову образу, 
 Кланяется князю Владимиру и княгине Апраксевне, 
 На все четыре стороны: 
 "Здравствуй ты, осударь Владимир-князь 
 Со душою княгинею Апраксевною! 
 Сослужил я, Добрыня, тебе, князю, службу заочную, 
 Съездил в дальны орды немирныя 
 И сделал дорогу прямоезжую 
 До твоего тестя любимого, 
 До грозного короля Этмануила Этмануиловича; 
 Вырубил чудь белоглазую, 
 Прекротил сорочину долгополую 
 И тех черкас пятигорскиех, 
 А и тех калмыков с татарами, 
 Чукши все и алюторы!" 
 Втапоры за то князь похвалил: 
 "Исполать тебе, доброй молодец, 
 Что служишь князю верою и правдою!" 
 Говорил тут Добрыня Никитич млад: 
 "Гой еси, сударь мой дядюшка, 
 Ласково солнцо Владимир-князь! 
 Не диво Алеше Поповичу, 
 Диво князю Владимиру - 
 Хочет у жива мужа жену отнять!" 
 Втапоры Настасья засовалася, 
 Хочет прямо скочить, избесчестить столы. 
 Говорил Добрыня Никитич млад: 
 "А и ты, душка Настасья Никулишна! 
 Прямо не скачи - не бесчести столы, 
 Будет пора - кругом обойдешь!" 
 Взял за руку ее и вывел из-за убраных столов, 
 Поклонился князю Владимиру 
 Да и молоду Алеше Поповичу, 
 Говорил таково слово: 
 "Гой еси, мой названой брат, 
 Алеша Попович млад! 
 Здравствуй женивши, да не с ким спать!" 

Сорок калик со каликою

 А из пустыни было Ефимьевы, 
 Из монастыря из Боголюбова, 
 Начинали калики наряжатися 
 Ко святому граду Иерусалиму, 
 Сорок калик их со каликою. 
 Становилися во единой круг, 
 Они думали думушку единую, 
 А едину думушку крепкую, 
 Выбирали большего атамана 
 Молоды Касьяна сына Михайлыча. 
 А и молоды Касьян сын Михайлович 
 Кладет он заповедь великую 
 На всех тех дородных молодцов: 
 "А итить нам, братцы, дорога не ближняя? 
 Идти будет ко городу Иерусалиму, 
 Святой святыни помолитися, 
 Господню гробу приложитися, 
 Во Ердань-реке искупатися, 
 Нетленною ризой утеретися, 
 Идти селами и деревнями, 
 Городами теми с пригородками. 
 А в том-то ведь заповедь положена: 
 Кто украдет или кто солжет, 
 Али кто пустится на женской блуд, 
 Не скажет большему атаману, 
 Атаман про то дело проведает, - 
 Едина оставить во чистом поле 
 И окопать по плеча во сыру землю". 
 И в том-то ведь заповедь подписана, 
 Белыя рученьки исприложены: 
 Атаман Касьян сын Михайлович, 
 Податаманья - брат его родной 
 Молоды Михаила Михайлович. 
 Пошли калики в Ерусалим-град. 
 А идут неделю уже споряду, 
 Идут уже время немалое, 
 Подходят уже они под Киев-град, 
 Сверх тое реки Чёреги, 
 На его потешных на островах 
 У великого князя Владимира 
 А и вышли они из раменья, 
 Встречу им-то Владимир-князь: 
 Ездит он за охотою, 
 Стреляет гусей, белых лебедей, 
 Перелетных малых уточек, 
 Лисиц, зайцов всех поганивает. 
 Пригодилося ему ехати поблизости, 
 Завидели его калики тут перехожия, 
 Становилися во единой круг, 
 Клюки-посохи в землю потыкали, 
 А и сумочки исповесили, 
 Скричат калики зычным голосом - 
 Дрогнет матушка сыра земля, 
 С дерев вершины попадали, 
 Под князем конь окорачился, 
 А богатыри с коней попадали, 
 А Спиря стал постыривать, 
 Сёма стал пересёмовать, 
 Едва пробудится Владимир-князь, 
 Рассмотрил удалых добрых молодцов, 
 Они-то ему поклонилися, 
 Великому князю Владимиру, 
 Прошают у него святую милостиню, 
 А и чем бы молодцам душа спасти. 
 Отвечает им ласковой Владимир-князь: 
 "Гой вы еси, калики перехожия! 
 Хлебы с нами завозныя, 
 А и денег со мною не годилося, 
 А и езжу я, князь, за охотою, 
 За зайцами и за лисицами, 
 За соболи и за куницами, 
 И стреляю гусей, белых лебедей, 
 Перелетных малых уточек, 
 Изволите вы идти во Киев-град 
 Ко душе княгине Апраксевне. 
 Честна роду дочь королевична 
 Напоит-накормит вас, добрых молодцов, 
 Наделит вам в дорогу злата-серебра". 
 Недолго калики думу думали, 
 Пошли ко городу ко Киеву. 
 А и будут в городе Киеве, 
 Середи двора княженецкого, 
 Клюки-посохи в землю потыкали, 
 А и сумочки исподвесили, 
 Подсумочья рыта бархата, 
 Скричат калики зычным голосом, - 
 С теремов верхи повалялися, 
 А с горниц охлупья попадали, 
 В погребах питья сколыбалися. 
 Становилися во единой круг, 
 Прошают святую милостыню 
 У молоды княгини Апраксевны. 
 Молода княгиня испужалася, 
 А и больно она передрогнула, 
 Посылает стольников и чашников 
 Звать калик во светлу гридню. 
 Пришли тут стольники и чашники, 
 Бьют челом, поклоняются 
 Молоду Касьяну Михайлову 
 Со своими его товарищами 
 Хлеба есть во светлу гридню 
 К молодой княгине Апраксевне. 
 А и тут Касьян не ослушался, 
 Проходил во гридню во светлую, 
 Спасову образу молятся, 
 Молодой княгине поклоняются. 
 Молода княгиня Апраксевна 
 Поджав ручки, будто турчаночки, 
 Со своими нянюшки и мамушки, 
 С красными сенными девушки. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 Садился в место большее, 
 От лица его молодецкого, 
 Как бы от солнучка от красного, 
 Лучи стоят великия. 
 Убирались тут все добры молодцы, 
 А и те калики перехожия 
 За те столы убраныя. 
 А и стольники-чашники 
 Поворачивают, пошевеливают 
 Своих они приспешников, 
 Понесли-то яства сахарныя, 
 Понесли питья медвяныя. 
 А и те калики перехожия 
 Сидят за столами убраными, 
 Убирают яства сахарныя, 
 А и те видь питья медвяныя, 
 И сидят они время час-другой, 
 Во третьем часу подымалися, 
 Подымавши, они богу молятся, 
 За хлеб, за соль бьют челом 
 Молодой княгине Апраксевне 
 И всем стольникам и чашникам. 
 И того они еще ожидаючи 
 У молодой княгини Апраксевны, 
 Наделила б на дорогу златом-серебром, 
 Сходить бы во град Иерусалим, 
 А у молодой княгини Апраксевны 
 Не то в уме, не то в разуме: 
 Пошлет Алешуньку Поповича 
 Атамана их уговаривати 
 И всех калик перехожиех, 
 Чтоб не идти бы им сего дня и сего числа. 
 И стал Алеша уговаривати 
 Молода Касьяна Михайловича, 
 Зовет к княгине Апраксевне 
 На долгия вечеры посидети, 
 Забавныя речи побаити, 
 А сидеть бы наедине во спальне с ней. 
 Молоды Касьян сын Михайлович, 
 Замутилось его сердце молодецкое, 
 Отказал он Алеше Поповичу, 
 Не идет на долгие вечеры 
 К молодой княгине Апраксевне 
 Забавныя речи баити. 
 На то княгиня осердилася, 
 Посылает Алешуньку Поповича 
 Прорезать бы его суму рыта бархата, 
 Запехать бы чарочку серебряну, 
 Которой чарочкой князь на приезде пьет. 
 Алеша-то догадлив был: 
 Распорол суму рыта бархата, 
 Запехал чарочку серебряну 
 И зашивал ее гладехонько, 
 Что познать было не можно-то. 
 С тем калики и в путь пошли, 
 Калики с широка двора, 
 С молодой княгиней не прощаются, 
 А идут калики не оглянутся. 
 И верст десяток отошли они 
 От стольного города Киева, 
 Молода княгиня Апраксевна 
 Посылает Алешу во погон за ним. 
 Молоды Алеша Попович млад 
 Настиг калик во чистом поле, 
 У Алеши вежство нерожденое, 
 Он стал с каликами вздорити, 
 Обличает ворами-разбойниками: 
 "Вы-то, калики, бродите по миру по крещеному 
 Кого окрадите, своем зовете, 
 Покрали княгиню Апраксевну, 
 Унесли вы чарочку серебряну, 
 Которой чарочкой князь на приезде пьет!" 
 А в том калики не даются ему, 
 Молоду Алеше Поповичу, 
 Не давались ему на обыск себе. 
 Поворчал Алешинька Попович млад, 
 Поехал ко городу Киеву, 
 И так приехал во стольной Киев-град. 
 Во то же время и во тот же час 
 Приехал князь из чиста поля, 
 И с ним Добрынюшка Никитич млад. 
 Молода княгиня Апраксевна 
 Позовет Добрынюшку Никитича, 
 Посылает за каликами, 
 За Касьяном Михайловичем. 
 Втапоры Добрынюшка не ослушался, 
 Скоро поехал во чисто поле, 
 У Добрыни вежство рожденое и ученое, 
 Настиг он калик во чистом поле, 
 Скочил с коня, сам бьет челом: 
 "Гой еси, Касьян Михайлович, 
 Не наведи на гнев князя Владимира, 
 Прикажи обыскать калики перехожия, 
 Нет ли промежу вас глупого?" 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 Становил калик во единой круг 
 И велел он друг друга обыскавать 
 От малого до старого, 
 От старого и до больша́ лица́, 
 До себя, млада Касьяна Михайловича. 
 Нигде та чарочка не явилася - 
 У млада Касьяна пригодилася. 
 Брат его, молоды Михаила Михайлович, 
 Принимался за заповедь великую, 
 Закопали атамана по плеча во сыру землю, 
 Едина оставили во чистом поле 
 Молода Касьяна Михайловича, 
 Отдавали чарочку серебряну 
 Молоду Добрынюшке Никитичу, 
 И с ним написан виноватой тут 
 Молоды Касьян Михайлович. 
 Добрыня поехал он во Киев-град, 
 А и те калики - в Ерусалим-град. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 С ними, калики, прощается. 
 И будет Добрынюшка в Киеве 
 У млады княгини Апраксевны, 
 Привез он чарочку серебряну, 
 Виноватого назначено - 
 Молода Касьяна сына Михайлова, 
 А с того время-часу захворала она скорбью 
                                          недоброю: 
 Слегла княгиня в великое во огноище. 
 Ходили калики в Ерусалим-град, 
 Вперед шли три месяца. 
 А и будут в граде Ерусалиме, 
 Святой святыне помолилися, 
 Господню гробу приложилися, 
 Во Ердане-реке искупалися, 
 Нетленною ризою утиралися, 
 А все-то молодцы отправили; 
 Служили обедни с молебнами 
 За свое здоровие молодецкое, 
 По поклону положили за Касьяна Михайловича. 
 А и тут калики не замешкались, 
 Пошли ко городу Киеву 
 И ко ласкову князю Владимиру 
 И идут назад уже месяца два, 
 На то место не угодили они, 
 Обошли маленькой сторонкою 
 Его, молода Касьяна Михайловича. 
 Голосок наносит помалехоньку, 
 А и тут калики остаялися, 
 А и место стали опознавать, 
 Подалися малехонько 
 И увидели молода Касьяна сын Михайловича: 
 Он ручкой машет, голосом кричит. 
 Подошли удалы добры молодцы, 
 Вначале атаман, родный брат его 
 Михаила Михайлович, 
 Пришли все они, поклонилися, 
 Стали здравствовать. 
 Подает он, Касьян, ручку правую, 
 А они-то к ручке приложилися, 
 С ним поцеловалися 
 И все к нему переходили. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 Выскакивал из сырой земли, 
 Как ясен сокол из тепла гнезда. 
 А все они, молодцы, дивуются, 
 На его лицо молодецкое, 
 Не могут зрить добры молодцы, 
 А и кудри на нем молодецкия до самого пояса. 
 И стоял Касьян не мало число, - 
 Стоял в земле шесть месяцов, 
 А шесть месяцов будет полгода. 
 Втапоры пошли калики ко городу Киеву, 
 Ко ласкову князю Владимиру. 
 Дошли они до чудна креста Леванидова, 
 Становилися во единой круг, 
 Клюки-посохи в землю потыкали, 
 И стоят калики потихохуньку. 
 Молоды Михаила Михайлович 
 Атаманом еще правил у них, 
 Посылает легкого молодчика 
 Доложиться князю Владимиру: 
 "Прикажет ли идти нам пообедати?" 
 Владимир князь пригодился в доме, 
 Послал он своих клюшников-ларешников 
 Побить челом и поклонитися им-то, каликам, 
 Каликам пообедати, 
 И молоду Касьяну на особицу. 
 И тут клюшники-ларешники 
 Пришли они к каликам, поклонилися, 
 Бьют челом к князю пообедати. 
 Пришли калики на широкой двор, 
 Середи двора княженецкого 
 Поздравствовал ему Владимир-князь, 
 Молоду Касьяну Михайловичу, 
 Взял его за белы руки, 
 Повел во светлу гридню. 
 А втапоры молоды Касьян Михайлович 
 Спросил князя Владимира 
 Про молоду княгиню Апраксевну: 
 "Гой еси, сударь Владимир-князь! 
 Здравствует ли твоя княгиня Апраксевна?" 
 Владимир-князь едва речи выговорил: 
 "Мы-де уже неделю-другу не ходим к ней". 
 Молоды Касьян тому не брезгует, 
 Пошел со князем во спальну к ней, 
 А и князь идет свой нос зажал, 
 Молоду Касьяну то ничто ему, 
 Никакого духу он не верует. 
 Отворяли двери у светлы гридни, 
 Раскрывали окошечки косящетые, 
 Втапоры княгиня прощалася, 
 Что нанесла речь напрасную. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 А и дунул духом святым своим 
 На младу княгиню Апраксевну, - 
 Не стало у ней того духу-пропасти, 
 Оградил ее святой рукой, 
 Прощает ее плоть женскую, 
 Захотелось ей, и пострада она: 
 Лежала в страму полгода. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 Пошел ко князю Владимиру во светлу гридню, 
 Помолился Спасу образу 
 Со своими каликами перехожими 
 И сажалися за убраны столы, 
 Стали пить-есть, потешатися, 
 Как будет день в половина дня, 
 А и те калики напивалися, 
 Напивалися и наедалися, 
 Владимир-князь убивается, 
 А калики-то в путь наряжаются. 
 Просит их тут Владимир-князь 
 Пожить-побыть тот денек у себя. 
 Молода княгиня Апраксевна 
 Вышла из кожуха как из пропасти, 
 Скоро она убиралася, 
 Убиралася и наряжалася, 
 Тут же к ним к столу пришла 
 С няньками, с мамками 
 И с сенными красными девицами 
 Молоду Касьяну поклоняется 
 Без стыда, без сорому, 
 А грех свой на уме держит. 
 Молоды Касьян сын Михайлович 
 Тою рученькой правою размахивает 
 По тем яствам сахарныем, 
 Крестом огражает и благословляет, 
 Пьют-едят, потешаются. 
 Втапоры молоды Касьян сын Михайлович 
 Вынимал из сумы книжку свою, 
 Посмотрел и число показал, 
 Что много мы, братцы, пьем-едим, прохлажаемся, 
 Уже третей день в доходе идет, 
 И пора нам, братцы, в путь идти. 
 Вставали калики на резвы ноги, 
 Спасову образу молятся 
 И бьют челом князю Владимиру 
 С молодой княгиней Апраксевной 
 За хлеб, за соль его, 
 И прощаются калики с князем Владимиром 
 И с молодою княгинею Апраксевною. 
 Собрались они и в путь пошли 
 До своего монастыря Боголюбова 
 И до пустыни Ефимьевы. 
 То старина, то и деянье.

Иван гостиной сын

 В стольном в городе во Киеве, 
 У славного князя Владимира 
 Было пированья, - почестной пир, 
 Было столованья - почестной стол 
 На многи князи-бо́яра 
 И на русския могучия бога́тыри 
 И гости богатыя. 
 Будет день в половина дня, 
 Будет пир во полупире, 
 Владимир-князь распотешился, 
 По светлой гридне похаживает, 
 Таковы слова поговаривает: 
 "Гой еси, князи и бо́яра 
 И все русския могучия бога́тыри! 
 Есть ли в Киеве таков человек, 
 Кто б похвалился на три́ ста́ жеребцов, 
 На три́ ста́ жеребцов и на три́ жеребца похваленые:  
 Сив жеребец да кологрив жеребец, 
 И которой полонен Воронко во Большой орде, 
 Полонил Илья Муромец сын Иванович 
 Как у молода Тугарина Змеевича, - 
 Из Киева бежать до Чернигова 
 Два девяносто-то мерных верст 
 Промеж; обедней и заутренею?" 
 Как бы большой за меньшого хоронится, 
 От меньшого ему тут, князю, ответу нету. 
 Из того стола княженецкого 
 Из той скамьи богатырския 
 Выступается Иван Гостиной сын, 
 И скочил на свое место богатырское 
 Да кричит он, Иван, зычным голосом: 
 "Гой еси ты, сударь, ласковой Владимир-князь! 
 Нет у тебя в Киеве охотников 
 А и быть перед князем невольником! 
 Я похвалюсь на три́ ста́ жеребцов 
 И на три жеребца похваленыя: 
 А сив жеребец да кологрив жеребец 
 Да третей жеребец - полонян Воронко, 
 Да которой полонян во Большой орде, 
 Полонил Илья Муромец сын Иванович 
 Как у молода Тугарина Змеевича, - 
 Ехать дорога не ближняя 
 И скакать из Киева до Чернигова 
 Два девяносто-то мерных верст 
 Промежу обедни и заутрени, 
 Ускоки давать кониныя, 
 Что выметывать раздолья широкия. 
 А бьюсь я, Иван, о велик заклад: 
 Не о сте рублях, не о тысячу - 
 О своей буйной голове!" 
 За князя Владимира держат поруки крепкия 
 Все тут князи и бо́яра, 
 Тута-де гости-корабельщики: 
 Закладу они за князя кладут на сто тысячей, 
 А никто-де тут за Ивана поруки не держит. 
 Пригодился тут владыка черниговский, 
 А и он-то за Ивана поруку держит, 
 Те он поруки крепкия, 
 Крепкия на сто тысячей. 
 Подписался молоды Иван Гостиной сын, 
 Он выпил чару зелена вина в полтора ведра, 
 Походил он на конюшну белодубову, 
 Ко своему доброму коню, 
 К бурочку-косматочку, троелеточку, 
 Падал ему в правое копытечко, 
 Плачет Иван, что река течет: 
 "Гой еси ты, мой доброй конь, 
 Бурочко-косматочко, троелеточко! 
 Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь, 
 А пробил я, Иван, буйну голову свою 
 Со тобою, добры́м конем, 
 Бился с князем о велик заклад, 
 А не о сте рублях, не о тысячу, - 
 Бился с ним о сте тысячей, 
 Захвастался на три́ ста́ жеребцо́в, 
 А на три́ жеребца похваленыя: 
 Сив жеребец да кологрив жеребец, 
 И третей жеребец - полонян Воронко, - 
 Бегати-скакать на добрых на конях, 
 Из Киева скакать до Чернигова 
 Промежу обедни, заутрени, 
 Ускоки давать кониныя, 
 Что выметывать раздолья широкия". 
 Провещется ему доброй конь, 
 Бурочко-косматочко, троелеточко, 
 Человеческим русским языком: 
 "Гой еси, хозяин ласковой мой! 
 Ни о чем ты, Иван, не печалуйся: 
 Сива жеребца - того не боюсь, 
 Кологрива жеребца - того не блюдусь, 
 В задор войду - у Воронка уйду. 
 Только меня води по три зари́, 
 Медвяною сытою пои́, 
 И сорочинским пшеном корми. 
 И пройдут те дни срочныя 
 И те часы урочныя, 
 Придет от князя грозен посол 
 По тебя-то, Ивана Гостиного, 
 Чтобы бегати-скакати на добрых на конях, 
 Не седлай ты меня, Иван, добра́ коня, 
 Только берись за шелко́в поводо́к, 
 Поведешь по двору княженецкому, 
 Вздень на себя шубу соболиную, 
 Да котора шуба в три тысячи, 
 Пуговки в пять тысячей. 
 Поведешь по двору княженецкому, 
 А стану-де я, бурка, передо́м ходить, 
 Копытами за шубу посапывати 
 И по черному соболю выхватывати, 
 На все стороны побрасовати, - 
 Князи-бояра подивуются, 
 И ты будешь жив - шубу наживешь, 
 А не будешь жив - будто нашивал". 
 По-сказаному и по-писаному 
 От великого князя посол пришел, 
 А зовет-то Ивана на княженецкой двор. 
 Скоро-де Иван наряжается, 
 И вздевал на себя шубу соболиную, 
 Которой шубы цена три тысячи, 
 А пуговки вольящетыя в пять тысячей 
 И повел он коня за шелко́в поводок. 
 Он будет-де Иван середи двора княженецкого, 
 Стал его бурко передом ходить, 
 И копытами он за шубу посапывати, 
 И по черному соболю выхватывати, 
 Он на все стороны побрасовати, - 
 Князи и бояра дивуются, 
 Купецкия люди засмотрелися. 
 Зрявкает бурко по-туриному, 
 Он шип пустил по-змеиному, 
 Три́ ста́ жеребцов испужалися, 
 С княженецкого двора разбежалися, 
 Сив жеребец две ноги изломил, 
 Кологрив жеребец - тот и голову сломил, 
 Полонян Воронко в Золоту орду бежит, 
 Он, хвост подняв, сам всхрапывает. 
 А князи-то и бояра испужалися, 
 Все тут люди купецкия 
 Окорачь они по́ двору наползалися. 
 А Владимир-князь со княгинею печален стал, 
 По подполью наползалися. 
 Кричит сам в окошечко косящетое: 
 "Гой еси ты, Иван Гостиной сын, 
 Уведи ты уродья со двора долой - 
 Про́сты поруки крепкия, 
 Записи все изодраныя!" 
 Втапоры владыка черниговской 
 У великого князя на почестном пиру́ 
 Велел захватить три корабля на быстро́м Непру́, 
 Велел похватить ка́рабли 
 С теми товары заморскими, - 
 А князи-де и бояра никуда от нас не уйдут. 

Высота ли, высота поднебесная

 Высока ли высота поднебесная, 
 Глубока глубота окиян-море, 
 Широко раздолье по всей земле, 
 Глубоки омуты Непровския, 
 Чуден крест Леванидовской, 
 Долги плеса Чевылецкия, 
 Высокия горы Сорочинския, 
 Темны леса Брынския, 
 Черны грязи Смоленския, 
 А и быстрыя реки понизовския. 
 При царе Давыде Евсеевиче, 
 При старце Макарье Захарьевиче, 
 Было беззаконство великое: 
 Старицы по кельям - родильницы, 
 Чернецы по дорогам - разбойницы, 
 Сын с отцом на суд идет, 
 Брат на брата с боем идет, 
 Брат сестру за себя емлет. 
 Из далеча чиста поля 
 Выскакал тут, выбегал 
 Суровец-богатырь Суздалец, 
 Богатого гостя, заморе́нин сын. 
 Он бегает-скачет по чисту полю, 
 Спрашивает себе сопротивника, 
 Себе сильна-могуча богатыря 
 Побиться, подраться, поратиться, 
 Силы богатырски протведати, 
 А могучи плечи приоправити. 
 Он бегал-скакал по чисту полю, 
 Хоботы метал по темным лесам - 
 Не нашел он в поле сопротивника. 
 И поехал ко городу Покидошу, 
 И приезжал ко городу Покидошу. 
 Во славном городе Покидоше, 
 У князя Михаила Ефимонтьевича, 
 У него князя почестной пир. 
 А и тут молодцу пригодилося, 
 Приходил на княженецкой двор, 
 Походил во гридню во светлую, 
 Спасову образу молится, 
 Великому князю поклоняются. 
 А князь Михаила Ефимонтьевич 
 Наливал чару зелена вина в полтора ведра, 
 Подает ему, доброму молодцу, 
 А и сам говорил таково слово: 
 "Как, молодец, именем зовут, 
 Как величать по изотчеству?" 
 Стал молодец он рассказовати: 
 "Князь де Михаила Ефимонтьевич, 
 А меня зовут, добра молодца, 
 Суровец-богатырь Суздалец, 
 Богатого гостя, заморёнин сын". 
 А и тут князю то слово полюбилося, 
 Посадил его за столы убраныя, 
 В ту скамью богатырскую 
 Хлеба с солью кушати 
 И довольно пити, прохлаждатися.

Щелкан Дудентевич

 А и деялося в орде, 
 Передеялось в Большой: 
 На стуле золоте, 
 На рытом бархоте, 
 На червчатой камке 
 Сидит тут царь Азвяк, 
 Азвяк Таврулович; 
 Суды рассуживает 
 И ряды разряживает, 
 Костылем размахивает 
 По бритым тем усам, 
 По татарским тем головам, 
 По синим плешам. 
 Шурьев царь дарил, 
 Азвяк Таврулович, 
 Городами стольными: 
 Василья на Плесу, 
 Гордея к Вологде, 
 Ахрамея к Костроме, 
 Одного не пожаловал - 
 Любимого шурина 
 Щелкана Дюдентевича. 
 За что не пожаловал? 
 И за то он не пожаловал, - 
 Его дома не случилося. 
 Уезжал-то млад Щелкан 
 В дальную землю Литовскую, 
 За моря синея. 
 Брал он, млад Щелкан, 
 Дани-невыходы, 
 Царски невыплаты. 
 С князей брал по сту рублев, 
 С бояр по пятидесят, 
 С крестьян по пяти рублев; 
 У которого денег нет, 
 У того дитя возьмет; 
 У которого дитя нет, 
 У того жену возьмет; 
 У которого жены-то нет, 
 Того самого головой возьмет. 
 Вывез млад Щелкан 
 Дани-выходы, 
 Царския невыплаты; 
 Вывел млад Щелкан 
 Коня во сто рублев, 
 Седло во тысячу. 
 Узде цены ей нет: 
 Не тем узда дорога, 
 Что вся узда золота, 
 Она тем, узда, дорога - 
 Царское жалованье, 
 Государево величество, 
 А нельзя, дескать, тое узды 
 Ни продать, ни променять 
 И друга дарить, 
 Щелкана Дюдентевича. 
 Проговорит млад Щелкан, 
 Млад Дюдентевич: 
 "Гой еси, царь Азвяк, 
 Азвяк Таврулович! 
 Пожаловал ты молодцов, 
 Любимых шуринов, 
 Двух удалых Борисвичев, 
 Василья на Плесу, 
 Гордея! к Вологде, 
 Ахрамея к Костроме, 
 Пожалуй ты, царь Азвяк, 
 Пожалуй ты меня 
 Тверью старою, 
 Тверью богатою, 
 Двумя братцами родимыми, 
 Дву удалыми Борисовичи". 
 Проговорит царь Азвяк, 
 Азвяк Таврулович: 
 "Гой еси, шурин мой 
 Щелкан Дюдентевич, 
 Заколи-тка ты сына своего, 
 Сына любимого, 
 Крови ты чашу нацеди, 
 Выпей ты крови тоя, 
 Крови горячия, 
 И тогда я тебя пожалую 
 Тверью старою, 
 Тверью богатою, 
 Двумя братцами родимыми, 
 Дву удалыми Борисовичи!" 
 Втапоры млад Щелкан 
 Сына своего заколол, 
 Чашу крови нацедил, 
 Крови горячия, 
 Выпил чашу тоя крови горячия. 
 А втапоры царь Азвяк 
 За то его пожаловал 
 Тверью старою, 
 Тверью богатою, 
 Двумя братцы родимыми, 
 Два удалыми Борисовичи, 
 И втепоры млад Щелкан 
 Он судьею насел 
 В Тверь-ту старую, 
 В Тверь-ту богатую. 
 А немного он судьею сидел: 
 И вдовы-то бесчестити, 
 Красны девицы позорити, 
 Надо всеми наругатися, 
 Над домами насмехатися. 
 Мужики-то старыя, 
 Мужики-то богатыя, 
 Мужики посадския 
 Они жалобу приносили 
 Двум братцам родимыем, 
 Двум удалым Борисовичам. 
 От народа они с поклонами пошли, 
 С честными подарками, 
 И понесли они честныя подарки 
 Злата-серебра и скатного земчуга. 
 Изошли его в доме у себя, 
 Щелкана Дюдентевича, - 
 Подарки принял от них, 
 Чести не воздал им. 
 Втепоры млад Щелкан 
 Зачванился он, загорденился, 
 И они с ним раздорили. 
 Один ухватил за волосы, 
 А другой за ноги, 
 И тут его разорвали. 
 Тут смерть ему случилася, 
 Ни на ком не сыскалося.

Михайла Скопин

 Как бы во сто двадцать седьмом году, 
 В седьмом году восьмой тысячи 
 А и деялось-учинилося, 
 Кругом сильна царства Московского 
 Литва облегла со все четыре стороны, 
 А и с нею сила сорочина долгополая, 
 И те черкасы пятигорские, 
 Еще ли калмыки с татарами, 
 Со татарами, со башкирцами, 
 Еще чукши с алюторами; 
 Как были припасы многие: 
 А и царские и княженецкие, 
 Боярские и дворянские - 
 А нельзя ни пройти, ни проехати 
 Ни конному, ни пешему 
 И ни соколом вон вылетети 
 А из сильна царства Московского 
 И великого государства Российского. 
 А Скопин-князь Михайла Васильевич, 
 Он правитель царству Московскому, 
 Обережатель миру крещеному 
 И всей нашей земли святорусския, 
 Что ясен сокол вон вылетывал, 
 Как бы белой кречет вон выпархивал, 
 Выезжал воевода московской князь, 
 Скопин-князь Михайла Васильевич, 
 Он поход чинил ко Нову-городу. 
 Как и будет Скопин во Нове-граде, 
 Приезжал он, Скопин, на съезжей двор, 
 Походил во избу во съезжую, 
 Садился Скопин на ременчат стул, 
 А и берет чернилицу золотую, 
 Как бы в ней перо лебединое, 
 И берет он бумагу белую, 
 Писал ярлыки скорописчаты 
 Во Свицкую землю, Саксонскую 
 Ко любимому брату названому, 
 Ко свицкому королю Карлосу. 
 А от мудрости слово поставлено: 
 "А и гой еси, мой названой брат, 
 А ты свицкий король Карлус! 
 А и смилуйся-смилосердися, 
 Смилосердися, покажи милость: 
 А и дай мне силы на подмочь, 
 Наше сильно царство Московское 
 Литва облегла со все четыре стороны, 
 Приступила сорочина долгополая, 
 А и те черкасы пятигорския, 
 А и те калмыки со башкирцами, 
 А и те чукши с алюторами, 
 И не можем мы с ними управиться. 
 Я закладоваю три города русския". 
 А с ярлыками послал скоро почтаря, 
 Своего любимого шурина, 
 А того Митрофана Фунтосова. 
 Как и будет почтарь в Полувецкой орде 
 У честна короля, честного Карлуса, 
 Он въезжает прямо на королевской двор, 
 А ко свицкому королю Карлусу, 
 Середи двора королевского 
 Скочил почтарь со добра коня, 
 Вязал коня к дубову столбу, 
 Сумы похватил, сам во палаты идет. 
 Ни за че́м почтарь не замешкался, 
 Приходит во палату белокаменну, 
 Расковыривал сумы, вынимал ярлыки, 
 Он кладет королю на круглой стол. 
 Принимавши, король распечатывает, 
 Распечатал, сам просматривает, 
 И печальное слово повыговорил: 
 "От мудрости слово поставлено - 
 От любимого брата названого, 
 Сконина-князя Михайла Васильевича: 
 Как просит силы на подмочь, 
 Закладывает три города русская". 
 А честны король, честны Карлусы 
 Показал ему милость великую, 
 Отправляет силы со трех земель: 
 А и первыя силы - то свицкия, 
 А другия силы - саксонския, 
 А и третия силы - школьския, 
 Того ратного люду ученого 
 А не много, и не мало - сорок тысячей. 
 Прибыла сила во Нов-город, 
 Из Нова-города в каменну Москву. 
 У ясна сокола крылья отросли, 
 У Скопина-князя думушки прибыло. 
 А поутру рано-ранешонько 
 В соборе Скопин он заутреню отслужил, 
 Отслужил, сам в поход пошел,  
 Подымавши знаменье царские: 
 А на знаменье было написано 
 Чуден Спас со Пречистою, 
 На другой стороне было написано 
 Михайло и Таврило архангелы, 
 Еще вся тута сила небесная. 
 В восточную сторону походом пошли - 
 Они вырубили чудь белоглазую 
 И ту сорочину долгополую; 
 В полуденную сторону походом пошли - 
 Прекротили черкас пятигорскиех, 
 А немного дралися, скоро сами сдались - 
 Еще ноне тут Малороссия; 
 А на северну сторону походом пошли - 
 Прирубили калмык со башкирцами; 
 А на западну сторону и в ночь пошли - 
 Прирубили чукши с алюторами. 
 А кому будет божья помочь - 
 Скопину-князю Михайлу Васильевичу: 
 Он очистил царство Московское 
 И велико государство Российское. 
 На великих тех на радостях 
 Служили обедни с молебнами 
 И кругом города ходили в каменной Москвы. 
 Отслуживши обедни с молебнами 
 И всю литургию великую. 
 На великих на радостях пир пошел, 
 А пир пошел и великой стол 
 И Скопина-князя Михайла Васильевича, 
 Про весь православной мир. 
 И велику славу до веку поют 
 Скопину-князю Михайлу Васильевичу. 
 Как бы малое время замешкавши, 
 А во той же славной каменной Москвы 
 У того ли было князя Воротынского 
 Крестили младого князевича, 
 А Скопин-князь Михайла кумом был, 
 А кума была дочи Малютина 
 Того Малюты Скурлатова. 
 У того-то князя Воротынского 
 Как будет и почестной стол, 
 Тута было много князей и бояр и званых гостей. 
 Будет пир во полупире, 
 Княженецкой стол во полустоле, 
 Как пьяниньки тут расхвастались: 
 Сильны хвастает силою, 
 Богатой хвастает богатеством, 
 Скопин-князь Михайла Васильевич 
 А и не пил он зелена вина, 
 Только одно пиво пил и сладкой мед, 
 Не с большого хмелю он похвастается: 
 "А вы, глупой народ, неразумныя! 
 А все вы похваляетесь безделицей, 
 Я, Скопин Михайла Васильевич, 
 Могу, князь, похвалитися, 
 Что очистил царство Московское 
 И велико государство Российское, 
 Еще ли мне славу поют до́ веку 
 От старого до малого, 
 А от малого до веку моего". 
 А и тут боярам за беду стало, 
 В тот час они дело сделали: 
 Поддернули зелья лютого, 
 Подсыпали в стакан, в меды сладкия, 
 Подавали куме его крестовыя, 
 Малютиной дочи Скурлатовой. 
 Она знавши, кума его крестовая, 
 Подносила стакан меду сладкого 
 Скопину-князю Михайлу Васильевичу. 
 Примает Скопин, не отпирается, 
 Он выпил стакан меду сладкого, 
 А сам говорил таково слово, 
 Услышал во утробе неловко добре: 
 "А и ты съела меня, кума крестовая, , 
 Малютина дочи Скурлатова! 
 А зазнаючи мне со зельем стакан подала, 
 Съела ты меня, змея подколодная!" 
 Голова с плеч покатилася, 
 Он и тут, Скопин, скоро со пиру пошел, 
 Он садился, Скопин, на добра коня, 
 Побежал к родимой матушке. 
 А только успел с нею проститися, 
 А матушка ему пенять стала: 
 "Гой еси, мое чадо милая, 
 Скопин-князь Михайла Васильевич! 
 Я тебе приказовала, 
 Не велела ездить ко князю Воротынскому, 
 А и ты меня не послушался. 
 Лишила тебя свету белого 
 Кума твоя крестовая, 
 Малютина дочи Скурлатова!" 
 Он к вечеру, Скопин, и преставился. 
 То старина, то и деянье 
 Как бы синему морю на утишенье, 
 А быстрым рекам слава до моря, 
 Как бы добрым людям на послу́шанье, 
 Молодым молодцам на перени́манье, 
 Еще нам, веселым молодцам, на поте́шенье, 
 Сидючи в беседе смиренныя, 
 Испиваючи мед зелена вина; 
 Где-ка пива пьем, тут и честь воздаем 
 Тому боярину великому 
 И хозяину своему ласкову.

Князь Роман жену терял

 А князь Роман жену терял, 
 Жену терял, он тело терзал, 
 Тело терзал, во реку бросал, 
 Во ту ли реку во Смородину. 
 Слеталися птицы разныя, 
 Сбегалися звери дубравныя; 
 Откуль взялся млад сизой орел, 
 Унес он рученьку белую, 
 А праву руку с золотым перстнем. 
 Схватилася молода княжна, 
 Молода княжна Анна Романовна: 
 "Ты гой еси, сударь мой батюшка, 
 А князь Роман Васильевич! 
 Ты где девал мою матушку?" 
 Ответ держит ей князь Роман, 
 А князь Роман Васильевич: 
 "Ты гой еси, молода княжна, 
 Молода душа Анна Романовна! 
 Ушла твоя матушка мытися, 
 А мытися и белитися, 
 А в цветно платье наряжатися". 
 Кидалась молода княжна, 
 Молода душа Анна Романовна: 
 "Вы гой еси, мои нянюшки-мамушки, 
 А сенные красны девушки! 
 Пойдем-то со мной на высокие теремы 
 Смотреть мою сударыню-матушку, 
 Каково она моется, белится, 
 А в цветно платье наряжается". 
 Пошла она, молода княжна, 
 Со своими няньки-мамками, 
 Ходила она по всем высокем теремам, 
 Не могла-то найти своей матушки. 
 Опять приступила к батюшке: 
 "Ты гой еси, сударь мой батюшка, 
 А князь Роман Васильевич! 
 А где ты девал мою матушку? 
 Не могли мы сыскать в высокиех те́ремах". 
 Проговорит ей князь Роман, 
 А князь Роман Васильевич: 
 "А и гой еси ты, молода княжна, 
 Молода душа Анна Романовна, 
 Со своими няньками-мамками, 
 Со сенными красными девицами 
 Ушла твоя матушка родимая, 
 Ушла во зеленой сад, 
 Во вишенье, в орешенье!" 
 Пошла ведь тут молода княжна 
 Со няньками-мамками во зеленой сад, 
 Весь повыгуляли, никого́ не нашли в зеленом саду, 
 Лишь только в зеленом саду увидели, 
 Увидели новую диковинку: 
 Неоткуль взялся млад сизой орел, 
 В когтях несет руку белую, 
 А и белу руку с золотым перстнем; 
 Уронил он, орел, белу руку, 
 Белу руку с золотым перстнем 
 Во тот ли зеленой сад. 
 А втапоры нянюшки-мамушки  
 Подхватили они рученьку белую,  
 Подавали они молодой княжне, 
 Молодой душе Анне Романовне. 
 А втапоры Анна Романовна 
 Увидела она белу руку, 
 Опа́зновала она хорош золот перстень 
 Ее родимыя матушки; 
 Ударилась о сыру землю, 
 Как белая лебедушка скрикнула, 
 Закричала тут молода княжна: 
 "А и гой еси вы, нянюшки-мамушки 
 А сенныя красныя девушки! 
 Бегите вы скоро на быстру реку, 
 На быстру реку Смородину, 
 А что тамо птицы слетаются, 
 Дубравныя звери сбегаются?" 
 Бросалися нянюшки-мамушки 
 А сенныя красныя девушки: 
 Покрай реки Смородины 
 Дубравныя звери кости делят, 
 Сороки, вороны кишки тащат. 
 А ходит тут в зеленом саду 
 Молода душа Анна Романовна, 
 А носит она руку белую, 
 А белу руку с золотым перстнем, 
 А только ведь нянюшки 
 Нашли они пусту голову, 
 Сбирали они с пустою головой 
 А все тут кости и ребрушки, 
 Хоронили они и пусту голову 
 Со темя костьми, со ребрушки 
 И ту белу руку с золотым перстнем.

Про гостя Терентиша

 В стольном Нове-городе, 
 Было в улице во Юрьевской, 
 В слободе было Терентьевской, 
 А и жил-был богатой гость, 
 А по именю Терентиша. 
 У него двор на целой версте, 
 А кругом двора железной тын, 
 На тынинке по маковке, 
 А и есть по земчуженке; 
 Ворота были вальящетыя, 
 Вереи хрустальныя, 
 Подворотина - рыбий зуб. 
 Середи двора гридня стоит, 
 Покрыта седых бобров, 
 Потолок черных соболей, 
 А и матица-то валженая, 
 Была печка муравленая, 
 Середа была кирпичная, 
 А на се́реди кроватка стоит, 
 Да кровать слоновых костей, 
 На кровати перина лежит, 
 На перине зголовье лежит, 
 На зголовье - молодая жена 
 Авдотья Ивановна. 
 Она с вечера трудна-больна, 
 Со полуночи недужна вся: 
 Расходился недуг в голове, 
 Разыгрался утин в хребте, 
 Пустился недуг к сердцу, 
 А пониже ея пупечка, 
 Да повыше коленечка, 
 Между ног, килди-милди. 
 Говорила молода жена 
 Авдотья Ивановна: 
 "А и гой еси, богатой гость, 
 И по именю Терентиша, 
 Возьми мои золотые ключи, 
 Отмыкай окован сундук, 
 Вынимай денег сто рублев, 
 Ты поди дохтуров добывай, 
 Во́лхи-то спрашивати". 
 А втапоры Терентиша 
 Он жены своей слушался, 
 И жену-то во любви держал. 
 Он взял золоты ее ключи, 
 Отмыкал окован сундук, 
 Вынимал денег сто рублев 
 И пошел дохтуров добывать. 
 Он будет, Терентиша, 
 У честна креста Здвиженья, 
 У жива моста калинова, 
 Встречу Терентишу веселыя скоморохи. 
 Скоморохи - люди вежливый, 
 Скоморохи очестливыя, 
 Об ручку Терентью челом: 
 "Ты здравствую, богатой гость, 
 И по именю Терентиша! 
 Доселева те слыхом не слыхать, 
 И доселева видом не видать, 
 А и ноне ты, Терентиша, 
 А и бродишь по чисту́ полю́. 
 Что корова заблудящая, 
 Что ворона залетящая". 
 А и на то-то он не сердится, 
 Говорит им Терентиша: 
 "Ай вы гой, скоморохи-молодцы! 
 Что не сам я, Терентей, зашел, 
 И не конь-то богатого завез, 
 Завела нужда-бедность... 
 У меня есть молодая жена 
 Авдотья Ивановна, 
 Она с вечера трудна-больна, 
 Со полуночи недужна вся: 
 Расходился недуг в голове, 
 Разыгрался утин в хребте, 
 Пустился недуг к сердцу, 
 Пониже ее пупечка, 
 Что повыше коленечка, 
 Между ног, килди-милди. 
 А кто бы-де недугам пособил. 
 Кто недуги бы прочь отгонил 
 От моей молодой жены, 
 От Авдотьи Ивановны, 
 Тому дам денег сто рублев 
 Без едыныя денежки". 
 Веселыя молодцы догадалися, 
 Друг на друга оглянулися, 
 А сами усмехнулися: 
 "Ай ты гой еси, Терентиша, 
 Ты нам что за труды заплатишь?" - 
 "Вот вам даю сто рублев!" 
 Повели его, Терентиша, 
 По славному Нову-городу, 
 Завели его, Терентиша, 
 Во тот во темной ряд, 
 А купили шелковой мех, 
 Дали два гроша мешок; 
 Пошли они во червленой ряд, 
 Да купили червленой вяз, 
 А и дубину ременчетую - 
 Половина свинцу налита, 
 Дали за нее десять алтын. 
 Посадили Терентиша 
 Во тот шелковой мех, 
 Мехоноша за плеча взял. 
 Пошли они, скоморохи, 
 Ко Терентьеву ко двору. 
 Молода жена опасливая 
 В окошечко выглянула: 
 "Ай вы гой еси, веселыя молодцы, 
 Вы к чему на двор идете, 
 Что хозяина в доме нет?" 
 Говорят веселыя молодцы: 
 А и гой еси, молодая жена, 
 Авдотья Ивановна, 
 А и мы тебе челобитье несем 
 От гостя богатого 
 И по имени Терентиша!" 
 И она спохватилася за то: 
 "Ай вы гой еси, веселыя молодцы, 
 Где его видели, 
 А где про его слышали?" 
 Отвечают веселыя молодцы: 
 "Мы его слышали, 
 Сами доподлинно видели 
 У честна креста Здвиженья, 
 У жива моста калинова, 
 Голова по собе его лежит, 
 И вороны в жопу клюют". 
 Говорила молодая жена 
 Авдотья Ивановна: 
 "Веселыя скоморохи! 
 Вы подите во светлую гридню, 
 Садитесь на лавочки, 
 Поиграйте во гусельцы 
 И пропойте-ка песенку 
 Про гостя богатого, 
 Про старого ... сына, 
 И по именю Терентиша, 
 Во дому бы его век не видать!" 
 Веселыя скоморохи 
 Садилися на лавочки, 
 Заиграли во гусельцы, 
 Запели они песенку: 
 "Слушай, шелковой мех, 
 Мехоноша за плечами, 
 А слушай, Терентей-гость, 
 Что про тебя говорят, 
 Говорит молодая жена 
 Авдотья Ивановна 
 Про стара мужа Терентиша, 
 Про старого ... сына: 
 "Во дому бы тебя век не видать!" 
 Шевелись, шелковой мех, 
 Мехоноша за плечами, 
 Вставай-ка, Терентиша, 
 Лечить молодую жену! 
 Бери червленой вяз, 
 Ты дубину ременчетую, 
 Походи-ка, Терентиша, 
 По своей светлой гридни 
 И по се́реди кирпищетой 
 Ко занавесу белому, 
 Ко кровати слоновых костей, 
 Ко перине ко пуховыя, 
 А лечи-ка ты, Терентиша, 
 А лечи-ка ты молоду жену 
 Авдотью Ивановну!" 
 Вставал же Терентиша, 
 Ухватил червленой вяз, 
 А дубину ременчетую - 
 Половина свинцу налита. 
 Походил он, Терентиша, 
 По своей светлой гридне 
 За занавесу белую, 
 Ко кровати слоновых костей. 
 Он стал молоду жену лечить. 
 Авдотью Ивановну: 
 Шлык с головы у нея сшиб. 
 Посмотрит Терентиша 
 На кровать слоновых костей, 
 На перину на пуховую, - 
 А недуг-от пошевеливается 
 Под одеялом соболиныем. 
 Он-то, Терентиша, 
 Недуга-то вон погнал, 
 Что дубиною ременчетою, 
 А недуг-от непутем в окошко скочил, 
 Чуть головы не сломил, 
 На карачках ползает, 
 Едва от окна отполз. 
 Он оставил, недужиша, 
 Кафтан хруше́той камки, 
 Камзол баберековой, 
 А и денег пятьсот рублев. 
 Втапоры Терентиша 
 Дал еще веселым 
 Другое сто рублев 
 За правду великую. 

Из монастыря Боголюбова старец Игренищо

 Из монастыря да из Боголюбова 
 Идет старец Игренища, 
 Игренища-Кологренища, 
 А и ходит он по монастырю, 
 Просил честныя милостыни, 
 А чем бы старцу душа спасти, 
 Душа спасти, душа спасти, ее в рай спусти. 
 Пришел-то старец под окошечко 
 К человеку к тому богатому, 
 Просил честную он милостыню, 
 Просил редечки горькия, 
 Просил он капусты белыя, 
 А третьи - свеклы красныя. 
 А тот удалой господин добре 
 Сослал редечки горькия 
 И той капусты он белыя, 
 А и той свеклы красныя 
 А с тою ли девушкой поваренною. 
 Сошла та девка со двора она 
 И за те за вороты за широкия, 
 Посмотрит старец Игренища-Кологренища 
 Во все четыре он во стороны, 
 Не увидел старец он Игренища 
 Во всех четырех во сторонушках 
 Никаких людей не шатаются, не матаются, 
 И не рад-то старец Игренища 
 А и тое ли редечки горькия, 
 А и той капусты белыя, 
 А третьи - свеклы красныя, 
 А и рад-то девушке-чернавушке. 
 Ухватил он девушку-чернавушку, 
 Ухватил он, посадил в мешок, 
 Со тою-то редькою горькою, 
 И со той капустой белою, 
 И со той со свеклой со красною. 
 Пошел он старец по мона́стырю, 
 И увидели его ребята десятильниковы, 
 И бросалися ребята они ко старцу, 
 Хватали они шилья сапожные, 
 А и тыкали у старца во шелковый мешок: 
 Горька редька рыхнула, 
 Белая капуста крикнула, 
 Из красной свеклы росол пошел. 
 А и тута ребята десятильниковы, 
 Они тута со старцем заздорили. 
 А и молится старец Игренища, 
 А Игренища-Кологренища: 
 "А и гой вы еси, ребята десятильниковы! 
 К чему старца меня обидите? 
 А меня вам обидеть - не корысть получить. 
 Будьте-тка вы ко мне в Боголюбов монастырь. 
 А и я молодцов вас пожалую: 
 А и первому дам я пухов колпак, 
 А и век-то носить, да не износить; 
 А другому дам камчат кафтан, 
 Он весь-то во тетивочку повыстеган; 
 А третьему дам сапожки зелен сафьян 
 Со теми подковами немецкими". 
 А и тут ему ребята свободу дают, 
 И ушел он, старец Игренища, 
 А Игренища-Кологренища 
 Во убогия он свои во келейки. 
 А по утру раненько-ранешонько 
 Не изробели ребята десятильниковы, 
 Промежу обедни, заутрени 
 Пришли они, ребята десятильниковы, 
 Ходят они по мона́стырю, 
 А и спрашивают старца Игренища, 
 Игренища-Кологренища. 
 А увидел сам старец Игренища, 
 Он тем-то ребятам поклоняется, 
 А слово сказал им ласковое: 
 "Вы-то, ребята разумныя, 
 Пойдем-ка ко мне, в келью идите". 
 Всем рассказал им подробно все: 
 А четверть пройдет - другой приди, 
 А всем рассказал, по часам рассказал. 
 Монастырски часы были верныя, 
 А который побыстрее их, ребят, 
 Наперед пошел ко тому старцу ко Игренищу. 
 Первому дал он пухов колпак: 
 А брал булаву в полтретья пуда, 
 Бил молодца по буйной голове - 
 Вот молодцу пухов колпак, 
 Век носить, да не износить, 
 Поминать старца Игренища. 
 И по тем часам монастырскием 
 А и четверть прошла - другой пришел. 
 А втапоры старец Игренища 
 Другому дает кафтан камчатной: 
 Взял он плетку шелковую, 
 Разболок его, детину, донага, 
 Полтараста ударов ему в спину влепил. 
 А и тех-то часов монастырскиех 
 Верно та их четверть прошла, 
 И третей молодец во монастырь пошел 
 Ко тому старцу ко Игренищу, 
 Допрошался старца Игренища. 
 И завидел его старец Игренища, 
 Игренища-Кологренища, 
 А скоро удобрил и в келью взял, 
 Берет он полено березовое, 
 Дает ему сапожки зелен сафьян: 
 А и ногу перешиб и другою подломил. 
 "А вот вы, ребята десятильниковы, 
 Всех я вас, ребят, пожаловал: 
 Первому дал пухов колпак, 
 А и тот ведь за кельей валяется; 
 А другому наделил я камчат кафтан, 
 А и тот не ушел из монастыря; 
 А последнему - сапожки зелен сафьян, 
 А и век ему носить, да не износить". 

Чурилья-игуменья

 Да много было в Киеве божьих церквей, 
 А больше того почестных монастырей; 
 А и не было чуднее Благовещения Христова. 
 А у всякой церкви по два попа, 
 Кабы по два попа, по два дьякона 
 И по малому певчему, по дьячку; 
 А у нашего Христова Благовещенья честного 
 А был у нас-де Иван пономарь, 
 А горазд-де Иванушка он к заутрени звонить. 
 Как бы русая лиса голову клонила, 
 Пошла-то Чурилья к заутрени: 
 Будто галицы летят, за ней старицы идут, 
 По правую руку идут сорок девиц, 
 Да по левую руку друга сорок, 
 Позади ее девиц и сметы нет. 
 Девицы становилися по крылосам, 
 Честна Чурилья в алтарь пошла. 
 Запевали тут девицы четью петь, 
 Запевали тут девицы стихи верхний, 
 А поют они на крылосах, мешаются, 
 Не по-старому поют, усмехаются. 
 Проговорит Чурилья-игуменья: 
 "А и Федор-дьяк, девей староста! 
 А скоро походи ты по крылосам, 
 Ты спроси, что поют девицы, мешаются, 
 А мешаются девицы, усмехаются". 
 А и Федор-дьяк стал их спрашивать: 
 "А и старицы-черницы, души красныя девицы! 
 А что вы поете, сами мешаетесь, 
 Промежу собой, девицы, усмехаетесь?" 
 Ответ держут черницы, души красныя девицы: 
 "А и Федор-дьяк, девей староста! 
 А сором сказать, грех утаить, 
 А и то поем, девицы, мешаемся, 
 Промежу собой, девицы, усмехаемся: 
 У нас нету дьяка-запевальщика, 
 А и молоды Стафиды Давыдьевны, 
 А Иванушки-пономаря зде же нет". 
 А сказал он, девей староста, 
 А сказал Чурилье-игуменье: 
 "То девицы поют, мешаются, 
 Промежу собой, девицы, усмехаются: 
 Нет у них дьяка-запевальщика, 
 Стафиды Давыдьевны, пономаря Иванушки". 
 И сказала Чурилья-игуменья: 
 "А ты, Федор-дьяк, девей староста! 
 А скоро ты побеги по монастырю, 
 Скоро обойди триста келей, 
 Поищи ты Стафиды Давыдьевны. 
 Али Стафиды ей мало можется, 
 Али стоит она перед богом молится?" 
 А Федор-дьяк заскакал, забежал, 
 А скоро побежал по монастырю; 
 А скоро обходил триста келей, 
 Дошел до Стафидины келейки: 
 Под окошечком огонек горит, 
 Огонек горит, караул стоит. 
 А Федор-дьяк караул скрал, 
 Караулы скрал, он в келью зашел, 
 Он двери отворил и в келью зашел: 
 "А и гой еси ты, Стафида Давыдьевна, 
 А и царская ты богомольщица, 
 А и ты же княженецка племянница! 
 Не твое-то дело танцы водить, 
 А твое бо дело богу молитися, 
 К заутрени идти!" 
 Бросалася Стафида Давыдьевна, 
 Наливала стакан винца-водки добрыя, 
 И другой - медку сладкого, 
 И пали ему, старосте, во резвы ноги: 
 "Выпей стакан зелена вина, 
 Другой - меду сладкого 
 И скажи Чурилье-игуменье, 
 Что мало Стафиде можется, 
 Едва душа в теле полуднует". 
 А и тот-то Федор, девей староста, 
 Он скоро пошел ко заутрени 
 И сказал Чурилье-игуменье, 
 Что той де старице, Стафиде Давыдьевне, 
 Мало можется, едва ее душа полуднует. 
 А и та-то Чурилья-игуменья, 
 Отпевши заутрени, 
 Скоро поезжала по монастырю, 
 Испроехала триста келей 
 И доехала ко Стафиды кельицы, 
 И взяла с собою питья добрыя, 
 И стала ее лечить-поить. 

Агафонушка

 А и на Дону, Дону, в избе на дому, 
 На крутых берегах, на печи на дровах, 
 Высока ли высота потолочная, 
 Глубока глубота подпольная, 
 А и широко раздолье - перед печью шесток, 
 Чистое поле - по подлавочью, 
 А и синее море - в лохани вода. 
 А у белого города, у жорнова, 
 А была стрельба веретенная, 
 А и пушки-мушкеты горшечныя, 
 Знамена поставлены помельныя, 
 Востры сабли - кокошники, 
 А и тяжкия палицы - шемшуры, 
 А и те шемшуры были тюменских баб. 
 А и билася-дралася свекры со снохой, 
 Приступаючи ко городу ко жорному, 
 О том пироге, о яшном мушнике, 
 А и билися-дралися день до вечера, 
 Убили они курицу пропашшую. 
 А и на ту-то на драку - великой бой 
 Выбежал сильной могуч богатырь, 
 Молодой Агафонушка Никитин сын. 
 А и шуба-то на нем была свиных хвостов, 
 Бо́лестью опушена, комухой подложена, 
 Чирьи да вереды - то пуговки, 
 Сливныя коросты - то петельки. 
 А втапоры старик на полатех лежал, 
 Силу-ту смечал, во штаны насрал; 
 А старая баба умом молода, 
 Села срать, - сама песни поет. 
 А слепыя бегут - спинаючи глядят; 
 Безголовыя бегут - они песни поют, 
 Бездырыя бегут - попердовают, 
 Безносыя бегут - понюхивают, 
 Безрукой втапоры клеть покрал, 
 А нагому безрукой за пазуху наклал, 
 Безъязыкого, того на пытку ведут, 
 А повешены слушают, 
 А и резаной - тот в лес убежал. 
 А на ту же на драку - великой бой 
 Выбегали тут три могучие богатыри: 
 А у первого могучего богатыря 
 Блинами голова испроломана, 
 У другого могучего богатыря 
 Соломой ноги изломаны, 
 У третьего могучего богатыря 
 Кишкою брюхо пропо́роно. 
 В то же время и в тот же час 
 На море, братцы, овин горит 
 С репою, со печенкою. 
 А и середи синя моря Хвалынского 
 Вырастал ли тут крековист дуб, 
 А на том на сыром дубу крековостом 
 А и сивая свинья на дубу гнездо свила, 
 На дубу гнездо свила, 
 И дете она свела - сивиньких поросяточок, 
 Поросяточок полосатиньких. 
 По дубу они все разбегалися, 
 А в воду они глядят - притонути хотят, 
 В поле глядят - убежати хотят. 
 А и по чистому полю корабли бегут, 
 А и серой волк на корме стоит, 
 А красна лисица потакивает: 
 "Хоть вправо держи, хоть влево, затем куда хошь". 
 Они на небо глядят - улетети хотят. 
 Высоко ли там кобыла в шебуре летит. 
 А и черт ли видал, что медведь летал, 
 Бурую корову в когтях носил. 
 В ступе-де курица объягнилася, 
 Под шестком-то корова яйцо снесла, 
 В осеку овца отелилася. 
 А и то старина, то и деянье.

Ох, в горе жить - некручинну быть

 А и горя, горе-гореваньица! 
 А в горе жить - некручинну быть, 
 Нагому ходить - не стыдитися, 
 А и денег нету - перед деньгами, 
 Появилась гривна - перед злыми дни, 
 Не бывать плешатому кудрявому,  
 Не бывать гулящему - богатому, 
 Не отрастить дерева суховерхого, 
 Не откормить коня сухопарого, 
 Не утешити дитя без матери, 
 Не скроить атласу без мастера. 
 А горя, горе-гореваньица! 
 А и лыком горе подпоясолось, 
 Мочалами ноги изопутаны! 
 А я от горя - в темны леса, 
 А горя - прежде век зашел; 
 А я от горя - в почестной пир, 
 А горя зашел - впереди сидит; 
 А я от горя - на царев кабак, 
 А горя встречает - уж пива тащит. 
 Как я наг-то стал - насмеялся он.