Глава вторая. Учитель. Человек-полубог. Первые рассказы

Быстро пролетели студенческие годы. Институт он окончил с золотой медалью. Шел сентябрь 1895 года. Глуховские студенты-выпускники получали назначения. Вместе с другими получил назначение и Сергеев-Ценский - преподавателем языка и литературы в Немировскую гимназию Киевской губернии. Это назначение ему пришлось по душе. Он уже представлял, как придет в школу, как встретится с новым коллективом, как проведет первый урок. И вдруг военная повестка: его призывают "служить царю и отечеству".Военные законы строги: начальство не спрашивает мнения нижних чинов, оно приказывает. И вместо школы Сергееву-Ценскому пришлось срочно выехать в полк. В армии был введен чин прапорщика запаса, и, чтобы получить этот чин, военнообязанные с высшим гражданским образованием должны были год прослужить в полку вольноопределяющимися и затем сдавать экзамены по военным предметам: тактике, топографии, фортификации и т. д. Сергей Николаевич Сергеев был направлен в 19-й пехотный Костромской полк, который вначале стоял в городе Батурине Черниговской губернии, а вскоре был передислоцирован в Житомир.

Целый год изучал Сергей Николаевич военное дело. Непродолжительная служба в царской армии и личное знакомство с воинской муштрой, принижающей и оскорбляющей человеческое достоинство, произвели на молодого учителя гнетущее впечатление. Он, наконец, начал понимать своего отца, который, будучи офицером, ушел в отставку, предпочтя военной карьере скромную должность земского учителя. Однако это не помешало Сергею Николаевичу со всей серьезностью изучить военные науки.

В сентябре 1896 года его произвели в прапорщики запаса и освободили от воинской повинности. В школах уже начался учебный год - нужно было спешить. Не теряя ни одного дня, учитель без практики, новоиспеченный прапорщик запаса Сергеев отбыл в Каменец-Подольск, чтобы начать работу "по специальности". "Каменец-Подольск, красиво расположенный на берегах речки Смотрич, старинный город, бывший некогда под властью и турок и поляков.

Турки оставили тут память в виде старой крепости, называемой турецким замком и бывшей тюрьмою. Часть города вблизи этого замка так и называлась Подзамчье. Поляков жило здесь и теперь много в самом городе и в пригороде, носившем название "Польские фольварки". В городе было несколько польских костелов, между ними и кафедральный. По крутым берегам Смотрича там и тут поднимались каменные лестницы, все дома в городе были каменные, все улицы были вымощены булыжным камнем, - город вполне оправдывал свое название".

В первый же год Сергей Николаевич был назначен преподавателем русского языка.

Он сразу обратил на себя внимание учительского коллектива широкой образованностью и глубиной знаний. Казалось, не было вопроса, по которому бы он не имел своего неожиданно нового и чрезвычайно убедительного суждения. Вместе с тем он был очень сдержан и скромен, умел излагать свои мысли просто, исчерпывающе, завидно ясно, прибегал иногда к уместной шутке, меткому сравнению. От природы он был одарен тонким юмором.

До него русский язык преподавала педантичная и нудная особа, которую ученики прозвали Деепричастием. Для нее изучение русского языка ограничивалось учебником грамматики; ученики зубрили правила, писали диктанты и сочинения, делали много ошибок и нередко задавали себе вопрос: а зачем все это надо знать? Уроки русского языка успехом не пользовались, и ребята радовались, когда болела преподавательница и урок заменялся каким-нибудь другим предметом: историей или географией.

Как всегда бывает, дети встретили нового учителя настороженно. Однако уже после второго его урока по школе прошел слух, что "новенький" хоть и строг, но уроки ведет интересно.

-А как читает! Вы бы послушали! Как поэт! - говорили об учителе русского языка ребята.

Сергей Николаевич, как педагог, считал, что прежде всего необходимо привить учащимся любовь к предмету. Значит, надо как можно ярче показать сущность предмета. И Сергей Николаевич почти половину урока отводил на чтение классиков русской литературы. Читал он действительно великолепно. Чистый и сильный голос его звучал в умолкшем классе; лицо становилось вдохновенным.

Ученики слушали затаив дыхание, а он наизусть читал целые главы из "Мертвых душ" и "Записок охотника", из "Героя нашего времени" и "Мцыри", из "Полтавы" и "Капитанской дочки".

Конечно, слух об уроках русского языка нового учителя не только дошел до учительской, но и вышел за пределы школы. Преподаватель литературы как-то полушутя-полувсерьез упрекнул Сергея Николаевича:

- Что, дорогой коллега, вы хлеб у меня отбиваете?

Сергей Николаевич не обратил внимания на это далеко не безобидное замечание, приняв его за шутку. Он только добродушно улыбнулся и сказал:

- Вам помогаю.

Но в его помощи, очевидно, не очень нуждались: вскоре на один из уроков русского языка пожаловал директор. Сергея Николаевича это ничуть не смутило,- в самом факте посещения урока молодого учителя директором школы не было ничего необычного. Удивили Сергея Николаевича выводы директора.

- Уж очень вы, Сергей Николаевич, литературой увлекаетесь, от своего предмета уходите в сторону, этак в сторону. Забываете, что вы учитель русского языка, а не литературы.

- Русский язык, господин директор, он ведь в нашей классической литературе; на девяносто процентов там, - ответил Сергей Николаевич.

Однако "начальство" такой ответ не удовлетворил, в нем оно усмотрело недозволенные самолюбие и дерзость.

- Так уж и на все девяносто процентов? А не многовато ли, господин Сергеев? В таком случае позвольте спросить вас, кому же оставляете вы остальные десять процентов?

- Чиновникам и канцеляристам всех рангов и сословий, - резко бросил Сергей Николаевич. Если аргументы его не достигали необходимого воздействия, он взрывался, как бомба. В такие минуты для него не существовало ни чинов, ни авторитетов, кроме авторитета разума, железной логики и здравого смысла. Директор криво ухмыльнулся.

- Между прочим, при такой вашей процентовке для народной речи вовсе нет места. Где она, народная речь?

- Читайте Пушкина, Гоголя и других классиков, - она там...

На этом разговор окончился. Сергей Николаевич, убежденный в своей правоте, по-прежнему широко пользовался на уроках текстами русских классиков, и именно на его уроках ученики поняли, что значит художественная литература. И, должно быть припоминая реплику директора о языке народа, он говорил ученикам:

- У Гоголя все герои живые - вы видите, слышите их голоса и помните их. А почему? Вы обратили внимание, каким языком они говорят? Не книжным, не выдуманным, а подлинным, своим языком, только им одним присущим. Помните, Кочкарев говорит по адресу Подколесина: "...чтобы тебе пьяный извозчик въехал дышлом в самую глотку!"? Эту фразу надо было подслушать где-нибудь на Сорочинской ярмарке. Человек одну фразу произнес, только одну, а вы его уже видите, представляете этого Кочкарева. А городничий? Помните, как точно и выразительно он сам нарисовал свой портрет только одной фразой: "Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой) нечего и говорить про губернаторов..." О чем говорит городничий? - спрашивал учитель, обводя глазами класс.

- О том, что он сам плут.

- Большой плут! - раздаются голоса учеников.

- А попробуйте другими, не гоголевскими словами сообщить, что городничий плут. Попробуйте сами...- предлагает Сергей Николаевич. Ученики сочиняют "не гоголевский монолог", читают его.

- Ну что, получается автопортрет городничего?

- Нет, не получается!..

- Вот видите, что значит ху-до-о-ожник слова, - говорит учитель. - А вспомните Хлестакова, его речь. Она ведь не обычна, в ней нет тяжеловатой грубости городничего. Она легкая, быстрая, цветистая, со своим, хлестаковским, юмором. Подают жаркое, а это совсем не жаркое. "Это топор, зажаренный вместо говядины... Хотелось бы что-нибудь почитать, пописать, и не могу: темно, чрезвычайно темно!.. И клопы такие, каких я нигде не видывал: как собаки кусают".

В классе хохот. Он припоминает, какая звонкая, вдохновенная тишина стояла в прошлый раз, когда он знакомил учеников с музыкой гоголевского языка. "Чуден Днепр..." Он смотрел тогда в широко открытые, с отблеском удивления и восторга глаза детей и радостно думал: "Дошло, до самого сердца дошло. И надолго, навсегда!"

Не доходило это лишь до сознания директора и учителя литературы: они продолжали считать, что Сергей Николаевич "не в ладах" с методикой, что он позволяет себе недопустимые вольности, вносит отсебятину. И что, наконец, этот самонадеянный упрямец должен подчиниться... А между тем в руках "упрямца" был достаточно веский козырь: успеваемость учеников по русскому языку стала гораздо выше, чем в прежние годы. А победителей, как известно, не судят. И хотя Сергей Николаевич считал себя победителем, неразрешенный, "загнанный вовнутрь" конфликт с начальством беспокоил его, выводил из равновесия, лишал настоящей радости творческого труда.

С.Н.Сергеев-Ценский - учитель гимназии. 1902 г.

В начале лета 1897 года, когда в школе отзвенел последний звонок, Сергей Николаевич покинул Каменец-Подольск.

Он знал, что без работы не останется. Профессия учителя не сулила жизненных благ и материальных достатков, но всегда давала ему кусок хлеба и крышу над головой. Пусть хлеб был чаще всего горек и черств, пусть крыша была дырявая - это не пугало Сергеева-Ценского: так жил и народ, которому молодой учитель решил служить верой и правдой.

В Каменец-Подольске он пробовал писать стихи,- они получались невеселые, веяло от них безысходной тоской, грустью и одиночеством. Он был молод и одинок. А в молодости одиночество накладывает особый отпечаток на духовное состояние человека. Он уничтожил эти стихи и долго не писал. Еще совсем недавно он с такой убежденной верой ждал освежающей бури над Россией. А бури все не было, и он видел: как и прежде, "всюду мрак тумана страшен и глубок". Именно всюду: в Тамбове, в Глухове, в Житомире, в Батурине, в Каменец-Подольске. Через личную нужду он острее стал понимать нужду простого люда.

Бродя по пыльным окрестностям Каменец-Подольска, он вспоминал певучие глуховские вечера, рассветы на Цне. Впечатлительный, тонкой натуры человек, он отлично понимал, что ехать в Тамбов не нужно, что такая поездка не принесет ему душевного покоя.

Из Каменец-Подольска Сергей Николаевич переехал в тихий, приветливый Купянск, где он довольно легко получил место учителя, но уже не языка, а истории и географии. Преподавать русский язык он больше не желал: каменец-подольская история могла повториться и здесь.

Год, проведенный в Каменец-Подольске, для Сергея Николаевича был годом глубоких раздумий над жизнью, над судьбой человека, над собственным путем. Он не разочаровался в своей профессии, но пока что и не нашел в ней полного удовлетворения. Действительность не укладывалась в рамки мечтаний, планов и надежд. Она часто ломала эти рамки. В жизни все оказалось гораздо сложней. Что-то беспокойное поселилось в нем, какая-то ноющая неудовлетворенность не только тем, что делается вокруг, но и самим собой, своей работой. Он решил, что у него недостаточно теоретических знаний, что ему следовало бы пройти университетский курс.

Ближайшим от Купянска был Харьковский университет. Именно туда летом 1898 года и послал документы Сергей Николаевич. Он был уверен в себе, спокойно готовился к экзаменам. Он жил мечтой об университете, о профессорах, о крупном городе, где есть музеи и театры. Он надеялся, что в Харькове получит ответы на многие вопросы, во всяком случае, сумеет разобраться в них. И из всех вопросов один был главный, ключевой.

Что такое человек? Кто он, какова его должность на земле?

Человек могуч. Это его руками, его разумом создано все великое и прекрасное. Правда, его же руками созданы и цепи, в которые заковывают свободолюбивого человека.

Сергей Николаевич полулежит на старом драном диване и листает свой альбом. Такое занятие в часы досуга он называет встречей с верным и добрым другом. Вот извилистая лента Цны, вон купола кафедрального собора в Тамбове. А вот портрет дяди Федора... Сергей Николаевич вглядывается в худое, изможденное постоянной нуждой лицо, в горящие жаждой глаза. Жаждой чего? Бури! Жизни новой... Человек... А рядом, на другом листе, акварелью запечатлен вид на Большую улицу и подпись:

"Прощай, Тамбов, детство мое, любовь моя, вера моя..."

Под портретом дяди Федора - никакой подписи. Хотя бы дата стояла: Сергей Николаевич знает, что нарисован он в 1892 году.

Точно в полусне, смотрит он на портрет и начинает торопливо писать под ним:

 В небе лазуревом тучки плывут, 
 В небе лазуревом зори поют: 
 "Люди богами стать бы могли, 
 Если б не цепи земли". 

Цепи земли. Не человек их придумал, а получеловек, для того чтобы заковать полубога. Их изобрел варвар, хитрый и коварный дикарь.

Несколько дней назад Сергей Николаевич закончил сказку "Журавль-благодетель". Набело переписанная рукопись лежала на столе. Сергей Николаевич поднялся, решительно зачеркнул название "Журавль-благодетель" и написал новое: "Коварный журавль".

Сказка была закончена. В ней разоблачалось ханжество, лицемерие и коварство журавля, который, воспользовавшись стихийным бедствием, ради собственного удовольствия обманул и погубил рыб. Читатель отлично понимал, что не судьба несчастных рыб волновала писателя, что речь идет о простых людях и о журавлях-сановниках. Но сказка есть сказка. И она не давала прямого ответа на волнующий вопрос о месте человека на земле. Хотелось писать что-то новое, более ясное. Он вспомнил, что когда-то в "Тамбовских губернских ведомостях" был опубликован его первый прозаический опыт "Кочетовская плотина". Было это в тяжелые для Сергея Николаевича дни после смерти отца. Не принесло ему тогда радостей первое печатное произведение, он даже газету не сберег. Теперь выношено много интересных мыслей, ими нужно поделиться с людьми. И он начал писать лирический рассказ "Полубог". Рассказ был назван стихотворением в прозе и вместе со сказкой послан в редакцию. Оба произведения опубликованы в том же 1898 году. Этот год Сергей Николаевич и считал годом начала своего литературного творчества.

Через 58 лет, вспоминая годы юности, Сергеев-Ценский писал одной своей корреспондентке: "Мой подход к явлениям жизненным смолоду был, как это видно из моих ранних, отроческих стихов, философский, а не узко публицистический" (письмо М. Н. от 12/XI 1956 г.).

Понять происходящие в обществе явления, познать жизнь Сергей Николаевич стремился с первых шагов своего литературного творчества. И главными объектами его изучения всегда были человек и социальная среда. С лихорадочной настойчивостью он искал ответы на многие вопросы, в том числе и на такие: почему бастуют рабочие, почему крестьяне жгут имения помещиков? Ответы не всегда были для него ясны, и он понимал, что нужно глубже и всесторонне изучить жизнь народа, всех классов и сословий. Угнетенный народ борется с тиранами - это было понятно; но каковы формы и перспективы борьбы? Ответа он не находил. Именно в это время у Сергея Николаевича, как никогда, появляется жажда познания мира, она заставила Сергеева-Ценского путешествовать по Руси, что немедленно сказалось и на его творчестве. Обилие личных наблюдений и впечатлений породило обилие замечательных зрелых художественных произведений. В путешествиях по стране родился писатель Сергеев-Ценский.

В Харьковский университет он был зачислен вольнослушателем. Но ненадолго. Об этом периоде своей жизни Сергей Николаевич рассказывает в одном из писем к своему сослуживцу по Каменец-Подольску, учителю рисования Д. А. Жудину: "Формально вольнослушателем я был недолго. Еще Мефистофель пел: "Люди гибнут за металл",- этот презренный металл заставил меня и насмотреться и натерпеться много. Начал с того, что в Харькове три высших заведения, и студентами хоть пруды пруди. Порядочного урока достать не было никакой возможности. Приходилось на одном уроке получать каждый день по двугривенному и ходить с этим двухгривенным в кухмистерскую. Вот и все ресурсы самобытного прогресса. Я дошел до того, что у какого-то торговца фонографами писал письма комиссионерам и за это получал полтинник в день, работая с утра до ночи.

Потом мне "посчастливилось" попасть на урок в отъезд к одной графине, и это время останется в моей памяти как самое кошмарное время. Я должен был заниматься с балованным 8-милетним графчиком по имени Лерик (Валерьян), но эти занятия обратились в такое гувернерство моей особой, что я наговорил дерзостей и уехал, не взяв заработанных за полмесяца 15 руб., тогда как у меня в кармане было только 50 копеек.

Я приехал опять в Харьков и кое-как бился случайной перепиской, пока не получил первого литературного гонорара в 16 р. 50 коп. за сказку, напечатанную в детском журнале "Читальня народной школы" за декабрь 98 г. Тут я немного поправился и воспрял духом, а потом опять по газетным объявлениям нашел урок в отъезд и снова попал к "господам".

23 января 1899 года дирекция Харьковского университета через полицию сообщала "господину Сергееву", что он может забрать свои документы. В России зрела революционная гроза, которой так ждал Сергей Николаевич. Массовые политические волнения проходили не только на фабриках и в деревнях - они захватили и значительную часть студенческой молодежи. В целях искоренения "крамолы" среди студенчества царское правительство решило просто закрыть Харьковский университет, надеясь, что столь "кардинальные" меры послужат уроком для других. Расчет был настолько же наивен, насколько и полицейски туп. Реакция вызывала еще большую ненависть к самодержавию.

Неудачу с поступлением в университет Сергеев-Ценский воспринял даже с некоторым торжеством: поездка в Харьков открыла ему глаза на многое. И в первую очередь он убедился, что революционная буря зреет и рабы полны решимости выпрямить спины. В Харькове от студентов он услыхал о стачках на фабриках, о маевках, устраиваемых рабочими, о пожарах в помещичьих имениях. В Харькове произошла у него приятная встреча с Репиным. Не с самим Ильей Ефимовичем, а с подлинниками двух его картин: "Пегас" и "Тоска". Последняя очень взволновала Сергеева-Ценского. Не замысловатой композицией, не броским сюжетом, не игрой красок, а глубоким внутренним драматизмом, сгустком мыслей и чувств. На картине изображена молодая женщина у открытого в сад окна. "И тоски в ее глазах столько, сколько мог вложить ее в человеческие глаза только Репин", - отметил тогда в своей записной книжке Сергей Николаевич.

Неожиданная встреча с репинскими работами подстегнула его, задела в нем самолюбие живописца: он много рисовал с натуры, писал маслом.

Из Харькова Сергеев-Ценский возвратился в Купянск: там он стал преподавать историю и географию. Коллеги недоумевали: зачем словеснику браться за "чужой" предмет? Ценский отшучивался:

- География мне ближе: я ее не по карте изучал, а на местности.

А на самом деле ему хотелось глубже познать новые предметы.

В Купянске Ценский написал три рассказа: "Забыл", "Колокольчик" и "Конспект истории" - и два стихотворения в прозе: "Счастье Артемыча" и "Лампада жизни". По стилю, по композиции, по манере письма рассказы совершенно разные. Объединяла произведения общая атмосфера чего-то гнетущего, тяжелого, что свалилось на землю каменной глыбой, придавило собой простого, "маленького" человека. Здесь звучал мотив написанных в отрочестве строк:

	Всюду мрак тумана 
 	Страшен и глубок... 

Сказались, несомненно, и впечатления от харьковских мытарств.

Болью сердца, тоской по лучшей доле проникнуты эти рассказы. И все-таки уже в них проявилось многообразие дарования начинающего писателя. Талант Ценского огромен и сложен. И в этих небольших произведениях, написанных в одно время, как в зеркале, отразились все сильные и слабые стороны будущего писателя, его идейная направленность и художественно-эстетическое кредо. Писатель С. Г. Скиталец, который познакомился с Сергеевым- Ценским в 1907 году, в своих воспоминаниях замечает: "Если судить о нем (о Ценском. - И. Ш.) по его обильным ныне произведениям, то его следует причислить к тем художникам слова, внимание которых фиксируется, главным образом, на трагизме человеческой жизни вообще, на ее безысходности". ^*

^*( ЦГАЛИ, ф. 484, оп. 2, ед. хр. 47, лл. 43-53).

Подмечено правильно и все-таки не полно. Конечно, рассказ "Забыл" - страшная и мрачная история о трагедии человека. В отношении этого рассказа Скиталец прав целиком.

Ну, а разве в "Колокольчике" лишь "трагизм человеческой жизни вообще и ее безысходность"? Нет. Писатель ярко - здесь уже явно чувствуется кисть художника слова - рисует картину жизни рабочих небольшой фабрики. Это не жизнь, а тяжелое, беспросветное существование рабов, из которых беспощадно выжимают последние соки, существование, регламентированное колокольчиком. Колокольчик будит уставших, не успевших отдохнуть людей; по зову колокольчика они бредут на работу; колокольчик оповещает их, выбившихся из сил, что можно наскоро проглотить кусок черствого хлеба с водянистой похлебкой. Так у животных вырабатывают определенный рефлекс. Именно до положения животных низведены рабочие фабрики. Колокольчик стал им ненавистен. Людям начинало казаться, что так было с сотворения мира и так будет до скончания его. Отупевшие, они шли по жизни, точно по заколдованному кругу, неся на своем горбу непосильную ношу. И впереди - никакого просвета, никакой надежды. И вдруг - колокольчик умолк. Это было необычно и странно: нарушен заведенный хозяином порядок. Жизнь, оказывается, может идти и по-другому. Колокольчик исчез. Но не по желанию хозяина. Колокольчик уничтожен рабочим парнем Васькой Калякиным. Васька снял его ночью, рискуя многим, и утопил в омуте. Без колокольчика рабочие не вышли на работу. Всей гурьбой направились они за город, где и возникла стихийная маевка. Безропотные рабы вдруг почувствовали, что они могут быть людьми. Не беда, что пока все осталось по-старому, что на фабричном дворе водружен новый колокольчик. Первая маевка многое изменила в жизни фабрики: рабочие начали осознавать собственную силу, начали понимать: не от колокольчика их трагедия, а от того, кто повесил его, по чьей воле звонит он ненавистным лающим звоном, который стегает их, точно плетью, и, стало быть, топить надо не колокольчик, а его хозяина.

Быть может, на других крупных промышленных предприятиях все было несколько по-иному, более организованно. Ну что ж, и здесь после первого стихийного бунта появится представитель РСДРП и поможет рабочим направить борьбу в нужное русло. Молодой писатель не показал в рабочем движении организующего элемента; он еще не видел его и не подозревал о нем, но писатель-реалист для своего произведения взял сюжет в современной действительности и придал ему яркую социальную окраску. Это было необычное явление для русской литературы, когда главным героем художественного произведения становится рабочий класс - его будничная жизнь, в которой на первый взгляд не было ничего "интересного", его нужда и его борьба. Нельзя при этом забывать о времени написания произведения: последний год XIX века - заря рабочего революционного движения в России.

Факт этот служит одним из убедительных свидетельств того, что Сергеева-Ценского с самого начала творчества занимала судьба современника, человека труда.

Ведь и "Конспект истории" - острый социальный очерк о жизни обездоленного русского и украинского крестьянства. Общий мотив тот же, что и в "Колокольчике".

Через год мы видим Сергея Николаевича в центре России, в Рязанской губернии, учителем городского училища в Спасске.

Русские картины... Тихие лесные речки, деревянные избы с соломенными крышами, жалобный крик чибиса над туманными болотами, неурожаи, пожары и болезни - глушь, невежество, нищета. Он расхаживал по классу тяжелыми шагами, невесело поглядывал на учеников и думал об их судьбе: что ждет их впереди - какая доля? Неужто им уготована участь отцов? Но тогда что такое жизнь? Движение? Да какое ж тут движение, когда все кругом похоже на застывшее грязное болото?!

Учитель с указкой в руках ходит по классу. Иногда он останавливается у окна, смотрит на улицу, где моросит бесконечный осенний дождь, потом вдруг подходит к карте и начинает рассказывать о жарких странах, где небо всегда голубое, а море- теплое, безбрежное. Он видел голубое южное небо на Украине. Но никогда не видел моря; в этом неловко признаться детям. И не хочется смотреть в окно, где нет никакого неба, где все утонуло в сером знобком полумраке.

Указка неожиданно взметнулась вверх и застыла у белесо-голубой черты.

- Здесь тундра, - говорит учитель, - безжизненная вечная мерзлота, холод...

Он прислушивается к монотонному шуму дождя, и кажется ему, что не только там, за Полярным кругом, распростерла свои ледяные крылья глухая и безмолвная тундра, а по всей России.

Мысль, внезапно возникшая на уроке географии, оказалась живучей: она пошла следом за учителем в его неуютное холостяцкое жилище, вызвала в памяти другие, далекие и близкие воспоминания, одни из которых, как искры, вспыхивали и гасли, другие требовали размышлений и ответов. От них никуда невозможно было уйти.

В Спасске Сергей Николаевич написал рассказ, который обратил на себя внимание читающей публики.Имя автора запомнилось. Рассказ назывался "Тундра". Первые же строки привлекали тонкой, сдержанной иронией и лаконизмом.

"Я жил тогда очень близко к богу, на пятом этаже длинного серого дома". (Здесь и в дальнейшем курсив везде мой, кроме случаев, специально оговоренных. - И. Ш.)

"Комнатка у меня была узенькая, в одно окно и с неоценимым удобством: для того, чтобы отворить дверь, не нужно было вставать с постели, на которой я привык лежать, - можно было просто толкнуть в нее ногой, и она отворялась в темный узкий коридор, переполненный противным хроническим запахом дешевых квартир".

Перед читателем сразу встает живая картина, написанная наблюдательным и несомненно талантливым художником. Сергей Николаевич как-то признавался, что все лучшие его картины "списаны с натуры", то есть подсмотрены в жизни. 28 февраля 1914 года он писал литературному критику А. Г. Горнфельду: "...Я вообще все проверяю по натуре и если я сам лично (курсив Ценского. - И. Ш.) чего-нибудь не видел, не слышал, то я и не напишу".

В центре рассказа - одинокая, тихая женщина-труженица с трагической судьбой. Притом трагизм ее судьбы не какая-либо случайность, а вполне закономерное, обусловленное социальной средой явление.

Теми же скупыми, лаконичными штрихами, но очень свободно рисует автор образ своей героини: "Я понимал, что у нее, в этом большом городе, а может быть, и во всем мире, нет близкой души, и мне было ее жаль и хотелось развлечь ее, рассмешить чем-нибудь, сыграть с нею в дурачки, побренчать ей польку на гитаре".

"Иногда мне видно было ее спину, узкую, согнутую рабочую спину; иногда она сидела ко мне лицом, и тогда я наблюдал ее сосредоточенное выражение, немного отупелое, немного пришибленное, но приятное".

И снова в каждой строке виден художник, мастер портрета. Рисунок получается уверенный, объемный, скульптурный рисунок.

Рассказ "Тундра" пронизан жалостью к простому человеку, который должен быть счастлив. А счастья нет. О каком счастье может идти речь, когда кругом не жизнь, а холодная тундра, олицетворяющая русскую действительность на рубеже двух столетий? Тундра принимает в рассказе значение символа, хотя писатель, должно быть, по цензурным соображениям "вводит" в повествование "натуральную" тундру. Впрочем, это лишь усиливает общую картину:

"Я читал и писал о тундре, и тундра выросла в моей душе до колоссальных размеров и затопила все.

Я отчетливо представлял себе мерзлую, обросшую мохом пустыню - болото, жалкие кривые кусты, а на них беспомощно трепещущиеся листья.

Вверху висит серое небо и давит на землю - от этого земля плоская и слезливая.

А зимой это огромный склеп, обитый белым глазетом, освещенный лампадами северного сияния, молчаливый, жуткий, пустой".

Эта картина той тундры, что за Полярным кругом. Рядом с ней автор рисует тундру, которая везде, по всей России, независимо от широт. Вот он, город-тундра: "О природе напоминало только небо, но и оно было какое-то прихотливое, точно придуманное по заказу людьми, бесцветное, пропитанное, как губка, дождем".

В этой "тундре" жила женщина. Она не мечтала иметь миллион и чин действительного статского. Мечты у ней были куда скромнее и чище - мечты о тихом счастье, о друге, о любви. И вот, как говорится, в один прекрасный день у нее появился "гость" - точно луч надежды сверкнул впереди. "У нее был смущенный и влюбленный вид, а он был здоровый, красный, уверенный в себе малый в сером пиджаке и полосатом длинном галстуке".

Конечно, мимолетная случайная связь с женатым приказчиком не была даже подобием того счастья, о котором она мечтала. Не приносили радостей ей эти встречи, "...она стала не веселее, не счастливее, а беспокойнее". Но даже это призрачное счастье стоило ей жизни: ее зверски убила жена приказчика.

Так трагически обрывается судьба тех униженных и оскорбленных, которые не хотят безропотно нести свою ношу, не желают покориться доле своей. Автор негодует, ему чужда холодная созерцательность рассказчика, который лишь излагает факты, не пытаясь делать выводов из них или хотя бы высказать свое отношение к ним. Ценский слишком неравнодушен к жизни, к судьбе человеческой. Устами своего лирического героя он кричит во весь голос:

"Мне стало страшно и больно... во мне тоже, как колючий бурьян, торчал острый вопрос: за что ее убили?.. Она жила тихая, одинокая, жалкая, отрезанная от жизни, потом этот приказчик, принесший ей каплю счастья и море страха, и все это только три недели, потом за это смерть, смерть от той, которая имела право на счастье

по закону".

Жена приказчика тоже не имела самого счастья, но она имела право на него. А у этой даже такого права не было. Что ж это за жизнь? Почему такое творится на земле? - с болью сердца спрашивает писатель и отвечает сам себе: тундра!

Но он не хочет мириться с "тундрой". "И припомнил я, что где-то там, далеко на юге, есть чистое высокое небо, горячее солнце, весна! Подумал я, что там можно жить и не видеть обуха над головой, и обрадовался на секунду, как мальчик: выход есть, далеко где-то, но есть".

Это были грезы о счастье. Ни писатель, ни его герой не могли назвать эту страну. Но очень хотелось, чтобы такая страна существовала.

Так первыми рассказами определил свою тему в литературе Сергеев-Ценский и последовательно развивал, углублял ее. Ведь и рассказ "Полубог" звучал гимном человеку-творцу, который закован, унижен, оскорблен, сломлен физически, но не духовно. Могучий свободолюбивый дух живет в нем, вселяет веру в грядущее.

Написав "Тундру", Сергей Николаевич решил прочитать рассказ старому учителю, с которым он сдружился в Спасске. На глазах слушателя выступили слезы. С волнением говорил он, пожимая руку своего друга:

- Спасибо вам, Сергей Николаевич. Вот никогда не ожидал... Не думал, что вы писатель. У вас талант. Какой талант, если б вы знали!.. Ах, Сергей Николаевич, родной, послушайтесь меня, - бросайте к едреной бабушке все эти истории с географией, зачем они вам сдались, поезжайте в Питер, в Москву, пишите романы.

- А жить на что? - перебил его Сергей Николаевич. - Должность учителя пока что не мешает моему творчеству, а даже, напротив, помогает. Она меня кормит и одевает - это раз; дает свободное время, особенно в каникулы, - это два; помогает видеть жизнь изнутри. Я ведь не фантазирую, я пишу то, что знаю и вижу. Это три.

- Сергей Николаевич, хотите, я вам сюжетец дам? Расскажу печальную историю - жизнь одной женщины. Знаете ли, страшное дело, хуже вашей "Тундры". Прямо трясина.

И старик рассказал, как однажды в лесу, среди болот, на торфяных разработках было совершено зверское насилие. Ценский слушал молча. Всегда острые, искрящиеся озорной улыбкой глава его стали грустно-задумчивыми.

- Да-а!.. Это страшнее тундры, - протянул Ценский. - Это лесная топь.

- Вот видите, Сергей Николаевич. Погибла баба. А за что? Ни за что: судьба, значит, такая.

- Судьба, говорите? - Ценский пытливо смотрел куда-то мимо. - А те, что по колено в воде работали не разгибая спины в этой топи, оборванные, голодные, одичавшие, похожие на зверей, - это что? Тоже судьба?.. Нет! Врет судьба! . - Он стукнул кулаком по столу. - Врет!.. Я верю, все можно переделать... И тундру и лесную топь. Все. И переделают, придет время...

- Кто?

- Люди. Сам человек переделает. Человек!.. Человек еще настоящий не начинался на земле. До него дослужиться надо, послужить разуму. Человек - это чин... И выше всех чинов ангельских.

В первый и в последний раз видел старый учитель перед собой такого орлиноглазого юношу с непреклонной верой в человека, в светлое, что обязательно должно наступить на земле.

- А за сюжет спасибо, - сказал, успокоившись, Сергей Николаевич. - Когда-нибудь воспользуюсь. Сейчас у меня другое начато. - И, сощурив глаза, будто грозя кому-то, добавил: - Врет судьба!..

Эта фраза стала названием нового рассказа, написанного Ценским в Спасске. "Тундра" и "Врет судьба!" были напечатаны через год с лишним, в 1902 году: первый - в январской книжке "Русской мысли", второй - в январской книжке "Русского вестника".

Сергеева-Ценского тянули к себе новые края, новые люди, с их большими и сложными судьбами; он учительствовал, нигде не задерживаясь больше года. Это было удивительное и своеобразное странствие писателя по родной земле, напоминающее странствие его старшего товарища, собрата по профессии Максима Горького.

В апреле 1898 года Сергей Николаевич писал Д. А. Жудину: "...все-таки цыганская струнка тянет меня еще куда-то: хочу летом перевестись на Кавказ, "туда, где за тучей белеют вершины снеговых гор". Хочу взглянуть на Кахетию, на Грузию, на "долины Дагестана". Может быть, это будет "взгляни и умри", может быть, я попаду в более даже ужасные условия, чем каменецкие, но... против течения плыть не могу".

Не пришлось ему тогда побывать на Кавказе - другие дали увлекли его. Кахетию, Грузию, долины Дагестана он увидел лишь в 1928 году. Просторы родины, новые земли и края всегда манили его, человека, жаждущего увидеть и познать еще неведомое.