VI

Описывая в предыдущих главах первые годы счастливой семейной жизни Толстых, мы неоднократно подчеркивали, что в этот период ничто не нарушало согласия, жизнь была очень бодрой и удовлетворенной. Недоразумения носили случайный характер, и не было тех роковых разногласий, которые существенно изменяли бы радостный строй.

В эти годы Л. Н. Толстой переживал временами угнетенное настроение, но это состояние вызывалось не разочарованием в семье или в жене, а другими причинами общего порядка.

В "Исповеди" он говорит, что, начиная с 1874 года, он испытывал порою мучительные "остановки жизни", - терялся, не знал, как ему жить, что делать, и впадал в уныние. Основной вопрос: "есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежной, предстоящей мне смертью" - не получил еще ясного разрешения. Но этот ужас перед смертью, лишающий жизнь всякой прелести и смысла, стал преследовать Толстого много раньше, еще до женитьбы. Впервые особенно остро почувствовал он недоумение, возмущение против жестокой жизни в 1860 году, после смерти любимого брата Николая, умершего на его руках. - "Страшно оторвало меня от жизни это событие. Опять вопрос: зачем? Уж недалеко до отправления туда. Куда? Никуда". - записал Лев Николаевич в дневнике через месяц после кончины брата (Дневник. 25 октября 1860 г. "Тысячу раз я говорю себе: "оставим мертвым хоронить мертвых" надо же куда-нибудь девать силы, которые еще есть, - тогда же-писал он Фету. - Но нельзя уговорить камень, чтобы он падал наверх, а не вниз, куда его тянет. Нельзя смеяться шутке, которая наскучила. Нельзя есть, когда не хочется. К чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью подлости, лжи, саообманывания и кончатся ничтожеством, нулем для себя. Забавная штучка! "Будь полезен, будь добродетелен, будь счастлив, покуда жив", говорят века друг другу люди да мы, и счастье, и добродетель, и польза состоят в правде. А правда, которую я вынес из тридцати двух лет, есть та, что положение, в которое нас поставил кто-то, есть самый ужасный обман и злодеяние, для которого бы мы не нашли слов (мы, либералы), ежели бы человек поставил бы другого человека в это положенье. Хвалите Аллаха, бога Браму. Такой благодетель! "Берите жизнь, какая она есть". "Не Бог, а вы сами поставили себя в это положенье". Как же! Я и беру жизнь, какова она есть: как самое пошлое, отвратительное и ложное состояние. А что поставил себя не я, в том доказательство, что мы столетия стараемся поверить, что это очень хорошо, но как только дойдет человек до высшей степени развития, перестанет быть глуп, так ему ясно, что все - дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что это правда ужасна. Что как увидишь ее хорошенько, ясно, так очнешься и с ужасом скажешь, как брат: "Да что ж это такое?" (16 окт. 1860 г.)).

Призрак смерти, преследовавший молодого Толстого, не оставил его даже и в первые годы семейной жизни, когда он полностью растворился в своей творческой любви, когда он чувствовал себя вполне удовлетворенным. Мысль о смерти вызывала мрачное состояние, и оно в том или ином виде отражалось на семейных отношениях. Не эти отношения - в то время вполне гармоничные - порождали тяжелое настроение. Причиной их был основной вопрос жизни, стоявший вне зависимости от нового уклада жизни Толстых.

Через полгода после женитьбы, 1 марта 1863 года он записывает в дневнике: "Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть и все койЯ чено. Неужели кончено? Бог. Мы молились. Мне хотелось чувствовать, что счастье это - не случай, а мое".

Вскоре после рождения первого ребенка, когда душевное состояние Льва Николаевича было подавленным (Об этом выше, гл. V), та же мысль о смерти усилила это настроение, и оно сразу сказалось на его отношении к жене.. В одну из таких минут он! начал трогательное описание родов (приведено выше), но потом на полуфразе оборвал, обратясь к изложению своего нового состояния, стал писать "о настоящем, мучительном"?

- "Ее характер портится с каждым днем. Я узнаю в ней и Полиньку (Прасковья Федоровна Перфильева, ур. гр. Толстая (1821-1887), троюродная сестра Л. Н-ча) и Машеньку (Сестра Л. Н-ча, М. Н. Толстая), с ворчаньем и излобленными колокольчиками. Правда, что это бывает в то время, как ей хуже; но несправедливость и спокойный эгоизм пугают и мучают меня. Она же слыхала от кого-то и затвердила, что мужья не любят больных жен, и вследствие этого успокоилась в своей правоте. Или она. никогда не любила меня, а обманывалась? Я пересмотрел ее дневник - затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности. В жизни часто то же. - Если это так, и все это с ее стороны ошибка, то это ужасно. Отдать все - не холостую кутежную жизнь у Дюссо (Рестораны в Москве и Петербурге) и метресок, как другие женившиеся, а всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме как к своей семье и на место всего получить заботы кабака [?], детской присыпки, варенья, с ворчаньем и без всегоЯ того, что освещает семейную жизнь, и без любви и семейного тихого и гордого счастья. А только порывы нежности, поцелуи и т. д. Мне ужасно тяжело. Я еще не верю. Я не болен, не расстроен был целый день - напротив. С утра я прихожу счастливый, веселый и вижу графиню, которая гневается и которой девка Душка расчесывает волосики, и мне представляется Машенька в ее дурное время, и все падает, и я, как ошпаренный, боюсь, всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично. Мне дают поцелуи по привычке нежные, и начинается придиранье к Душке, к тетеньке, к Тане, ко мне, ко всем, и я не могу переносить этого спокойно, потому что все это не просто дурно, но ужасно в сравнении с тем, что я желаю. Я не знаю, чего бы я не сделал для нашего счастия, а сумеют обмельчить, опакостить отношения так, что я как-будто жалею дать лошадь или персик. Объяснять нечего. Нечего объяснять..." (Многоточие в подлиннике). А малейший проблеск понимания и чувства - и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи как и я. Верится тому, чего сильно желаешь. И я доволен тем, что только меня мучают. И та же черта, как и у Машеньки, какой-то болезненной и капризной самоуверенности и покорности своей мнимой несчастной судьбе. Уже 1 [час] ночи, а я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив, и что она несчастна, что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий - кормить, ходить за ребенком. Даже родитель того же мнения. Я не дам ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать и будировать, как я ни ненавижу и не презираю такого состояния. Говорить с ней теперь нельзя, а, может быть, еще все бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать" (Дневник. 5 августа 1863 г).

На общем фоне удовлетворенной жизни запись эта очень интересна. Она показывает, как сильно отражается душевное состояние Толстого на его личной жизни. - В эти месяцы мысль о смерти, о приближающейся развязке мучает Льва Николаевича, и скрытые подземные удары заставляют его с особенной нервностью и подозрительностью относиться к окружающему, отвергать то, что прежде полностью принимал, находить во всем лишь отрицательные стороны.

Перед лицом смерти его коробит мелочность семейных забот, барские замашки жены. Он видит, как далеки ее интересы от его мучительной тоски, как мало ей близки его глубокие волнения, и он опять сомневается, обвиняет жену и не отдает себе отчета в том, что именно эта тоска заставляет его так раздраженно относиться к жене, не чувствует, что при нормальном, спокойном настроении он, вероятно, воспринимал бы и все оценивал иначе.

В этой записи отразились также разногласия Толстых в вопросе о кормлении сына. Оно причиняло Софье Андреевне большие физические мучения, и она вынуждена была взять кормилицу. Лев Николаевич протестовал (Из дневника С. А-ны, запись от 23 июля 1863 г.: "Я падаю духом - ужасно. Я машинально ищу поддержки, как ребенок мой ищет груди. Боль меня гнетет в три погибели. Лева убийственный". На другой день: - "Боль усиливается, я как улитка сжалась, вошла в себя и решилась терпеть до крайности. Ребенка люблю очень; бросить кормить - огромное несчастие, отравит жизнь... (В конце записи). Иду на жертву к сыну". 3 августа: "Говорила с ним. - Стало как-будто легче, именно оттого, что, о чем я догадывалась, стало уже верно. - Уродство не ходить за своим ребенком; кто же говорит против? Но что делать против физического бессилия. Я чувствую как-то инстинктивно, что он несправедлив ко мне. За что еще и еще мучить? Я озлобилась, мне даже не в таком хорошем свете кажется сегодня ходить за мальчиком; а так как ему хотелось бы стереть теперь меня с лица земли за то, что я страдаю, а не исполняю долга, так и мне хотелось бы его не видеть за то, что он не страдает и пишет. Вот с какой стороны мужья бывают ужасны. О ней я не подумала. Мне даже в эту минуту кажется, что я его не люблю. Разве можно любить муху, которая каждую минуту кусает. Поправить дело я не могу, ходить за мальчиком буду, сделаю все, что могу, конечно, не для Левы, ему следует зло за зло, которое он мне делает. И что за слабость, что он не может на это короткое время моего выздоровления потерпеть. Я же терплю, и терплю в 10 раз больше еще. Мне хотелось писать оттого, что я злюсь. Дождь пошел, я боюсь, что он простудится, а больше не зла - я люблю его. Спаси его Бог"). Но не в этом главная причина раздраженного отношения и минутного охлаждения Толстого к жене (Другая подобная же запись того времени приведена выше, гл. V). Все объясняется общим подавленным состоянием, лишившим его возможности спокойно принимать жизнь. В следующей записи, сделанной уже в октябре (два месяца был перерыв в дневнике), Лев Николаевич сам признается, что "все это прошло и все неправда. Я ею счастлив; но я собою недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература-искусство, педагогика и семья" (Дневник. 6 октября 1863 г. На другой день С. А-на отметила в дневнике: "Он говорит: "Возрождаюсь..." Что-то в нем переделывается" (7 окт. 1863 г.). Через 10 дней: "Я не верю в то, что он опустился. С терпением жду, когда кончится это временное, неспокойное состояние его духа и недовольство собой. Мне радостно бывает, когда я вижу, что ему нравственное лучше, и я боюсь его состояния. Эта нравственная работа в нем сокращает его жизнь, а она мне так необходима").

Неизвестно, повторялись ли эти переживания в следующем, 1864 году, об этом не осталось никаких документов, но по одному рассказу Т. А. Кузминской можно судить, какая глубокая подсознательная работа происходила в нем. - Зимою, после несчастья на охоте, когда Лев Николаевич сломал руку, он уехая для лечения в Москву. Все его интересы, все его мысли были в то время дома, в семье и в творчестве. Все было ясно для него, все было открыто перед ним счастливая семья и искусство заполняли его внимание. Но в одну критическую минуту, в полубреду, Лев Николаевич вскрыл свою подсознательную жизнь свои сомнения, которых, быть может, сам не подозревал.

В Москве пришлось делать операцию под хлороформом. Татьяна Андреевна присутствовала, и в воспоминаниях вот что она, между прочим, рассказывает: "Лев Николаевич очень спокойно приступил к операции, но не мог заснуть от хлороформа. Возились долго. Наконец, он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату:

- Друзья мои, жить так нельзя... Я думаю... Я решил... Он не договорил. Его посадили в кресло, подливая еще хлороформ. Он стал окончательно засыпать" ( Т. А. Кузминская: "Моя жизнь дома и в Яс. П-не", ч. 3, стр. 19).

Но еще много предстояло Толстому пережить и перечувствовать прежде чем прийти к окончательному выводу. Что-то подготовляло минутные вспышки тревоги, но они быстро сглаживались, не оставляя большого следа, и ничто пока не нарушало нормального течения жизни.

Нет возможности проследить, как постепенно зарождались в душе Toлстого эти сомнения, - не всегда находят они отражение в документах, - но в одной записи дневника 1865 года снова встречаются уже звучавшие жалобы.

- "Я неспокоен. Я не знаю, болен ли я и от болезни не могу думать правильно и работать, или я распустился "так, что не могу работать. Ежели бы я мог правильно трудиться, как бы я мог быть счастлив. Целый день был дома, пытался работать - нейдет. Недоволен своей работой (Л. Н-ч усиленно работал над "Войной и миром"). И мрачные мысли не дают покоя. У меня мало [осталось жизни?] - нет надежды. Как будто я не надеюсь на будущее. Предчувствие это или распущенность? Против распущенности употреблю все, что в моей власти" (Дневник. 19 сентября 1865 г).

На другой день: "Все то же лихорадочное состояние".

Это настроение повторялось в следующем, 1866 году. В письмах к жене^ Лев Николаевич пишет: "Спал я отчего-то дурно; проснулся в 7-м часу, знаешь, в том нервном раздражении, которое предшествует моему 70-летнему состоянию, которое и было" (Письмо жене, 12 ноября 1866 г). - "Утро точь-в-точь то же, что и прежние дни. Но. плохо, что немного 70 лет все эти дни" (Письмо жене, 14 ноября 1866 г).

Даже в самую счастливую пору семейной жизни время от времени Толстого охватывают томительные минуты тоски, ужаса перед бессмысленным концом. И это состояние возникает само собой, изнутри, без каких-либо внешних поводов. Оно резким диссонансом звучит в общем радостном строе и быстро замирает. Но когда к этому душевному предрасположению присоединяются неожиданные потрясения, - смерть, ничем не оправдываемый уход из жизни, - душевное смятение с невероятной силой вновь охватывает Толстого.

В начале 1867 года хворала жена близкого друга Толстого Дарья Александровна Дьякова. А. Е. Берс сообщал в Ясную Поляну, что "ей плохо, было получше, а теперь опять нехорошо" (Письмо А. Е. Берс С. А. и Л. Н. 25 января 1867 г). 17 марта она скончалась. В день смерти, "в 5 часов села она обедать и, поевши суп, она почувствовала дурноту; Дмитрий Алексеевич [муж] отнес ее на диван, где она и впала в совершенное беспамятство и хрипение. Это продолжалось около двух часов... Переход в смерть был едва заметен" (Письмо А. Е. Берс - С. А. и Л. Н. Толстым, 18 марта 1867 г).

Лев Николаевич уехал в Москву на похороны и здесь узнал о новой смерти умерла в Италии сестра А. А. Толстой. Смерть эта не могла не вызвать негодования на человеческую судьбу: Александра Андреевна, "оставшаяся в Петербурге, получила телеграмму, что Елизавета Андреевна подавилась костью и умирает. Не успела она еще собраться в дорогу, как получила другую телеграмму, что она уже умерла" (Письмо А. Е. Берс С. А. и Л. Н. Толстым, 16 марта 1867 г).

Алеша Толстой - сын Л.Н. и С.А.Толстых. Москва. Фотография фирмы 'Тиле и Опитц'. 1884 г.

Обе смерти произвели удручающее впечатление на Льва Николаевича, о чем он писал А. А. Толстой: - "Бывает время, когда забудешь про нее - про смерть, а бывает так, как нынешний гад, что сидишь со своими дорогими, притаившись, боишься про своих напомнить и с ужасом слышишь, что она [то] там, то здесь бестолково и жестоко подрезывает иногда самых лучших и нужных" (Письмо А. А. Т-ой, 31 марта 1867 г).

Это настроение не покидало Толстого несколько месяцев, и оно заметно отразилось на семье. Здесь "что-то не ладилось. Лев Николаевич часто жаловался на нездоровье, хандрил и был болезненно раздражителен, говорил часто о смерти... Это желчное раздражение повлияло на их отношения, другой причины к этому не было, как он сам сознавал позднее. "Так как моя комната была рядом с его кабинетом, - рассказывает Т. А. Кузминская (Т. А. Кузминская: "Моя жизнь дома и в Я. П-не", ч. 3, гл. XX), - то и меня не менее Сони поразил неожиданный гнев его.

Соня рассказывала мне, что она сидела наверху у себя в комнате на полу у ящика комода и перебирала узлы с лоскутьями. (Она была в интересном положении). Лев Николаевич, войдя к ней, сказал:

- Зачем ты сидишь на полу? Встань!

- Сейчас, только уберу все.

- Я тебе говорю, встань сейчас, - громко закричал он и вышел к себе в кабинет.

Соня не понимала, за что он так рассердился. Это обидело ее? и она пошла в кабинет. Я слышала из своей комнаты их раздраженные голоса, прислушивалась и ничего не понимала. И вдруг я услыхала падение чего-то, стук разбитого стекла и возглас:

- Уйди, уйди!

Я отворила дверь. Сони уже не было. На полу лежали разбитые посуда и термометр, висевший всегда на стене. Лев Николаевич стоял посреди комнаты бледный, с трясущейся губой. Глаза его глядели в одну точку. Мне стало и жалко и страшно - я никогда не видала его таким. Я ни слова не сказала ему и побежала к Соне. Она была очень жалка. Прямо как безумная, все повторяла: "За что? что с ним"?

Она рассказала мне уже немного погодя: - Я пошла в кабинет и спросила его: "Левочка, что с тобой?" - "Уйди, уйди!" - злобно закричал он. Я подошла к нему в страхе и недоумении, он рукой отвел меня, схватил поднос с кофеем и чашкой и бросил все на пол. Я схватила его руку. Он рассердился, сорвал со стены термометр и бросил его на пол.

Так мы с Соней никогда и не могли понять, что вызвало в нем такое бешенство. Да и как можно узнать эту сложную внутреннюю работу, происходящую в чужой душе. Но такая бурная сцена была единственной в их жизни, и никогда, насколько я знаю, больше не повторялась".

Здесь подобраны документы за несколько лет. В общей гамме переживаний мрачные мотивы носили случайный характер, они быстро растворялись в основной радостной теме, но все же эти зародыши, грозные предвестники грядущего душевного кризиса, почти всегда отражались на семейных отношениях. Они не надолго перебивали их, равновесие быстро восстанавливалось, и по-прежнему спокойно протекала нормальная жизнь мыслителя-художника, помещика и доброго семьянина.

В предыдущих главах наше описание доведено до 1866 года. Приведенный выше рассказ Т. А. Кузминской относится к маю 1867 года.

Душевные потрясения обычно осложняются у Толстого физическим недомоганием; он становится мнителен, жалуется на нездоровье. В июне этого года он отправляется в Москву, к профессору Захарьину и по делам издания "Войны и мира". Здесь он советуется с докторами (ничего серьезного не оказалось), живо интересуется материальным успехом издания, увлечен покупкой коровы для хозяйства. В письмах к жене он излагает подробные расчеты денежной стороны издания, пишет и о корове ("Благодарствуй за твои все распоряжения и с пчелами, и с коровами, - это прекрасно. Нынче я в Петровском-Разумовском купил телку по 3-му году за 50 рублей. Тотчас по получении этого письма вышли в Москву мужика (получше, - Василья, я думаю), и женщину (не поедет ли нянина дочь?), чтобы привезти ее. Ежели не поедет, то послать другую дворовую женщину, нанять; или Иван шорник не поедет ли? Телка прелестная и никогда не водилась. Страшно, чтобы не заморили ее, и потому одному мужику или двум мужикам нельзя поручить. Это трудно решить, и ты мне прости, что я задаю тебе такую задачу: но как-нибудь, общим советом, - устройтесь" (письмо жене, 20 июня 1867 г.)).

Гнетущая мысль о смерти понемногу рассеивается. Льву Николаевичу "самому жить хочется" (Письмо жене, 20 июня 1867 г), и он снова отдается интеллектуальному творчеству и любви к жене.

- "Кроме мысленных потребностей нет ничего на свете, чтобы хоть немножко занимало меня и отвлекало от мысли о тебе и доме, - пишет он Софье Андреевне. - Это вчера мне показал театр. Ушел от скуки, не доглядев новую пьесу и игранную прекрасно. Скучно стало" (Письмо жене, 18 января 1869 г). А "подъезжая к Москве, как я увидал эту пыль и толпу и почувствовал жар и шум, так страшно и гадко стало, что захотелось скорее бежать к тебе под крыло. Я всегда тебя еще больше люблю, когда от тебя уезжаю... Что твои зубы? Неужели ты купаешься? Как ты мне мила; как ты мне лучше, чище, честнее, дороже, милее всех на свете. Гляжу на твои детские портреты и радуюсь. Я, верно, скоро уеду: и потому, что мне все удачно идет... и потому, что без тебя нет во мне никакой экспресии" (Письмо жене, 18 июня 1867 г). - "Сижу один в комнате во всем верху; читал сейчас твое письмо, и не могу тебе описать всю нежность, до слез нежность, которую к тебе чувствую, и не только теперь, но всякую минуту дня. Душенька моя, голубчик, самая лучшая на свете! Ради Бога, не переставай писать мне каждый день до субботы... Без тебя мне не то, что грустно, страшно, хотя и это бывает, но главное - я мертвый, не живой человек. И слишком уж тебя люблю в твоем отсутствии. Так, что глупо. Прощай, милая, голубчик" (Письмо жене, 20 июня 1867 г).

Вполне, счастлива в любви и Софья Андреевна. Она сравнивает свою супружескую жизнь с отношениями ее младшей сестры и А. М. Кузминского, - они повенчались в этом году, - и ее выводы не в пользу Кузминских. Она пишет мужу в Москву:

- "То ли дело у нас с тобощ как все ясно и хорошо; а любви слишком много, уж очень трудно расставаться, и все за тебя страшно. Неужели Таня сумеет, удовольствоваться такой малой и молодой любовью Саши? Я понять этого не могу. Вот я знаю, что ты меня любишь, а все-таки часто думаю: "еще, еще". И сомневаюсь, и нужны доказательства, и отыскиваю в тебе озлобление к себе, чтоб ты все мне говорил: "любишь, любишь и любишь.

Левочка, я нынче очень глупа весь день, от того, что не спала ночь, и мое письмо глупое, и я не умею писать ясно то, что думаю, но это так и быть.

Воображаю, как ты деятельно принялся за свои дела; как-то ты их кончишь? Ради Бога, будь спокойнее, веселее, не ссорься ни с кем, здоровье береги, обо мне побольше думай, и насчет нас будь покоен, я всех сберегу и сама глупостей делать не буду. А если приедешь пораньше, то ты знаешь, какое это для меня будет счастье. Боюсь тебя об этом просить, но не могу [не просить]? потому что это составляет мою самую задушевную мысль.

Завтра еду в церковь причащать детей с мама. Я вообще без тебя буду очень деятельна и подвижна, особенно буду отдавать себя больше детям... Левочка, милый, пиши мне аккуратнее всякий день, а то я, право, с ума сойду, если не получу от тебя ни одного письма... Я тебя жду в субботу auplus tard (самое позднее (фр.)). Это на словах. А в душе жду в среду, четверг, пятницу и т. д. Прощай, голубчик милый, целую тебя крепко и нежно и страстно" (Письмо Л. Н. Т-му, 17 июня 1867 г. Т. А. Берс и А. М. Кузминский повенчаны 24 июля 1867 г. С. А-на касается в письме отношений жениха и невесты).

В 1868 году Лев Николаевич "спокоен и счастлив, как только можно, и внешними условиями жизни и своим трудом, и, главное, семьей" (Письмо Л. Н-ча А. А. Т-ой, 16 апреля 1868 г). Счастлива и Софья Андреевна. - "Скоро 6 лет я замужем, - записывает она в дневнике. - И только больше и больше любишь. Он часто говорит, что уж это не любовь, а мы так сжились, что друг без друга не можем быть. А я все так же беспокойно и страстно, и ревниво, и поэтично люблю его, и его спокойствие иногда сердит меня... Смешно читать свой журнал, - замечает она по поводу своих мрачных записей. - Какие противоречия, какая я будто несчастная женщина. А есть ли счастливее меня? Найдутся ли еще более счастливые, согласные супружества? Иногда останешься одна в комнате и засмеешься своей радости и перекрестишься: дай Бог долго, долго так" (Дневник. 31 июля 1868 г).

Но в 1869 году снова бьет грозная тревога, в необычайной форме, с невероятной силой.

В феврале Лев Николаевич уезжает в Москву, "оживленный и веселый" (Письмо С. А. Т-ой мужу, 25 февраля 1869 г). Все время он занят окончанием своего художественно-философского произведения и основательным изучением европейских мыслителей. Об этом он пишет в августе Фету.

"Знаете ли что было для меня нынешнее лето? - Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю (прочел и Канта). И верно ни один студент в свой курс не учился так много и столь много не узнал, как я в нынешнее лето. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр - гениальнейший из людей. Вы говорили, что он так себе кое-что писал о философских предметах. Как кое-что? Это весь мир в невероятно ясном и красивом отражении. Я начал переводить его... Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться имя его неизвестным? Объяснение только одно, то самое, которое он так часто повторяет, что, кроме идиотов, на свете почти никого нет" (Письмо А. А. Фету, 30 августа 1869 г).

Но что-то уже нарушило спокойную жизнь. Лев Николаевич опять тревожен. Он снова возвращается все к тому же вопросу о смерти, пишет о ней А. А. Толстой, получает от нее сочувственный ответ (Письма не сохранились). Жена не понимает его настроения, ей неприятно дружеское участие Александры Андреевны, и она даже ревнует к ней.

"Получила письмо к тебе от Alexandrine (Александрина (фр.)) из Ливадии, писанное в день твоего рождения. Она тебе много нежностей пишет, и мне досадно. Поет на мотив твоего последнего к ней письма и твоего последнего настроения - приготовления к смерти, и я подумала, что, может быть, лучше было бы, если б ты на ней женился во время оно, вы бы лучше понимали друг друга, она же так красноречива, особенно на французском языке. Одно, что она справедливо заметила, что она от своей несчастной любви пришла к тому, что смотрит на все с точки зрения смерти, но пишет, что не понимает, каким путем дошел до этого ты, и, кажется, думает, что не тем же ли путем и ты к тому пришел, и я усомнилась с ней вместе, что не от несчастной любви, а от того, что тебе любовь слишком мало дала, ты дошел до этой успокоительной точки зрения на жизнь, любовь и счастье. Я нынче как-то в себя ушла, и из себя высматриваю, где моя успокоительная дорожка, и захотелось мне выйти как-нибудь из моей житейской суеты, которая меня всю так поглотила; выйти на свет, заняться чем-нибудь, что бы меня больше удовлетворяло и радовало, а что это такое - я не знаю" ( Письмо мужу, 4 сентября 1869 г).

Равномерный ход жизни, однако, не нарушен. Лев Николаевич прилежно "учится", подготовляет к печати VI том "Войны и мира", предпринимает поездку в Пензенскую губернию для покупки нового имения. И вот здесь, в пути, он испытывает странное состояние. О нем он с дороги пишет жене.

"Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай Бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым. Вчера это чувство в гораздо меньшей степени возвратилось во время езды, но я был приготовлен и не поддался ему, тем более, что оно и было слабее. Нынче чувствую себя здоровым и веселым, насколько могу быть без семьи. В эту поездку я в первый раз почувствовал, до какой степени я сросся с тобой и с детьми. Я могу оставаться один в постоянных занятиях, как я бываю в Москве, но как только без дела, я решительно чувствую, что не могу быть один" (Трудно установить, в какой день Л. Н-ч был в Арзамасе (Нижегородская губ.); из дома он выехал 31 августа. В ночь на 5(6?) сентября С. А-на мучилась мрачными предчувствиями: "Вчера ночью, в нервном состоянии, не могла отвязаться от черных мыслей о тебе. Только лягу, что-то стучит; я думаю: это предвещает, что что-то случилось с Левочкой, и стук странный, глухой. Потом думаю: стуку нет, а это я с ума схожу. И мальчика уложила, а сама все в каком-то страхе, прислушивалась, приглядывалась и задумывалась" (из письма к мужу от 6 сентября 1869 г.)).

Подробно Толстой рассказывает об этом событии в автобиографических "Записках сумасшедшего".

"Меня очень занимало, как и должно быть, увеличение нашего состояния и желание увеличить его самым умным способом, - лучше, чем другие. Я узнавал тогда везде, где продаются имения, и читал все объявления в газетах. Мне хотелось купить так, чтобы доход или лес с именья покрыл бы покупку, и я бы получил именье даром. Я искал такого дурака, который бы не знал толку, и, как мне показалось, что я нашел такого.

Именье с большими лесами продавалось в Пензенской губернии. По всему, что я разузнал, выходило, что продавец именно такой дурак, и леса окупят ценность имения. Я собрался и поехал.

Ехали мы сначала по железной дороге (я ехал с слугою), потом поехали на почтовых, перекладных. Поездка была для меня очень веселая. Слуга, молодой, добродушный человек, был так же весел, как и я. Новые места, новые люди; мы ехали, веселились. До места нам было двести с чем-то верст. Мы решили ехать, не останавливаясь, только переменяя лошадей. Наступила ночь, мы все ехали. Стали дремать. Я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно. И, как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный, - кажется, никогда не заснешь. "Зачем я еду?" пришло мне вдруг в голову. Не то, чтобы не нравилась мысль купить дешево имение, но вдруг представилось, что мне не нужно, незачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко. Сергей, слуга? проснулся; я воспользовался этим, чтоб поговорить с ним. Я заговорил о здешнем крае; он отвечал, шутил, но мне было скучно. Заговорил о домашних, о том, как мы купим. И мне удивительно было, как он весело отвечал. Все ему было хорошо и весело, а мне все было постыло. Но все-таки, пока я говорил с ним, мне было легче. Но, кроме того, что мне скучно, жутко было, я стал чувствовать усталость, желание остановиться. Мне казалось, что войти в дом, увидать людей, напиться чаю, а главное, заснуть - легче будет.

Мы подъезжали к городу Арзамасу.

- А что, не переждать ли нам здесь? Отдохнем немножко?

- Что же, отлично.

- Что, далеко еще до города?

- От той версты - семь.

Ямщик был степенный, аккуратный и молчаливый. Он и ехал нескоро и скучно.

Мы поехали. Я замолчал, мне стало легче, потому что я ждал впереди отдыха и надеялся, что там все пройдет. Ехали-ехали в темноте, - ужасно мне казалось долго. Подъехали к городу. Народ весь уж спал. Показались в темноте домишки, зазвучал колокольчик и лошадиный топот, особенно отражаясь, как это бывает, около домов. Дома пошли кое-где большие, белые. И все это невесело было. Я ждал станции, самовара и отдыха - лечь.

Вот подъехали, наконец, к какому-то домику с столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало. Я вылез потихоньку.

Сергей бойко, живо вытаскивал, что нужно, бегая и стуча по крыльцу. И звуки его ног наводили на меня тоску. Я вошел. Был коридорчик; заспанный человек с пятном на щеке, - пятно это мне показалось ужасным, - показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, - еще жутче мне стало.

- Нет ли комнатки, отдохнуть бы?

- Есть нумерок. Он самый.

Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкои красной. Стол карельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли. Сергей устроил самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван. Я не спал, но слушал, как Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать, разгулять сон, и сидеть в этой комнате страшно. Я не встал и стал задремывать. Верно, и задремал, потому что, когда я очнулся, никого в комнате не было и было темнв. Я был опять так же пробужден, как на телеге. Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. Я всегда! собою, и я-то и мучителен себе. Я - вот он, я весь тут. Ни пензенское, никакое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен; мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться, и не могу. Не могу уйти от себя.

Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и сторож с пятном спал. Я вышел в коридор, думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было.

Да что это за глупость, - сказал я себе. - Чего я тоскую, чего боюсь? - Меня, - неслышно отвечал голос смерти. - Я тут. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она - вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел", чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечой обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, - все говорило то же. Ничего нет в жизни, есть смерть, а ее не должно быть.

Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене. Ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, - такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, - красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало...

К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся с своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на дне души, и владело мной...

Мы приехали вечером. Старичок-управляющий, хотя не радостно (ему досадно было, что продается именье), но хорошо принял меня. Чистые ком-натки с мягкой мебелью. Новый, блестящий самовар, крупная чайная посуда, мед к чаю. Все было хорошо. Но я, как старый забытый урок, неохотно спрашивал его об именьи. Все невесело было. Ночь, однако, я заснул без тоски. Я приписал это тому, что опять на ночь молился.

И потом начал жить по-прежнему, но страх, этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был, не останавливаясь, и, главное, в привычных условиях жить. Как ученик, по привычке, не думая, сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски".