А. Ф. БОБКОВ. НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ПУТЕШЕСТВИЯ В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ ТУЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ НА ПОХОРОНЫ Л. Н. ТОЛСТОГО. По записям и воспоминаниям

Похоронная процессия но дороге от ст. Засека к Ясной Поляне

Александр Федорович Бобков, в 1910 году студент Московского университета, участвовал в похоронах Л. Н. Толстого в Ясной Поляне и оставил воспоминания об этом великом дне в своей жизни. Очевидно, он начал писать их сразу, потом возвращался к написанному и закончил, судя по пометке в конце рукописи, в 1911 году. Воспоминания вписаны Бобковым в большую тетрадь, где, кроме них, рефераты, выписки и заметки на литературные темы.

Подобных воспоминаний московских студентов было достаточно много, некоторые из них хранятся в рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого и были использованы Б. С. Мейлахом в его книге "Уход и смерть Льва Толстого", выходившей двумя изданиями (2-е - в 1979 году): В. Блюменау. Смерть Льва Николаевича Толстого. Воспоминания студента. Из дневника 1910 г. Рукопись; Николай Лейн. Похороны Толстого. Рукопись. Для комментирования текста воспоминаний А. Бобкова мы использовали также никогда не публиковавшиеся воспоминания московского студента Я. М. Брегмана, машинопись которых хранится в Гос. музее Л. Н. Толстого.

Фактическая сторона событий 9 (22) ноября 1910 года подробно освещена и в воспоминаниях А. Б. Гольденвейзера "Вблизи Толстого" и у С. Л. Толстого в "Очерках былого". В качестве делегата от московского Литературно-художественного кружка в похоронах принимал участие В. Я. Брюсов, оставивший небольшие, но очень содержательные воспоминания "На похоронах Толстого. Впечатления и наблюдения" ("Л .Н. Толстой в воспоминаниях современников". Т. 2, с. 450 - 460).

Возможно, Бобкову хотелось написать потом более подробно об этом дне, облечь воспоминания в литературную форму... Подтверждения этому имеются в самом тексте: попытки передать диалог и описать яснополянские пейзажи. При этом автор делает характерное замечание: "Вот где источник всех красивых описаний природы в произведениях Льва Николаевича". Но осуществить это намерение А. Бобков не успел: вместе с его воспоминаниями, переданными в музей в дар в 1983 году, находилась ярославская газета "Голос", № 41, за 20 февраля (5 марта) 1915 г. с двумя статьями, посвященными памяти А. Ф. Бобкова.

"Сын волостного писаря Пензенской губернии, - говорится в одной из статей, - он почти самостоятельно выбился в ряды интеллигенции, но тяжелый недуг скосил его на пороге жизни. Скончался он на 26-м году..." Мы узнаем, что Бобков был учителем русского языка и словесности в ростовской мужской гимназии; печатался в журнале "Русский язык в школе"; был педагогом по призванию, другом-учителем для своих учеников. Друзья Бобкова вспоминали его любимое изречение: "Истинное образование есть самообразование".

Сообщение о смерти А. Ф. Бобкова вносит какую-то щемящую ноту в его воспоминания, он действительно был еще так молод и так серьезно и увлеченно относился к жизни, к тому событию, которое всколыхнуло всю Россию, да и весь мир в ноябрьские дни 1910 года.

"Будущие поколения, - писал Брюсов, - узнают о Толстом многое, чего не знаем мы. Но как они будут завидовать всем, кто имел возможность его видеть, сколько-нибудь приблизиться к великому человеку, и даже тем, кто, подобно мне, мог собирать сведения о Толстом от знавших его лично! Теперь, когда Толстого нет, мы начинаем понимать, как много значило - быть его современником!" ("Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 451).

А. Ф. Бобков был одним из современников Л. Н. Толстого.

8 ноября. Московско-Курский железнодорожный вокзал... Приезжаю часов в 6 вечера. Никого из своих экскурсантов не нахожу. Моя экскурсия организована товарищем Неподаевым. Через полчаса натыкаюсь на одного соучастника. Оказывается, и он никого больше не находит.

Ждем. Ходят тревожные слухи, что Неподаев нас провел и сам будто бы уже уехал. Но это неправда, так как через полчаса он приезжает и успокаивает всех, говоря, что мы поедем с почтовым по удешевленному тарифу... И я уже продал было другой свой билет из группы 800 человек, которая должна ехать в половине 11 в отдельном поезде...*

*("Было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения, - писал Валерий Брюсов. - Прежде всего, за трое суток, прошедших со дня смерти Толстого, из дальних местностей не было физической возможности попасть в Ясную Поляну... Потом из Москвы запрещено было отправлять экстренные поезда. Тысячи желающих остались на вокзале" ("Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 455).

Только энергичные хлопоты московских студентов увенчались успехом. "Нам дали 23 вагона на 1200 мест, - вспоминал студент В. Блюменау, - из коих мы заказали нашим студентам 800 мест... 8 ноября вечером к Курскому вокзалу со всех сторон стекаются массы студентов, желающих ехать в Ясную Поляну. Выстраиваются в колонну, по четверо, перед вокзалом. Иду внутрь вокзала. Мне сообщают: из Петербурга приказ - никого в Ясную Поляну не пускать. Начальник станции и начальство соединяются телефоном с Петербургом, со Столыпиным. Дают знать, что если поезд пущен не будет, то произойдут большие беспорядки, а студенты могут разгромить вокзал. Из Петербурга дается распоряжение: поезд со студентами пустить, профессоров и другую публику не пускать. Студентов пускают, профессоров нет" (Мейлах, с. 290-291).)

В вокзале сильная давка, крик, шум. Учащиеся всех учебных заведений. Всем хочется попасть в Ясную Поляну. Быстро организуются группы, хлопочут о вагонах.

Вдруг наше спокойствие нарушается тем же Неподаевым, который сообщает, что какой-то совет начальников решил в удешевленном поезде нам отказать. Наскоро всякий решает, как быть. Я решаюсь доплатить до цельного билета... Ехать с почтовым в половине 9-го. Все это делается спешно, так как через полчаса поезд отходит. Бежим в контору за билетами, оттуда на платформу и к вагону.

Набивается целый вагон. Прибавляются посторонние. Наконец все успокаивается и через 1 час уже все спят, запасаясь силами на завтра...

9 ноября. В 4 часа утра прибываем на станцию Засека Московско-Курской железной дороги*. Вспоминается необычайно торопливое движение всех приехавших. Наш поезд был самый ранний из экскурсионных. Было еще темно. На всем оттенок чего-то неопределенного и выжидательно-тяжелого. В самом деле, вдруг на далекую маленькую станцию, ночью, стекаются целыми массами хмурые, серьезные люди, которые не могут стоять спокойно и ходят взад и вперед по платформе перед станцией. Холодно. И падает понемногу снег. Все лавочки заняты, всюду теснота. Чтобы экскурсанты не особенно зазябли, нам отвели на время товарный сарай, очищенный и выметенный, так как здесь предполагается принять гроб с покойником.

* (До 1904 г. станция имела название "Козлова Засека", с 1904 по 1918 - "Засека", а в 1918 г. была переименована в станцию "Ясная Поляна".

Находится в трех с половиной верстах от Ясной Поляны. )

Я присел на какую-то старую опрокинутую лодку и ни так ни сяк не мог отогреться.

Студенты тотчас же сорганизовали "комиссию" по устройству похорон и цепь, которой и окружили довольно большое пространство около станции. Потом пришел поезд с нашими студентами в количестве 1000 человек, а затем еще депутатский, на котором прибыли представители всевозможных учреждений и обществ*.

*(Во многих воспоминаниях отмечалось, что на похоронах Л. Н. Толстого собралось 3-4 тысячи человек и что в основном это были жители окрестных деревень и Тулы и московские студенты. "Были мужики, бабы, дамы, курсистки, офицеры, рабочие, даже священники", - вспоминал Гольденвейзер (Гольденвейзер, с. 364). )

Привезена была масса венков с различными надписями, которые (венки) все и развесили в этом товарном сарае по стенам.

Прибыли и крестьяне из Ясной Поляны и других соседних деревень. Всем им очень хочется пробраться поближе к гробу. От них тоже были два венка (один самодельный, из еловых веток, а другой металлический, недорого купленный в Туле, с незабудками)*. Но меня больше всего поразила надпись на белом полотне черными буквами. Полотно это было устроено на двух шестах, которые держали два яснополянских старичка. А надпись гласила: "Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас осиротевших крестьян Ясной Поляны"**. Столько неподдельной грусти и горя вылилось в этих немногих словах! И действительно, как я после убедился лично, любовь крестьян к Льву Николаевичу была велика. Я не встретил ни одного крестьянина, который равнодушно отзывался бы о смерти Льва Николаевича. Все так или иначе сожалели и выражали это сожаление в тех разговорах, которые мне пришлось с ними вести в этот день. Особенно выделялся из них один. Илья Кандауров - средних лет и среднего роста крестьянин, в поддевке; симпатичное, мягкое выражение лица. Он то и дело просил и хлопотал. Был за главного. "Вы уж нас не оставляйте", - говорил он распорядителям о своих односельчанах.

*(Многие траурные венки хранятся в музее-заповеднике Ясная Поляна. )

**(Белое полотно с надписью: "Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас осиротевших крестьян Ясн. Пол." (точное воспроизведение) хранится в музее-заповеднике.)

Пока светало и еще не приходил поезд, мне удалось побеседовать с некоторыми из яснополянских крестьян. Так было интересно понять воочию эту любовь простого крестьянина к Льву Николаевичу. И так радушно они отвечали на все расспросы.

Вот, например, старик, большой, в полушубке.

Спрашиваю: "Ну, как? Хорош был для вас Лев Николаевич?" Мне отвечает: "Ну, еще бы! Завсегда совет давал. Хороший был барин, чаво и говорить!" И все в один голос повторяли почти одно и то же.

Тот же старичок говорил, что, когда Лев Николаевич пахал землю, было раз, он рядом с ним это делал. И вот старик вспоминает, как Лев Николаевич однажды предлагал в поле за сохой ему завтракать вместе. "Что Вы, ваше сиятельство, нешто можно. У меня вон какие руки корявые!.."

Ко всем крестьянам Лев Николаевич был очень почтителен. "Завсегда сам первый шапку снимал. Еще не успеешь сравняться с ним, а он уже кланяется", - говорит один яснополянец.

Интересно, как хорошо Лев Николаевич относился к новобранцам. По рассказам одного крестьянина, он всегда, каждый год беседовал с новобранцами, нарочно призывая их к себе, а потом провожал их далеко за село, когда они уезжали совсем из дому на службу*. "Приказывал не курить, водку не пить и не лгать".

*("...я пошел на деревню и испытал одно из самых сильных впечатлений, поплакал, - записал Л. Н. Толстой в дневнике от 22 октября 1909 г. - Были проводы ребят, везомых в солдаты. Вышли за деревню, постояли, простились. Ребята о чем-то посовещались, потом подошли ко мне проститься, пожали руки. И опять я заплакал. Потом сел с Василием в телегу. Он дорогой льстил: "Умирайте здесь, на головах понесем" (57. 157).

Под впечатлением проводов яснополянских новобранцев Толстой написал очерк "Песни на деревне", который был напечатан в "Юбилейном сборнике Литературного фонда" СПб. 1910 . (37. 408). См. также: Ксюнин, с. 63-64.)

Подошел к венкам, среди которых встретился один с такой надписью: "Уважаемому добродетелю нашему Льву Николаевичу Толстому от крестьян ясенковской волости".

Столкнулся с тем Ильей Ивановичем Кандауровым. Поговорил. Оказалось, что он - ученик Татьяны Львовны и Марии Львовны*.

(И. И. Кондауров (Копылов; род. в 1879 г.) - ученик школы, которую устроили дочери писателя Татьяна (1864 - 1950) и Мария (1871 - 1906) в 1889 г. для крестьянских детей; она размещалась в так называемой каменке - низкой белой пристройке у въезда в усадьбу. В самом начале 1890 года школа была открыта и "Таня с Машей усердно занялись преподаванием... - вспоминала С. А. Толстая. - Иногда Лев Николаевич сам заходил к ним и учил ребят, которых было до 50-ти человек. Ему нравилась эта затея его любимых девочек, нравилось и то, что они с ребятами сами кололи дрова, топили печи и убирали всю школу" (С. А. Толстая. Моя жизнь. Ч. 5, с. 160-161. ГМТ). )

"Вот мы и пришли из Ясной Поляны все от старого до малого проводить дорогого", - говорит он мне.

Зашел разговор о графине Софье Андреевне Толстой. У всех отношение к ней недружелюбное. Всем она представляется обыкновенной строгой барыней-помещицей, от которой они, вероятно, нередко терпели выговоры и наказания*.

*(Такое же впечатление сложилось у Валерия Брюсова: "Слышу, как кто-то расспрашивает местного мужика. Все знакомые речи, те же, что и в Москве: восторженно говорят о графе и осуждают графиню" ("Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 454).

Очевидно, в какой-то мере ответом на эти разговоры о С. А. Толстой явился фельетон В. Дорошевича "Софья Андреевна", опубликованный в "Русском слове" 30 октября 1910 г., в котором он благожелательно характеризовал ее деятельность и отмечал громадную помощь в творческой работе Толстого. )

Особенно несимпатично отозвался о ней сын Черткова*, с которым я встретился случайно и странно. Сначала он вертелся со всеми остальными парнями и крестьянами. Молоденький парень, в пиджаке, в простых сапогах и шапке, с перекрещенным на груди башлыком, жмущийся от холода, он не производил никакого особенного впечатления. И не удивительно, что я на него не обратил никакого внимания. Только случайно он открылся. Спрашиваю: "Ну, а Чертков-то, каков человек?" - и как раз обращаюсь к нему. А он сказал, сжимаясь: "Да ничего себе", - и тут же скрылся. Через несколько минут кто-то из других парней и говорит: "А ведь это вы спрашивали сына самого Черткова. Оттого он и убежал!" Общий хохот.

*(Родители В. В. Черткова - В. Г. и А. К. Чертковы - не были на похоронах Л. Н. Толстого. )

Так вот этот сын Черткова все и говорил о Софье Андреевне, как о женщине, далеко не достойной Льва Николаевича, называя ее то "хитрой", то "лживой", которая только изводила Льва Николаевича. Между прочим, сказал, что Лев Николаевич почти до самого отъезда ей во всем доверялся и думал, что она действительно его любит. И только за последнее время он будто бы ее "раскусил"*. Сына Черткова зовут Владимиром.

*(В. В. Чертков мог быть знаком с письмом А. Л. Толстой к О. К. Толстой - родственнице Чертковых, написанным в последний яснополянский день Л. Н. Толстого 27 октября 1910 г.: "У отца очень, очень тяжелое настроение. Он как будто теперь в первый раз понял мать" (ГМТ). )

Владимир же сообщил, что Львом Николаевичем положены на имя его отца в Лондонском банке некоторые рукописи неизданных сочинений*.

*(Сын В. Г. Черткова сообщает факт, который не имеет документального подтверждения, хотя мог иметь место в действительности, т. к. Чертков начиная с 80-х годов параллельно с С. А. Толстой собирал рукописи писателя. Когда в 1897 г. он был выслан из России и поселился в Лондоне, концентрация черновиков новых произведений Толстого, копий писем его и дневников стала проводиться систематически и очень активно.

В 1913 г. В. Г. Чертков привез весь свой обширный архив в Россию и передал на хранение в библиотеку Академии наук в Петербурге. В связи с подготовкой юбилейного издания сочинений Л. Н. Толстого собрание В. Г. Черткова было передано из рукописного отдела библиотеки Академии наук в Государственный музей Л. Н. Толстого (заявление В. Г. Черткова в Государственный Толстовский музей от 5 мая 1926 г.).)

Затем Владимир сказал, что его отец накануне отъезда написал какому-то своему другу письмо, в котором объяснял причину того, почему Лев Николаевич не уезжает из дому (хотя за верность этих слов не ручаюсь; может быть, я перепутал несколько)*.

*(В. В. Чертков говорил о письме В. Г. Черткова к болгарскому последователю Толстого Христо Досеву от 19 октября 1910 г., в котором Чертков старался разъяснить ситуацию, сложившуюся в Ясной Поляне (Гольденвейзер, с. 324 - 333). Письмо Толстого Черткову по этому поводу от 22 октября 1910 г. (89. 228). )

Поезда еще не было. Я пробрался на платформу, где должен быть принят гроб из вагона. Почти рассветало. Народу собралась уже не одна тысяча, и все толпились близко к платформе. Студенты в стороне разожгли себе большой костер и грелись. Когда еще было темно, так пламя от этого костра далеко разливало свой свет. И мне почему-то вспомнилась сцена на дворе Пилата, где у костра грелся апостол Петр*.

*(Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 54 - 55: "Взявши Его, повели, и привели в дом первосвященника. Петр же следовал издали.

Также: Евангелие от Марка, гл. 14, ст. 54, Евангелие от Иоанна, гл. 18, ст. 18.)

На платформе я познакомился через Черткова и с Валентином Федоровичем Булгаковым. Это личный секретарь Льва Николаевича за последнее время*. Он бывший наш, московский, студент историко-филологического факультета философской секции. Булгаков пробыл в университете почти 4 года и незадолго перед окончанием (кажется, прошлый учебный год, весной) вышел - по искреннему убеждению в бесполезности этого учреждения - из университета и поселился в имении Льва Николаевича**.

*(Булгаков Валентин Федорович (1886 - 1966) - в 1910 г. секретарь Толстого. Автор ряда книг и статей о Толстом. Дневник Булгакова "Л. Н. Толстой в последний год его жизни" с 1911 г. выдержал несколько изданий, последнее - в издательстве "Правда" в 1989 г., его высоко оценили М. Горький и Ромен Роллан.)

**(В. Ф. Булгаков познакомился с Толстым 23 августа 1907 г., будучи студентом историко-филологического факультета Московского университета. Посещал Толстого в 1908 и 1909 гг. В декабре 1909 г. он привез в Ясную Поляну рукопись своего сочинения, посвященного мировоззрению Толстого, оно было одобрено Толстым и не раз издавалось.

Чертков, познакомившись с Вал. Ф. Булгаковым, рекомендовал его Толстому в качестве секретаря. Булгаков принял предложение, "ликвидировал свои дела в Москве", как он писал, и 17 января 1910 г. приступил к своим секретарским обязанностям.)

Это необычайно кроткий молодой человек, с красивыми русскими чертами лица, ласковыми глазами и простодушной улыбкой. Как только я с ним встретился, он сразу напомнил мне Алешу Карамазова. Одет он был просто. Серый полушубок, желтая суконная шапка и простые кожаные сапоги. Он ни о чем не хлопотал, но с очень многими разговаривал о чем-то. Между прочим, его встретил ласковой и доброй улыбкой князь Южин-Сумбатов*, который приехал сюда же и который, видимо, был очень хорошо знаком с Валентином Федоровичем Булгаковым.

*(Сумбатов-Южин Александр Иванович (1857 - 1927) - актер, драматург, театральный деятель. С Толстым познакомился 28 ноября 1895 г. в Малом театре на генеральной репетиции "Власти тьмы". По свидетельству В. Брюсова, Сумбатов-Южин "возложил на гроб Толстого серебряный венок от Императорских театров ("Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 456).)

Большей частью Валентин Федорович вращался в кружке молодых людей, с которыми он немного спустя познакомил и меня. Все это его товарищи, толстовцы; такие же тихие, смирные малые, просто одетые и дружно о чем-то беседующие между собой. Их было человек 6-7. Помню имена двух братьев Булыгиных*. Они, оказывается, какие-то родственники бывшего министра внутренних дел**. Один из них недавно вышел, кажется, из технического училища в Петербурге, или, вернее, из какого-то военного высшего учебного заведения, не окончив его. И вот вдвоем с братом живут теперь в имении, кажется, тетки, вместе с рабочими, и исполняя все для себя сами. Здесь же был и Чертков Владимир и некоторые другие, имена которых уже не припомню***.

*(Мемуарист упоминает Михаила Васильевича и Василия Васильевича Булыгиных. Булыгин М. В. (1863 - 1941) - владелец хутора Хатунки близ Ясной Поляны (о котором далее идет речь), последователь, знакомый, корреспондент и адресат Толстого. Булыгин В. В. - работал в тульском губернском земстве страховым агентом.)

**(Имеется в виду А. Г. Булыгин (1851 - 1919) - министр внутренних дел в 1905 году, член Гос. совета, адресат Толстого.)

***(Я. М. Брегман в своих воспоминаниях называет И. И. Горбунова-Посадова - друга и единомышленника Толстого, в 1897 - 1925 гг. руководителя издательства "Посредник"; Ф. А. Страхова - философа, единомышленника Толстого; П. И. Бирюкова - издателя, общественного деятеля, одного из близких друзей Толстого и его биографа.)

С В. Ф. Булгаковым пришлось немного поговорить. Прежде всего, он очень обрадовался тому, что я тоже филолог и притом по секции литературы, которую он очень любит, и тому, что я так же не доволен университетом: "Да, товарищ! - обратился он ко мне. - Вот я вышел из университета и думаю, что можно хорошо жить и без него, поближе к природе. Ведь университет, в сущности, ничего не дает нам. Вот мне предстоит военная служба. Я не буду служить. Придется еще сидеть в тюрьме. Что же, посижу. А потом будем устраивать жизнь по-своему. Вот нас здесь несколько таких товарищей, и мы хотим жить вместе".

Потом я сталкивался с ним еще несколько раз, перебрасываясь двумя-тремя словами, и только. Хотел было я всех этих молодых толстовцев снять фотоаппаратом, но не удалось, так как снимок вышел никуда негодный, о чем я очень жалею.

До прихода траурного поезда я успел снять два венка от яснополянских и других крестьян. Снимок этот вышел тоже неудачный, так как было еще не совсем светло, да и снимал я торопливо.

Наконец в 8 часов, когда было почти уже светло, прибыл траурный поезд*. Прежде всего мы услышали три зловещих паровозных свистка, когда поезд подходил к станции. При гробовой тишине и жутком ожидании эти свистки, раздельные, длительные и заунывные, звучали чем-то необычайным, душераздирающим воплем.

*(Траурный поезд с телом Толстого был отправлен со станции Астапово в 1 ч. 15 мин. дня 8 ноября и прибыл на станцию Засека в 6 ч. 30 мин. утра 9 ноября.

Траурный поезд до Горбачева составляли: вагон первого класса, представленный управлением железной дороги, где с 3 ноября жила семья Толстого; вагон с двадцатью пятью корреспондентами, вагон управляющего железной дорогой Матренинского и вагон с гробом. "В Горбачеве, - вспоминал С. Л. Толстой, - наш вагон и вагон с покойным были прицеплены к пассажирскому поезду Московско-Курской железной дороги, и поздно ночью мы тронулись... Около семи часов утра 9 ноября поезд тихо подошел к станции Засека" (С. Л. Толстой, с. 259 - 260). )

Мне было хорошо видно, как подходил поезд. Совсем тихо, без шума и пыхтения паровоза и стука колес, подполз он к нашей товарной платформе. Траурный вагон был последним. Простой товарный вагон, на котором желтыми крупными буквами было написано: "багаж"*. И таким багажом было тело умершего великого писателя, покоившееся в желтом дубовом гробу.

*(Свидетельствует А. Б. Гольденвейзер: "Ждали мы долго. Погода была серая, слегка подморозило. Было жутко, тихо и мрачно. Стало светать...

После долгих ожиданий наконец медленно подошел поезд. Гроб Л. Н-ча помещался в товарном вагоне. Внутри вагон был весь убран цветами и зеленью. Дубовый гроб был положен в металлический, из которого его вынули. Металлический гроб остался в вагоне" (Гольденвейзер, с. 363).)

Как только остановился поезд, так раздался ужасный крик. Это один из студентов упал в обморок. Тотчас же его подхватили и вынесли с платформы.

Прямо против вагона на платформе стояли яснополянские крестьяне, державшие два венка и холст с надписью (все остальные венки были положены на телеги). Через минуту открыли дверь вагона и туда вошло несколько человек, чтобы вынести гроб.

На платформе были только депутации, крестьяне, близкие родные Толстых и хор певчих из студентов (в числе которых был и я).

Из вагона гроб вынесли родственники и друзья Толстого* и передали на платформе его яснополянским крестьянам, которые и несли его всю дорогу к Ясной Поляне. Хор пел все время одно лишь - "Вечная память"**. Никого из духовенства не было***. И во всем этом чувствовалось что-то действительно великое, необычное.

*("Когда открыли вагон с гробом, - вспоминает С. Л. Толстой, - головы обнажились и раздалось пение "Вечной памяти". Опять мы, четыре брата (я, Илья, Андрей и Михаил) вынесли гроб..." (С. Л. Толстой, с. 260). )

**(Студент Николай Лейн рассказывал: "Хор был огромный, человек 700. Так как хор был очень велик, он был разделен на три части. Когда первая часть кончала, начинала вторая часть, затем третья..." (Мейлах, с. 293).)

***("Похороны Л. Толстого были первыми в России публичными похоронами без церковных обрядов, - писал С. Л. Толстой. - Для того времени это было непривычно, но я думаю, что отсутствие духовенства только способствовало торжественному настроению большинства прибывших на похороны. Ведь сам Толстой завещал, чтобы его похоронили без церковных обрядов" (С. Л. Толстой, с. 262).

Известно, что вскоре после похорон в Ясную Поляну приезжал священник и сказал, что он желал бы совершить обряд погребения на могиле покойного. С. А. Толстая не протестовала, и на могиле было совершено отпевание. Сразу же после этого священник покинул Ясную Поляну, и имя его осталось неизвестным (см.: "Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 627-628). )

На меня в особенности сильное впечатление производило то, что гроб несли крестьяне, простые мужички в рваных зипунах, полушубках, с развевающимися от ветра волосами. Когда отвлекался от всей остальной публики, то казалось, что хоронят простого мужичка, такого же, как и все те, которые несли его.

С платформы процессия скученной толпой, с колыхающимся гробом посредине, двинулась по направлению к Ясной Поляне.

Дорога от станции круто спускалась в овраг, а потом опять поднималась в длинную гору, покрытую довольно частым березовым лесом.

Шествие растянулось. Далеко впереди ехали четыре телеги с венками (простые деревенские телеги), затем два мужичка несли холст, а за ними тянулись толпы и группы провожающих (большинство учащихся из Москвы). Ближе к гробу шли депутации, а затем самый гроб, покрытый крышкой и забитый на время дороги. За гробом вблизи шла Александра Львовна, любимая дочь Льва Николаевича, которая была всегда близка к нему и которая присутствовала в последние дни при нем до самой смерти*. На ее же имя он завещал и все, что оставалось после его смерти**. Александра Львовна чрезвычайно симпатичная личность, конечно, поскольку чувствуется это по внешнему виду.

*(Младшая дочь Толстого Александра Львовна (1884 - 1979). Особенно близким отцу человеком она становится после 1906 г., когда умерла ее сестра Мария Львовна. Все близкие Толстого отмечали и признавали совершенно особенное отношение к нему дочери Маши, да и сам Толстой не раз говорил об этом.)

Александра Львовна стремилась стать настоящим помощником отцу. "При нем у меня не было своей жизни, интересов, - писала она. - Все серьезное, настоящее было Связано с ним" (А. Л. Толстая, с. 486).

Когда на рассвете 28 октября 1910 г. Толстой решил покинуть Ясную Поляну, он сообщил об этом только Д. П. Маковицкому и Александре Львовне. Из ее писем он узнавал о событиях в Ясной Поляне после его ухода. Через два дня она "догнала" Толстого в Шамордине - женском монастыре, где Толстой остановился у сестры Марии Николаевны, и была с ним до самого конца. В упомянутой выше ее книге она подробно рассказывает о последних днях жизни Толстого (глава XIX. "На свете много людей...") и приводит такой короткий диалог, произошедший в первый день их пребывания на станции Астапово: "- Что, Саша? - спросил он меня.

- Да что же? Нехорошо.

Слезы были у меня в глазах и в голосе.

- Не унывай, чего же лучше: ведь мы вместе" (А. Л. Толстая, с. 474).

**(22 июля 1910 г. Толстой подписал составленное юристом Н. К. Муравьевым завещание, согласно которому все его литературные произведения, изданные и неизданные, художественные, как и всякие другие, оконченные и неоконченные, все им написанное завещалось "в полную собственность А. Л. Толстой" (Т 82, с. 227). Толстой был вынужден назвать лицо, которое бы являлось его наследником, иначе завещание было бы юридически недействительным. Свою подлинную волю, чтобы его сочинения не были бы "ничьей частной собственностью", Толстой выразил в приложенной к завещанию "Объяснительной записке" (82. 227-228).

Александра Львовна, выполняя волю отца, в 1911 - 1913 гг. издала его неизданные сочинения, выкупила у братьев землю и наделила ею крестьян; передала права на сочинения отца в общее пользование.)

Высокая брюнетка, с кудрявыми стрижеными волосами, в простой кофте и шапочке, - она казалась больше мужчиной. Несколько грубые черты ее лица, умный и серьезный взгляд давали большое сходство с ее отцом Львом Николаевичем.

После, в деревне, с кем мне приходилось разговаривать, я слышал, что она была всегда при Льве Николаевиче и была такой же доброй, хорошей по отношению к крестьянам, как и сам Лев Николаевич. "Никто больше не ходил с графом по деревне, только она одна. Всегда ходила в простом полушубке, ко всем заходила в избу", - говорила мне старуха Ариша, у которой я пил на деревне чай.

Идя за гробом, Александра Львовна была необычайно серьезно-спокойная; но спокойствие это было проникнуто глубокой печалью, о чем говорили складки грусти над бровями. Я совсем не видел на ее глазах слез, но на всем лице все время не сходило выражение глубокой грусти.

Следом за Александрой Львовной вели под руки Софью Андреевну. Старуха, небольшого роста, в черной, с серым меховым воротником, шубе она тихо шла, низко склонив голову*. На лице я заметил не то какую-то затаенную злобу, не то сухое равнодушие к смерти своего мужа, который был, несомненно, виноват перед ней, уйдя из дома. Как будто эта старуха носила в себе какие-то неизвестные никому еще тайны, которые позволяли ей иметь что-то против него.

*(Конечно, Софья Андреевна Толстая привлекала внимание многих участников похорон Л. Н. Толстого, и во многих воспоминаниях отмечалась ее какая-то отрешенная сосредоточенность; отметил это и Валерий Брюсов: "Тотчас за гробом идет семья покойного. В простенькой шубке с серым воротником, покрытая черным платком, скорбная, поникшая - графиня Софья Андреевна" ("Толстой в воспоминаниях". Т. 2, с. 457). )

И на глазах этого самого близкого умершему человека не заметно было ни единой слезинки*. Видно, уж выплакано и выстрадано все было раньше и теперь ничего не оставалось делать, как забыться, уйти хотя бы в мир воспоминаний. Жизнь прожита. Ушел навеки самый близкий друг, которому она многое отдавала, жизнь которого и освещала и возвышала и ее жизнь. Как хорошо бы заснуть с ним же, чтобы не знать уже иной жизни.

*("Моя мать была сдержанна и непривычно молчалива, - вспоминал Сергей Львович Толстой. - Я надеялся, что она слезами облегчит свое горе, но она не плакала" (С. Л. Толстой, с 262). )

А жить придется. Но только уже по-другому. Содержание бытия будет иное, и, несомненно, худшее, чем прежде. И сил уже нет. Старость возьмет свое и не даст ничего взамен. И заставит погрузиться лишь в далекое, красивое, славное прошлое, которого нет и не будет...

Тоска сдавила грудь. Не слезами омыть это потерянное прошлое, а глубокой тоской лишь можно освятить и возвысить свою жизнь, собственно, уж клочок этой жизни...

Затем шли родные и близкие знакомые Льва Николаевича. Я шел сначала в цепи*, а потом ушел далеко по дороге вперед, отдавшись всецело созерцанию окружающей природы. Ясной Поляны еще не видно, но кругом такая интересная местность. Всюду лес. Идем широким просеком, спускаясь с пологой, но высокой горы, с которой видно дальше лес и поле. Серый осенний день. Серая ноябрьская природа. Все уже замирает на зиму, чтобы весной распуститься вновь и засиять вечной красотой. А теперь так и холодно и пасмурно всюду. Не ласкает взор и лес и еловая рощица, которая попалась нам за версту до Ясной, насаженная, говорят, самим Львом Николаевичем**.

*(Живая цепь вокруг гроба была организована студентами сразу же, как только похоронная процессия стала двигаться от Засеки к Ясной Поляне; по свидетельству очевидцев, порядок был образцовый и его поддерживали сами участники.

Были также конные и пешие стражники, местная и тульская полиция, но они, как отмечает А. Б. Гольденвейзер, "держались в почтительном отдалении" (Гольденвейзер, с. 364). )

**("Толстой участвовал в создании огромных лесных массивов в окрестностях Ясной Поляны, - читаем мы в фотопутеводителе "Ясная Поляна" (М. 1982). - За годы его хозяйствования площадь лесов в усадьбе возросла более чем в два с половиной раза и достигла 440 гектаров". "Еловая рощица", упоминаемая Бобковым, может быть, также была посажена Толстым. )

Только среди этой замирающей природы кое-где по полю зеленеют озими, напоминающие о жизни.

А сзади, оглянусь, все та же рассеянная толпа, изредка останавливающаяся и опять быстро движущаяся вперед.

Торопятся, чтобы поскорее добраться до Ясной. Еще два овражка, спуск с горы; потом опять на гору, и мы около поместья Ясная Поляна. Минут десять идем вдоль сада (который остается с правой стороны) до въезда в имение. Налево, невдалеке на бугорке, прилепились 80 дворов самой деревушки. Видны красные кирпичные избы и убранные огороды и гумна.

Около ворот остановка. Распорядители торопливо составляют маленькую цепь, чтобы пропустить за ворота только немногих. Но это плохо удается, и большинство окольными путями пробирается опять в аллею и к дому.

Я тотчас же за яснополянскими бабами быстро пробираюсь через сад, мимо пруда, и иду опять за гробом.

Уже не слышно больше пения. Процессия быстро двигается по длинной и узкой въездной аллее к дому. Полное молчание. Мужички торопливо несут гроб. И мне как-то жутко стало.

Вот поднесли гроб к дому. Остановились ненадолго, а потом с заднего крыльца внесли в дом. Низкий крылец, маленькая простая дверь.

Толпа нахлынула к крыльцу, думая пробраться в дом, но туда никого, кроме родных, не пустили. В. Ф. Булгаков объявил, что сейчас идет семейное совещание, а потом всех допустят проститься с покойником*. Все успокоились, разбрелись кто куда.

*("Когда траурная процессия еще только подходила к Ясной Поляне, Сергею Львовичу Толстому передали, что по распоряжению Александры Львовны гроб не будут вносить в дом, а только на несколько минут остановятся перед домом.

В 11 ч. 45 мин. утра началось прощание с Толстым, оно длилось до 2 ч. 45 мин. дня.)

Пошел и я осматривать усадьбу. Зашел в парк. Какая прелесть здесь царит повсюду! Хожу по парку и любуюсь столетними аллеями. Рядом с старым парком сад, громадный, фруктовый. Прямо от дома сад спускается под гору, и внизу около пруда видны громадные развесистые, высокие ели, а через их верхушки прямо и далеко - поле с зелеными озимями, и еще дальше лес...

Какая, думаю, здесь красота летом или осенью. Вот где источник всех красивых описаний природы в произведениях Льва Николаевича. Думаю, вот поклонюсь праху покойного и пройдусь по деревне.

А пока что стоим и ждем очереди; длинной, длинной вереницей расположились паломники по дорожкам всего парка; не видно и конца этой кривой линии из живых людей; хвост где-то затерялся по ту сторону дома. Холодно. В очереди стоять нет сил: ноги зябнут. Поэтому все нет-нет да и пройдутся или потопчутся на месте. Подходил к самому дому. Взглянул в окно, где стоит гроб. Видно голову Льва Николаевича и сложенные на груди руки, лежит он головой к окну. Мимо него беспрерывно движется живая цепь; каждый долго-долго впивается взглядом в покойного. Но как долго? Четверть минуты приходится на каждого, пока он проходит мимо гроба. Вернулся опять в цепь.

Вот все что-то встрепенулись. Смотрят вверх. Оказывается, по ветвям лип затейливо перепархивает белка, виляя своим пушистым хвостом. Вот она сделала еще два-три прыжка, сбежала на землю и куда-то скрылась.

Ходил и ждал я долго. Но наконец и моя очередь. Медленно двигаемся. Вот первая комната. Почти пустая. Или мне это показалось. Только около стены, прямо перед нами, стоит большой высокий шкаф, уставленный книгами, преимущественно на иностранных языках. Пытаюсь разобрать одно-два заглавия, но не удается, так мало времени и так быстро мы проходим. Направо какая-то маленькая комната, а налево лестница на верхний этаж, покрытая серым половиком.

Дальше. Комната с гробом*. Почти битком набита какими-то людьми, лиц которых не замечаешь. Все внимание сосредотачивается на покойном Льве Николаевиче. Как-то странно. Сознание великости события, смерти человека невольно сплетается с любопытством к внешнему облику покойника, которого никогда не видел, и вот любуешься на него, как бы на живого. Но увы, это уже труп бездыханный. Он ничего тебе не скажет. И интересен он, и велик, и дорог только в своем прошлом. Ушло это прошлое, кануло в безбрежное море вечности. Уже нет человека, а скоро от него не останется и ничего. А произведения? Они бессмертны. Может быть. Но нет, это уже не то. Ничего нет красивее самой жизни. А жизнь Толстого была действительно - красота! Это чувствуешь сильно только тогда, когда ярче выступает сознание своей малости. Вот он, этот гигант. Ничто! Проходим. Вижу: маленький старичок, небольшая седая бородка, голова сильно выдалась вверх, на ней редкие вьющиеся седые волосы. Она слегка повернута в сторону от меня. Отвернулся от мира, ушел от людей.

*(Прощавшиеся с Л. Н. Толстым входили из передней (в которой стояли книжные шкафы с изданиями на многих иностранных языках) в "комнату для приезжающих", или "нижнюю библиотеку" (Пузин, с. 13, 80, 84).

Комната Д. П. Маковицкого, о которой мемуарист упоминает ниже, находилась слева от "нижней библиотеки".)

В комнате, где стоит гроб, говорят, жил Маковицкий, его домашний врач и друг, с которым он и уехал*.

*(Маковицкий Душан Петрович (1866 - 1922) - словак; единомышленник Л. Н. Толстого. В 1904 - 1910 гг. был домашним врачом Толстого и исполнял обязанности секретаря; лечил крестьян окрестных деревень.

Д. П. Маковицкий был единственным, кто сопровождал Толстого при его отъезде из Ясной Поляны 28 октября, на рассвете. Он находился неотлучно с Толстым на станции Астапово и, по свидетельству С. Л. Толстого, "первым подошел к кровати отца и закрыл ему глаза" (С. Л. Толстой, с. 258). )

За гробом сидят два каких-то субъекта, которые следят за теми, что проходят. Но какое их действительное назначение - неизвестно*.

*(Трудно сказать, кого имел в виду Бобков, говоря о двух субъектах, которые следили за церемонией прощания, но известно, что все время, пока шла толпа, у изголовья Л. Н. Толстого находился А. Б. Гольденвейзер, как свидетельствует он сам (Гольденвейзер. С. 364) и Я. М. Брегман в своих воспоминаниях (ГМТ). )

Вот и мы прошли. Вышли на балкон и в сад. Да, что-то совсем необычайное во всем этом. Без обычного отпевания церковного, просто, все проходят молча, кланяются и уходят...

Думается, вот так бы и жить! Жить и стучаться в жизнь, впитывать каждый ее момент. Грустно за себя, за свое ничтожество.

Послышался свисток паровоза со станции. Там - суета! То - наша жизнь течет.

В нескольких шагах - старый летний дом*. Отправляемся туда. Внизу - библиотека с всевозможными журналами. Тут и "Вестник Европы", и "Вестник теософии", и "Русское богатство", и "Былое", и "Современник" и т. п.

*(Так называемый "дом Кузминских", каменный двухэтажный флигель, бывший левой частью яснополянского ансамбля. С середины 60-х годов здесь почти каждое лето жила семья свояченицы Толстого - Т. А. Кузминской (Никитины, с. 38, 40). )

Другая комната. В ней - черное кресло, в котором хворый сидел Лев Николаевич. Есть даже и открытки такие*. Видимо, и больной никогда он не отрывался от книг, ибо к креслу приспособлена подставка, на которую клалась прямо перед глазами книга.

*(Очевидно, речь идет об открытках, выполненных с фотографии В. Г. Черткова и изданных в 1908 г. Открытки имели надпись: "Лев Николаевич после болезни. Ясная Поляна, 27 авг. 1908 г.", а также собственный текст Толстого религиозно-нравственного содержания.)

В одной из комнат верхнего этажа висит портрет Льва Николаевича, нарисованный Софьей Андреевной еще в 1878 г.*, и много других портретов и гравюр.

*(С. А. Толстая самостоятельно стала заниматься живописью с конца 1890-х годов. В 1904 г. выполнила копию портрета Л. Н. Толстого 1887 г. работы И. Е. Репина. Затем, в том же году, скопировала первый живописный портрет Л. Н. Толстого 1873 г. работы И. Н. Крамского. Какую из работ С. А. Толстой имеет в виду А. Бобков, неизвестно ("Толстой в жизни", с. 92, 240).)

Из старого дома немного вправо ведет тропочка через сад к барскому двору. Кое-кто пошел смотреть лошадь Льва Николаевича. Пошел и я. Конюх вывел ее нам. Зовут ее Делир, востренькая, но смирная. Говорят, что хорошо бегает, оттого ее Лев Николаевич и любил.

Недалеко от барского двора на пригорке красиво раскинулась деревня Ясная Поляна. Только стоит перейти овраг и огороды - и будешь в самой деревне.

Предполагая, что нескоро еще будет вынос тела, я решил отправиться в деревню. Посмотреть, а если и удастся, зайти в избу - напиться чаю. Спускаюсь под гору, прохожу по ледяному мелкому пруду и поднимаюсь наизволок* к деревне. Идя огородами, я удивился опрятности и убранству крестьянских гумен, которые находились тут же вблизи домов, на огородах. Догоняю старушку с полными воды ведрами. Спрашиваю: "Нельзя ли, мол, у тебя напиться чайку?" - "Отчего же? Вот и несу водицы-то". Идем. Поравнявшись с кучей дров, наложенных возле двора с огорода, она, указывая на них, говорит: "Вот остальный разок дровец из барского леса-то принесла. После графа-то уж не придется пользоваться".

*(Наизволок - чуть в гору (В. Даль).)

- Иль он не запрещал их брать? - спрашиваю я.

- Како запрещал. Иногда застанет в лесу, да сам еще помогает накладывать.

Взошли в маленькую избушку. Старуха живет лишь с одним мальчуганом. Вижу у ней сидят четыре стражника и тоже ждут чая. Сесть, следовательно, негде. Поэтому я, простившись, вышел, намереваясь попасть куда-нибудь еще. Двора через два зашел и как раз попал в компанию чаевников-паломников. Присоединяюсь, раскладываю свои дорожные припасы и пью чай. Около меня студент, потом две каких-то барышни, видимо, курсистки и трое мужчин, одного из которых я счел за корреспондента, а впрочем, бог знает, кто они такие.

Старушка Арина радушно угощает всех чаем и молоком. Все, видимо, проголодались и назяблись. Позаправившись немного, сидим, изрядно потеем, и то и дело задаем бабушке вопросы о Льве Николаевиче. Она, между прочим, сказала, что месяц назад он у нее был сам. Шел по улице и зашел к ней наведаться*.

*(Л. Н. Толстой хорошо знал Арину Григорьевну Арбузову (1849 - 1925), жену С. П. Арбузова, которая служила у Толстых в 70-е и 80-е годы, и Арину Евдокимовну Зябреву, жену Е. Т. Зябрева (см.: Иванова Н. Г. Деревня Ясная Поляна. Тула, 1971), но кого из них навещал Толстой в октябре 1910 г. и у кого из них Бобков пил чай, установить не удалось. )

Через полчаса мы со студентом отправились опять к барскому дому. Старушке, разумеется, за хлопоты заплатили.

Дорогой в овраге я несколько задержался - набросал карандашом расположение Ясной Поляны. Подойдя к старому дому, я, к моему изумлению, узнал, что Льва Николаевича уже унесли к могиле.

Бегу туда. Подхожу. Опускают уже в могилу гроб. Все поют "Вечную память". Около могилы что-то долго копаются. С места мне хорошо видно Софью Андреевну у одного конца могилы, Александру Львовну у другого. Она стоит возле большого дерева и часто оглядывает толпу. Какие простые, открытые и серьезные глаза! Она не плачет.

Хор непрестанно тянет, тянет "Вечную память"... У могилы крестьяне быстро зачем-то подрывают землю. На пяти деревьях, между которыми вырыта могила, развешаны венки от крестьян и растянут холст с надписью...

Что-то грустное тянется в душе. Насилу сдерживаю слезы, которые не раз напрашиваются на глаза лишь только я взглядываю на надпись на холсте. Во всей простоте этой есть действительно что-то величавое. Не было никаких речей, кроме нескольких слов одного из друзей Льва Николаевича*.

*(В "Очерках былого" С. Л. Толстой писал: "...только один старик с худым морщинистым лицом сказал что-то про "великого Льва" и Л. А. Суллержицкий, бывший в молодости ревностным последователем Толстого, рассказал про зеленую палочку и объяснил, почему Льва Николаевича похоронили именно в этом месте" (С. Л. Толстой, с. 262). )

Когда завалили могилу землей, сверху начали возлагать венки от разных учреждений, обществ и т. д. Мне совершенно случайно и неожиданно выпало счастье возложить траурный букет из пальмовых ветвей от своего Московского университета, на ленте было написано: "Московский университет великому Толстому".

Вышло это так. Я стоял около телеги с венками, которые надо было возлагать на могилу. Было предложено всем стоящим возле брать и относить их туда. Я подошел к возу, взял первый попавшийся, и оказалось, что это букет от нашего университета. Мы по очереди шли друг за другом и молча клали венки на могилу, а кто-то, стоящий возле Александры Львовны, называл, от кого венок возлагается, чтобы слышали все окружающие.

Но вот кончилось и возложение венков. Кто-то из толпы сказал: "На колени!" И все встали на колени и запели "Вечную память"*. Какая-то жуть охватила все существо мое. Темно уж было и немного моросило. Вот мимо меня провели Софью Андреевну...

*(А. Л. Толстая вспоминала: "В лесу, в отдалении - конные жандармы. Медленно опускали гроб - толпа, на коленях, пела "Вечную память". Резким диссонансом прозвучал чей-то сердитый голос: "Полиция на колени!" Жандармы покорно исполнили приказание. Засыпали могилу... "Вечная память"..." (А. Л. Толстая, с. 478).)

Наконец, последняя "Вечная память". Какою-то заунывной и скорбной мелодией звучала эта последняя песня Толстому... Кажется, в момент, когда все до единого стояли на коленях и все пели, чувствуя лишь одно только: потерю великого Льва Николаевича - и когда уж ни о чем, кажется, больше не думал никто - в этот момент был еще жив дух Льва Николаевича. Недаром так печально звучит твой голос. И недаром так неудержимо льются слезы из глаз. Слишком трогателен момент, и слишком тяжела вся обстановка, чтобы вполне можно было передать это сейчас. Все это уж пережитое прошлое, но прошлое такое, которое никогда не изгладится из моей памяти.

Кончилось. Все стали понемногу расходиться. Я тоже один направился домой. Было совсем уже темно. И когда я проходил мимо дома, где прощались и где жил Лев Николаевич, там были уже огни. Комнату, в которой лежал гроб, успели убрать и привести в обычный порядок. Многие подходят к окнам и заглядывают. Подошел и я. Заглянул в одно окно, в другое. В соседней комнате кто-то седоватый сидел у маленького письменного столика и что-то писал и читал, видимо, принимал телеграммы*. Затем я вышел через сад в проезжую аллею и пошел дальше. При выходе из яснополянского имения стоит сторожка. Я зашел в нее и спросил напиться, маленькая девочка подала мне кружку простой воды. Я поблагодарил и вышел.

*(С. Л. Толстой указывал: "После похорон моя мать и наша семья получили множество сочувственных телеграмм, - если не ошибаюсь, более 2500" (С. Л. Толстой, с. 262). Подлинники телеграмм хранятся в ГМТ. Приводим тексты некоторых из них.

Эти материалы были любезно нам предоставлены зав. сектором научных публикаций рукописного отдела ГМТ О. А. Голиненко из ее еще не опубликованной работы в "Яснополянском сборнике 1990".)

Из имения большими и маленькими группами выходили паломники, громко разговаривая и даже шутя. Я вышел на жесткую и слегка осклизлую дорогу и быстро-быстро зашагал по направлению к станции Засеке, торопясь к студенческому поезду.

Шел и все думал о том, как бы получше и попроще устроить свою жизнь... Плохо я живу...

Вот и станция. Огни. Стоят два поезда. Наш второй. Иду прямо к нему. Занимаю место в вагоне и улаживаюсь на верхней полке вагона 4 класса.

Через полчаса мы уже на пути к Москве. Сердито громыхает вагон, выстукивая свою обычную песню колес и рельс. Морозно, но в вагоне даже жарко. Чуть слышно, как гудит свисток паровоза. В вагоне сначала шумно, но потом все понемногу укладываются. Времени уже 10 часов, да все и поустали за день-то...

Так началась опять прежняя жизнь. Обычная, серая и беспамятная...

А к могиле в Ясную Поляну, говорят, этой ночью тоже группами направлялись с Засеки другие, запоздавшие паломники*.

*(В воспоминаниях Я. М. Брегмана подробно рассказано о "запоздавших паломниках":

На второй и третий день после похорон приехали в Ясную Поляну также Короленко, Елпатьевский, Тан и другие" (ГМТ). )

Мы же в 4 часа утра были уже в своей Москве. Так мы хоронили Л. Н. Толстого, память о добре которого не умрет среди нас, осиротевших людей... Вечная память тебе, великий человек!

В комментариях приняты следующие условные сокращения:

Гольденвейзер - Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. Том II. М.-Л. 1923.

ДСТ - Толстая С. А. Дневники в 2-х томах. М. 1978.

Ксюнин - Ксюнин А. Уход Толстого. СПб. 1911.

Мейлах - Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. М. 1979.

Никитины - Никитина Н. и Никитин В. Ясная Поляна. Путеводитель по заповеднику. Тула. 1982.

Пузин - Пузин Н. П. Дом-музей Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Очерк-путеводитель. М. 1976.

А. Л. Толстая - Толстая Александра. Отец. Жизнь Льва Толстого. М. 1989.

Толстой в воспоминаниях. Т. 2 - Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2-х томах. М. 1978.

Толстой в жизни - Толстой в жизни (Л. Н. Толстой в фотографиях С. А. Толстой и В. Г. Черткова). Альбом. Тула. 1982.

С. Л. Толстой - Толстой С. Л. Очерки былого. Тула. 1975.

Публикация, подготовка текста и комментарий С. Я. ДОЛИНИНОЙ и Б. М. ШУМОВОЙ

Похоронная процессия у 'дерева бедных'. 9 ноября 1910 г. Фотография С.Г. Смирнова

Похоронная процессия но дороге от ст. Засека к Ясной Поляне. 9 ноября 1910 г. Фотография С.Г. Смирнова

Школьные экскурсии в музей в Клину: музей "Клинское подворье" - заказать.