Глава третья. "Думы и грезы". В поисках счастья

1901 год. Город Павлоград на Екатеринославщине. За окном буйная весна, ясное голубое небо; скоро зацветет вишня. В шестом классе женской гимназии идет урок физики. Молодой учитель Сергеев, с огромной копной черных густых волос и лихо закрученными усами, не спеша смотрит на часы и говорит своим ученицам:

- Программу мы с вами закончили. Материал вы усвоили хорошо. Что же теперь нам делать?

Дружеским взглядом он обводит класс. Все молчат. Только на задней парте в углу раздается неуверенное:

- Заниматься повторением...

- Повторение - мать учения, - машинально произносит Сергей Николаевич. - Только есть ли смысл время терять: экзаменов у вас не будет, оценки я всем вам вывел... А давайте-ка займемся вот чем...

И в руках учителя физики появляется приложение к журналу "Нива".

- Давайте-ка, - говорит Сергей Николаевич, - мы с вами почитаем рассказы Антона Павловича Чехова. Очень интересный писатель. Язык какой! Это - художник.

И учитель начал читать Чехова. Вспоминая об этом случае через полсотни лет, Сергей Николаевич писал: "Читая, я останавливал, конечно, внимание моих слушателей на деталях, оттенял своеобразие языка каждого из действующих лиц и прочее. Как они слушали! Как у них сияли глаза! Какую доставил я, физик, радость своим ученицам, читая им Чехова".

Каменец-подольская история повторилась и здесь, в Павлограде.

"Переполошилось начальство. На урок ко мне явилась суровая старуха - начальница гимназии. Сошлись классные дамы и из других классов. Мне удалось убедить встревоженных дам, что ничего страшного в шестом классе не произошло, а с Чеховым не мешает познакомиться и им".

"И прошло с того времени полвека. Года четыре назад старушка, проезжавшая через Алушту в Ялту и сделавшая остановку на автостанции, услышала, что в Алуште живет писатель Сергеев-Ценский. Мне передавали, как оживилась она, усталая с дороги от Симферополя:

- Ах, это Сергей Николаевич! Как же, отлично его помню! Он нам литературу преподавал.

...Она забыла за 50 лет, что я целый год преподавал им физику, и помнила только то, как несколько дней читал Чехова".

Как все это необычно и странно на первый взгляд: писатель - прозаик и поэт, наизусть знающий поэмы Пушкина и Лермонтова, рассказы Гоголя и Тургенева, - вдруг преподает в гимназии не литературу, не русский язык и уже не естествознание, а "скучную" физику! Да, физику преподает поэт. Написанные в Тамбове несколько десятков стихотворений он хранил; появлялась иногда мысль: а что, если бы их книжкой издать? От предложения местному издателю удерживало одно обстоятельство. В гимназии историю преподавал некто Трахимович, одаренный человек, любивший и знавший свой предмет. Будучи учителем гимназии, он написал и издал довольно интересную книгу об истории как о предмете науки. Но назвал ее неудачно: "Суть ли законы истории". И это "суть ли" послужило поводом для злых насмешек и глупых острот.

Однажды в учительской, когда Трахимович отсутствовал, его коллеги попытались острить по поводу злосчастного "суть ли". Сергей Николаевич вспылил:

- Да полно вам зубоскалить!.. Ну, человек допустил чепуховскую описку. Надо было назвать по-русски: "Есть ли законы истории". Над чем бы вы тогда смеялись, смею вас спросить? А книга ведь интересная, господа. Если кто из вас не удосужился прочитать ее - советую.

После этого насмешки над историком прекратились. Но Сергей Николаевич побаивался, как бы эти люди не подняли на смех и его поэзию.

Сергей Николаевич не долго задержался в Павлограде. Коротким было и его увлечение физикой - всего один учебный год. Как только кончились занятия и начались летние каникулы, Сергей Николаевич распрощался с Павлоградом. Правда, здесь, в небольшом украинском городе, в типографии Браиловского, 26-летний Сергеев-Ценский напечатал первую книжку "Думы и грезы". Состояла она из трех десятков стихотворений. И хотя тираж ее был ничтожно мал - 300 экземпляров, - автору она принесла много радостей. Шутка ли сказать - первая книга!

Огорчало только то, что издатель "по техническим причинам" не опубликовал программное стихотворение, которым поэт хотел открыть книгу:

 МОЙ СТИХ 

 С судьбою споря, 
 В горниле горя, 
 	В горниле битвы 
 	Я стих кую; 
 В нем есть страданья, 
 Но нет рыданья 
 	И нет молитвы 
 	За жизнь мою. 
 В нем много боли. 
 Но жажда воли, 
 	Но крик свободы 
 	Звучат сильней. 
 Так смять оковы, 
 Залить готовы 
 	Весною воды 
 	Простор полей. 
 Не звон пасхальный 
 Души кристальной, 
 	Не воркованья 
 	В стихе дрожат. 
 Как гром, грохочет, 
 И жизни хочет, 
 	И рвет молчанье 
 	Ночной набат. 

Это стихотворение лучше всякого предисловия или рецензии определило направление всего сборника. Стихи поэта мужественны, полны гражданского пафоса борьбы и глубокого философского смысла.

Должно быть, из-за боязни преследований издатель не решился напечатать "Мой стих".

"Думы и грезы", несмотря на сугубо провинциальное издание и нищенский тираж, не прошли незамеченными. В 1902 году в журнале "Русская мысль" появилась небольшая рецензия без подписи. В ней говорилось, что "г. Сергеев... никогда не играет от скуки стихом; излить свое чувство для него глубокая потребность; и чувства его не мелкие, не минутные чувства, а из ряда высших, какие во все времена волновали душу человека, сродни чувствам прикованного Прометея".

Процитировав полностью два стихотворения из сборника, рецензент писал в конце своей статьи: "Будь автор этих стихов поэтом, он был бы великим поэтом, но он не поэт... Однако сила сосредоточенного чувства исторгает у него иногда могучие звуки".

Неубедительность, противоречивость последних фраз бесспорны. Рецензент, несмотря на оговорку вначале, все-таки пытался искать в стихах Сергеева-Ценского "души кристальной воркованье" и, не найдя его, заключал, что Ценский не поэт. Сказалось в какой-то степени на выводе рецензента и то, что он, несомненно, был знаком с прозой Сергеева-Ценского. В той же "Русской мысли" только что был опубликован рассказ "Тундра" и принят к печати рассказ "Забыл". В других изданиях увидели свет "Полубог", "Коварный журавль", "Врет судьба!". Даже по этим рассказам можно было делать безошибочное заключение, что в Ценском прозаик сильнее поэта. Однако это не давало никаких оснований утверждать, что автор "Дум и грез" не поэт. Уже тогда в его стихах было то положительное и сильное, чего так не хватало поэзии того времени,- гражданское мужество, пафос борьбы, острота в отношении к современной действительности. И если бы рецензента "Русской мысли" интересовала именно эта сторона поэзии, он без труда увидел бы, что стихи молодого поэта сродни некрасовской музе. Именно Некрасов был учителем Ценского-поэта, хотя сам Сергей Николаевич и не подозревал этого.

В каждом человеке, одаренном большим талантом, живет несколько муз. Редко они живут "в мире и дружбе". В Ценском в "мире и дружбе" жил поэт и живописец. Но вот родился прозаик, необыкновенно сильный прозаик; в нем были черты, присущие и поэту, и драматургу, и живописцу. Но сначала прозаик заглушил поэта: после "Тундры" в течение 30 лет Сергей Николаевич больше не писал стихов; затем на задний план был оттеснен и живописец: в 1905 году Ценский навсегда расстался с красками и альбомом. Но и поэт и живописец не умерли в нем: они перешли в его прозу и обогатили ее. Они всю жизнь верно служили ей, и проза Ценского сверкала всеми красками палитры, звенела звонкой поэзией.

Сказанное вовсе не значит, что в "Думах и грезах" не было слабых стихов. Но не они определяли лицо книги. Например, стихотворения "Бури!" и "Вызов", характерные для всего сборника, очень созвучны с горьковской "Песней о Буревестнике".

Горький и Ценский вступили в русскую литературу на рубеже XX века, в эпоху всемирно-исторических преобразований. На их долю выпало продолжить и развить дело Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. Путь свой они начинали, когда в России назревала революционная буря. Они, каждый своим голосом, звали ее и воспели. Они клеймили позором жизнь, недостойную человека, внушали читателю мысли о новой жизни, за которую надо бороться. Два бунтаря, так не похожие друг на друга, шли параллельными дорогами к одной цели и били в набат свободы.

Правда, с неодинаковой силой звучали их голоса.

Причина того - различие их характеров, вкусов и в какой-то степени мировоззрений. По складу своего характера Горький был не только более общителен, но и более общественен. Замкнутость Ценского иногда в чем-то граничила с индивидуализмом. То, до чего Горький доходил осознанно, Ценскому давалось стихийно, скорее интуитивно. Хорошо понимая необходимость уничтожения старого общественного строя и замены его новым, в котором бы не было угнетения человека человеком, он в то же время неясно представлял себе, как это должно произойти, не видел тех сил, которые разрушат старый мир и построят новый. В узости общественно-политического кругозора и заключалась главная слабость писателя Сергеева-Ценского дореволюционного периода.

1902 год Сергеев-Ценский провел под Москвой, в Павловском посаде. Здесь в шестиклассном городском училище Сергей Николаевич продолжает педагогическую деятельность - преподает естествознание, преподает с увлечением и страстью.

Читателей и критиков поражала и до сих пор поражает удивительная широта знаний Сергеева-Ценского: он знает и как строить дома, и какие травы когда цветут, как живут и ведут себя разные звери и птицы. Но он не щеголяет своими знаниями в произведениях, не выставляет их напоказ: они органически, естественно живут в каждой написанной им строке. "Откуда у него такие знания, опыт?" - любопытствовали товарищи. И Сергей Николаевич отвечал:

- Учительство. Учитель должен все знать.

Эту особенность творчества Ценского хорошо подметил еще в 1913 году критик А. Г. Горнфельд. "...у Сергеева-Ценского каждый рассказ битком набит разными вещами, красками, названиями, словечками, - писал он в декабрьской книжке "Русского богатства". - У другого, если женщина нарвала цветов полевых, то мы и не узнаем, каких, - не все ли равно; у Ценского же: "Несли цветы: чебер, колокольчики, зверобой, розовый шпажник". И так далее. Если голуби, то перечислены: трубачи и щиграши, чистые ленточные и ленточные тульские, монахи и галочки, скакуны и винтовые".

Казалось бы, все это "мелочи", "излишняя детализация". Но без них нет красок и запахов, нет полноты картины. А она, полнота, - от глубокого знания жизни.

Павловско-посадский год был для писателя особенно удачным. В двух столичных журналах появились его рассказы. "Тундра" произвела большое впечатление на читателей. Имя Сергеева-Ценского стали искать в журналах; редакторы писали ему письма с предложением сотрудничать в их изданиях. Это был успех. Но по-прежнему Ценский избегал "света". Иногда это переходило в крайности, которые в литературных кругах создавали о молодом писателе не очень лестное мнение.

Редакция "Русской мысли" находилась в Москве, куда Сергей Николаевич частенько приезжал из Павловского посада. Но он ходил по театрам и музеям, по залам Третьяковки и стороной обходил здание редакции, которая печатала его.

Павловский посад, несмотря на территориальную близость к Москве, ничем не отличался от "тундры". "По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпа рабочих в одних "оных" и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.

В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на пасху служили у себя молебны на пять рублей всем иконам "в лицо" и "вперевертку", ходили в чуйках и пили чай в трактирах.

Четыре посадских священника никак не хотели отстать от купцов в благолепии своего тела, в образе жизни и даже в говоре. Они также отличались несокрушимым здоровьем, жили в просторных домах и страстную неделю называли "страшною", а купол - "кумполом" ("Погост").

В Павловском посаде на Сергеева-Ценского находила тоска. Коллеги-учителя оказались недалекими, безнадежно скучными людьми, бескрылыми, погрязшими в тине мелочных забот и мещанских вкусов. "Кругом их шла какая-то жизнь - жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями", но они "ее не понимали и приспособиться к ней не могли". Конечно, ничего общего не нашлось у них с новым учителем естествознания: в нем они видели "гордеца" и "идеалиста", которому жизнь не сегодня-завтра обломает крылья, как обломала им. "Говорить им было решительно не о чем. Шестнадцать лет они жили в... посаде, шестнадцать лет изо дня в день сходились по вечерам на погост, и в первые годы, когда были задорны и юны, спорили до хрипоты и злились на обывательскую тупость, - теперь остыли и сходились только помолчать".

Это не жизнь была, а погост, до глубины души возмущавший Сергея Николаевича. Он ненавидел и осуждал тех интеллигентов, которые, подобно ужу из горьковской "Песни о Соколе", смирились с существующей действительностью. Беспощадно высмеял их Сергеев-Ценский в рассказе "Погост", написанном в Павловском посаде.

Он любит много ходить: в движении лучше собраться с мыслями. Ходит по комнате, но она для этого не приспособлена: маленькая, узкая каморка. Все чаще в свободное время Сергей Николаевич отправляется за город, в поле, в лес, наслаждается подмосковной природой. Цепкая память его живо, до мельчайших подробностей схватывает дивные пейзажи. Затем эти пейзажи начинают новую, долгую жизнь в произведениях.

Но вот характерная черта Ценского. Если он пишет самые мрачные картины жизни народной - природа у него светла, возвышенна, создана для наслаждения и благ человека. Этим писатель подчеркивает свою коронную мысль: человек создан для счастья, и земля может и должна быть раем для человека.

Ценский влюблен в природу по-тургеневски, он славит ее и воспевает всей силой своего могучего таланта. Он видит и чувствует природу как живописец и музыкант одновременно.

Все пристальней он всматривается в жизнь различных людей, стараясь разгадать загадку человеческого счастья. Исследует этот вопрос с разных точек зрения: с философской, с чисто практической и т. д. Может, счастье - миф, который люди выдумали, чтобы жить было интересней и беспокойней? Поиски счастья и борьба за него, даже мечты о нем приносят радость. Но критерии счастья не одинаковы.

Счастливы ли рыбак Фома и его жена Федосья? Относительно своего приемного сына Никишки - да, счастливы. Никишка болен. У него нет того, что в достатке имеют родители, - здоровья. Он завидует им, своей сестре Моте и ее жениху, завидует всем здоровым и сильным людям. С его точки зрения, все здоровые - счастливы.

Так ли это на самом деле?

Фома и Федосья - обыкновенные труженики. Они много работают, и работа у них не легкая. А заработка, добытого потом и мозолями, едва хватает, чтобы свести концы с концами. Им приходится считать каждую копейку. Но и они сами, глядя на Никишку, считают себя счастливыми. Они, конечно, не прочь бы пожить иной, лучшей жизнью, где нет этой треклятой "тундры". Вот Никишка рассказывает матери о большом южном городе Киеве, где он жил четыре дня.

"- Хорошо там, небось, - мечтательно протянула Федосья".

"- Хо-ро-шо! Теплынь какая... дома богатые... - в тон матери заговорил Никишка. - Никогда бы и не ушел, да ведь жить-то чем? Жить нечем... А хорошо там люди живут! Зима там теплая, говорят... Деревья каштановые прямо на улицах растут, воздух легкий".

Может, это и есть та страна "далеко на юге", где "чистое высокое небо, горячее солнце, весна" и где не висит топор над головой человека? Но нет. Жить и там нечем. "Хорошо там люди живут" - это лишь слова, рожденные бесплодной мечтой о лучшей доле, и Федосья с Фомой это знают. "Хорошо там люди живут", но какие? Здесь ведь тоже господам хорошо живется. Что им юг?

"- А угодников видел? - полюбопытствовал Фома.

- Мощи-то? Видел мощи, как же не видать? В пещерах был... Духота там только в пещерах..."

Пещеры Никишку не интересуют - какая от них польза? В пещерах он жить не собирается. Ему нужны теплынь, дом и здоровье. Да и Фома спросил о пещерах больше из любопытства. Для него что каштаны на улицах, что пещеры - все одно, - что толку от них, когда "жить нечем"? Недалеко уходили Никишкины идеалы счастья, да и те были для него несбыточным сном. Он "видел себя богатым барином, обедающим в гостинице: вокруг него суетятся лакеи, а он сидит, подвязавшись салфеткой, и у него толстый живот и бритый тройной подбородок.

Сны составляли все-таки лучшее время его жизни, и, когда на него находила полоса таких снов, он веселел, едва мог дождаться ночи и спал запоем, к удивлению Федосьи и к восхищению Фомы".

Только в снах находил Никишка утешение: надежды на Киев и Ялту улетучились, как туман, когда Мотя рассказала, что одну чахоточную возили в Ялту, а она там умерла. "Теперь уже ничего не оставалось у Никишки, никаких надежд", кроме тревожного и грустного раздумья: "Почему я умру, а они должны жить?" Это спрашивает Никишка. По-иному, глубже ставит вопрос автор: "Отчего же одному дано много, а другому ничего?"

Хотя рассказ "Счастье" пронизан нестерпимой тоской по счастью, автор так и не дал прямого ответа на свой вопрос; напротив, он усложнил его неожиданной развязкой рассказа: здоровые и, в сравнении с Никишкой, счастливые люди гибнут в результате нелепой случайности, а больной, несчастный Никишка остается жить.

"И вдруг ему стало ясно: он остался в живых, чтобы жить". Ответ не из ясных. Несмотря на то, что уже однажды писатель сказал: "Врет судьба!", проблема слепого рока не оставила его. Для него многое было не до конца понятным, он искал ответ на волнующее, на главное - что такое человеческое счастье.

В следующем рассказе "Верю!", написанном тоже в Павловском посаде, голос автора звучит твердо, без всяких сомнений и колебаний: он верит в человеческое счастье, которое обязательно придет, в счастье будущих поколений. Герой рассказа говорит о своем маленьком сыне:

"Я смотрю на него и вижу, что он анализирует и творит; я смотрю на него и верю, что, когда я умру, он будет жить - не так жить, как прожил я, тускло и слепо, не так жить, как живут около меня тысячи людей, а так, как будут жить будущие люди.

Я смотрю на него и верю: мы были животными, он будет человеком, мы были каторжниками, прикованными к тачкам, - он будет свободен.

Жизни нелепых случайностей и ненужных смертей должен быть конец - я верю... Верю! Верю!"

Ведь это звучит, как непосредственное продолжение и концовка рассказа "Счастье", как эпилог всех его предыдущих рассказов. "Верю!" - иллюстрация того, о чем выше уже говорилось: писатель верит в светлое будущее народа, но пока не знает, как придет это будущее.

Вернемся к рассказу "Счастье". В нем Ценский - зрелый художник, мастер портрета, пейзажа. Уверенно и пластично лепит он портреты: "Фома, старый лесник и рыбак, был веселый после улова... Рыжий до зеленоватости картуз его съехал на лоб, и надорванный козырек покачивался от каждого взмаха над глазами; от этих покачиваний на глаза Фомы часто падала тень, и они то темнели, то поблескивали. На густой рыжей бороде его ярко светились пятна - отблески догоравшей зари. Круто очерченные плечи вырывались из худой поддевки на волю. Спина была сутулая, но крепкая".

Отблески зари на бороде мог увидеть только живописец. И вообще кисть живописца явственно чувствуется в большинстве произведений Ценского. Вот лаконичный, но красочный портрет жены рыбака, написанный точными мазками: "Рядом с ним сидела Федосья, баба с толстым, рябым, коричневым от загара лицом. Из-под желтого платка на лоб у нее выбивалась косица жестких на взгляд волос и тоже ярко блестела, а руки ее, мокрые и красные, стягивали бечевкой дыры в зеленоватом от тины бредне".

Всего две фразы, а сколько здесь красок, оттенков: лицо - коричневое, платок - желтый, волосы - ярко блестящие, руки - красные, бредень - зеленоватый.

Автор не ограничивается первым наброском портретов. Он продолжает углублять характер, выписывает нужные детали и особенно фон портрета. Ведь у него не просто портрет, а картина, или, говоря языком живописи, композиционный портрет. "Наклонившись над водой, камыши недовольно шуршали длинными листьями, когда Фома задевал их веслами; примостившиеся между ними лягушки опрометью кидались в воду; краснозобая тростянка, начинавшая было свою немудреную мелодию, перелетала дальше, а лодка высоко задранным носом бойко подвигалась вперед, и вода мерно хлюпала, ударяясь об ее дно.

Заря уже догорела, и облака покрылись пеплом. Искристый блик на носу Фомы тоже потух.

Теперь Фома стоял большой, темный и сутулый, и отражения в воде от кряжистых матерых дубов были тоже темные и большие".

А вот еще один яркий мазок: "...Федосья бросила уже бредень и перебирала плещущуюся в ведре рыбу. Под корявыми руками ее копошились скользкие лини, пузатые речные караси, щурята. Большая, фунтов в десять, щука лежала отдельно, прикрученная под жабрами бечевкой".

И опять тут все переливается, сверкает, звенит; все заполнено бликами, красками, звуками и запахами.

В этом рассказе Ценский впервые обнаруживает еще одну сильную сторону своего таланта: умение строить живой, емкий диалог. Посредством диалога он лепит характеры людей. Язык его героев "натуральный", передан писателем в первозданном виде, со всем его ароматом. Когда читаешь такой разговор Федосьи и Фомы на рыбалке о том, как бы продать наловленную рыбу, не только слышишь голоса, но и видишь говорящих людей.

"- А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? - скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.

- И думать не моги, - торопливо отозвался Фома. - Полтинник даст.

- Подавиться ему полтинником! - вознегодовала Федосья. - Фунтов семь мелочи одной, да щука... Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади... Тоже сказал: полтинник!..

- Не даст, так отдашь... Куда ж ее к лешему?

- В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнести.

- В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, но кому ж там? Попу если, так он ишшо меньше даст... - раздумывал вслух Фома.

Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:

- Ну и не надо, когда так! Ну и не надо! Сами слопаем!

- Что ж, и слопаем, - отозвался Фома".

Вот и все "счастье" Фомы и Федосьи: "Сами слопаем". Да и слопают ли? Скорее от нужды отдадут попу за бесценок.

Всякому непредубежденному читателю было ясно, что в литературу пришел писатель-реалист, воспитанник гоголевской школы.