М. П. НОВИКОВ. УХОД Л. Н. ТОЛСТОГО. 1905 ГОД. СТОЛЫПИНСКАЯ РЕФОРМА. ПИСЬМО К И. В. СТАЛИНУ

"Новиков - замечательный по уму, образованию и горячности крестьянин, мне давно знакомый и близкий" (73. 313), - так характеризовал Михаила Петровича Новикова Л.Н. Толстой в письме к В.В. Стасову 26 октября 1902 г. Знакомство их, перешедшее в дружбу, продолжавшуюся до самой смерти писателя, состоялось в 1895 г. в Москве, в доме Толстого. 26-летний писарь Московского окружного военного штаба пришел к Толстому в поисках веры и смысла жизни. Позднее М.П. Новиков так писал о себе в короткой автобиографии:

"Родился в 1870 г. в полунищей крестьянской семье. Отец пил. Хлеба не хватало. Мать с цепом молотила по чужим ригам за 15 коп. в день и покупала нам кусочки у нищих. Кончил сельскую школу и до 17 лет ходил на поденку к помещику... С 17 до 22 лет жил на трех фабриках около Москвы и познакомился с рабочим движением, бегал на летние митинги в зверинец. В 1892 г. взят на военную службу, попал писарем в Московский Окружной Штаб. Познакомился с Л. Н. Толстым, собирал ему сведения о рабочем движении из секретного дела о вызове войск для содействия гражданским властям. В 1896 г. за осуждение коронации был разжалован и выслан в Варшаву в распоряжение губернатора, а после коронации, в июне был выслан в Тургайскую область в форт Карабутак, где около года пробыл под усиленным надзором... В 1902 г. за докладную записку, поданную в комиссию по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности в Туле, по распоряжению Плеве, был арестован и взят в распоряжение департамента полиции... По заступничеству Л. Н. Толстого перед Витте, был освобожден... В 1914 г. за подписание воззвания против начавшейся европейской войны просидел около года в Тульской тюрьме. Был судим Московским окружным военным судом, но оправдан. В 1923 году по непонятному до сих пор недоразумению, за участие в волостных и уездных собраниях, как делегат от крестьян, был посажен в Тульскую тюрьму, но был освобожден после 3,5 месяца. В 1924 году в конце апреля был арестован вновь и без суда получил два года концлагеря. Но это наказание я отбывал 15 месяцев в Москве, в Бутырках, вместо высылки в Соловки. Был освобожден досрочно 26 июля 1925 года. С тех пор я живу безвыездно дома. Кое-что писал и пишу".

Л.Н. Толстой высоко ценил писательский дар Новикова, соединивший в себе пафос и сарказм. Докладную записку Новикова, поданную в Тульский комитет и послужившую причиной ареста, Толстой сравнивает по силе воздействия с. "Путешествием из Петербурга в Москву" Радищева.

М.П. Новиков

"Он необыкновенно умен", "серьезно умный мужик" - так неизменно отзывался Толстой о М.П. Новикове. Д. П. Маковицкий записывает слова Льва Николаевича о Новикове, "что он замечателен тем, что основательно знает - умственно - христианское учение, и что он выше профессоров". Произведения М.П. Новикова Толстой часто читал вслух гостям и домашним. Сильное впечатление произвел на нег.о рассказ Новикова "На войну", о том, как собирали призывных на русско-японскую войну:

"...Л.Н. прочел из нее вслух о пребывании запасных на сборном пункте в городе, прощание с семьями, и смотр, и благословение на войну императором. Как Л.Н. читал! Причитывающий голос бабы, хриплый голос пьяного. Иногда Л. Н-ча голос обрывался, и слезы выступали на глаза. Иногда от души смеялся..."

После чтения статьи М.П. Новикова "Голос крестьянина" Толстой записал в дневнике 28 ноября 1900 г.: "Вчера читал статью Новикова и получил сильное впечатление: вспомнил то, что забыл: жизнь народа: нужду, унижение, наши вины" (54. 65).

Правда, далеко не все разделяли отношение Толстого к таланту крестьянина. В 1912 г., уже после смерти Толстого, его старинный приятель М.А. Стахович отправил в газету "Речь" В.Д. Набокову две статьи М.П. Новикова: "Крестьяне и выборы в Государственную Думу" и "Ученые и неученые" (отклик на статью И.И. Мечникова "День у Толстого в Ясной Поляне"). В.Д. Набоков категорически отказал в напечатании этих статей и даже засомневался, читал ли их сам Стахович. 6 ноября 1912 г. он писал Михаилу Александровичу: "Это - детски наивные, притом очень самоуверенные по тону и решительные по форме, - перепевы идей Толстого, которые были тягостны и неубедительны у самого Толстого, а здесь уже просто невыносимы (в такой передаче)".

Из статьи Новикова "Голос крестьянина": "...слышу я, говорят и рассуждают о том: что будет тогда, если отдать землю в рабочие руки, выйдет ли прок или большая беда? Вопрос-то неверно поставлен, оттого и трудно его решать. Вы, господа, все благотворить кому-то собираетесь, землю-то отдавая, все о каком-то "общем благе" хлопочете, оттого и в тупик приходите, и не знаете, выйдет ли толк из вашей филантропии. А по-нашему, по-мужицкому не так рассуждать нужно. Вы прежде оглянитесь на себя и спросите: какое вы можете благо сделать мужику, когда сами без "мужика" трех дней прожить не сумеете? Ни хлеба вы не добудете, ни щей ваши бабы не сварят, да пожалуй и белья одеть не сможете. Вам поэтому не о нас думать, а о себе нужно. Нужно думать о том, как бы привыкнуть жить не "барином", а просто человеком, чтобы не держать около себя в животном состоянии себе подобных, не заедать их личной жизни..."

В 1892 году Толстой писал Н. Н. Страхову:

"И они все его (народ) хотят опекать и научать. Взять человека, напоить пьяным, обобрать, да еще связать его и бросить в помойную яму, а потом, указывая на его положение, говорить, что он ничего не может сам и вот до чего дойдет предоставленный самому себе - и пользуясь этим, продолжать держать его в рабстве. Да только перестаньте хоть на один год спаивать его, одурять его, грабить и связывать его и посмотрите, что он сделает и как он достигнет того благосостояния, о котором вы и мечтать не смеете" (66. 204).

Толстой считал, что "русский народ не опролетариться должен, подражая народам Европы и Америки, а, напротив, разрешит у себя земельный вопрос упразднением земельной собственности и укажет другим народам путь разумной, свободной и счастливой жизни вне промышленного, фабричного, капиталистического насилия и рабства, что в этом его великое историческое призвание" (26. 230).

Видя в Новикове явление замечательное, Толстой советовал ему писать, ничего не придумывая, рассказывая о своей жизни такой, какая она есть. Да и сам Михаил Петрович испытывал такую потребность. В письме к Л. Н. Толстому 27 января 1905 г. он пишет: "Признаюсь вам, дорогой Лев Николаевич, что тянет меня литературная деятельность, уж слишком много говорят и врут о нашей крестьянской жизни..."

Записки М. П. Новикова о его жизни под названием "Из прошлого" являются самым крупным его произведением. Завершены они в 1924 г. и охватывают период от его рождения в 1870 г. и до 1917 г. М. П. Новиков намеревался продолжать свои воспоминания, но замысел этот остался неосуществленным. После 1924 г. он часто подвергается арестам - последний пришелся на 1937 год.

"Уход Л. Н. Толстого" - глава из воспоминаний Новикова. Летом и осенью 1910 г. М. П. Новиков часто бывал в Ясной Поляне. Толстой долго беседовал с ним наедине. Мысль уйти из Ясной Поляны и провести последние дни в крестьянской избе не покидала Толстого. Он говорил об этом с Михаилом Петровичем, а 23 октября 1910 г. написал Новикову письмо, прося предоставить ему маленькую хату в деревне. М. П. Новиков не ответил сразу, он понимал, что перемена обстановки для 82-летнего писателя может быть губительна. В этом духе он и ответил Толстому 29 октября 1910 г.:

"Жизнь Ваша на краю заката (по смыслу времени), но она дорога и мне и всем родным Вам по духу людям и все мы только и желаем одного: чтобы она длилась возможно дольше, а это возможно только в тех привычных условиях, в которых Вы прожили 83 года. Как ни желал бы видеть Вас разгороженным на свободе со всеми простыми людьми, но ради сохранения Вашей жизни в таком старом теле для дорогого для всех общения с Вами - не могу желать этого серьезно. Желаю только, чтобы остаток Вашей здешней жизни не стеснялся бы внешними условиями для общения с любящими Вас, а для такого временного посещения Вами Ваших друзей на день, неделю, два, месяц моя хата очень удобна. В ней есть светлая комнатка, которую все мои семейные с удовольствием уступят Вам и с любовью будут служить Вам... Любящий Вас крестьянин Михаил Новиков".

Но Толстой не дождался этого письма. В ночь на 28 октября 1910 г. он покинул навсегда Ясную Поляну. Письмо Новикова он получил уже на станции Астапово, будучи тяжело больным, и просил поблагодарить: "Уехал совсем в другую сторону". И в последние часы жизни Лев Николаевич, видимо, не забывал своего желания. Принимая от друзей заботы о себе, он произнес: "А мужики-то, мужики, как умирают!"

После смерти Л. Н. Толстого связь М. П. Новикова с Ясной Поляной не прерывалась. В Отделе рукописей ГМТ сохранилась его обширная переписка с сыном Толстого - Сергеем Львовичем и с С. А. Толстой. С. Л. Толстой, служивший в земстве, советовался с Михаилом Петровичем по земельному вопросу. Взгляд крестьянина на земельный вопрос, его отношение к столыпинской реформе, волновавшие и самого Л. Н. Толстого, внимательно читавшего статью М. П. Новикова "Земельный вопрос в крестьянском разумении" и другие работы, интересны по сей день.

"Золотым веком" крестьян называет Новиков в своих воспоминаниях время после принятия "столыпинской реформы" (глава "1905 год. Столыпинская реформа"). Боязнь же крестьян расстаться со своими полосками он объясняет так: "Эти кровные, родные полоски и его жизни сообщали какой-то особенно тайный и неуловимый смысл, без которого он не мог сразу найти себе нового интереса. Точно чуяло крестьянское сердце, что с нарушением этих милых и дорогих полосок, политых потом и его отцов и дедов, его вороги и завистники перевернут и его жизнь кверху ногами, отнимут все его радости и интересы и сделают опять батраком около нового безжалостного барина - государства".

По воспоминаниям трудно определить отношение М. П. Новикова к Октябрьской революции. Социализм он считал утопией. В статье "Ответ рабочим социалистам" еще в 1906 г. он писал:

"Революция же всегда ведет с собою кровь и преступления и никак не может быть одобрена ни божескими, ни человеческими законами. Я, право, никак вас не могу понять: как можно верить в благо насилия; как можно таким насилием улучшить жизнь? ведь слова: "Взявшийся за меч, от меча и погибнет" не зря брошены на ветер, а продуманы и примеряны к жизни. Разумеется, можно ограбить фабриканта или купца и временно разжиться на их средства, но не имея головы купца и фабриканта, нельзя водить фабрики или торговать магазином".

Всю жизнь страдая от безземелья и нужды, М. П. Новиков сохранил щедрую натуру, способность поделиться последним. Нередко он сам обращался за помощью к Л. Н. Толстому, а в голодном 1919 году он пишет Сергею Львовичу Толстому:

"Дорогой Сергей Львович, я писал в Ясную Вашей матери, спрашивая: не нуждается ли она в пропитании и предлагал помочь. Но она ответила, что сама пока не нуждается, но что Вы и Ал/ександра/ Льв/овна/ нуждаетесь. Если бы Вы или Ал. Льв. приехали ко мне в Боровково (это в 4 верстах от Лаптева), я дал бы 1 1/2 пуда муки... Да, да, хоть революция и сумела сделать равнение, и даже первых последними, а последних первыми, но покойный Ваш отец вряд ли бы одобрил это равнение".

Право, эти 1 1/2 пуда муки весят гораздо больше...

Деятельная, правдолюбивая натура М. П. Новикова и в сложные 1920 - 30-е годы не позволяла ему молчать о положении крестьян. Он печатал статьи в газете "Беднота", обращался с письмами в правительство.

В № 1 (458) за 1989 г. журнала "Горизонт" опубликовано письмо М. П. Новикова "О поднятии урожайности в крестьянском хозяйстве", написанное им в 1929 г. и направленное во все руководящие органы страны. Насколько своевременной и важной оказалась эта публикация, говорит тот факт, что один из депутатов цитировал это письмо с трибуны I Съезда народных депутатов СССР.

Двумя годами раньше, в январе 1927 года, М. П. Новиков обратился с письмом к И. В. Сталину. Отрывок из этого письма, написанного еще до коллективизации, приводится ниже. Горьким сарказмом пронизано оно. Прекрасно понимая, что казарменный социализм, уравнивающий крестьян в нищете, предназначен только для них, "горе-батраков", Новиков предлагает вождям, проживающим в Москве, в личной жизни устроить "настоящую идейную коммуну, какая бы была по сознанию всех единоличников". Но, как водится, "спасатели народа" никогда не спешат испытывать на себе рецепты придуманного ими "общего блага".

В Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого хранится замечательный архив М. П. Новикова, содержащий более 100 рукописей крестьянского писателя. Музей очень благодарен за передачу этого архива дочери М. П. Новикова Анне Михайловне Новиковой, профессору-фольклористу, автору талантливых книг по фольклору, замечательному человеку.

УХОД Л. Н. ТОЛСТОГО

Летом 1905 года я отделился от отца и стал строить свое самостоятельное хозяйство. В это время у меня уже было пятеро детей, а земли достался только один надел в 3 десятины, причем пахотной из них было только две. Надо было искать выходы: или идти на сторону, или больше иметь земли для обработки. Я выбрал второе. Правда, я писал знакомым в Сибирь, спрашивая их совета, нельзя ли мне туда переселиться. Писал в Америку духоборам о том же, но не получил ответа. Из Сибири же один просил меня переселиться в их Кузнецкий район-уезд, а другой писал, что если я здесь не хожу по миру, то лучше чтобы и не думал об этом переселении в Сибирь. Так я остался на месте.

Я стал пахать чужие полоски земли, добавляя к своему наделу, и этим сводил концы с концами. Полоски эти мне давали или многоземельные мужики, или так называемые бедняки, которые по своей лени и врожденному пьянству сами не засевали своей земли и отдавали полосы в аренду. Я их обрабатывал тройной обработкой и они давали мне сносные урожаи. При своей трезвости и бережливости я и тут вышел из нужды, и когда вышел Столыпинский закон, я стал покупать понемногу себе землю у тех, кто в ней не нуждался совсем, уходя на сторону и бросая хозяйство, или у кого ее было много. Ребята подрастали и надо было о них думать. Вперед купил 1/2 надела. Года через два еще 1 1/2, а затем и еще два. Этого было вполне достаточно, и я на этом остановился.

После этого мы с большим упорством принялись за труд на этой земле и через 3-4 года после этого к началу войны 14-го года выплатили все долги за эту землю с доходов от нее же. Конечно, жили скудно, не покупали даже масла к картошкам и ходили летом босыми. По зимам я переплетал книги, выучившись этому по руководству, и тоже немного зарабатывал. Но это меня не удовлетворяло. Я хотел более живой работы.

В одно из посещений Л. Н-ча он посоветовал мне поработать - писать о крестьянской жизни. А писать было о чем, неправда нашей общественной жизни выпирала изо всех щелей, а личная жизнь крестьянина была так бедна и уродлива от пьянства, что мне страшно захотелось протестовать против такой жизни. Примера личной жизни мне казалось недостаточно, и я стал писать.

Что я писал?

Писал, главное, о том, как крестьяне губят свою жизнь и держат в нищете и бедности свои семьи только оттого, что празднуют праздники с водкой, с водкой же встречают родившихся и провожают покойников. Пьют неизвестно для чего и без всяких важных случаев жизни и этим всегда разоряют самих себя. В ведении сельского хозяйства я указывал, как у пьющих выходит все гораздо хуже и в работе и в результатах, и что, стало быть, в нашей крестьянской бедности и темноте виноваты мы сами. Трезвые - трудолюбивые и бережливые, никакого горя не видят, и дома ли, в деревне, на фабрике ли, всегда чувствуют себя не в пример лучше пьющих и не знают такой безысходной нужды. Написал книжку "На войну" и "Голос крестьянина", печатавшиеся за границей в изд. "Свободное слово". В первой описал сборы солдат на японскую войну и как они себя чувствовали и что они говорили, а во второй несоответствие крестьянской жизни с господскими заботами о мужике. На словах заботы, что мужика нужно лечить и учить, а на деле только для того, чтобы готовить для господской жизни мясо, масло, молоко и яйца, чего сами для себя господа не делали, нужен как прислуга, как батрак и лакей, чтобы прокормить господ и вывозить их грязь. Описал старую веру, чему и как в ней научился и как затем от нее отпал (напечат. Бонч-Бруевичем).

Мелкие статьи по сельскому хозяйству печатались в журнале "Крестьянское дело", "Деревенской газете", "Новом колосе" и уже потом, к началу войны и во время ее в "Ежемесячном журнале" и др. Написал свои воспоминания, напечатанные в Международном альманахе П. Сергеенко.

До самой смерти Л. Н-ча (в ноябре 1910 г.) я поддерживал с ним знакомство и ездил в Ясную Поляну к нему. С ним вместе ночевал, с ним вместе обедал и ходил по лесам на его прогулках. От него привозил т. н. запрещенные книги и распространял среди своих знакомых. В последние годы его жизни я заставал его больным и беспомощным и видел, как он мучится в семье и дряхлеет, и приближается к порогу смерти. Всякий раз он говорил мне о том, как ему тягостно жить в условиях господского дома, где его считают приживальщиком, тунеядцем из-за того, что он своей работой не дает доходу своему семейству.

"Я как в аду киплю в этом доме, - говорил он мне печально, - а мне завидуют, говорят, что я живу по-барски, а как я здесь мучусь, никто не видит и не понимает!"

А когда я был у него в последний раз и ночевал с 21 под 22 октября 1910 года, он был такой плохой, что я дивился в себе, как это может человек жить, мыслить и двигаться, будучи таким изможденным и высохшим? Прямо я еле слышал и его слова, и его шаги, когда он подходил и говорил со мной. Точно он был уже какой-то бестелесной тенью.

В разговоре он спросил: был ли он у меня в деревне? Я с упреком сказал, что вы Л. Н. обещали меня навестить несколько раз, но обещания не исполнили ни разу, а в письме мне писали: "если бы я и хотел исполнить свое обещание, я не мог бы этого сделать"... Для меня, говорю, так и осталось тогда непонятным: почему бы вы не могли приехать ко мне?

- Тогда было время строгое, - шутливо сказал Л. Н., - была монархия, а теперь конституция. Я тоже со своими поделился или, как говорят у вас, отошел от семьи. Теперь я считаю себя здесь лишним, как и ваши старики, когда они доживают до моих годов, а потому совершенно свободным и могу в любое время исполнить свое обещание.

Заметивши, что я принимаю его слова за шутку и слушаю с недоверием, он перешел на серьезный тон и торопливо заговорил: "Да, да, поверьте, я с вами говорю откровенно, я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали. А, может, я и впрямь приду умирать в вашу хату. Только я наперед знаю, вы меня станете бранить, ведь стариков нигде не любят. Я это видал в ваших крестьянских семьях, а я ведь такой же стал беспомощный и бесполезный, - произнес он упавшим голосом, - я вам буду только мешать и брюзжать по-стариковски".

Мне стоило большого усилия, чтобы не расплакаться при этих его словах, и Л. Н-чу, видимо, было тяжело это признание. Мы долго молчали. Оправившись, он спросил: "А вы, конечно, у нас ночуете, как и всегда?"

Я сказал, что мне стыдно беспокоить других, но что иначе не знаю, как быть, т. к. среди ночи боюсь один идти на станцию.

- Вот и хорошо, - оживился он, - а вы думайте, что ночуете у меня в доме. А когда я к вам приду и тоже заночую - мы и сочтемся. А разве вы ночью кого боитесь?

Я сказал, что волков и людей не боюсь, а боюсь пьяных, так как у себя в деревне видел от них много горя.

- Я всегда думаю об этом, - сказал Л. Н., - вот если бы люди поверили в бога как в вечность духовной жизни и стали бы жить сообразно этому, разве возможны бы были пьяные и то горе и зло, которое теперь неизбежно сопутствуют пьянству? Вы, конечно, больше моего знаете это горе от пьянства, а я сижу в каменных стенах и только издалека слышу и вижу пьяных. Вы же стоите к ним лицо к лицу, и я понимаю ваш страх. А прежде, в молодости, - добавил он, - я их очень любил, они всегда такие откровенные, душа нараспашку, а, может, это потому, что сам тогда жил худо.

Прощаясь со мной, по обыкновению, с вечера, Л. Н. долго не выпускал моей руки и много раз повторил:

- Мы скоро увидимся!.. Дай бог, чтобы мы скоро увиделись...

Я уже был в постели и собирался заснуть, как услышал около себя шаги, в полумраке я увидел опять Л. Н-ча и готов был принять его за привидение, так легки и беззвучны были его движения. Видя, что я протягиваю руку, чтобы отвернуть свет лампы, Л. Н. удержал меня и садясь рядом на постель, тихо и отрывисто сказал:

- Не надо, так лучше, я к вам на минутку, рад, что вы еще не спите. Я сказал Душану, чтобы он оставил нас одних. О ваших рукописях - я их сейчас прочел - я напишу своему знакомому Анучину и еще Короленке, а только я вам советую не разбрасываться, не растрачивать себя по таким мелочам. Вам нужно описать жизнь, у вас так много в ней поучительного, что я готов вам завидовать. Опишите, непременно опишите, я даже прошу вас об этом. - Подумавши, он добавил: мне всю жизнь недоставало того, чего у вас было с избытком, вашей жизни и ваших страданий.

Он хотел уходить. Но, постоявши у двери, вернулся, снова сел на мою постель, говоря торопливо:

- Я не хотел вам говорить о себе, но вот сейчас почувствовал, что я буду неправ, не сказавши вам всей правды о том, почему я тогда и всегда не мог навестить вас. Я от вас не скрывал, что я в этом доме киплю, как в аду, и всегда думал и желал уйти куда-нибудь в лес, в сторожку, на деревню к какому-нибудь бобылю, где мы помогали бы друг другу. Но Бог не давал мне силы порвать с семьей, да и в деревне меня бы осудили за это, моя слабость, может быть, грех, но для своего спокойствия я не мог заставить страдать других, хотя бы и семейных.

Я перебил его, сказавши... что для того, чтобы видеться с друзьями, вам и не надо бросать семью. Ведь это же на время.

- В том и беда, - опять торопливо заговорил он, - что и моим временем здесь хотели располагать по-своему. Тайком я убегать не мог, не делая шума и семейного огорчения, а согласиться на то, чтобы я поехал к вам или к кому другому, жена ни за что не хотела. А если бы я стал настаивать, сейчас бы начались обычные в нашем кругу сцены со слезами, с припадками истерики, которых я никогда не выносил.

- Но вот вы бы все же поехали, - недоумеваючи сказал я, - что бы из этого вышло худого?

- Софья Андреевна сейчас же поехала бы за мной и помешала бы нашей беседе. Это же и было несколько раз, - сказал он, - вот, когда я уезжал в Крым к Паниным или вот в Кочеты к дочери. А приехать к вам в крестьянскую избу и делать историю из того, чтобы поздороваться, а через час проститься - это и для вас было бы смешно и стеснительно, и для меня глупо и просто бессмысленно.

Конечно, - продолжал он, все так же торопливо, словно боясь, что не успеет или забудет передать мне все те свои мысли, которые он на этот раз считал нужным мне сказать, чувствуя, что мы видимся в последний раз, - если бы я еще в молодости хоть раз накричал на свою жену, затопал бы на нее ногами, она, наверное, покорилась бы так же, как покоряются ваши жены, но я, по своей слабости, не выносил семейных скандалов, и когда они начинались, я всегда думал, что виноват я тут один, что я не вправе заставлять страдать человека, который меня любит, и я всегда уступал.

(Оговариваюсь для ясности, что Л. Н. уступал своей жене лишь в тех случаях, когда надо было поступаться своим самолюбием, своими личными желаниями ради семейного мира. В вопросах же принципиального характера ни перед кем не поступался. Не уступил и в главном, в отказе от литературной собственности, за что и нес настоящую пытку в семье последние два года, когда особенно настойчиво семья домогалась от него завещания в их пользу на все его писания: опубликованные и неопубликованные.)

- Мы прожили любовно 50 лет. Я не мог для своего личного удовольствия причинять ей боль. А когда у нас выросли дети и перестали в нас нуждаться, я звал ее в простую жизнь, где бы мы сами себя обслуживали, но она больше всякого греха боялась опрощения, не по душе, конечно, а по инстинкту.

Остановившись на минутку передохнуть, Л. Н., подумавши, снова продолжал:

- Я для себя одного не ушел и нес крест. Меня здесь расценивали на рубли, говорили, что я разоряю семью, не продавая за деньги своих писаний. Правда, обо мне, как о человеке, любовно заботились, чтобы не простыл мой обед, чтобы была чиста блуза, вот эти штаны (указывал он на колени), но до моей духовной жизни кроме Саши, никому не было дела. Только Саша, - произнес он нежно, - меня понимает и не бросит одного. Я не могу видеться со своими друзьями, которых здесь не любят, и в особенности с Чертковым. Вы знаете Владимира Григорьевича? - спросил он меня. - Он все свое состояние и время тратит на распространение моих писаний. Его Софья Андреевна видеть не может и считает, что он причиной тому, что я не продаю своих писаний в угоду семьи. Чтобы с ним видеться, я должен или выносить мучительные сцены и упреки жены, или обманывать ее, говоря, что я иду к другим в то время, когда я иду к нему. Мне хочется спокойно умереть. Хочется перед смертью побыть одному с самим собою и богом, а они расценивают на рубли... Уйду, уйду, - произнес он как-то глухо, почти не обращаясь ко мне... - Вы меня простите за слабость, я вам по-стариковски разболтался, но мне так хотелось, чтобы вы меня поняли душой и не думали бы обо мне дурно. Еще два слова. Я вам сказал, что я теперь свободен, и я не шучу, как вы думаете. Мы наверное скоро увидимся.., у вас, у вас, в вашей хате, - добавил он поспешно, заметивши мое недоумение. - Я и впрямь отошел от семьи, только без приговора, как у вас, - пошутил он и тут. - Для себя одного я этого не мог бы сделать, а теперь я увидел, что и для семейных без меня будет лучше, меньше из-за меня спору и греха будет.

Прощаясь со мною, Л. Н. снова повторил:

- Мы скоро увидимся, может быть, даже раньше, чем думаю сам. - Отойдя на несколько шагов, он опять приостановился и обернувшись, сказал: "Я потому все это вам сказал, что убежден что вы понимаете меня, разделяете мысли и вполне сочувствуете". Мы расстались навсегда.

Почти всю ночь я не мог заснуть от охвативших меня волнений. Мне было стыдно, что я как бы заставил его исповедоваться перед собою, и в то же время радостно, что он, как человек, забывая наши различия, не скрывал от меня своих слабостей и горестей души, за что я и всегда любил его и привязался к нему душой. Никто так просто по-деревенски не разговаривал с ним и не стеснялся в разговорах от социальных различий.

Милый и дорогой дедушка, разве я мог думать в эту минуту, что ты живешь последние дни и в этом доме и в этой жизни?

Изба М.П. Новикова

Вернувшись домой, через три дня 26 октября я получил неожиданно от него письмо, писанное им 24-го, 1910 года:

"В связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, - говорилось в письме, - обращаюсь к вам еще со следующею просьбой, если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне - хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую комнату (хату), так что вас с семьей я бы стеснял самое короткое время. Еще сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Н. Николаева. Буду ждать вашего ответа. Дружески жму руку. Лев Толстой". В конце еще приписка: "Имейте в виду, что это должно быть известно только вам одним. Л. Т.".

Я не прощаю себе той медленности, которую я допустил с ответом ему на это письмо, которого, как оказалось после, Л. Н. ждал двое суток и только после этого, решивши, что ехать ко мне нельзя, я не отвечаю, - взял направление на юг к жившим там знакомым, а мой ответ он получил уже больным на станции Астапово. Кто знает, может быть, от этого его жизнь протянулась бы еще несколько лет, т. к. 2-х-часовой переезд до нашей станции от Ясной Поляны не повредил бы ему, тем более, что и просимая изба, теплая и чистая, .стояла пустой и точно ждала к себе жильцов. Да и в моей хате была маленькая удобная комната, где он мог бы приютиться на время никем не замеченный.

Я никогда не прощу себе этой оплошности! Но как, однако, это вышло?

Л.Н. Толстой в гостях у Чертковых. Ясенки. 1907 г. Фотография В.Г. Черткова

Получивши это письмо, я не бросился исполнять его просьбу тотчас же, как бы следовало, а целые сутки обдумывал, как бы мне лучше отговорить его от намерения навсегда оставить Ясную Поляну. Я видел его на этот раз очень дряхлым и совсем беспомощным, как он и сам говорил о себе и сознавал, что перемена во внешней обстановке его жизни убьет его сразу и жертва эта будет ни на что и никому не нужна. В этом духе я и ответил ему уже 27 в тот самый вечер, когда он тайно от домашних собирал вещи и готовился уйти из дома, и из мира житейского. К тому же, я и не понимал, что у него так остро стоял этот уход, что непременно надо было поторопиться. А отговаривать его от такого рискованного "ухода" я имел свое право, т. к. для себя, для крестьян не считал нужным требовать от него подвига, как того хотела прегрешная мещанская интеллигенция, так как помимо всяких соображений о высоком подвиге ухода из мира житейского, из мира всякой суеты, обманов и насилий, над ним лежала не менее великая обязанность семьянина, народившего большую семью, бежать от которой без ее согласия он также не имел нравственного права, тем более, что и окружавший его вплотную крестьянский народ нуждался больше от него в подвиге семейном, а не иноческом.

Жизнь крестьянская бедна, темна, убога, но если в ней лад, то не нужен и клад, и этим миром и согласием в ней скрашиваются все ее отрицательные стороны. И Л. Н. об этом хорошо знал. Знал и народ о том, как его в семье изводят и обижают, считая за блаженного дурачка, не идущего на поводу у жены, как он видел поступают все другие господа. И то, что Л. Н. все терпеливо их сносил и не бежал, не ругался, не дрался, как это бывает почти в каждой крестьянской семье, а зачастую и у господ. Это его смирение служило им очень хорошим примером для установления такого же миролюбия в своих семьях. И высказанная им мысль о том, что для своего личного спокойствия он не мог уйти раньше и что он только теперь, когда он увидел, что и для семейных будет лучше, он наконец уходит, по-моему не совсем точна. Скорее она была для него внешней формулировкой принятого решения, которую так просто было понять и всякому постороннему человеку. На деле же он не уходил не столько из нежелания обидеть семью, а гораздо больше и из того, чтобы не обидеть народ, не дать ему такого наглядного повода к осуждению его поступка. Мне он в разное время, по крайней мере, говорил об этом два раза. Говорил прямо, что он знает, что народ не одобрит его бегства из семьи и дома.

Конечно, для либеральничающей интеллигенции 900 годов, живших мысленно, в отвлеченных идеях, его уход был нужен как завершение его подвига самосовершенствования, как жертва за грехи ее праздной и сытой жизни, как наглядный показ порывания с нею во имя опрощения и более праведной жизни. Для народа же показа этой праведной жизни было не нужно - она у него и без того праведная - а нужен был гораздо больший образец великого терпения и смирения, в котором он, при всей своей темноте и ограниченности, не мог бы видеть ничего дурного и отрицательного. В монархической и в крайней левой печати мне много раз приходилось читать в то время беззастенчивое глумление над жизнью Л. Н-ча. Не зная ничего верного, и те и другие чернили его грязной клеветой: одни как отщепенца от их класса и вредного еретика, а другие как юродствующего интеллигента, поймавшего себя в греховной жизни барина, помещика. Клевета эта иногда подкреплялась ссылкой на разговоры с окружающими Л. Н. крестьянами, за которых он будто бы не заступался, когда их управляющий или Софья Андреевна преследовали за порубки леса, за неуплату аренды, за хищения в саду и т. п. И чем это дальше относилось по времени, тем больше было таких ссылок на крестьян. А такие случаи были, не могли не быть после того, как Л. Н. еще с 1880 года отказался формально от владения имением, управлять которым, как законные наследники, стала его жена и некоторые дети, которые не только не разделяли его взглядов и не думали идти к опрощению и самосовершенствованию, наоборот, пользовались, как и все помещики, наемным трудом, дорожили графским титулом и изо всех сил старались поддерживать свое привилегированное положение, при котором они, разумеется, не могли сквозь пальцы смотреть на расхищения крестьянами своего имущества и, конечно, при поимках преследовали их. И Л. Н-чу, становившемуся между двух огней, не всегда удавалось защитить крестьян и вовремя ликвидировать такие преследования. Иногда он подолгу отсутствовал, иногда просто не знал о случившемся, иногда не уступала жена и не прекращала формально дела. Конечно, вдов и сирот не преследовала и Софья Андреевна, не преследовала и хороших, трезвых и старательных крестьян, потому что такие и не нуждались и не занимались мелким воровством и хищениями.

Преследовались лишь неудачники и пьяницы, которые за рублевый штраф или даже за вызов к земскому на суд, поднимали крик на всю губернию и винили во всем почему-то Л. Н-ча. Такими случаями и пользовались левые и правые газеты, чтобы чернить и осуждать Л. Н. как барина и помещика, искусно не касаясь сущности вопроса. Л. Н. знал об этом и страшно мучился оттого, что не всегда мог предупреждать такие конфликты и ему было больно, что какой-нибудь самый последний мужик, вор и пьяница, мог делать для печати его характеристику, а он был совершенно бессилен и не мог разоблачить клевету и оправдываться. Но чем ближе по времени к его последним годам, тем реже и реже были такие случаи, тем ближе и яснее его понимали крестьяне и тем больше он дорожил их мнением и любовью, и тем больнее было ему обидеть их своим уходом из семьи и дому, зная, что они не оправдывают такого ухода. А уйди бы он 10 - 20 лет назад, он, конечно, сильно повредил бы себе в их мнении, т. к. само крестьянство в то время под пропагандой духовенства и полиции слишком по-разному еще относилось к нему и не вполне понимало и разбиралось в его жизни и учении... И Л.Н-чу, бывшему под запретом цензуры, очень трудно было сговориться с крестьянами и рассеять весь тот подозрительный туман и ложь, которыми его опутывали и правая печать, и представители церкви и полиции, тем более что крестьяне знали, что за близкое с ним знакомство правительство сажало в тюрьму и посылало в ссылку. И если он все же решился уйти, то помимо соображений семейного характера ("лучше будет для них"), он в это время уже знал, что он так мало наживет на свете, что и во мнении народа его уход уже не вызовет никаких злых кривотолков и недоброжелательства. Ушел старик на покой, что же тут нового и непонятного? Уходили же деревенские старики и старухи на дальнее богомолье, когда они были не нужны для общей работы, или когда в семье заходил надолго затяжной грех, который легче всего разрешался таким уходом.

Мир твоей душе, дорогой дедушка! Уж видно, не судьба, чтобы мне снова увидеть тебя, что твое пребывание в родном доме и семье стало для тебя так тягостно, что ты не мог дальше вынести там и двух дней, иначе я поспешил бы тебе с ответом. Над твоей могилой я не прощался с тобой, я не говорил тебе "прощай", так как проститься с тобою, отойти от тебя душой для меня стало невозможным, и твой дух до конца моих дней будет неотступно жить со мной.

1905 ГОД. СТОЛЫПИНСКАЯ РЕФОРМА

Конец этой несчастной войны был началом революции 1905 года. Еще не вернулись по домам мобилизованные солдаты, как до деревни стали доходить смутные слухи о разных неповиновениях и бесчинствах солдат, при возвращении их, на железных дорогах, о восстаниях крестьян против помещиков, поджогов их имений, разбоях и грабежах богатых людей и почтовых касс под модным названием "экспроприяции".

Конечно, деревня страдала от войны, несла никому не нужные жертвы своими сыновьями, но ни о каком грабеже и поджогах не думала и если что-либо где и происходило подобное, это было не результатом деятельности самих крестьян, а результатом злостной пропаганды разных темных личностей из партии так называемых "социалов", как в деревне очень метко окрестили социалистов разных мастей и оттенков, мутивших в то время крестьян призывами к свержению царского правительства.

Деревня в то время мечтала только о том, как бы снова взять помещичьи земли на выкуп и тем самым расширить свое поле и хозяйство, и если где помещики шли навстречу крестьянам, крестьяне охотно покупали у них землю, платя высокие цены, лишь бы не упустить случая. И потом с большим рвением и охотой работали на таких землях, приводя их в порядок.

Связывать свои мечты о приобретении земли с насильственным ее захватом, с грабежами и убийствами, с революционным свержением ради этого правительства, никому не приходило и в голову, т. к. все крепко верили, что такое их законное желание непременно придет к ним мирным путем, как пришло освобождение в 61 году. Но, как и всегда, крестьяне не играли никакой роли в текущей политике и должны были слушать готовое, разносимое этими "спасателями народа", т. е. теми недоучками из господского сословия, которые не могли доучиться и получить тепленькие местечки, не могли своим трудом разрешать себе вопросы прокормления. Они-то и мутили народ, подбивая его на разного рода преступления до восстаний. Слышали мы тогда о каком-то крестьянском союзе, выступавшем от имени крестьян, в котором, конечно, не было и не могло быть ни одного подлинного крестьянина, а все только маскировавшиеся под крестьян. Союз этот призывал к захватам помещичьей земли, к выкуриванию самих помещиков, но т. к. все это пахло кровавыми насилиями, не соответствующими крестьянской совести, то пропаганда эта в нашем районе никакого успеха не имела. Старались возбудить злобу на старых крепостных отношениях, обрисовывая бывших господ варварами и палачами, но тогда еще были живы старики, помнившие крепостное право, или их дети, много слышавшие от них о тогдашней жизни. Их-то и нельзя было убедить в этой неправде, т. к. наряду с дурными господами, было и гораздо больше хороших и добрых, не притеснявших крестьян. Об этом-то и помнили старики, рассказывая другим.

Но так или иначе, пропаганда эта действовала на дурной слой крестьян, пьяницы и бездельники и в других местах, они натворили все же разных бед и грабежей, до убийств включительно, хотя вся остальная масса их резко осуждала за это. Ведь крестьянин своего рода мудрец, он инстинктом понимает, что прочно и добро только то, что творится миром и любовью, а потому и не верит в благо насильнических захватов и грабежей и осуждает их.

Когда в октябре распространилась забастовка рабочих и железнодорожников и остановились поезда, нашим фабричным с московских фабрик пришлось нанимать лошадей, чтобы со своим имуществом добраться до дому. Все они прикатили домой и ни один не остался в Москве "бороться за свободу", настолько они были "солидарны" с социал-демократами. Они с ужасом рассказывали, как в Москве стреляли залпами на улицах, как громили Пресню из оружий, как эти "социалы" подбивали всех рабочих на открытую борьбу, но не имели успеха. В это время ноябрь-декабрь, в разных местах России усилились поджоги и грабежи господских имений, деревня насторожилась, но только не для того, конечно, чтобы принимать участие в этих грабежах, а, наоборот, чтобы их не допускать. В это время мужики без документов не стали пускать ночевать прохожих и зорко следили за каждым из них. Деревне не нужна была никакая революция, и она ее и не поддерживала. И когда у нас в Туле часть рабочих партийцев выступила на демонстрации с красным флагом и была разогнана полицией, причем были убитые и раненые, крестьяне не жалели их и резко осуждали их. "Разные прохвосты мутят рабочих, - говорили они, - из-за них и неповинные попадают". "Таких проходимцев всех в тюрьму надо! лодыри, лентяи, сами не работают и другим не дают!" - Крестьяне носом чуяли, что между ними и их интересами нет никакой связи с этими пропагандистами, не признающими никакой собственности и подбивающими на разграбление барских имений. "Что за дело, что он барин, - говорили крестьяне в Туле на съезде, - равными все люди не бывают, если у него много земли, то он и сам ее продаст, с ним только договориться нужно по чести, по правде; отдаст землю и пусть себе в усадьбе живет на здоровье, а причем тут жечь и грабить, чай все люди, что мы, разбойники, что ли?"

На этом съезде, организованном либеральными господами, оформлялась кадетская партия под громким названием "конституционно-демократическая", которая здесь же и ставила основные вехи в будущем политическом переустройстве, главными из которых были: ответственное министерство и выкуп частновладельческой и монастырской земли по справедливой оценке. На этих основных вопросах и разыгрались горячие споры собрания. Выступавшие крестьяне вполне, с этим соглашались и дальше этого не шли в своих требованиях, и когда меньшевики вносили свои программные условия о демократической республике и отчуждения земель без выкупа, крестьяне за ними не пошли и не соблазнились даровой землей.

"Если с выкупом, - говорили они, - то порядку больше будет и старания к земле. Уж коль собственность, так собственность, так крепче будет и плакущих по земле не останется. Все довольны будут. А так она вроде не твоя. И государство отобрать ее может". "А так, нынче тебе ее дадут, а завтра отнимут", - говорили другие. Не одобряли и республику и говорили, что без хозяина дом сирота: "Хозяин крепкий должен быть у нас, а иначе революция пойдет, никто никого признавать не будет, как во Франции было". А когда меньшевики с этим не соглашались и упорно доказывали необходимость нарушения царской династии, над ними мужики смеялись и говорили: "Мы вас понимаем, на вас и брюки-то, может, чужие надеты, вам чужого не жалко, а мы собственность имеем, нам дорога каждая межа и полоска, а потому нам царь нужней, чем бесхозяйщина".

Прекращение выкупных платежей за надельные земли в 1906 году по указу царя вызвало в крестьянах нашей местности такой великий вздох облегчения и радости, с которым разве что могло сравниться только положение 1861 года, дававшее крестьянам личную свободу передвижения и развязывало руки в устройстве своей жизни по своей инициативе, по своему трудолюбию и способности.

Община со своим тяжелым грузом круговой поруки, общинным чересполосным землепользованием, при котором более способные и старательные все же должны были тянуть волынку с общественным 3-х-польем и не могли проявлять своей инициативы, такая отошла на задний план и давала дорогу к лучшему устройству и своего хозяйства и своей жизни всем желающим, а Указ 9 ноября 1906 года, дававший право свободного распоряжения выкупленной земли: право закреплять свои наделы в обществе без риска их уменьшения от возможных переделов, сводить их в одно место в отдельные отруба; даже переселяться на хутора на средину своей земли - все это было встречено с большой радостью, так как соответствовало во всем желаниям и мечтам подавляющего большинства самих крестьян. Не нужно стало подпаивать на сходах крестьян и униженно просить разрешения на право семейного раздела; на право получить паспорт и идти на сторону, если у тебя большая семья; на право получить усадьбу при разделе семьи; на право завести вторую корову или лошадь и т. п.

Как было не радоваться таким огромным переменам в крестьянском положении, которое сразу растворяло перед тобою запертые общиной ворота и давало полную свободу устройства жизни по своим желаниям и способностям, а уменьшенный в 4-5 раз оброк к тому же сразу представлял необходимые средства. Ведь, несмотря на то, что выкупные платежи с 1900 года постепенно снижались, к 1905-6 годам они все же сильно давили на крестьянский бюджет и не давали возможности не только расширяться в хозяйстве, но и существовать мало-мало сносно.

Но короток был крестьянский золотой век, у них нашлось много врагов, которые сразу же и позавидовали его новой свободе и счастью. Чтобы не нападать самим на крестьян, они всю свою ненависть перенесли на Столыпина, назвавши его реформой все эти новые перемены в правовом положении крестьян и стали с пеной у рта доказывать, что это новое право распоряжаться землей и жизнью принесет им только одно худо и разорение. Как будто в это время можно было выдумать что-то другое, что еще лучше и выгоднее бы устраивало крестьян и еще больше симпатизировало их мечте и надежде. Причем тут был Столыпин, в чем тут была какая-то его реформа - я и теперь не могу понять. 50 лет и наши отцы и мы выкупали землю. Кончился срок, и никакое другое правительство не могло бы выдумать другое, чем то, что закрепило наше в 906 году в Указе от 9 ноября, т. к. сам русский народ, покончивши с выкупом и надоевшей ему связью общины, ничего другого и не мог желать и требовать, чтобы перестали его опекать, перестали ему мешать и дали бы полное право пользоваться своею землей так, как ему интереснее, удобнее и выгоднее. Говорить же о том, что справедливее оставить землю в собственности общества, с правом обязательных переделов время от времени для уравнения в землепользовании - говорить об этом можно было 50 лет назад, при отмене крепостного права и наделении землею без выкупа, что и по мысли самих крестьян было бы более справедливым, но после 50 лет выкупа, выплачиваемого с таким трудом и лишениями под страхом порки, продажи имущества и арестов в холодной - говорить об этом можно только было перед святыми людьми, которые бы, конечно, согласились забыть все свои обиды и лишения и все кричащее неравенство выкупа и стали бы снова пользоваться землею на уравнительных началах. Но таких святых не находилось, а потому каждый крестьянин хотел только одного: иметь в собственности надельную землю в размере выкупа и пользоваться по своему усмотрению. Слишком дорогой ценой она была выкуплена, чтобы можно было от нее отказаться для общего пользования.

Крестьянские прожигатели жизни рвали и метали, доказывая, что теперь свободные крестьяне сопьются, а сильные из них скупят у бедняков их долю земли и сделают их батраками. Словом, вместо одних опекунов, нашлись другие и вместо какого-либо опроса самих крестьян на сходах, заочно судили и рядили: как бы правильнее распорядиться крестьянскими землями, лишь бы не дать ее им в трудовую собственность. Говорили о социализации и национализации; об общественной обработке, артелях и даже коммунальном устройстве жизни и работе, но за всеми этими милостливыми речами крылось только одно ненавистничество к крестьянской свободе, которое мне и было высказано потом со злобой меньшевиком Фроловым, с которым я около года сидел в Тульской тюрьме в 1915 году. Но об этом после. Они же пускали в печати клевету о том, будто правительство насильно разгоняет общины и принудительно заставляет закреплять свою землю, даже и выходить на отруба и хутора, чего на самом деле мы не видали и о чем даже не слышали в радиусе губернии.

Конечно, закон этот свалился как снег на голову, и крестьяне не сразу в нем разобрались. И потом, после, разобравшись, хоть и стали спорить и возражать, препятствуя и закреплению земли в личную собственность и выделению к одному месту, но совершенно по иным мотивам, чем те, которые в виде готовых теорий навязывались крестьянам их завистниками. О том, что богатые скупят землю у бедных и сядут на них верхом, об этом разговору не было и не могло быть, так как в деревнях лучше теоретиков социалистов знают: кто от чего богат и кто от чего беден и не очень жалуют бедных по убеждению, которые бедны от своего разгильдяйства, пьянства и беззаботности, и сами не хотят перестать быть бедными. О таких наперед знают, что и владея землей, они не стараются сработать получше и с землей бывают не сыты, не голодны и живут впроголодь, с хлеба на квас. И что если такой бедняк и продаст свой надел и уйдет в батраки, худа от этого не будет даже ему, а все остальные крестьяне (а их 96%) никому зря своей земли не продадут. Наоборот, будут стараться прикупать или переселяться на более просторные земли.

Возражали прежде всего по стадному принципу: почему один идет против всех и хочет отбиваться от общества? Значит, он умен, а мы дураки! Ну, а раз так, то нет нашего согласу: не желаем и больше ничего! Иди, жалуйся к земскому. В таких случаях не было никаких рассуждений ни о выгоде и невыгоде общества от такого закрепления или выдела земли к одному месту, а была только общественная амбиция: "Миру все должны подчиняться и никто не должен творить свою волю". А потом, когда оказывалось, что начальство не смотрит на этот мир и все же творит свою волю, стали искать существенных препятствий к выделу и прежде всего остановились на том, что дай согласие одному, полезет и другой и третий. Против собственно закрепления спорили мало, но как огня боялись выдела на отруб или хутор, так как это влекло к неминуемому переделу общественной земли после каждого такого выдела. А крестьянин любил свои полоски больше всего на свете, больше своих детей, и ни за что не хотел с ними расставаться, как бы они ни были малы и узки. Он радовался на них всякий раз, когда проходил мимо, и никак не мог мириться с тем, что при переделе они достанутся другому. 60 лет выкупа и наследственной привычки сделали из них своего рода кумир, с которым было и жалко и боязно расставаться. Эти кровные, родные полоски и его жизни сообщали какой-то особенно тайный и неуловимый смысл, без которого он не мог сразу найти себе нового интереса. Точно чуяло крестьянское сердце, что с нарушением этих милых и дорогих полосок, политых потом и его отцов и дедов, его вороги и завистники перевернут и его жизнь кверху ногами, отнимут все его радости и интересы и сделают опять батраком около нового безжалостного барина - государства. Вот из этой-то боязни на первое время ни одно кругом нас общество не давало своего согласия на закрепление земли в личную собственность. Третья причина выдвигалась многосемейными, у которых к моменту окончания выкупа было маловато землицы. Они все еще мечтали, что можно добиться нового передела с уравнением, от которого на их многосемейность достанется больше земли, чем у них было. Но это были самые неактивные и боязливые, которые не решались надеяться на свои собственные силы и средства и не хотели ни подкупать себе земли у помещиков, ни у своих крестьян, которым она была не нужна, но которые ее все же имели. Словом, они хотели проехаться на чужой счет и урвать при переделе десятинку-другую у тех, кто выкупал ее для себя в продолжение 50 лет. Более активные и способные им возражали, что не стоит лезть на такой грех, а гораздо лучше всем обществом купить земли у помещиков и этим увеличить имеющиеся наделы. На этой почве происходили жаркие схватки на сходах, кончавшиеся в каждой деревне личными спорами и раздорами. Дело в том, что в каждой деревне есть целые группы родственных дворов, которые и поддерживают друг друга, и если к примеру, Панфер добивается такого передела уже выкупленной земли, что в первую голову обидит малосемейного Акима, т. к. при переделе ему достанется только два надела вместо четырех, которые у него есть теперь, и уличают Панфера в желании завладеть чужим добром, называя в то же время весь род Панфера "чужеспинниками". Те, в свою очередь, озлобляются, чувствуя свою неправду, и сход кончается сплошной бранью и скандалом, из которого, однако, большинство берет сторону Акима и защищает его права на выкупленную землю.

Время однако шло. Закон был в действии и через каких-нибудь 2-3 месяца после его введения и разъяснения земскими начальниками стало слышно из разных деревень, что тот-то и тот закрепил свою землю, тот-то и тот уже продал свои наделы, а сам купил под Москвой дачу или уехал на Дальний Восток, а такой-то и такой выделяют свои наделы к одному месту и хотят в три-четыре семьи поселиться на ней особым хутором. Душная атмосфера первых дней, нарушавшая волю "мира", сразу разрядилась, так как в перспективе были всем достигнуты разные варианты: выбирай, кому что нравится, и действуй в меру сил и возможности. Да и престиж "мира" защищали только на сходах, где каждый отдельный человек по тем же причинам группового родства не высказывал своей настоящей воли, а подчинялся миру. В отдельности же каждый понимал свою справедливость в праве распоряжаться своею землей как собственной и ни в продаже, ни в выделе и закреплении ее не видел ничего худого и вредного для обеих сторон. По крайней мере, я за все время действия закона 9 ноября не слышал от крестьян каких-либо других предложений или осуждения этого закона, кроме того, что после этого нового порядка сразу же всем стало ясно, теперь для чего необходимо новое отчуждение частновладельческих земель и отдача их крестьянам на новый выкуп. Об этом говорилось много всюду и везде, но дальше этого крестьянские мечты не шли. Ни о каком бесплатном отчуждении и прирезках никто и не думал, и если бы в это время правительство повторило историю 1861 года, крестьяне приняли бы этот новый выкуп с великой готовностью и радостью. Но кто, собственно, были те пионеры, которые первыми стали выступать на миру, прося закрепления земли или отвода ее к одному месту. Может, это были действительно те воображаемые "кулаки", с которыми в это время носились все левые партии, как дурак с писаной торбой? Может, они, эти "богатеи", хотели и впрямь кого-то закабалить, на кого-то засесть верхом? Не знаю, где как, но у нас никаких кулаков не было и, мало того, что не было в натуре, их не было и в понятии, мы долго не знали: что это за особая порода людей, которой нас стращают левые? Правда, соглашались, да и то не все, что под этих невиданных зверей можно подвести кабатчиков, но и кабатчики с 1897 года перестали существовать, т. к. была введена казенная продажа питей и разговаривать было не о чем: было и ушло. Но и на кабатчиков по старой памяти нападали только бабы, мужики же резонно возражали, что и кабатчики "силком в кабак не тащили", а добровольно: "хозяин-барин, хочет - живет, хочет - удавится". Подводить же под это понятие мельников, маслобойщиков, чесальщиков, крупорушечников, торговцев никому не приходило и в голову, т. к. это были самые нужные в деревне люди, без которых нельзя было прожить и 2-3 месяца. Притом же, это были всегда свои же способные крестьяне, которые больше других управлялись в работе, стараясь не отставать от других и в обычной крестьянской работе, и поспевали работать на других в своем маленьком предприятии, за что и пользовались всегда большим уважением. На все это крестьяне смотрели как на самое нужное и добровольное дело. Кому что дано: мужик горбом, поп горлом, а мельник жерновом. И не только злобы или зависти, не было к ним и простого недоброжелательства, т. к. крестьяне дорожили своей свободой, и занятия кустарными промыслами и ремеслами сверх земли считали только похвальным и уважительным ремеслом: кому бы чем ни заниматься, лишь бы всем польза была. Поэтому ни о каких кулаках говорить здесь не приходится.

М.П. Новиков. 1930 г.

ПИСЬМО К И. В. СТАЛИНУ

Январь 1927 г.

Ввиду того, что газеты таких вопросов не печатают, я решаюсь писать вам, чтобы указать на них...

Покойный Владимир Ильич, хотя оказался плохим пророком, говоря на первом совещании по работе в деревне (в 19-20 годах) ..."когда рабочие наработают полные полки товара, мы перестанем обирать крестьян, установивши с ними правильный товарообмен... и нет причин бояться, чтобы рабочие повысили цены за свои товары в ущерб крестьянству"...

Как видим, причины эти нашлись и результаты давят на тощий крестьянский бюджет. Но если бы он был жив, уж наверное не допустил бы с разинутым ртом ножницам оставаться на десятки лет. Нам, крестьянам, вот тут и непонятно, почему партия так слабо относится к этим ножницам. И при чем тут разные комиссии, когда все ясно, как в зеркале. Помилуйте, даже в паршивом деревенском кооперативе правленцы, опираясь на городские и фабричные ставки, хотят получать не меньше 40 - 60 р., а чуть покрупнее оборот - и по 70, по 100. Теперь даже и красть не надо - чего поди рисковать - все барыши от высокого наложения на товары и без того ими расхищаются в форме господского жалования, разъездных и командировочных. А у населения, - как говорится в сказке - по усам текло, а в рот не попало. И ужели партия этого не видит и не собирается окорнать все эти господские заработки и получения. Всюду и везде их надо сократить ровно втрое. И только тогда ножницы сомкнутся и во всем получится и желанная увязка, и возможность необходимого накопления, чтобы строить социализм в одном государстве.

Теперь в крестьянстве между теми, кто получает 40 - 150 р., пристроившись где-либо во власти или в торговой организации и лавочке, и между подавляющим большинством не получающих, ведется скрытая злоба и ненависть из-за того, что уж слишком резко различаются эти два положения. Первые строят себе хорошие домики, едят мясо, белый хлеб, сливочное масло. А вторые, как я уже сказал, перебиваются с хлеба на квас, стиснутые клещами налогов и рынка. Это также ничего хорошего не сулит и должно быть устранено.

В обществе у нас полный беспорядок, никто никого не признает и никого не боится, в том числе и власти. Зелени, хлеб, луга, клеверища, когда это вредно, вытаптываются скотом до черной земли, земля вовремя не пашется. Дороги не чинятся, мосты разрушены, пожарного обоза почти нет, от пожарных сараев остались одни столбы. Школы капитально не ремонтируются и не расширяются, 5 - 10% домов занимаются шинкарством и спаивают остальных. Ночами хулиганство, озорство. И в такое время сельская власть не имеет никакой власти и не может никого подстегнуть хотя бы 2-3 сутками каталажки с заменою штрафом, стыдиться тут нечего. Власть за все отвечает, а раз так, она должна быть твердая, приказывающая, а не разговаривающая и упрашивающая - какая она есть теперь. Довольно митинговать, надо строить порядок. Партия должна немедленно этот пробел исправить, иначе деревня разложится окончательно и хозяйственно, и морально.

Простите, еще несколько слов о социализме. Социализм вещь прекрасная в теории, не меньше христианства, и нам, крестьянам, как единоличникам и собственникам, более всех пролетариев чувствующим на себе огромное бремя хозяйской нужды и заботы о борьбе за существование, за целость и сохранность наших избушек на курьих ножках и дворов со сквозным ветром, особенно было бы интересно перейти к такой коллективной жизни, где бы меньше было этих печалей и воздыханий. Но вот горе, грех в людях еще сильнее всей этой нужды и заботы и раздвигает нас по отдельным норам и гнездам. От этого греха святые люди уходили в леса и пустыни, а грешные соглашаются жить лучше голодной жизнью, лишь бы не зависеть от других и не связывать свой хозяйский интерес. "Щей горшок, да сам большой". Апостолы и апологеты христианства за подтверждение истины своей веры и учения шли на кресты и костры, отдавались на растерзание в цирках (о тюрьмах нет и разговору), что, конечно, имело огромное влияние на народные массы в смысле распространения учения. Апостолам и апологетам социализма нет никаких угроз и препятствий в проведении его в жизнь. Если, скажем, группа людей станет совместно жить и работать, обобществляя кроме труда и орудий производства, даже домашний быт, то никакое правительство в мире не станет их преследовать (конечно, если они не выбросят лозунг борьбы и не будут иметь задачи Коминтерна).

Но вот на наше горе мы не видим серьезных примеров от серьезных людей, которые бы на деле осуществляли в жизни социализм. Коммуны, колхозы! - Но разве это пример? Кем они населены: горебатраками, которые злобятся друг на друга больше, чем мужики в деревнях. И все они спят и видят обзавестись своими собственными углами и гнездами и, конечно, при первой возможности уходят и обзаводятся. Это, так сказать, социалисты по нужде и в пример не идут. Почему бы вам совместно со всеми крупными вождями, проживающими в Москве, в личной жизни не устроить настоящей идейной коммуны, какая бы была по сознанию всех единоличников. О, я очень, очень желал бы этого. Занимаете, к примеру, вы огромное здание на 2-3 тысячи человек, общая кухня, столовая, прачечная, хлебопекарня, швейная мастерская, а если можно и курятник и скотный двор со свиньями и коровами. Вводите дежурства и строгую очередь. (В месяц 1-2 дня даже вы и Калинин могли бы уделять для этого время.) Все ваши жены, сестры и дочери по очереди моют полы, стирают, шьют и чинят белье, пекут хлебы, стряпают на кухне, обслуживают столовую, следят за чистотой в коридорах, уборных и т. п. Мужчины топят печи, колют и носят дрова, муку и всю провизию на кухню и т. п. Во всем строгий учет (как, к примеру, в казармах), ежедневно на доске расписываются дежурство, количество продуктов, меню. То же и по другим отраслям домашнего хозяйства. И главное, во всем мир и согласие, и ни споров, ни брани, даже у женщин. Конечно, в мильенах иллюстраций жизнь такой коммуны наглядно показывалась бы во всем мире. Калинин, Сталин, верхи советского правительства в личной жизни ведут образцовую коммунальную жизнь со всей ее простотой и материальной дешевизною. Да ведь наша беглая буржуазия полопалась бы с досады и зависти, а крестьянству ничего бы не оставалось другого, как учиться у вас и делать опыты. Все теперешние возражения потеряли бы под собой почву и смысл.

Кажется, 14 съезд Компартии успокоился на примирительной фразе относительно нашей промышленности "последовательно социалистического типа". Но вот пока не проводится "последовательно коммунальная жизнь социалистического типа", на одной стропиле промышленности социализм не укрепить и не удержать в массах. Пока его нет в личной жизни коммунистов наверху, он так и останется гласом вопиющего в пустыне.

Решивши написать вам это письмо, я руководился самым искренним и серьезным желанием указать вам на те ненормальности, которые более всего волнуют и тревожат крестьянство, надеясь, что хоть часть их вы измените в политике партии в будущем.

Крестьянин Михаил Новиков

Январь 1927

Публикация, вступительная статья и подготовка текста Л. В. ГЛАДКОВОЙ