Е. М. Дьяконова. Искусство иллюзии. По материалам японских средневековых жизнеописаний

Милый друг, иль ты не видишь, 
Что все видимое нами — 
Только отблеск, только тени 
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий
Только отклик искаженный 
Торжествующих созвучий?

Вл. Соловьев

На закате «золотого века» японской традиции и культуры — эпохи Хэйан (794—1185) в предчувствии более суровой и мужественной «самурайской эры» японцы ощутили потребность осознать себя. Было создано несколько произведений — жизнеописаний выдающихся людей эпохи: «Великое зерцало» (XI в.), «Повесть о славе» (XI в.), «Нынешнее зерцало» (XII в.), «Зерцало Адзума» (XIII в.) и другие, связанные между собой хронологически, тематически и стилистически. В филологической науке они получили название «исторических повествований» (рэкиси моногатари). В них происходило пересоздание бытия с помощью бесчисленных биографий; собственно, реальность и история в них рассматривались как череда человеческих судеб. В «исторических повествованиях» соединились два типа мировоззрения, два отношения к жизни и литературе: японская лирическая стихия, унаследованная от классической поэзии и повестей-моногатари эпохи Хэйан, и более старая, китайская философско-историографическая традиция, восходящая к «Историческим запискам» Сыма Цяня (I в.). Эти два потока, обогащая друг друга, взаимопереплетаясь и противоборствуя, породили новую литературную целостность, внутри которой привычные, «домашние» черты были оживлены привнесенным извне «чужим» подходом к материалу. Вместе с тем лирический и фрагментарный японский взгляд на вещи потеснил более серьезное, строгое и систематизированное отношение к миру китайцев. Оригинальное миросозерцание японцев, взаимодействуя с высокоорганизованной, интеллектуально изощренной исторической мыслью с континента, как бы «обволакивало» ее, «растворяло» в лирической стихии, «снижало» ее философскую значимость, уделяя большое внимание «мелочам жизни»: убранству дома, позе, одежде, снам и воспоминаниям, чувствам и стихам.

Наиболее ярким сочинением рассматриваемого жанра японцы считают анонимное «Великое зерцало», ставшее образцом для дальнейших подражаний. Оно было написано в середине либо в конце XI в., а по другой версии — в XII в. Композиционно сложное произведение представляет собой серию жизнеописаний императоров и высших сановников государства из рода Фудзивара с 850 по 1025 г. Биографии интерпретировались анонимным автором как фокус национальной жизни, как наиболее адекватная форма изображения времени. Сочинение «Великое зерцало» написано в жанре «беседы посвященных», воспоминаний двух фантастических старцев, свидетелей незапамятных событий.

Каждое жизнеописание представляет собой совершенно законченное повествование — от рождения до смерти какой-либо высокородной особы; это внутренне цельное произведение, фактически мало соприкасающееся с предыдущими и последующими историями, но связанное с ними глубокими потаенными узами, которые японцы называют кокоро — сердце, дух, душа (это нечто вроде энергии, излучаемой фрагментами текста и поглощаемой ими), а также неумолимым течением времени. Продвигаясь от общих понятий к частным, а затем к конкретным деталям текста, попытаемся вообразить себе тип человеческого существования, представленный в жизнеописаниях «Великого зерцала».

В повесть об одном человеке, будь он императором, министром, наследным принцем, соправителем или верховным советником, вовлекаются десятки других людей из того же рода или клана; нередко происходит подмена — имя заявленного в жизнеописании лица звучит лишь в начальных строках, а позже идет речь о его родне, противниках, царствовавших в его время императорах, поэтах, писавших тогда стихи, придворных дамах, прорицателях, монахах, просто прохожих. Создается как бы «коллективный портрет рода», феодального дома, причем люди проходят мимо нас бесконечной чередой, рождаются, живут и исчезают, как листья на ветру, как иней на траве, как цветы на ветках весной, в полном соответствии с буддийской идеей иллюзорности, бренности бытия, с представлением о жизни как вращающемся колесе. Создается двойственное впечатление: с одной стороны — бесконечности ряда людей, с другой — словно остановившегося времени; люди почти анонимны, иногда лишь названы. Эстетизация философских проблем в японской литературе приводила к их изменениям; заимствованное через Китай из Индии учение о бренности жизни и неистинности существования хотя и укоренилось в сознании японцев, но произошла как бы лирическая реинтерпретация идеи бренности в чисто японском духе, в сочинениях эпохи Хэйан она разрабатывалась в элегическом ключе.

Фрагменты (яп. даны), на которые разделено повествование, их размеры — от нескольких строк до нескольких страниц — отражают важные особенности японского традиционного сознания. Почти вся средневековая японская проза, за несколькими исключениями, представляет собой разрозненные главы, отрывки, фрагменты, связанные между собой не сюжетом (может быть, только какой-то самой общей сюжетной линией), а скорее состоянием души, это собрание независимых эпизодов. В подобной отрывочности отражается фрагментарный тип сознания японцев, требующий для полного выражения узких пространственных рамок. Вместе с тем каждый фрагмент текста — форму его можно было бы сравнить с улиткой — как бы устремлен в глубину, имея в виду нечто, скрытое за ходом событий, может быть и весьма незначительных.

Традиционное мировоззрение японцев, проявившееся со всей определенностью уже в мифах, направлено на частное и конкретное и почти не принимает во внимание целое и абстрактное, универсальную природу мира. Собственно, и произведения классической японской поэзии (пятистишия, трехстишия и «нанизанные строфы» — рэнга) обладают такими же свойствами. Антологии, поэтические циклы можно рассматривать как целый мир, разъединенный на мелкие фрагменты — отдельные стихотворения (причем внутри стихотворение, например танка, разделено еще на две части — начальные три строки и завершающие две).

Вместе с тем не следует абсолютизировать самостоятельность отрывков, художественный эффект достигается методом «наращивания материала», текст обретает мощь с возрастанием числа отрывков.

В каждый период своей истории японцы выражали свои мысли не столько в философских категориях, сколько в конкретных литературных произведениях, они, как считал Акутагава Рюноскэ, «всегда были более поэтами, чем мыслителями». Японцы в отличие от китайцев, которым свойствен исторический, философский образ мышления, стремление систематизировать, обобщать, создавать прецеденты, поэтизируют и жизнь и философию.

Стремясь создать произведение сродни «Историческим запискам» Сыма Цяня, анонимный автор написал нечто совсем иное, хотя и имел в виду этот высокий образец исторической мудрости. В слиянии исторического и лирического рождается некая опоэтизированная национальная история, где вымышленное, фантастическое сильнее фактического, где сны, прорицания, встречи с духами, любовь и поэзия важнее исторических событий, деяний императоров, идеи власти, мудрости правителей, хотя все действующие лица жизнеописаний — реальные историческиe фигуры.

Тем не менее и японцам приходилось решать «вечные вопросы» — жизни и смерти, времени, истории, и решали они их весьма своеобразно. В жизнеописаниях «Великого зерцала» два главных героя: один из них — время (историческое, родовое и в меньшей степени личное); о другом герое будет сказано в свое время.

В жизнеописаниях «Великого зерцала» время рассматривается как нечто, не имеющее начала и конца. Хотя повествование начинается со вполне определенной даты, но в текстах существует множество отсылок на более давние, легендарные времена, упоминания о древних правителях, полулюдях-полубогах. Собственно жизнеописания заканчиваются временем правления наиболее яркого представителя рода Фудзивара — Митинага (1025), однако вслед за его «разомкнутой» биографией следуют «Повесть о доме Фудзивара» и «Разные истории прежних времен», которые придают повествованию инерцию продолжения, обозначают, что история еще не закончена.

На взгляд японцев, весь продолжительный путь исторического развития — это нескончаемый поток, несущий людей. Он не разделен на части и периоды, а скорее состоит из них, как мозаика. Старцы, ведущие рассказ о судьбе императоров и министров, свидетели достопамятных событий, своей причастностью к ним приближают их к слушателям, собравшимся в храме Уриньин. О делах двухсотлетней давности говорится с такими же подробностями, с такой же личной заинтересованностью, как и о делах нынешних, т. е. о событиях 1025 г., когда происходит беседа. Время то идет стремительно, то, кажется, останавливается; прошедшее, давно прошедшее близко и понятно, до него можно достать рукой. Настоящее же подобно прошедшему, иногда неотличимо от него.

Судьбы множества людей предстают как бы отраженными в гигантском зеркале, причем смысл этого грандиозного образа, думается, еще предстоит раскрыть будущим исследователям. «Великое зерцало» можно было бы назвать собранием отражений, обретших собственное бытие, быть может более реальное, чем сама жизнь.

Образ зеркала, центральный в этом сочинении, обозначает кроме всего прочего и время. Череда людских судеб отражается в зеркале, которое и выявляет истинное (макото-но) значение, суть происходящих событий, подлинную природу человека. Один из старцев сам себя именует «ясным зеркалом старого фасона»; вместе с тем перед зеркалом он предается созерцанию и постижению природы человеческого сердца и сочиняет такую песню:

Я — старое зеркало, 
Во мне видны 
Императоры, их потомки 
Чередою — 
Не скрыт ни один.

Другой старец, что уступает первому по возрасту, уничижительно говорит о себе как о «зеркале в шкатулке для гребней, что брошено в женских покоях», т. е. речь идет о зеркале действующем, магическом, отражающем и бездействующем, не одухотворенном, «пустом зеркале», лежащем в запертой шкатулке. Зеркало в этом случае отождествляется с человеческой душой, в которой запечатлеваются события и люди. Старец (он, кстати, сравнивает себя и с буддой Шакьямуни), повествуя о последовательно сменявших друг друга правителях, говорит о них с живой заинтересованностью, вздыхает, смеется, проливает слезы, что лишь подчеркивает мимолетность их призрачных существований, создает ощущение мелькания колеса жизни, в котором отчетливо можно различить лишь фигуру предка, одного из главных героев «Великого зерцала». Из череды людей возникает один человек, из движущегося потока образуется покой.

Образ зеркала хорошо передает важную мысль рассматриваемого сочинения — преемственность поколений, единство рода, последний и первый представители которого теряются во тьме. Причем индивидуальные черты лица высокопоставленных особ, о которых в основном и идет речь, в достаточной степени стерты, не всегда ясно различимы, поскольку создается портрет рода, дома, семьи. Возникает впечатление связи времен, ощущение их тождественности (сегодня и вчера почти неотличимы, меняются лишь имена, но не фамилии действующих лиц) и вместе с тем быстрого утекания времени, его мелькания. Об авторе «Великого зерцала» можно сказать словами Рильке, который в одном из своих французских стихотворений писал о Grand-Maitre des absence (великом мастере отсутствий).

За чередой неясных лиц возникает архетипическая фигура предка, в которой запечатлены некоторые собирательные черты идеальной личности — правителя, поэта, благородного мужа, часто гонимого, ссылаемого, обладающего великодушным сердцем и утонченными чувствами. Далекое становится ясно различимым, близким, а близкое слегка размыто, неуловимо. Портреты и судьбы, соединяясь, составляют объемный, стереоскопический образ, который, впрочем, распадается на мелкие фрагменты.

Из многочисленных жизнеописаний императоров и их приближенных мы выбрали биографию первого министра Санэёри, поскольку она заключает в себе некоторые важные типологические черты. Биографии императоров в «Великом зерцале» лаконичны, сухи, официальны, а министров из рода Фудзивара — более пространные, мягкие, поэтические. История как бы показана два раза: в первой части «Великого зерцала» — через биографии императоров, во второй части — через биографии того же времени сановников из рода Фудзивара. Это объясняется тем, что традиционно императоры были скорее ритуальными фигурами, нежели реальными правителями, вся полнота власти принадлежала соправителям и верховным советникам (обычно один человек занимал обе эти должности). Жизнь Санэёри, первого министра, а затем и соправителя — верховного советника, с неизбежностью складывалась из судеб его сыновей, дочерей, внуков, правнуков; упоминались и другие родственники, придворные и т. д. Биография Санэёри как бы растворяется в биографиях других людей, которые быстро проходят перед читателем, часто не совершая никаких поступков. Однако все, кто вписан в судьбу Санэёри находятся в сложных взаимоотношениях, приобретающих самодовлеющий характер. Для автора важно причисление его героев к чему-либо (к клану, предку, друг к другу). Сеть родственных связей, иерархических, канонически закрепленных, определяет жизнь феодального клана. Место отдельного человека в клане и его положение среди других людей важнее, чем его индивидуальность. Это отражается и в языке: хито (человек) означает в контексте жизнеописаний и «я», и «другие люди», а говоря конкретно о себе, употребляют местоимение дзибун, что буквально означает «моя доля», «моя часть».

В портретах людей (хотя, собственно, портреты в прямом смысле слова отсутствуют) в жизнеописании Санэёри нет того, что англичане называют individual touch, хотя каждый из них может быть участником редких и особенных событий. Их типические черты, соединяясь, становятся чертами «человека из феодального дома», предка. Скольжение анонимного автора по жизни отражает и ее мимолетность, и преемственность времен и людей; изложение событий для него — бег за потоком фактов, истинных и фантастических. Как у Шекспира, в жизнеописаниях самоценны любые жизненные ситуации, постулируется драгоценность каждой минуты жизни.

Интерес к обыкновенной, повседневной жизни, в которой парок поднимается над чаном с водой, где цветут цветы четырех времен года и сочиняются стихи «на случай», входит в противоречие с первоначальным замыслом — создать историю деяний императоров и всесильных министров, книгу об управлении государством, о мудрости наподобие сочинения Сыма Цяня. В жизнеописаниях высоких особ мы не отыщем великих деяний, глубоких раздумий о жизни, мужественных поступков, скорее узнаем, как печалился император о том, что увяли хризантемы, или что скрип раздвижной двери напомнил кому-то об умершей возлюбленной, а одну придворную даму поразило сочетание цветов в одежде одного господина, и она сочинила по этому поводу стихотворение. Необычайно сильно оказываются поэтому «нагружены» предметы повседневной жизни: одежда, меч, зеркало, шторы, веер, ширма, картина, каллиграфическая надпись и т. д., они приближаются, вырастают в размерах. В жизнеописании министра Санэёри жертвенные столы перед золотыми статуями будд, стук топориков на строительстве дворца, ветхие лодчонки бедных путешественников — все это воспринимается как вехи частной жизни, в которой в эпоху Хэйан умели видеть неизъяснимое очарование.

Вещи играли важную роль в пьесе обыденной жизни, такую же, как имена и фамилии действующих лиц, перечисление их многочисленных сменяющихся должностей. Последние часто употребляются вместо имен, которые как бы скрыты за местом, занимаемым человеком в придворной иерархии. Само называние имен, фамилий, должностей, как это видно из жизнеописания Санэёри, значимо, подобно «называнию вещей» (на-о нору) в древних молитвословиях-норито, оно прямо указывает на место человека в клановой и социальной иерархии. Например, встречающиеся в рассматриваемом жизнеописании старший помощник наместника провинции, младший военачальник дворцовой стражи правой стороны, принц — министр церемоний, господин, принявший постриг (последний — это Фудзивара Митинага),— все эти наименования содержат исчерпывающую характеристику описываемого лица в отношении его связей с другими персонажами и места в сети родовых отношений.

Постулирование ценности частной жизни, незначительных событий и деталей (причем мелкое подчеркивает быстротечность), культ малого и хрупкого требуют небольшого пространства, поэтому оно чрезвычайно сужено — это пределы императорского дворца и прилегающие к нему улицы, далекие провинции только упоминаются как место службы или ссылки. Время в жизнеописаниях протяженно, но все события за 200 лет происходят на весьма ограниченном пространстве. Действие, как в жизнеописании Санэёри, может происходить и на дороге, но обязательно в столицу или из столицы. Императорский дворец (весьма раздробленный, состоящий из зданий разного назначения, разбросанных по большой территории) и окружающие дворец кварталы были построены в подражание китайскому идеальному городу-столице Чанъани и рассматривались как центр мира, за его пределами находились лишь места паломничества и ссылки неугодных. Удаление от двора было трагедией для хэйанского придворного, хотя бы потому, что обрывались все его родовые и иерархические связи, он оставался в одиночестве, был исключен из жизни своего клана, что грозило потерей своего «я». Дороги, ведущие в провинции, теряющиеся в тумане, как тонкие нити, соединяли центр и периферию, остальная территория была для придворных неведомой землей.

В координатах протяженного времени и ограниченного пространства решались или, скорее, ставились важнейшие вопросы существования — смерти, рождения, возвышения и падения, радости и горя, реже — любви. Автор жизнеописаний имел перед собой в качестве образца повествования эпохи Хэйан — блистательные произведения «Повесть о принце Гэндзи», «Записки у изголовья», а кроме того (и это очень важно), он питался собственными и чужими воспоминаниями о «золотом веке».

Частная жизнь, события во дворце, женских покоях, монастырях были переплетены с разнообразными искусствами. Быт в жизнеописаниях стоит рядом и соизмерим с искусством. В биографии Санэёри представлены два рода искусства, наиболее важные в эпоху Хэйан,— каллиграфия и поэзия.

С темой всесильности искусства связана важнейшая тема взаимопроникновения двух миров — реального и потустороннего, повседневного и высшего. В большинстве жизнеописаний, как и в биографии министра Санэёри, ощущается, насколько зыбка граница между этими двумя мирами, причем сновидениям придается значение тоннелей, ведущих из одного мира в другой. Напомним, что в мифологии синто нет четкой разграничительной линии между человеческим, сверхчеловеческим и божественным. Потусторонняя природа искусства подчеркивается в истории с мастером каллиграфии: само божество возжелало иметь в посвященном ему храме надпись, сделанную рукой искусного Сукэмаса, внука Санэёри.

Беседа, которую ведут во сне божество и помощник наместника Сукэмаса, происходит как бы в пограничной полосе между этим и тем миром. Дед Сукэмаса Санэёри почтительно относится к духам и не смеет появляться на веранде своего дома в домашней одежде, с непокрытой головой, так как рядом — священные криптомерии известного синтоистского храма Инари. Соседство божества переживается им весьма остро.

Мировоззрение японцев составляло сложный политеистический конгломерат, содержащий элементы шаманизма, анимизма и культа предков; в основе его — синтоистский пантеизм, многочисленные боги (ками), населяющие воды, землю, горы. Природа представлялась японцу одушевленной, одухотворенной, боги существовали по соседству, их присутствие легко угадывалось. Синтоистские представления о мире не противоречили буддийским, народная мифология, верования, обычаи вторгались в буддийское учение. Создавалось синтоистско-буддийское единство.

В жизнеописании звучит мотив встречи — с прекрасной женщиной, божеством, духом. Встреча означает магический перелом судьбы, привнесение в жизнь очарования и смысла. Так, Сукэмаса именно после встречи с божеством признан лучшим каллиграфом Японии. Встреча обозначает некоторую точку в биографии, которая при ближайшем рассмотрении оказывается ее центром, причем, как в жизнеописании Санэёри, неважно, у кого из потомков главного героя произошла эта встреча, она становится семейным достоянием, дома, сообщения о ней переходят из хроники дома в национальные истории.

Композиция отрывка (дана), заключающего в себе жизнеописание Санэёри, легко осознается, но с трудом поддается объяснению (как и композиция памятника в целом). Из чего, собственно, состоит биография первого министра, вершившего делами Поднебесной на протяжении многих лет? В зачине к биографии происходит обязательное торжественное называние его должностей, имен, в том числе и тайных, табуированных, а также помещение этого лица в иерархию родственных связей, обозначение предков. Что же еще интересует анонимного автора? Санэёри был «весьма искусен на Пути поэзии», его песни часто встречаются в «Позднем изборнике». И еще: он славился своей добротой. Живя по соседству с божеством, относился к нему с почтением. И другая деталь: сын Санэёри умер рано, и отец, оплакивая его, сочинил прелестную песню. В ней он выражал желание поселиться в Восточных землях, где еще не знают о смерти сына, где смерти, собственно, нет. Внимание сосредоточено исключительно на частной жизни первого министра: его поэтическом даре, личных качествах, ощущении близости божества и его чувств по поводу смерти, столь изящно выраженных. Дела двадцатилетнего управления страной остались вне текста.

В системе координат «Великого зерцала», в атмосфере скольжения по жизни это отсутствие важного, серьезного, государственного в исторических записках воспринимается, например, европейцами как зияние, однако в поэтике «зерцал» оно не только оправдано, но и естественно. Роль детали, вырастающей до символа жизни, роль песни, разрешающей «вечные вопросы», роль имени и родственных связей как бы отменяют все другие, казалось бы, более важные роли. Проясняется то, что быстротекущий «поток жизни» (иноти-но нагарэ), насыщенный мелкими и мимолетными событиями, имеет в глубине своей твердую основу, абсолют, рождающий людей, факты, ситуации, складывающиеся в цветную причудливую мозаику, все время меняющуюся, отраженную в зеркале, иллюзорную.

По мере развития текста в повествование вовлекаются все новые и новые люди — потомки Санэёри; проходят годы жизни (на четырех страницах повествуется о довольно значительном временном отрезке — не менее чем о шестидесяти годах). История расширяется и углубляется.

Подробно изложены сложные перипетии родственных отношений по женской линии, в этих пассажах опять на первый план выходит называние имен, должностей, указание места персонажей внутри феодального рода.

Небольшая история — она, собственно, занимает один абзац, но время в жизнеописаниях идет быстро — о любовной связи усыновленного Санэёри внука Санэсукэ с императорской наложницей, госпожой Цуяко, рассказана с одной целью: процитировать полную очарования песню ревнующего военачальника Митинобу, который не имеет никакого отношения к семье Санэёри:

Радость...
А глубока ли она?
Чувствую,
Горе в плоть мою проникает,
В самое сердце...

В жизнеописании Санэёри неоднократно говорится о внуке министра — Санэсукэ, хотя описание убранства его дома, сада, утвари, занятий монахов заменяет собственно биографию, события его личной жизни. Известны происхождение Санэсукэ, его имена, должности, которые он занимал, названо его место в родственных отношениях и в служебной иерархии, повествуется о его богатствах, говорится, что он благочестив и добродетелен. Содержание его жизни составляют, собственно, «текущие частности» (слова Б. Пастернака): устройство во дворце зала для молений; забота о монахах — людях большой учености, чтецах сутр (они читают «Сутру Лотоса» и «Вималакитри-сутру») и проповедниках секты Сингон; установка множества золотых статуй будд; разбивка прекрасного сада с цветами четырех времен года и т. д. Все это — вещи, люди, события — составляет (или заменяет) жизнь Санэсукэ, лица которого не разглядеть; они — образы, рождаемые зеркалом, мелочи, что возникают в «потоке жизни», в круговращении колеса. Частности приобретают всеобщий характер, во-первых, от помещения их на главное место в повествовании, во-вторых, из-за того, что они повторяются в других источниках, о чем комментаторы непременно сообщают в постраничных разъяснительных текстах. Искусство мастерицы каллиграфии, матери Цунэто, упоминается не только в жизнеописании Санэёри, но и в другом известнейшем сочинении — «Повести о славе» (XI в.). Многие истории перешли из «домашних», семейных хроник в «Великое зерцало» и другие сочинения такого же рода. О стихотворениях, встречающихся в жизнеописаниях, всегда сообщается, в какие еще знаменитые антологии они вошли, под какими номерами и т. д. Подобные, весьма характерные отсылки на другие источники придают дополнительный вес литературным фактам и фактам жизни. Отсылки создают также впечатление разветвленных связей между вещами, событиями, людьми, все они находят где-то свое отражение, отклик, воспоминание, встречаются то в одном сочинении, то в другом. Таким образом, все произведения эпохи оказываются соединенными общими «кровеносными сосудами». Герои «Великого зерцала» действуют в других классических произведениях: «Повести Исэ», «Повести Ямато», «Дневнике эфемерной жизни», «Повести о славе» и др.; стихотворения, сочиненные ими, включены в знаменитые антологии «Собрание новых и старых японских песен», «Поздний изборник» и т. д. Это рождает множество аллюзий, сравнений, догадок, реминисценций и прочих внетекстовых эффектов, которые, собственно, и составляют пульсирующую основу культуры. Вне этих регламентированных взаимосвязей невозможно само существование сюжетов. Поэтому комментарий, совершенно необходимый традиционному читателю, является как бы особой частью текста и не менее важен, чем само произведение.

Если углубиться в понятие «литературное» в отношении жизнеописания первого министра Санэёри и прочих биографий, отраженных в зерцалах, то следует признать, что от них создается впечатление «безыскусного искусства», когда истории не придумываются, а как бы возникают сами по себе, в них не ощущается присутствие автора. О создателе жизнеописаний велись долгие споры, назывались имена прославленной писательницы Мурасаки Сикибу (978—1016), поэта Минамото Цунэнобу (1016—1097), правого министра Акифуса (1026—1094) и многих других, но он остался неизвестным. Эффект безыскусности, крайне трудновоспроизводимый, возникает от несомненного фольклорного влияния, выразившегося и в том, что истории рассказываются старцами — они профессиональные рассказчики в обществе, где это искусство высоко ценилось. Сознание рассказчиков, подобно сознанию создателей мифов, обладает безличной объективностью, мысли как бы «сами думаются». Это объясняется и известностью действующих лиц — членов императорской семьи и могущественных родов, а также «обкатанностью» многих сюжетов и ситуаций, которые уже были воспроизведены в других поэтических и прозаических памятниках. Многие темы, образы лишь намечены отдельными штрихами, просто названы или не закончены, как бы «брошены» на полпути, что говорит об их известной нереализованности. Эта незаконченность, открытость ощущается и в жизнеописании Санэёри. Главный герой растворяется в своих предках, исчезает, конец его личной истории неразличим. Читая жизнеописание Санэёри, убеждаешься, что его жизнь, а вернее, ее зеркальное отражение есть лишь искусно сотканная иллюзия.

Первый министр Санэёри

^* (Перевод «Жизнеописания первого министра Санэёри» сделан с небольшими купюрами по изданию: Окагами. Токио, 1969. Имена, стоящие в круглых скобках, введены в текст позднейшим комментатором. Для примечаний использованы материалы Сато Кэндзо.)

Сей министр приходится старшим сыном благородному Тадахира. Его называли министром Онономия. Его мать была дочерью императора-монаха годов Кампё^*. Он состоял в ранге министра двадцать семь лет, но вершил делами Поднебесной как верховный советник^** и соправитель только двадцать. Его сокровенное имя было Сэйсинко^***.

^* (Годы Кампё — 889—898 гг.)

^** (Соправитель и верховный советник — высшие должности в государстве, занимающие их лица фактически управляли страной.)

^*** (Сэйсинко — табуированное имя первого министра Санэёри.)

Он являл высокое искусство на Пути поэзии, многие его песни встречаются в «Позднем изборнике»^*. Что бы ни происходило, он был добр сердцем, и люди света склонялись перед ним.

^* («Поздний изборник» («Госэнсю») — известная поэтическая антология X в., составлялась Онакатоми Ёсинобу и другими под эгидой императора Мураками.)

Он никогда не выходил из дома Онономия на юг, без того чтобы не покрыть прическу — узел волос на макушке. Вот причина: отсюда ясно видны криптомерии храма Инари^*. «Божество может бросить взгляд. Возможно ли предстать мне в непотребном виде?» — так вопрошал он с превеликим почтением. А если запамятовал невзначай, то, укрывшись рукавами, в смятении убегал.

^* (Инари — известный синтоистский храм в столице Хэйан (ныне Киото); криптомерии — священные деревья божества Инари.)

Дочь помянутого министра (Нобуко) скончалась в ранге императорской наложницы, точно не помню, но кажется, это произошло во времена императора Мураками. Его сына, рожденного дочерью благородного Токихира, титуловали младшим военачальником Ацутоси, он скончался раньше своего благородного отца^*. И тот, вспоминая его с любовью, все плакал, а некто, не зная о смерти, послал в подарок скакуна из Восточной провинции. А министр в ответ:

^* (Ацутоси скончался в 947 г., тогда же умерла и его сестра Нобуко.)

Покуда остаются
Такие люди, что еще не знают,
Пойду и я
К востоку, по дороге,
Там поселюсь*.

^* (Это стихотворение помещено в «Позднем изборнике» под номером 1387.)

— Ах, как печально!— промолвил (Ёцуги) и отер глаза^*.

^* (Это восклицание принадлежит Ёцуги, одному из старцев, который повествует о делах давних и нынешних.)

Детское имя господина было Усикаи, а домашние звали его Усицуки^*. У младшего военачальника Ацутоси был сын — старший помощник наместника Сукэмаса. В мире он был искусен в каллиграфии^**. Служба его кончилась, и он возвращался в столицу. В гавани недалеко от земли Иё поднялась буря, морские воды взволновались, страшно задул ветер. Чуть улеглось, и [Сукэмаса] решил переправляться, а тут опять. И так за разом раз, а дни все шли, и [Сукэмаса] подумал, что все это весьма удивительно, и принялся расспрашивать людей, и сказали: «Это проклятие божества!» И не было ничего, что бы отвело его. Что все это значит? Во сне ему, испуганному, явился некто благородный обликом и молвил: «На море буря, и вы проводите здесь дни — так мне угодно. Дело в том, что каллиграфические надписи висят во многих храмах, но в моем их нет, и это печально. Вознамерившись повесить надпись, я просил многих обыкновенных мастеров каллиграфии что-нибудь написать, но они дурно писали. Хотелось бы мне, чтобы вы сделали надпись. Подобный случай когда еще представится, и я задержал вас». Когда Сукэмаса спросил: «Кто вы такой?» — то божество ответило: «Я старец, живущий в бухте Мисима^***». И [Сукэмаса], хотя все происходило во сне, почтительно внимал — и вдруг проснулся. Более он ничего не сказал.

^* (Детское имя носили до обряда инициации, возраст же совершения обряда не был установлен, как в Китае, обычно церемонию посвящения в мужчины проходили в возрасте от 9 до 14 лет. Усикай — букв. «тот, кто правит волами», Усицуки — «тот, кто ухаживает за волами».)

^** (Сукэмаса был одним из трех знаменитых каллиграфов эпохи, рядом с принцем Канэкира и Фудзивара Юкинари. Он был старшим помощником наместника земель Дадзайфу на юге Японии.)

^*** (Храм Мисима идентифицируется как Оямацуми дзиндзя по имени духа — властителя великой горы, находится в провинции Иё.)

Когда он переправился в землю Иё, то многих ненастных дней как не бывало. Прояснилось, дул попутный ветер, и они достигли дома, словно летели. Совершивши несколько омовений в горячем источнике, [Сукэмаса] очистился, надел одежды, что пристали дню^*, и тотчас сделал надпись божеству. Призвав служителей, он велел повесить надпись, как велит обычай, и возвратился в столицу. Опасности минули, все благополучно добрались до дома, даже те, кто плыл в ветхих лодчонках. Даже если люди восхваляют наши дела, это нам в удовольствие. Как же горячо, всем сердцем взволновался Сукэмаса столь сильным желанием божества! И после этого он, вероятно, и сделался первейшим мастером каллиграфии в Японии. И надпись в храме Рокухара Мицудзи^** начертана рукой старшего помощника наместника. Так вот, надписи в храме Мисима и в этом храме сделаны одним и тем же почерком...

^* («Одежды, что пристали дню»,— т. е. дневная церемониальная одежда (хи-но-содзоку, или сокутай) состояла из носи, каждодневной верхней одежды, носимой придворными особами, головного убора, меча.)

^** Х (рам Рокухара Мицудзи расположен на восточном берегу реки Камо в провинции Ямасиро.)

Дочь помянутого старшего помощника наместника была госпожой северных покоев^* в доме Ясухира, начальника правой дворцовой стражи, и матерью господина Цунэто^**. Мастерица каллиграфии^***, она не уступала помощнику наместника. Младшая сестра помощника наместника была госпожой северных покоев в доме министра из Ходзюдзи^****. Рожденная ею во времена отрекшегося от престола императора Кадзана дочь была наложницей в Кокидэн^*****, а еще госпожой северных покоев в доме среднего советника, принявшего постриг^******. Кроме того, ее сын — его называли господин Таданобу — нынешний управляющий двором императрицы.

^* (Госпожой северных покоев называли старшую жену, обычно ей отводились комнаты в северной части дома или в северных флигелях дворца.)

^** (Цунэто стал впоследствии наместником провинции Этиго.)

^*** (Искусная каллиграфия матери Цунэто (ее имя не названо) описана в сочинении «Повесть о славе» («Эйга-моногатари». XI в.), в главах «Цветочные почки» и «Соревнование корней».)

^**** (Господином из Ходзюдзи называли Фудзивара Тамэмицу, правого министра (986—991) и первого министра (991—992).)

^***** (Кокидэн — так называли женские покои императорского дворца, дворец императрицы и наложниц.)

^****** (Фудзивара Ёситака — средний советник, постригшийся в монахи, сын министра Корэмаса.)

Третий сын министра Ономония приходился единоутробным братом младшему военачальнику Ацутоси; он возвысился до звания начальника правой дворцовой стражи, и его называли Тадатоси...

Помянутый господин Тадатоси был усыновлен своим дедом, министром Онономия, его называли Санэсукэ^* и нежно любили. Начальное «Санэ» заимствовано из имени министра Санэёри. Именно помянутый господин именуется правым министром Онономия и занимает высокое положение. Помянутый министр Санэсукэ, оплакивая свою бездетность, дал воспитание племяннику, императорскому советнику Сукэхира...

^* (Фудзивара Санэсукэ был правым министром с 1021 по 1046 г.)

Госпожа Цуяко, императорская наложница у отрекшегося от престола Кадзана, приходилась дочерью министру церемоний — принцу Тамэхира. После того как отрекшийся император принял постриг, пошли разговоры, что она вступила в связь со средним военачальником Митинобу, а он, когда услышал, что ее навещает этот господин (Санэсукэ), послал к ней:

Радость...
А глубока ли она?
Чувствую,
Горе в плоть мою проникает,
В самое сердце...

Помянутый господин Санэсукэ владел баснословным богатством и был преисполнен добродетелей. Богатства и поместья подобного Онономия (Санэёри) — все перешли к господину. Убранство его дома дивило взоры. Покои, главный зал, галереи, как и везде, без всякого отличия, но в юго-восточной части дворца он соорудил зал для молений: каждая стена — по три гэна^*, а окружающие зал галереи он превратил в монашеские кельи. В водогрейне врыты в пол два глубоких чана, и не случалось ни дня, чтобы над ними не вился парок. В зале — и там и здесь — всё золоченые будды. По 30 коку риса^** клали для них на жертвенные столы, и не бывало так, чтобы рис иссяк. По дороге к залу, на дальнем берегу пруда, устроена обширная поляна с цветами четырех времен года и кленами. На лодке можно туда доплыть через пруд. И нет другого пути. Среди тамошних святых отцов во множестве почтенные монахи высокой учености, чтецы сутр^*** и проповедники секты Сингон^****. [Санэсукэ] одаривал их летними и зимними одеждами, кормил их. А они молились во искупление грехов и процветание добродетелей и возносили молитвы за благополучие госпожи дочери. Днем и ночью на строительстве помянутого зала Онономия трудилось постоянно семь-восемь плотников. Если где в мире и стучали топоры, так это в Тодайдзи***** и в помянутом дворце. Дед благородного господина имел свои причины отличать его. Так что знайте: помянутый сын (Санэсукэ) — это нынешний наместник провинции Хоки, прозывающийся Сукэносукэ. Он родился от другой матери, что дочь. А кто она была?

^* (1 гэн равен ? 1,8 м.)

^** (1 коку (мера измерения сыпучих тел) составляет 180 л; 1 коку риса весит около 150 кг.)

^*** (Дзикодзя — монахи — чтецы священных буддийских сутр, каждый день читающие установленную часть текста, обычно «Сутры лотоса».)

^**** (Буддийская секта Сингон — была основана в 806 г. основоположником буддизма в Японии Кукаем (Кобо Дайси).)

^***** (Тодайдзи — известный храм в городе Нара.)