Глава четвертая. Человек не продается. Буря грядет

Ценский встретил этого человека в Москве, куда часто приезжал из Павловского посада. Вернее, этот человек сам нашел его по чьей-то рекомендации. Чьей - он так и не сказал. Он кое-что знал о Сергее Николаевиче, - ну, например, то, что "господин Сергеев - учитель-универсал", что он серьезный, талантливый, умный, к тому же писатель, у которого может быть неплохое будущее, что он - непоседа, каждый год меняет место работы.

Человек этот был плотен, крепок, подвижен, даже немного суетлив и до крайности самоуверен. Звали его Францем Францевичем, происходил он из чешских немцев, которые недолго жили в Польше, а затем переехали на украинские земли. Франц Францевич был женат на русской красавице из обедневших дворян, имел трех сыновей, четыре года служил управляющим в имении графа, пока, наконец, не купил это имение за очень недорогую цену. Говорил он громко, бойко, энергично на каком-то неподражаемом жаргоне по крайней мере из пяти языков.

Будучи "человеком дела", он с ходу предложил Сергею Николаевичу бросить "к чертовой матушке" грязный посад и переехать к нему в имение учить его детей. Он расписывал прелести и красоту своих владений, будто не на работу приглашал, а в гости; обещал привольную жизнь, полную свободу действий. Как человеческий тип Франц Францевич возбуждал в писателе любопытство. Таких Сергей Николаевич не встречал еще в жизни, но фигура "приобретателя", стяжателя давно его занимала. Интересно было, как удается людям "из грязи да в князи". (Франц Францевич успел похвастаться, что он был когда-то голоштанным мальчишкой и все нажил своим горбом.) Писателю хотелось "изнутри" взглянуть на этого человека, "на механику" его дела, приоткрыть занавес быта новоиспеченных господ, "будущих властелинов мира".

И Сергей Николаевич принял предложение.

Поначалу все шло как нельзя лучше. Учитель имел много свободного времени, которое довольно продуктивно использовал: за короткий срок он написал рассказы "Скука", "Взмах крыльев", "Бред", "Поляна". А наблюдения над жизнью в имении дали богатый материал для будущих произведений: рассказа "Дифтерит" и поэмы "Движения".

Франц Францевич держался с учителем "на равной ноге", полностью доверил ему воспитание сыновей, любил поговорить о свободе и равенстве, похвастаться своим трудолюбием. Работать он действительно умел: и себя не щадил и крестьян грабил безжалостно - вообще старался прибрать к рукам все, не брезгуя никакими средствами и методами. Охотно рассказывал Сергею Николаевичу о своей жизни - "не как учителю, а как писателю", при этом, разумеется, одни эпизоды опускал, другие приукрашивал. Сергей Николаевич быстро раскусил его.

Вскоре тоска и мрачные раздумья начали осаждать писателя. Слишком тяжелой и беспросветной была вокруг жизнь, и никаких перспектив на ее улучшение в этой глуши Ценский не видел. Очевидно, его душевное состояние наложило отпечаток и на рассказы, написанные здесь, исключая разве "Поляну", вещь солнечную, музыкальную и какую-то целомудренно-прозрачную.

Однажды хозяин завел с учителем разговор, который казался естественным и обыкновенным: о скуке.

- Скучно вам, любезный, а? Признайтесь, скучно? - говорил он Сергею Николаевичу и плутовато улыбался. - Молодому человеку в одиночестве всегда скучно. Что в городе, что в деревне, а без семейства - все одно скучно. Волком завоешь без жены. Пора, любезный, время подумать... самое время для свадьбы.

- Невесты нет, - шутя ответил Сергей Николаевич.

- Хорошей нет - это правда, хорошие не валяются, нет, - согласился хозяин. - А и то, если поискать... А тебе справную бабу надо, с капиталом. Чтобы вот дома, на усадьбе - сиди и пиши свои стишки там, рассказы, сочиняй и не думай о брюхе. Все у тебя есть готовое - капитал. На всю жизнь. А то захотел - в Петербург, в Москву поехал, там живи, гуляй, а капитал, он здесь, исправно, честь по чести. Только с головой надо жениться, а не абы як.

- Ну, это уж само собой: на богатой купчихе или на генеральше-вдовушке, - отшучивался Сергей Николаевич.

- Ни, боже избави! Такому красавцу, да чтоб на вдове! Да мне б твои кудри, твою голову, красоту твою, я б... я б такую взял! Ого-го-го!.. В шестнадцать лет и с приданым... Только в шестнадцать лет, чтоб сам воспитал ее, как тебе надо.

Разговоры эти забавляли: Сергей Николаевич о женитьбе пока что не думал; надо было прочно стать на ноги, определиться в жизни. Да и не встречалось до сих пор на его пути человека, который мог бы завладеть его чувствами.

Вскоре, как-то вроде невзначай, Франц Францевич сообщил учителю, что к ним в имение едет погостить его старый друг из Чехии - человек богатый, культурный, достойный всякого уважения. Притом едет не один, а с красавицей дочерью, шестнадцатилетней невестой с приданым в 10 тысяч рублей.

Дочь хозяйского друга оказалась пухленькой белолицей девочкой с круглыми пустыми глазами, которые уже умели кокетливо улыбаться молодым людям, с пухленькими ручками, которые еще ничего не умели делать, и с модной прической, которая должна была ошеломлять мужчин и вызывать зависть у дам. Она была не прочь "пофилософствовать" о "высоких" материях.

В честь гостей Франц Францевич устроил грандиозный банкет, на который пригласил весь цвет местного общества. На правах гостя на банкете присутствовал и писатель - не учитель, а писатель - Сергеев-Ценский. Со стороны хозяина и его приезжего друга, а также дочери друга Сергею Николаевичу уделялось непомерно много внимания. Это заметили в первую очередь "дамы света", видел это и Ценский. К нему приставали с просьбами почитать стихи. Он всячески отговаривался.

- Господа, я уже четырнадцать лет, как не пишу стихи, - говорил Сергей Николаевич. - А презренную прозу здесь читать непристойно, тем более что моя проза скучная.

И все же пришлось уступить настойчивым просьбам: он прочитал одно стихотворение из книжки "Думы и грезы". А затем, злой на всех и на себя самого, ушел в свою комнату, ни с кем не простясь, и начал писать рассказ "Маска".

На другой день Франц Францевич пожурил учителя за вчерашнее "исчезновение" и тотчас приступил к сватовству. Делал он это без излишних церемоний - точно так, как покупал лес и продавал скот. Это уже не смешило Сергеева-Ценского, а вызывало гнев и негодование. Не отвечая на предложения свата, взял ружьишко и ушел бродить по лесу.

Вернулся в имение через несколько дней, когда гости уехали.

Вот когда Франц Францевич сбросил маску. Он встретил Сергея Николаевича потоком грубой брани. В ответ учитель предостерегающе заметил ему:

- Замолчите!.. Вы - дикарь. Или я не ручаюсь!..

Эти слова он сопроводил таким молниевым взглядом, что хозяин быстро пришел в себя.

- Запомните, сударь, - гремел Ценский, сжимая стальные кулаки, - я не позволю себя оскорблять! Не поз-во-лю!..

Хозяин продолжал искренне возмущаться поступком учителя, отвергшего свое счастье:

- Десять тысяч чистого капиталу - и он не согласен! 3 ума человек зошел.

- Вы слишком дешево меня оценили, - уничтожающе ответил Ценский.

- А-а, десять тысяч мало, - не понял его Франц Францевич, - миллион хочешь!..

- И миллиона мало! - перебил его Ценский. - Человек не имеет цены...

- Все имеет цену, - хозяин деланно расхохотался. - Все продается, милейший, на этом свете. А люди что - и людей я покупаю. Люди - дрянь...

- Скотов, а не людей. Безропотных рабов! А ты попробуй человека купи.

- Пробовал. Уже... И тебя купил... На меня работаешь.

- Ну, нет... Вы мне платите за мой труд, по-божески платите, иначе я не стал бы у вас работать. Но вы не хозяин надо мной, я сам себе хозяин... Захочу - домой поворочу или к другому ускачу. И ничего вы мне не сделаете, потому что я человек, а не раб!..

Сергей Николаевич повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе продолжать работу над рассказом "Маска". Рассказ был закончен к утру, и в тот же день Сергей Николаевич навсегда покинул имение Франца Францевича.

Яснее понять "инцидент в имении" и состояние Сергеева-Ценского, его характер, нетерпимость ко всяческой подлости нам помогает рассказ "Маска".

"Скукой было то, что было кругом, обидой казалась вся жизнь. Хотелось чего-то теплого и открытого, светлого и нежного". А кругом были только маски вместо людей. "...маски казались ему лицами и лица масками. Их было слишком много, и они слишком пестрели кругом". "Это то, что создала цивилизация - маска! - бессвязно думал Хохлов. - Тысячи лет существования только затем, чтобы создать маску... А маска, чтобы не было человека... Это то, что задавило жизнь!.. Десятки тысяч лет на то, чтобы... маска!.. И слова, все слова, - это ведь тоже маска..."

И студент Хохлов, которому "обидно было за людей, смиренно ютившихся в таких жалких домах", и в котором подымалась злость на тех, кто задавил жизнь, в разгар бала и веселья масок бросает в лицо жирному купцу:

"- Снимите маску!.."

Вот так и Ценский этим рассказом бросил в лицо господам толстосумам и прочим:

- Снимите маски!..

И опять Сергей Николаевич в городе, где "тепло и чистое небо", в Павлограде, с которым связан его первый литературный успех. На исходе был 1903 год. В павлоградской женской гимназии рисование преподавал Михаил Иванович Сапожников, человек большой открытой души и пламенного сердца. Он хорошо знал и самозабвенно любил и русскую реалистическую живопись, и литературу, и музыку, любил то, что было мило и дорого Сергею Николаевичу. Оказалось, что многие стихи из книжки "Думы и грезы" Михаил Сапожников знал наизусть. Они подружились. Было много общего в их характерах, в их думах, они одинаково смотрели на жизнь, одними глазами. С Сапожниковым Сергей Николаевич делился сокровенным, читал ему свои новые рассказы. Но больше всего он любил читать вслух своих кумиров: Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Тургенева.

Будто свежим ветром повеяло на Сергеева-Ценского. Слова "революция", "свобода" часто слетали с уст людей разных классов и сословий. Не одинаково произносились эти слова: одними - громко, открыто; другими - шепотом, пугливо; третьими - с радостью и надеждой; четвертыми - с ненавистью и страхом. В Екатеринославской и соседних с ней Таврической, Полтавской, Одесской и Киевской губерниях происходили волнения: бастовали рабочие, не утихали восстания крестьян; подпольно распространялись листовки. Вот одна из таких листовок, датированная августом 1903 года:

"Товарищи! В настоящее время по многим городам южной России загорелась небывалая борьба между рабочими и их врагами - капиталистами и правительством. В Баку, Тифлисе, Михайлове, Батуми, Одессе, Николаеве и Киеве десятки тысяч рабочих устраивают стачки и бросают работу. Но эти стачки не ограничились одной какой-нибудь фабрикой, одним каким-нибудь ремеслом, они сделались всеобщими... Все это наглядно доказывает, какую огромную силу имеет в руках рабочий класс. Это доказывает, что все богатство производится его руками, а капиталисты живут трудом рабочих... И стоит только рабочим дружно подняться на решительную борьбу, как капиталисты, почуя в этом великую силу рабочих, должны будут идти на уступки, если они не захотят разориться в прах и окончательно погибнуть... Ведь наш "царь-батюшка" - самый крупный фабрикант и помещик... Он всей душой готов постоять за своих сотоварищей - капиталистов. А поэтому он посылает своих солдат и матросов замещать забастовавших рабочих; он посылает против рабочих солдат и казаков с нагайками и ружьями разгонять и убивать мирно требующих себе куска хлеба голодных рабочих.

 На бой кровавый, 
 Святой и правый, 
 Вперед, вперед, 
 Рабочий народ. 

Рабочая группа"

Содержание подобных листовок доходило до Сергея Николаевича. Накаляющаяся внутри страны революционная атмосфера ему была известна. Ведь он с прежним пристрастием приглядывался к жизни людей, он уже не только знал, как плохо живут трудящиеся классы, но и почему плохо живут, кто виноват. И ему не терпелось рассказать об этом читателю - пригвоздить к позорному столбу кровопийцев и хищников, виновных в бедствии народном. О том, что царь - враг народа № 1, он знал давно, и никаких на этот счет сомнений у него не было.

Но каким путем народ должен освободиться от тиранов? Просто уничтожить их физически, как уничтожают волков или бешеных собак? А кто это сможет сделать? Найдется ли такая сила? Сам народ?.. Писатель не видел, не понимал организованной силы трудящихся и в первую очередь рабочего класса. В понятии Сергеева-Ценского народ русский был слишком забит, принижен, напуган, чтобы решительно подняться на борьбу. Он знал силу народной стихии и не знал силу организации, сознательности и политической зрелости пролетариата.

Рассказы, написанные в Павлограде в канун первой русской революции, свидетельствуют о том, что Ценский искал ответы на свои вопросы и сомнения. Как писатель, творчество которого уже успело глубоко пустить корни в современность, он не мог оставаться в стороне от текущих событий, быть равнодушным к происходящему. Он пишет два рассказа - "Батенька" и "Молчальники" - и повесть "Сад", в которых звучит голос бунтаря. Рассказы были опубликованы в журнале "Вопросы жизни" в 1905 году, в разгар революции, и пришлись ко времени. Недаром царская охранка нашла в них "крамолу революции" и закрыла журнал.

Сам Ценский даже не подозревал, что его творчество начинает входить в русло политической борьбы. Оп просто писал "на злобу дня", писал о том, что кричала его душа, писал правдиво и честно, иначе он не мог. Для этих трех произведений характерен очень тонкий и в то же время понятный подтекст. Писатель не забывал о цензуре сам и заставлял думать о ней читателя.

Жили в монастыре три молчальника, отрешившиеся от внешнего мира. Что бы там ни случилось, а они молчали. "Трудно было молчать там, где кричал от боли каждый атом воздуха...", а они все-таки молчали. Они и в монастырь спрятались от страшной, нестерпимой нужды. Но разве от нее спрячешься, когда горем народным пронизано все вокруг? Горе шло за ними и в монастырь в виде богомольцев, среди которых "сытых людей почти и не было, были обездоленные, с робкими глазами, с чахлыми лицами, иссосанными червями нужды, в лохмотьях, пропитанных потом и грязью. И приносили они с собою горе и боль, голодные тела и голые души. Далекие деревни, окраины далеких городов говорили их словами, что жизнь стала тесная и жестокая, как спицы железной клетки, что неизвестно, куда идти, и что делать, и где искать правды и счастья... С вольных широких богатых полей приходили подневольные, узкие, ободранные люди..."

Совершено в монастыре убийство; вся округа возмущена. Лишь три молчальника молчат. Умерший игумен на минуту воскрес, поднял голову в гробу. Это чудо! "Только в кельях молчальников было тихо". Наконец монастырь сгорел вместе с отцом Питиримом. "Говорили все, и сокрушались, и плакали. Только три молчальника были немы". И, казалось, нет на земле силы, которая бы пробудила молчальников. Но случилось событие - должно быть, самое грандиозное из всех возможных - народ вышел на улицу, "толпа была братская и единая... лапотник слился с горожанином...". Подуло свежим ветром революционной демонстрации. И разбужены молчальники! Из тихих келий вышли они на улицу и запели. "Они шли на подвиг, сломившие печать молчания, шли на борьбу с огромной и темной силой... шли и пели, и навстречу им широко отворялись окна домов".

Сколько здесь глубокого подтекста, больших и острых мыслей!

Живя в обществе, нельзя быть нейтральным, нельзя спрятаться от забот и нужд общества, разделенного на два мира - богатых и бедных. В борьбе за самое святое и возвышенное - за лучшую долю на земле, за счастье человека - нельзя быть безучастным... Революция - это великое дело. И если уж молчальники поднялись на борьбу, то всем остальным, простым и честным людям, сама судьба велела выйти на улицы.

А братская и единая толпа, где лапотник сливается с горожанином, - это же великолепное, хотя, быть может, еще и не осознанное понимание движущей силы революции.

"Батенька" - командир роты, добрый, гуманный офицер, посланный со своим подразделением расправиться с бастующими рабочими, не может стрелять в безоружных людей, не хочет стать палачом невинных, борющихся за правое дело. Рассказ написан был очень кстати: в то время большевики боролись за армию и за флот. И Ценский объективно помогал большевикам. Его рассказ был хорошим пособием в руках армейских пропагандистов-большевиков. Лев Толстой, прочитав "Батеньку", высоко оценил рассказ неизвестного ему писателя. По совету Толстого И. Горбунов-Посадов издал "Батеньку" отдельной книгой в 1906 году.

В повести "Сад" писатель с большой силой изобразил трагизм и ужас жизни угнетенного и обездоленного народа, его муки и страдания. Однако Ценскому чуждо смакование горя людского; его жалость к людям всегда звучит как гневный протест, как призыв к действию. В каждой строке слышится зовущий голос писателя: "Так дальше жить нельзя! Человек достоин лучшей доли!" Но Сергея Николаевича долго томил один неразрешенный вопрос: кто поведет народ на бой с тиранами, кто будет стоять во главе преобразователей жизни? Он понимал, что для этой цели Васька Калякин, студент Хохлов, молчальники не подходят. Тут нужен герой, человек цельной натуры, светлого ума и огромной силы воли.

Алексей Шевардин из повести "Сад" - яркий представитель этих людей. Выходец из простого народа, умный и грамотный, он окончил земледельческое училище, любит землю и понимает в ней толк. Он крепок физически, он закалил себя смолоду, подготовил к борьбе: "проделывал гимнастику с пудовыми гирями", "спал без одеяла и аккуратно купался до первого льда". Он, "похлопывая себя по объемистой груди, самодовольно говорил: "Широ-окая кость!"

Это о нем дед с гордостью говорит: "Добытчик!.. Хлебороб!.. Настоящий американец!" Алексею нравятся первые слова деда - да, он добытчик и хлебороб. Не согласен он с последним: "Зачем мне Америка, дед?.. Тут у нас своя Америка, своя земля людей ждет". А на горестное замечание деда: "Тесно у нас-то, внучек..." - он отвечает с достоинством: "Тесно бывает только узеньким, дед, а широкому везде широко..."

Это голос нового хозяина, не стяжателя, а преобразователя земли. Алексей Шевардин, "с детства привыкший к земле, боготворил землю. Великая дающая сила земли покоряла его в каждом зеленом листе, в каждой тонкой былинке... И черная, свежевспаханная земля не была для него беззвучной: она была как лицо, полное притаившейся скрытой работы и вот-вот готовое блеснуть яркой мыслью в наряде красивых слов. И, любя землю, он привык думать, что земля любит его... Шевардин любил землю, как полнозвучную красоту, как великую мощь, как воплощенную сказку: любил землю днем, любил ночью; любил в ризе солнечных лучей и под фатой дождя; любил ее с раннего детства, когда проводил в лесу под Новгород-Северским лето за летом.

То, что он ясно помнил с детства, было сплошное море цветущей черемухи, белой, точно морская пена, пахучей и полной сверху донизу свистов и раскатов: это соловьи пели под ее сводами...

...Но он не мог тогда отделить соловьев от черемухи: это не они пели в лесу, это лес был живой и пел".

А ведь говорит Сергей Николаевич о себе, о своей любви к земле.

Но вот трагедия жизни: не Алексей Шевардин, не такие, как он, хлеборобы были хозяевами земли, "...землей владел, неизвестно почему, один человек, такой же, как те люди внизу, но не любивший земли и живущий где-то вдали. И там, где он не знал, что делать с огромной землею, в глубоких трещинах от тесноты задыхались люди".

Хозяином этой земли был граф. "И весь он был маленький и далекий, весь он был надоедливо ненужный, как гудение комаров; весь он был незаметный, как точка на белой стене, и всем кругом он мешал жить".

Казалось, целый мир принадлежит ему. Куда ни глянь, везде все графское. Богом и царем на этой земле был граф. А может, даже не граф, а сам царь Николай Второй? Повесть дает повод для такой мысли. А граф - это и есть управляющий немец Аурас, прозванный крестьянами Саврасом, который "бесконтрольно, можно сказать, всем царством владеет... что хочет, то и делает. Мужики у него - пикнуть не смей". У него свои собственные жандармы из черкесов. "Чуть что, - этак нежно, - кинжал в спинку - и готово. На псарне двести штук борзых молочной овсянкой кормит. А люди с голоду мрут - они нищие и бескровные рабы".

"Со стороны гумен доносилась песня, пели девки хором, пели теми страшными голосами, в которых нет музыки, а есть отслоившаяся боль, и вой ветра в трубе, и режущий скрип ножа по стеклу".

Как это перекликается с некрасовским:

 	Выдь на Волгу. Чей стон раздается 
 	Над великою русской рекой? 
 	Этот стон у нас песней зовется: 
 	То бурлаки идут бичевой. 

"В деревне нет врача. От родов умирает женщина. Великое таинство смерти совершилось при Шевардине". Ему "страшно было, что так дешево стоила человеческая жизнь в таком огромном и богатом мире, что ночь была так черна, а людское горе так бело и ярко".

И горе людское автор рисует крупным планом. На графской лесопилке убило Ивана Ткача. У вдовы осталось 17 копеек и пятеро малых детей. Кто им поможет? Виновник гибели мужа - граф? Как бы не так. "Як десять чи двадцать годов тому задавило Трохима Бузыря та Грицка Крейду, тих, шо грахский камень билы, далы шо-небудь?.. Эге!.. А як грахски собаки Панасову дивчину заилы, далы шо-небудь? То ж то и е..."

Ценский дает точное и ясное определение такой жизни. Это "произвол, и то, чем и как держалась здесь жизнь, - было рабство". Шевардин "знал это, и знал, что майорат задавил Чичибубина и раздавил вот теперь его жену". Шевардин - человек сильный, деятельный и решительный. Он готов к борьбе. Но как бороться? Конечно, сообща. Его возмущает, что все молчат: и лес, и река, и люди. "Главное, молчат люди, - и это меня душит, и хочется мне рявкнуть во весь голос с какой-нибудь высокой точки, ну хоть с монастырской часовни на горе:

- Да сколько же еше - сто лет, тысячу лет - вы будете молчать? Вы - колокол миллионопудовый! Каким рычагом можно раскачать и хватить в борта вашим языком так, чтобы дрогнул около воздух?"

Шевардин, а вместе с ним и Ценский не видели этого рычага, а между тем он уже действовал: большевики раскачивали "колокол миллионопудовый" - русский народ. Слабость Шевардина была в его одиночестве. Он хочет бороться и не умеет. Он не фразер, а человек действий. Он пришел в этот мир, чтобы превратить жизнь человеческую в благодатный сад. "Вся земля вокруг могла бы быть одним роскошным садом, могла бы, но этого нет. Нет школ, нет больниц, нет красоты, нет смысла - одно сплошное "нет", вся жизнь - одно живое отрицание, воплощенное в нелепые избы, в хмельной чад, в кусок черного хлеба, из которого можно ковать ядра для пушек.

Представляешь ли ты картину жизни, когда человек живет так, что хуже нельзя придумать? Люди могли бы быть действительно царями земли..."

Вспоминаются стихи под портретом дяди Федора:

	Люди богами стать бы могли, 
 	Если б не цепи земли... 

И Шевардин рвет цепи: он убивает графа, отлично зная, что это будет стоить ему жизни. Но он готов умереть, только бы жизнь стала садом, а люди - царями земли.

Конечно, не в убийстве одного тирана путь к освобождению. Да ведь и не эта мысль доминирует в повести. Призыв к борьбе звучит здесь в полный голос и составляет идейный стержень "Сада". Когда читаешь повесть, все время испытываешь ощущение чего-то гораздо большего, чем майорат. Перед глазами стоит николаевская Россия, граф видится в монаршей короне. И подтекст произведения выходит на первый план: царизм изжил себя, его нужно устранить силой, силой оружия. Только тогда и можно превратить землю в сад.

После "Сада" идейные позиции Сергеева-Ценского не оставляют никаких сомнений: совершенно ясно, что писатель тесными узами связал свое творчество с судьбой народа, стал певцом не только его горя и печали, но и праведной мести, борьбы за переустройство жизни на земле, глашатаем грядущего солнца, певцом сильных духом и смелых людей. "Сад" был итогом мучительных поисков молодого Ценского.

Но этим далеко не исчерпывается значение повести. В ней Сергеев-Ценский предстал перед читателями как писатель большого и самобытного таланта, как зрелый художник слова. В строках о любви Алексея Шевардина к земле - музыка слов, настоящая поэзия. Лишь художнику доступно такое зримое и простое: "кусок черного хлеба, из которого можно ковать ядра для пушек".

Сочнее и строже стал пейзаж Ценского.

"Меж деревьев в густой траве желтел донник, розовел клевер, яркими ковровыми пятнами сверкал дикий мак; с неровных щербатых зубьев плетня во все стороны кудрявыми струями сбегал хмель, а в густом воздухе, точно кипела вода, густо гудели пчелы".

"Солнце садилось сзади за горой, и даль поспешно заволакивалась туманом густо-фиолетовых тонов и, огромная, но бесплотная, казалась совсем другим миром, точно земля тихо улыбнулась на этом месте и ушла вниз, а в воздухе еще млела ее улыбка".

"В незатворенные двери шалаша черными шепчущимися тенями толпились деревья. Ночь была месячная, и освещенное паутинно-легкое небо радостно уходило куда-то от черных мягких силуэтов, пригвожденных к земле".

"Прозрачный и легкий, полный лунных лучей воздух, округленный тишиною, проходил через все тело Шевардина и делал его таким же прозрачным, таким же легким, таким же тихим..."

Какая щедрость красок, какая "расточительность" образов и живописных средств!

Казалось бы, повесть "Сад" должна была обратить на себя внимание критики не только идейной направленностью, злободневностью и остротой темы, но и высокими художественными достоинствами. Этого, однако, не случилось. Критики растерялись. Они не знали, что делать: хвалить или порицать писателя. И выбрали худшее - молчали.

И получилось, что по достоинству оценили повесть Ценского "критики" в жандармских мундирах: царская охранка закрыла журнал, опубликовавший революционное сочинение господина Сергеева-Ценского. Автор "крамольных" произведений "Батенька", "Молчальники" и "Сад" получил в охранке "титул" политически неблагонадежного.