Глава первая. Детство. Отрочество. Институт

 ...Именно замашистое 
 русское слово, такое оно 
 и у Сергеева-Ценского. 
 Богатырь нашей русской 
 литературы!..

Михаил Шолохов

В воскресные дни город Тамбов гудит колокольным звоном. Сколько здесь церквей!

Сережа, сын земского учителя Николая Сергеевича Сергеева, стоит на курчаво-зеленом берегу тихой и светлой Цны, смотрит на город и пробует сосчитать сверкающие в утренних лучах луковицы церквей и соборов. Их много. А колокола то заливисто и многоголосо поют, то спорят друг с другом неистово и азартно, то лихо и бесшабашно-весело хохочут, то вдруг изливают откровенную, безбрежно-синюю, как окрестные дали, печаль-тоску людей, бредущих пыльными большаками по родимой земле в поисках радости, иной, лучшей доли. Сереже нравится этот звон - он кажется ему музыкой, какой-то сложной и необычной, не похожей ни на озорные и залихватские трели гармоники, ни на те нежные мелодии скрипки и бурные грозовые раскаты рояля, которые порой раздаются из окон музыкальной школы. Нет, это другая музыка, она трогает в душе сокровенные струны, будит в памяти картины раннего детства.

Он помнит себя с трех лет, и первым врезался в память колокольный звон деревенской церкви, которая казалась ему самым грандиозным сооружением на земле. Они жили тогда в большом селе Тамбовского уезда. Николай Сергеевич, капитан в отставке, участник Севастопольской обороны, учительствовал там в земской школе. Жили в селе недолго: в 1880 году, когда Сереже исполнилось пять лет, отца перевели в Тамбов на ту же должность. Но церковный звон всегда воскрешал деревенские картины того зеленого апрельского детства, память о котором остается у человека на всю жизнь. И хотя в Тамбове Сережа жил уже три года, музыка здешних бесчисленных колоколов все-таки напоминала ему село с пескарями в родниковом ручье, со стадами белых гусей на лугу, с лаем злых и трусливых собак, с весенними скворцами, с золотистой рожью и синим лесом, не тем, что за околицей села, а тем, что далеко-далеко, на самом краю света, где небо сходится с землей.

В руках у мальчика альбом и карандаш. Хорошо рисовать опушку леса - сосенки, кусты, пень с толстыми корнями и грибок-боровик у пня. Можно еще белку посадить на сосну, зайца под куст. А вот как нарисовать город - с церквами, с монастырем, с Дубовой улицей, полого спускающейся к Цне? Улицу можно бы и другую взять, которая побольше и понарядней, с кирпичными домами. Но ведь на Дубовой стоит Сережин дом. Пусть Дубовая и деревянная и немощеная, пусть даже и тротуаров на ней никаких нет, а весной и осенью утонуть в грязи можно, но все же она "своя", "наша", она роднее всех улиц Тамбова.

Сережа садится на траву и пробует рисовать. Неожиданно внимание мальчика привлекает веселая частушка. На лодке плывут трое парней и громко поют:

 Как у наших у ворот 
 Черт сапожника дерет. 
 Он за то его дерет, 
 Что тот дорого берет: 
 За набойку - две копейки, 
 Голенище - пятачок.

Сереже весело: и придумают же! Небось сами сочинили. В книжках он таких стихов не читал. Но ведь и книжки сочиняются людьми. И стихи тоже. Вот, например, его любимое "Белеет парус одинокий" сочинил Лермонтов. Это, должно быть, очень красиво - синее-синее море, белый-белый одинокий парус и золотое солнце в вышине. Да туман вдали. И больше никого и ничего... Почему возле Тамбова нет моря? И хотя бы на Цне парус увидать! Отчего в стихах все так интересно-велико? Может, оттого, что пишется про другие страны? Вон ведь и Пушкин как здорово сочинил: "У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь..." А где оно, Лукоморье? Сережа вспомнил, что Пушкин и другое писал: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя..." Это про знакомое, очень знакомое - метели, как в родном селе, вьюги завывание, стук ветра и шум в соломе. И снова перед глазами и ручей с пескарями, журчащий, прозрачный, и закат над выгоном, багряный, жаркий.

Сережа опять раскрыл альбом, и по чистой странице робко побежали неровные детские строки:

Пред вечерними лучами 
У зеркального ручья 
Над малютками-цветами 
Льется песня соловья. 
Льется трелью серебристой 
И раскатами гремит 
Над фиалкою душистой, 
Над листочками ракит.

Он дважды перечитал их с тем искренним ребячьим восторгом и трепетом, которые сопутствуют большой, давно и тайно лелеянной удаче. Это были его стихи. И сочинил он их не вдруг: строки эти долгое время звучали в нем.

Домой Сережа вернулся возбужденный. Николай Сергеевич, человек строгий и даже несколько суровый, увидев сына, спросил:

- Ты никак одержал победу над турком? Покажи альбом.

Мальчик смутился, темные, как вишенки, глаза его ярче заблестели, и в этом новом блеске нельзя было не уловить тревогу. Он молча подал отцу альбом.

Николай Сергеевич сел и начал внимательно, с некоторым удивлением разглядывать творчество сына. Способности мальчика радовали его, хотя, как отец, Николай Сергеевич не делал ничего, чтобы развивать, закреплять, совершенствовать или поощрять эти способности. Воспитанием сына он не занимался, придерживаясь того взгляда, что настоящий талант сам пробьет себе дорогу и нечего его за уши тянуть преждевременно. Но он и не мешал мальчику "воспитываться", позволял пользоваться своей довольно солидной библиотекой, состоящей из двух разделов. В первом разделе была классика, главным образом русская, а во втором - книги, посвященные Крымской войне 1854 - 1856 годов.

В пять лет Сережа уже читал басни Крылова, стихи Пушкина и Лермонтова.

Теперь он стоял перед отцом, как перед строгим, но справедливым учителем, и ждал приговора. Когда же отец дойдет до стихотворения "Соловей"? Сережа был убежден, что это отличное стихотворение. Но Николай Сергеевич с большим интересом рассматривал рисунки, а стихотворение прочитал, как показалось мальчику, бегло, без внимания. Приговор свой вынес, когда перевернул последнюю страницу:

- Что ж, работать надо, много работать! А пока, осмелюсь заметить, сударь, до Пушкина тебе оч-ч-чень далеко, и Репин из тебя не получится.

- А кто он такой, Репин? - вдруг спросил Сережа: любознательность его оказалась сильнее сурового отцовского приговора.

- Репин? А вот смотри.

Николай Сергеевич кивнул на потемневшую репродукцию "Бурлаков", вырезанную из какого-то журнала и прикрепленную к стене. Мальчик посмотрел на давно знакомую картину, но так, будто увидел ее впервые. Глядел долго, вдумчиво. Затем спросил:

- А он что - Репин - самый главный художник?

- Бери выше - не главный, а ге-ни-альный!

- Старше главного?

- Да, братец, гений - это уже вершина. Выше нет. Царь над всеми художниками.

- А царь тоже гений? - спросил неожиданно мальчик.

- То другое дело: царем может быть и гений и дурак. Вторых, к сожалению, больше было. А Репин - он вроде Пушкина, Александра Сергеевича, - в своем деле мастак, великан.?

Мальчик сразу понял аналогию: Пушкин был его кумиром. Он только спросил с необыкновенной живостью:

- Пушкин - гений и Лермонтов - гений? Да, папа? - Отец кивнул головой. - А кто из них больше гений?

- Тот, чьи стихи тебе больше нравятся, - ответил Николай Сергеевич.

- Мне обоих нравятся, - озабоченно произнес Сережа.

- Стало быть, оба равные. - И затем, помолчав немного, посмотрел на сына пытливо. - А ты кем, Сережа, быть хочешь, когда вырастешь?

Николай Сергеевич хотел знать, к чему сын больше тянется: к рисованию или к поэзии. Но мальчик не желал делать выбора, он твердо ответил:

- Художником и поэтом.

- Многовато, братец. Я вижу, ты завидущ.

- А я люблю. И рисовать и стихи писать люблю,- уже запальчиво заговорил Сережа. - А разве так нельзя, чтобы и художником и поэтом? Как же Лермонтов - я сам видел его рисунки?!

- Тарас Шевченко - был такой, тоже гениальный, поэт на Украине, - так он тоже живописью занимался, ученик самого Брюллова, - вспомнил отец и решил: - Что ж, пробуй. Придет время - сам выберешь, чему главным быть: поэзии или живописи.

Немножко замкнутый по характеру и наблюдательный, Сережа умел смотреть на жизнь сосредоточенно. А жизнь рождала несметное число вопросов. Большую часть этих "почему" он задавал матери.

- Почему Петя не ходит в школу?

Петя - соседский мальчик двумя годами старше Сережи. Мать отвечала:

- Он бедный, бедным трудно.

- А мы богатые? - спрашивал Сережа.

- Мы, сынок, тоже не богатые. - И, подумав, добавляла: - И не бедные.

Однажды он спросил мать, где живет нищий "побирушка".

- Где придется. Бывает, что и в сарае.?

- Но ведь в сарае холодно, а он раздетый.

- Холодно, сынок, да что поделаешь?

- А почему он дома не спит?

- У него нет дома.

- Почему нет?

- Он бедный.

Опять это страшное слово. Откуда оно взялось? Почему есть бедные и богатые? Ответ матери был для него не совсем понятен, и Сережа решил об этом спросить отца.

- Работать ленятся, оттого и бедные, - недовольно ответил Николай Сергеевич.

- А вот у Пети папа и мама работают, а тоже бедные, - заметил Сережа.

- Вырастешь - сам узнаешь.

Значит, и отец не знает, отчего бывают бедные, а может, и знает, да сказать не хочет.

Бедные же встречались все чаще: везде их видел Сережа и пытался понять их судьбу. Как-то, придя из школы, он с волнением сообщил отцу нечто необычное, из ряда вон выходящее:

- У губернаторского дома собрались какие-то люди, говорят, мужики из деревни, бедные все. Плакали. Какую-то бумагу передать хотели, а их городовой не пустил. Ругался и все кричал: "Не велено!.. Что, бунтовать?.. А в Сибирь не желаете?"

Отец ответил угрюмо:

- На то он и городовой, чтоб кричать. А ты лучше возьми альбом да порисуй.

Совет Николая Сергеевича был излишним: мальчик не расставался с альбомом. Рядом с рисунками появлялись стихи. Первый ученик в школе, Сережа был не по годам серьезен, с товарищами сходился нелегко. Однажды на уроке - тогда ему было 11 лет - учитель дал задание: написать пересказ монолога Пимена из "Бориса Годунова".

Целый час трудились ребята. Собраны тетради, окончен урок. На другой день учитель был особенно строг и чем-то рассержен. Вскоре все выяснилось.

- Сергеев!.. Это... что такое? - Учитель дрожащими руками стал перелистывать Сережину тетрадь.?

- Пересказ, - ответил мальчик, робея.

- Так что же ты вздумал?.. Пушкина... Пушкина... учить, как ему надо было стихи писать, а? Он, дескать, белыми стихами, а я в рифму, а?

Мальчик был расстроен: к его недоумению, под сочинением не стояло никакой отметки. Что бы это значило? Сережа стал перечитывать свое сочинение:

         ЛЕТОПИСЕЦ 

 В обители тихой при свете лампады 
 Ведет свою летопись он; 
 Встают пред глазами седые громады 
 Забытых народом времен. 
 Прошла его молодость бурным потоком, 
 Кипящим, гремучим ключом; 
 Он многое видел приметливым оком 
 И должен поведать о том. 
 Как старый, бывалый и опытный воин, 
 В жестоких боях закален, 
 Он пишет - правдив, равнодушен, спокоен, 
 Ни злом, ни добром не смущен. 
 Лампада горит до минуты рассветной, 
 Светя на задумчивый лик. 
 Склонясь над своею работой заветной, 
 Сидит летописец-старик.

Наконец он догадался: не нужно было писать стихами. И вообще нужны ли стихи, если они вызывают такое раздражение учителя? И он решает: не нужны.

По-прежнему он многие часы проводил среди книг, в библиотеке отца. Там был удивительно интересный и несказанно большой мир. Как-то мать его, Наталья Ильинична, простая, неграмотная, очень добрая, сердечная казачка, вошла в кабинет отца и увидела, что Сережа держит в руках книгу и громко, до слез хохочет.

- Что с тобой, Сереженька? - испуганно спросила она.

- Вы послушайте, мама, какие они чудаки...

И опять взрыв хохота.

- Кто они, Сереженька?

- Да Иван Иванович и Иван Никифорович.

Сереже не приходилось читать так называемых детских книг: их не было в библиотеке отца, да и никто ему их не предлагал. Это, видимо, и наложило отпечаток на характер мальчика. Знакомство с произведениями Гоголя привело его в восторг. Он спросил у отца:

- Гоголь - тоже гениальный?

Ветеран Севастополя, Николай Сергеевич любил книги о ратных подвигах, о героях-богатырях - могучих и сильных русских людях. Он и сам, несмотря на преклонные годы, был крепкий старик, бодрого, осанистого вида.

- "Тараса Бульбу" мог написать только гений, - ответил он и вдруг совершенно неожиданно для мальчика начал рассказывать о героях Севастополя, об адмиралах Нахимове, Корнилове, Истомине, о матросах Кошке и Шевченко. Говорил он взволнованно, энергично и густо, о чем-то сожалел, кого-то корил, утверждая, что вымирают на Руси богатыри, что новое поколение не способно на подвиги, что молодежь теперешняя сплошь из хлюпиков состоит. Говорил так, будто нотацию сыну читал. Наконец устал, махнул рукой в сторону шкафа, где лежали скучные, как думал Сережа, книги про войну, сказал:

- Подрастешь - сам прочтешь. Рассказывать долго, а в книгах все описано, как было.

Прежде случалось, что на отца вдруг "находило" настроение рассказать сыну о виденном и пережитом. Но это были главным образом рассказы о природе, о южных городах, о Черном море, о кораблях. О событиях и людях Николай Сергеевич почти не рассказывал - должно быть, считал, что сын еще мал, не поймет. А мальчик был в восторге от тех экзотических картин, которые рисовал отец. Особенно нравилось ему слушать о море, которого он еще не видел, но о котором постоянно грезил. Море жило в нем, и, думается, именно отцу обязан Сергей Николаевич своей страстной, до конца жизни сохранившейся привязанностью к югу и Черному морю.

На этот раз разговор с отцом произвел на мальчика большое впечатление, но за "скучные военные книги" Сережа взялся не тотчас же, потому что нужно было прочитать "Тараса Бульбу", по мнению отца, лучшую книгу Гоголя.

Увлечение Гоголем породило страстное желание писать самому. За неделю он написал, как ему казалось, волнующую повесть о подвигах смелого и благородного воина. Когда писал ее, перед глазами стоял образ отца, которого Сережа очень любил и которым гордился. Отцу-то он и показал свою повесть.

Николай Сергеевич сидел у раскрытой печки и читал роман Матюрена "Мельмот скиталец".

- Вот... моя повесть, - тихо сказал мальчик и подал отцу тетрадь.

Николай Сергеевич поглядел на сына с недоумением, отложил в сторону книгу и, не говоря ни слова, начал читать его сочинение. Не дочитав до конца, разорвал тетрадь и бросил в печку. Потом сказал строго:

- Не удались стихи, так ты на прозу перескочил? Думаешь, прозу легче? Heт, сударь! Глубоко заблуждаешься. Настоящую прозу в двадцать раз труднее писать...

- Почему? - несмело спросил мальчик.

- Потому что так, как думал ты, думает всякий, и складно излагать свои копеечные мыслишки могут решительно все, кто учился... Значит, если писать прозой, то надо написать так, как всякий не напишет... Не дорос ты еще до прозы, может быть, лет через десять дойдешь.

- А стихи? - с тревогой спросил Сережа.

- Стихи пиши... Смотрите на него - новый Гоголь объявился! Учиться, братец, надо. Читать! Почитай Ивана Сергеевича Тургенева. Прозой написано. А ты думаешь, это проза? Как бы не так: по-оэ-эзия. Стихотворения в прозе, поэмы!.. Вот что такое настоящая проза, а не всякая там беллетристика. А у Гоголя "Мертвые души" что такое? По-э-ма!

Так началось Сережино знакомство с Тургеневым, которого впоследствии писатель Сергеев-Ценский считал своим четвертым учителем после Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Тургенев ему нравился очень, и Сережа поставил перед собой задачу прочитать все произведения этого удивительно светлого и ясного писателя.

Много свободного времени Сережа отдавал карандашу и краскам, уходя к приветливым берегам Цны - голубой реки, разбросавшей между Тамбовом и высоким сосновым бором свои тихие, заросшие лилиями заводи, извилистые рукава, зеленые островки, среди которых выделялся первозданной красотой остров Эльдорадо - излюбленное место праздной публики. Подолгу просиживал юный художник на берегу, то любуясь лесными далями и причудливыми изгибами реки, то наблюдая, как в зависимости от освещения меняются на земле краски, как ложатся на густо-зеленые кусты орешника золотистые блики, отраженные водой, как фарфорово-белые лилии к вечеру становятся синими, а рыбачья лодка у затененного берега - сиреневой. С изумлением и восторгом он открывал в природе несметное число красок, тонов и оттенков, совершенно неожиданных сочетаний цветов, фантастических световых эффектов. Он пытался передать все это красками так, как в жизни, в самой природе, но чувствовал свое бессилие. И тогда он с благоговением вспоминал тех художников-передвижников, картины которых ему довелось видеть в Тамбове на выставке лет пять тому назад. Он не знал имен художников, он запоминал лишь названия картин, и самое сильное впечатление на него произвело большое полотно "Среди долины ровныя". Это была картина звучная, как песня, могучая и тревожная, как буря, ласковая и раздольная, как тамбовские дали; она будила в душе песню, такую же знакомую, близкую, как все вокруг, песню, которую поют в праздники простые люди. Сережа не знал автора картины, Ивана Ивановича Шишкина, и был уверен, что написать ее мог только Репин, раз он самый гениальный русский художник.

Незаметно кончилось детство - светлое, безоблачное, полное солнечных впечатлений. Вольной птицей парило отрочество - время больших и зыбких, не совсем ясных надежд и ожиданий.

Сереже шел пятнадцатый год, когда на него свалилось горе: умерла мать. Ближе ее у Сережи не было человека. Матери он доверял свои мечты, читал ей книги, рассказывал нехитрые приключения. Между отцом и сыном постоянно чувствовалась какая- то натянутость, переходящая иногда в отчуждение. Причиной тому был суровый и крутой характер отставного капитана.

После смерти жены Николай Сергеевич оставил учительство и теперь жил на небольшую пенсию. Бравый герой Севастополя как-то сразу постарел, потерял всякий интерес к окружающей жизни и через год скончался.

Сережа остался один, без родных и родственников, без друзей и товарищей, без средств к существованию. С утра он уходил из дому за город, бродил по полям, по лесу, вдоль Цны, никого не хотел видеть. Только земля с ее дарами, только природа успокаивали его, внушали мысли о красоте мира, о большом и вечном, о жизни. Ему не хотелось возвращаться домой, в пустую квартиру, где все напоминало умерших. Было одиноко и пусто, он не знал, куда деваться от тоски и горя.

В один из воскресных дней Сережа встретил на берегу Цны соседа - дядю Федора. Сережа знал, что Федор работает на суконной фабрике Асеева, что он хороший мастеровой и отзывчивой души человек; знал, что Федор болен чахоткой и что дни его сочтены, потому всегда смотрел на него с чувством сострадания. Но в этот день не больным, не обреченным показался ему дядя Федор, а сильным, чем-то похожим на тех героев Севастополя, о которых рассказывал отец. Да, это настоящий герой, только у него жизнь трудная, лихая, полная произвола и несправедливости.

Федор сидел с удочками возле ивового куста и, заметив Сережу, дружески позвал:

- А-а, соседушка... Вот хорошо. Садись в компанию, бери удочку. Клев не ахти, да мелочишки на ушицу наберем. Зато день-то какой! Какой денек! Если б человек землю не гадил, хороша бы земля-то как была, ведь ты подумай!.. И что это так люди и зачем? Почему все им мало?.. Один другого грабит, один от другого хоронится, на двери замки вешает, а? Где бы жить-радоваться, а ты смотри по сторонам, как бы тебя дубиной не огрели... Вон ее как, жизнь, возвели горбом; на горбу царево место, а с ним рядышком господа, у которых мошна потолще. А рабочий человек горбись в три сугибели, пока не задохнешься... Понял, дорогой человек, какая штука получается? И как тут трудовому гражданину быть?

- Надо правду найти, - неожиданно для себя сказал Сережа.

- Правду найти не так просто, - продолжал дядя Федор. - Больно далеко спрятали, по-хозяйски, спрятали да заперли, а ключ - в море... Искать ее надо всем сообща. Выпрямиться нужно, чтобы горбов, значит, не было и свободно грудь дышала.

- А те, что на горбу сидят? - спросил Сережа.

- То-то и оно, - хитровато подмигнул Федор. - Слетят ведь, а? Как пить дать, слетят... И жизнь, соседушка, пойдет на земле заново - большая да раздольная, та, что даже самому Стеньке Разину не мечталось. Только сначала буря пройдет по России. И чтоб сильней, чем при Разине.

Домой они возвращались после полудня, ели уху, которую сварила жена Федора, и обсуждали, как жить Сереже дальше.

- Уйду я отсюда, совсем из города уеду, - глухо говорил Сережа. - Не могу я здесь, тяжко мне, не могу, дядя Федор, вы поймите.

Федор понимал. Он не надоедал советами. Лишь говорил, кивая лохматой головой:

- Конечно, тяжко. Всем нам тяжко. Только твоя жизнь впереди. Учиться тебе надобно. Чтобы потом, как покойный отец твой, царство ему небесное, учить детишек наших. Чтобы они посмышленее родителей своих были.

И дядя Федор перевел взгляд на двух худеньких девочек, молча оглядывавших Сережу пытливыми, как у отца, глазами.

В этот день Сергей Сергеев вдруг почувствовал себя взрослым.

Он опять начал писать стихи. Но это были уже не детские опыты - их писал взрослый человек. В его душе родилась буря, жажда деятельности, пробуждалась сила воли:

 Всюду мрак тумана 
    Страшен и глубок, 
 Шире океана 
    Вдоль и поперек. 
 Всюду холод жгучий, 
    Ветра дикий стон, 
 Перетянут тучей 
    Синий небосклон. 
 Без конца громада, 
    Вражья рать сильна! 
 Но страшна ль для ада 
    Бездны глубина? 
 Воля крепче стали! 
    Сила бьет ключом!.. 
 Сот уж тучи встали, 
    Вот ударил гром... 
 Началась тревога .. 
    Эй, держи левей! 
 Узкая дорога - 
    Сердцу веселей! 

            ("Вызов")

И будто легче стало, когда он понял, что его горе и страдание ничтожны в сравнении со страданиями простых людей труда. Перед глазами неотступно стоял образ дяди Федора, понимавшего, что жизнь эту надо переделать сообща. Бури жаждал Федор, урагана, который бы встряхнул землю, людей, их застоявшуюся, затхлую жизнь, чтобы исчезло все, что поганит, уродует, унижает человека. И в огненно-жарких глазах Федора Сергей увидел нечто мятежное, способное испепелить зло. Было как-то странно думать: вот угасает тело человека, чудесного мастерового, а в душе его горит вечный и неугасимый огонь, и ничто не может убить его, этот огонь, жаждущий бури, которая лишь усилит пламя.

А после, дома, была бессонная, тревожная ночь.

За окном, в старых дубах, порывисто шумел дождь. Сергей твердыми шагами ходил по кабинету отца. То и дело садился за стол, записывал в тетрадь несколько строк, затем снова ходил и снова записывал. Стихотворение называлось:

         БУРИ!..

 Тихо, тихо, как в могиле, 
    Летний полдень жгуч и душен. 
 Мир вокруг мертвящей силе 
   Точно немощный послушен. 
 Темный лес не шелохнется, 
    Замерла былинка в поле; 
 Крикнешь - даль не отзовется, 
    И умолкнешь поневоле. 
 Где вы, тучи? Встаньте гневно, 
    Заслоните блеск лазури, 
 Оборвите сон полдневный 
    Свистом ветра, ревом бури! 
 Огласите даль громами, 
    Затопите поле влагой, 
 Пронеситесь над ветвями 
    С необузданной отвагой. 
 Всколыхните сонной чащей 
    Так, чтоб лес пришел в смятенье, 
 Чтобы понял он, дрожащий, 
    Что в покое нет спасенья. 
 Бури, бури! Молний, грома! 
    Жизни мощной, жизни дикой! 
 Чтоб бессонная истома 
    Не сковала мир великий! 

Под стихотворением он поставил размашистую подпись "С. Сергеев". Потом, подумав, дописал: "Ценский".

Уснул далеко за полночь под шум дождя и ветра. Проснулся, когда в окно глядело солнце, тарахтела по улице подвода и осипший голос утильщика привычно кричал:

- Тряпки, железо! Тряпки, железо!..

Сергей собрал свой чемоданчик - вещи, оставшиеся после смерти родителей, он продал за бесценок еще накануне - и вышел из дому, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Кликнул извозчика, не спеша сел в пролетку. Угрюмый бородач, натянув вожжи, спросил:

- На вокзал прикажете?

- К Цне, - мрачно ответил Сергей.

На берегу реки он вышел из пролетки, снял картуз и долго глядел на Цну. Милые сердцу картины детства, отрочества! Словно чья-то рука схватила за горло и душит, не дает слова вымолвить.

Прощай, зеленое апрельское детство!.. Низкий поклон вам, красавица Цна и родной Тамбов!..

Сел в пролетку и сказал извозчику дрожащим голосом:

- А теперь на вокзал.

Он выходил на большую, трудную дорогу полный решимости, надежд и молодых сил. Впереди лежали дымчато-синие дали, незнакомые, неразгаданные, не обещающие легкой жизни, особенно если учесть, что тебе через два месяца исполнится лишь семнадцать и все твое состояние - несколько десятков рублей.

На исходе было лето 1892 года.

После гимназии - университет или институт. Так говорил сыну Николай Сергеевич. Сережа иначе и не мыслил своего пути в жизнь. Но внезапная смерть родителей поломала все планы. Об университете теперь не могло быть и речи. Оставалось единственное - учительский институт, где студентов обучали на "казенный кошт". Таких институтов было немного в стране. Один из них - Глуховский - и выбрал Сергеев-Ценский.

Небольшой украинский городишко Глухов, пожалуй, только и славился своим институтом, куда поступали главным образом 25 - 27-летние сельские учителя, окончившие учительские семинарии и имевшие педагогическую практику. Люди серьезные, в основном выходцы из "среднего сословия", испытавшие, "почем фунт лиха", они и к учению относились серьезно.

У тамбовского юноши шансы на поступление в институт были ничтожны: ему не было необходимых по условиям конкурса 17 лет. Но он пошел к директору и рассказал о себе все "начистоту". К счастью, руководитель института Александр Васильевич Белявский оказался человеком чутким и отзывчивым. Он зачислил Сергея на "казенный кошт" и допустил держать конкурсные экзамены.

Несмотря на то, что Сергей был самым молодым среди студентов, товарищи относились к нему с уважением, ценили его за живой, острый ум, за творческое отношение к изучаемым предметам. Попав в такую "чинную" среду, где даже студенты младших курсов обращались друг к другу по имени и отчеству и на "вы", Сергей Сергеев окончательно почувствовал себя взрослым.

Из-за чрезвычайно уплотненной учебной программы свободного времени у студентов было немного. Преподаватели предъявляли к ним высокие требования. О развлечениях некогда было и думать. В числе преподавателей были весьма почтенные, известные в ученых педагогических кругах люди, авторы печатных трудов. Они и составляли славу и гордость института. Историю, например, преподавал Иван Семенович Андриевский (впоследствии директор института), автор книги "Генезис науки, ее методы и принципы"; преподаватель естествознания (впоследствии директор Московского учительского института) Михаил Иванович Демков написал "Историю педагогики", а словесник Григорий Емельянович Линник написал "Корнесловие" и ввел в учебный курс института "Записки по русской грамматике" А. Потебни.

Словом, это были педагоги прогрессивных демократических взглядов, люди, которые приложили много сил и старания, чтобы дать своим воспитанникам хорошее образование. Глуховцы могли потягаться с воспитанниками столичных университетов.

За три года учебы Сергеев-Ценский не только получил разносторонние знания. Он открыл для себя новый край на земле - Украину, полюбил ее язык, где каждое слово брызжет юмором, дивные песни, сильных, трудолюбивых и добрых людей. Слушая песни и шутки, задорный, торопливый говор женщин и степенную, невозмутимую речь мужчин, он ловил себя на одной мысли: что ж это такое? Кажется, совсем новое, неожиданно яркое, интересное и в то же время знакомое, будто где-то раньше он все это видел и слышал, "бачив" и "чув"? И тогда вдруг вспомнилось: да ведь это же Гоголь еще в детстве познакомил его с Украиной! А в Глухове произошло "личное знакомство" с Украиной. Это в Глухове Сергеев-Ценский подслушал классический "монолог" бабки Евдохи:

"Старуха Евдоха жила на кухне. Сидела, брудастела, драла перья на перины. Недавно ездила домой в село Бочечки - не ужилась там с братом Трохимом, - опять приехала сидеть на кухне, драть перья. Сидела, икала, тешила себя тем, что вспоминают ее в Бочечках:

- И-ик! Це мене внучка Иленька згадуе... Та чого ты, пташко! Мини хорошо тут, - чого?

- И-ик! Це вже Ваня!.. Ну и нема чого. Ты мий хлопчик, милый, милый, та щирый...

- И-ик! Це Трохим! Чого ты, стара собака! Гади ему, гади, а вин усе... от цепна собака! Усе гарчить да лается".

А главный герой "Движений" Антон Антоныч? Где, как не на Украине, впервые заприметил его неповторимую речь будущий писатель!

Нет, не похожи глуховские окрестности на тамбовские. И хаты другие, и характер людей иной. Жадно впитывал в себя молодой Сергеев-Ценский новые, необычные для него картины жизни.

Сергей готовил себя к высокому и благородному труду учителя. С детства он видел в учителе человека, который все знает. Профессия отца для него казалась самой важной. Сеять разумное, доброе, вечное - что может быть почетней для гражданина отечества! А уж если говорить о сеятелях, так в их первых рядах он видел учителей.