Глава шестая. Встреча с Куприным. Пути-дороги. "Печаль полей"

Летом 1906 года Сергей Николаевич уже жил в собственном доме. Еще ранней весной, когда строители заканчивали последние работы, он целыми днями, с утра до ночи, выкорчевывал кустарник, вскапывал тяжелый грунт, возил на тачке землю из леса, сажал кипарисы и акации, груши и миндаль. Физически крепкий, напористый, он был неутомим в работе, как и его Антон Антоныч из "Движений"; он любил землю, любил украшать ее и возделывать, как Алексей Шевардин и Никита Дехтянский. Если люди пока еще не могут превратить всю Россию в цветущий сад, то он хотел здесь, на маленьком клочке дикой пустынной земли, создать цветущий тенистый сад своими руками. Работа была нелегкая, и Сергей Николаевич рассчитывал ее на многие годы. Но когда он перенес в новый дом небогатое имущество свое, состоящее главным образом из книг, журналов, рукописей, усадьба имела уже вполне обжитой вид.

В конце лета, к "бархатному сезону", приехал в Крым Александр Иванович Куприн. В Алуште он писал рассказ "На глухарей". В том же году при журнале "Современный мир" Куприн организовал издательство художественной литературы. Молодое издательство нуждалось в поддержке крупных писателей, и Александр Иванович решил повидаться с Сергеевым-Ценским и предложить ему издать собрание его сочинений в двух томах.

Однажды - это было в октябре - Сергей Николаевич ходил по своему саду, обдумывая очередную главу "Бабаева". На усадьбе появился татарин с пакетом в руках.

- Вот, письмо тебе, - сказал он, подавая Ценскому красивый дорогой конверт. Сергей Николаевич, не отпуская посыльного, тут же распечатал письмо и прочитал:

"Многоуважаемый Сергей Николаевич! Я и моя жена в настоящее время в Алуште. Очень хотим с Вами познакомиться. Где это можно сделать - у Вас, у нас, или в другом месте? Мы остановились на даче Юрковской. А. Куприн".

Александр Иванович Куприн был тогда не только известным писателем, но и хозяином журнала "Современный мир", где печатались многие произведения Сергеева-Ценского. Казалось, Сергей Николаевич должен был обрадоваться такой записке Куприна, которого он знал лишь по его произведениям да по портретам. И вдруг Ценский вкладывает записку в конверт и возвращает посыльному со словами:

- Это не мне, это дяде моему, а его сейчас дома нет, так что, братец, отнеси-ка письмо обратно и передай тому, кто тебя послал.

- Сам передай, вон кто послал, - сказал татарин и кивнул в сторону подходящих к усадьбе людей: среди них Сергей Николаевич не мог не узнать Куприна.

Уклониться от знакомства со знаменитостями на этот раз ему не удалось.

Сергей Николаевич показал гостям "свои владения": сад, дом; в доме - кабинет, спальня, столовая; длинная - в десять метров - терраса.

- Шагальня, - сказал, улыбаясь, Александр Иванович.

- Шагальня, - подтвердил Сергей Николаевич. Действительно, он вышагивал по террасе, обдумывая свои произведения.

Когда сели за стол, Куприн заговорил тепло и неподдельно искренне:

- Талантище у вас, дорогой Сергей Николаевич, дай бог нам каждому... А живете вы не по таланту - скромно живете, пожалуй, бедно. Посмотрели б вы у Леонида Андреева мастерскую. Пятнадцать комнат!.. Дворец!.. А у вас... шагальня. Вы знакомы с Леонидом?

- Не имею чести, - ответил Сергей Николаевич и добавил: - Вы первый писатель, которого я вижу, так сказать, в натуре.

И все весело рассмеялись.

- А зачем мне дворец? Что в нем делать? Балов и маскарадов я не устраиваю, - заговорил Сергей Николаевич степенно, - так что с меня и "шагальни" достаточно.

Куприн был задумчив. Сказал возражая:

- Нет, Сергей Николаевич. Я не о том говорю.. Вам давно пора лично войти в литературную среду. В Петербург вам надо ехать, и немедленно. Непременно. Это что ж такое получается: там о нем говорят, о его таланте спорят, его читают, а он ни одного живого писателя не видел и сам на глаза не кажется. Да вы знаете, на что обрекаете себя своей Алуштой? На провинциального писателя... Это же несправедливо. Вы наша литературная гвардия. У вас уже имя, вы понимаете - у вас политическое имя. Вас уже охранка знает, не только цензура... - добавил Куприн улыбчиво.

- Не много ли чести? - пророкотал Сергей Николаевич.

- А разве вам неизвестно, что из-за вас прихлопнули "Вопросы жизни"?

Этого Сергей Николаевич еще не знал. Произнес удивленно:

- Вот оно что!.. Какая, оказывается, штука... Значит, неблагонадежный и по военной и по гражданской линии.

И Сергей Николаевич рассказал о своем "бунте" в армии. Прощаясь, Куприн говорил:

- Вот что, дорогой Сергей Николаевич, - и, пожалуйста, не возражайте, - вы даете мне слово, что теперь же и никак не позже вы приезжаете в Питер.

И там мы с вами обсудим все наши литературные и издательские дела.

Через месяц, в ноябре 1906 года, Сергеев-Ценский впервые приехал в Петербург. Город-красавец, с которым он был давно знаком "заочно", который, казалось, знал до последнего камня, произвел на писателя грандиозное впечатление.

Остановился Сергей Николаевич в гостинице "Пале-Рояль". Вскоре в редакции "Современного мира" состоялась встреча и знакомство Сергеева-Ценского с литературными знаменитостями того времени: Л. Андреевым, Ф. Сологубом, М. Арцыбашевым. Знакомство не оставило в душе Сергеева-Ценского никакого следа. Вернувшись к себе в гостиницу, Сергей Николаевич повесил на дверь записку "Сергеев-Ценский не бывает дома никогда" и принялся за работу над "Бабаевым".

В своих воспоминаниях об этом периоде Скиталец пишет: "Многие (писатели. - И. Ш.) имели "базу" в провинции, но на зимний сезон стекались в традиционный "Пале-Рояль" на Пушкинской улице, где, по преданию, "сам Пушкин" живал... В "Пале-Рояле", старинном меблированном доме, еще не потерявшем мрачного величия, годами живали Н. Михайловский, Аким Волынский, останавливались вечно разъезжавший Глеб Успенский, приезжавший из Полтавы Короленко.

Позднейшее поколение писателей тоже отдавало дань "Пале-Роялю": там было тихо, традиционно, семейственно; комнаты имели отдельную прихожую и спальню за тяжелой раздвижной занавеской. В скучноватой тишине огромного здания удобно было писать, зная, что в ближайшем соседстве тоже скрипят перьями друзья-писатели: похоже было на литературное общежитие...

Там впервые встретился я с молодым, едва начавшим выступать писателем Сергеевым-Ценским.

Первой вещью, обратившей на него особое внимание критики и читателей, был рассказ-поэма "Лесная топь". Тема рискованная и мрачная: на торфяных работах в глуши непроходимых лесов и болот, вдали от всякого жилья человеческого, одичавшая, озверевшая, давно не видевшая женщин артель чернорабочих до смерти насилует скопом случайно проходившую бабу, а потом бросает ее тело в бездонную "Лесную топь". Ужасный случай описан с потрясающим реализмом, но звучит, как поэма, благодаря необыкновенно мастерским описаниям природы, тонким и сложным, как кружево.

В этих описаниях чувствуются приемы и навыки живописца-пейзажиста, владеющего пером, как кистью, и словами, как красками палитры. Острая зоркость зрения, богатство мельчайших наблюдений... такого близкого и детально тонкого, чисто художественного знакомства с природой давно не встречалось в русской литературе - со времени "Записок охотника"...

...Я всегда появлялся в "Пале-Рояле" после всех, когда постоянные его обитатели были все в сборе.

- Читал "Лесную топь"? - спрашивали меня друзья, когда я пришел на писательское собрание. - Здорово пишут молодые!

Я отвечал, что очень интересуюсь автором "Топи" и хотел бы с ним встретиться!

- Да он здесь же, в "Пале-Рояле" живет, только чудаковатый парень: вывесил плакат на дверях своего номера: "Меня никогда нет дома!" Ну, как войдешь? К нему никто и не ходит! Должно быть, работает!..

В дверь постучали, и на пороге появился кто-то необычайно лохматый.

- Вот он! - со смехом сказало сразу несколько голосов.

Вошел высокий, прямой, хорошо сложенный брюнет с охапкой буйных черных кудрей на голове, отпущенных до плеч, совершенно спутанных и отливавших синим отливом, как у цыгана. Необыкновенно густые и вьющиеся крупными завитками, синие кудри вошедшего были не то, что умышленно отпущены, но казались дремуче запущенными вследствие полного нежелания заниматься ими.

Первое впечатление подтвердилось потом более близким знакомством: Ценский и в столице жил отшельником, литературным аскетом... Подтвердилось и впечатление живописи от его манеры письма, исключительной способности рисовать словами: еще задолго до вступления в литературу он готовился в живописцы. Его этюды масляными красками свидетельствовали о таланте и порядочной технике пейзажиста. Он и в литературе оставался таким же наблюдательным пейзажистом".

Недолго жил в эту зиму Сергей Николаевич в Петербурге. Вдруг в один день собрался, решился и уехал... еще севернее, - в Архангельск. Ему, южанину, хотелось посмотреть, как люди живут на другом конце страны. Уже тогда задумал он написать большую и полнозвучную поэму о земле русской, и хотелось ему, прежде чем писать, всю эту землю собственными глазами увидеть, руками пощупать. Грустной песней, воспоминаниями о детстве и юности, о Тамбовщине и зрела эта тема в его душе.

Коротким было путешествие на север. К первым цветам миндаля Сергей Николаевич возвратился в Алушту. Быстро закончил последние главы "Бабаева", сел за новую поэму, название написал - "Печаль полей", а работа не спорилась. Даже начать не мог. Так и лежал перед ним чистый лист бумаги с одним названием. Не было ярких и сильных образов, не хватило нужных метких деталей. Изорвал лист, бросил в печку и ушел к морю; под шум прибоя забыл о "Печали полей". И в последующие несколько дней написал необычную, неожиданную для себя самого поэму "Береговое"...

Жил Сергей Николаевич в совершенном одиночестве и уединении. Никто к нему не заходил; за почтой в город он спускался сам. Весенними днями в саду пели птицы, которых никто не тревожил, а вечерами при сильном волнении моря на гору долетал глухой рокот прибоя. Звездное небо по ночам казалось особенно большим. В лунные ночи светилось море широкой золотистой дорожкой, величаво и строго возвышались горы, а кругом лежала тишина.

Ее-то, просторную, вдумчивую тишину, и любил Ценский; она создавала "рабочее настроение", делала необыкновенно долгими дни и здоровыми, располагающими к отдыху ночи. Тишина эта будила его рано на рассвете гомоном синиц под окном в кипарисах, и он знал тогда, что пора вставать, встречать восход солнца. Летом оно поднималось из-за синих гор, зимой всплывало из морской пучины, всегда веселое и молодое. Но прежде чем показаться, оно золотило мохнатую шапку Кастеля, словно предупреждало: смотрите не прозевайте, я иду!

Любил писатель начинать вместе с солнцем свой трудовой день.

Летом 1907 года в Ялте Сергей Николаевич встретился с приехавшими в Крым на отдых "столичными" писателями Арцыбашевым, Скитальцем и Городецким. Из Ялты Скиталец пригласил всю компанию в Байдарскую долину, где он жил тогда в маленькой татарской деревушке. Путешествие молодых людей вылилось в интересную прогулку, во время которой Сергей Николаевич экспромтом сочинял сюжеты приключенческих рассказов. О делах литературных говорили мало и неохотно: политическая обстановка и в стране и в литературе была скверной, - ее Горький охарактеризовал убийственно метко: "Позорное десятилетие". В изобразительном искусстве разрастался декандентский чертополох. Начиналась травля Репина и реалистов. Только немногие писатели, подобные Горькому и Ценскому, прочно держали знамя гуманизма, свободы и демократии русской классической литературы.

С.Н. Сергеев-Ценский. 1907 г.

Сергей Николаевич был поглощен "Печалью полей". Тамбовские годы, картины и чувства того времени, глубоко запавшие в душу, не были им высказаны и теперь настойчиво просились на бумагу. Тема богатой плодородной земли, на которой жили нищие, бесправные люди, требовала больших обобщений. Сергей Николаевич сознавал серьезность и ответственность темы.

Он решил спеть тревожную, раздольно-грустную русскую песню, от которой замирает сердце. Но не хватало мыслей-мелодий, недостаточно было деталей. Их надо было найти, увидеть, посмотреть.

И Сергей Николаевич задумал совершить путешествие по Родине.

История не сберегла для нас подробностей путешествия Сергеева-Ценского. Он не вел путевых дневников и записей, полагаясь на свою удивительную память. Одно бесспорно: поездка дала материал для "Печали полей" и ряда рассказов; она обогатила творчество писателя на многие годы. Без нее не было бы "Преображения России". Щедрее, разнообразнее стала живописная палитра Сергеева-Ценского.

В конце лета началось это путешествие. "Я отправился тогда на пароходе из Ялты в Ростов, - вспоминал через полсотни лет Сергей Николаевич. - Билет мне дали палубный. Была ночь. Спать на палубе было негде, и я не спал, бродил по палубе, благо ярко сияла луна, на море - полный штиль, а среди лежащих на палубе пассажиров оставался все-таки, хотя и узкий, проход.

Вдруг слышу я стариковский голос:

- Кто благий, той ночью спыть, - того як нич, у сон клоне... А злодий, вин встае и ходе!

Я присмотрелся и разглядел лохматую седую стариковскую голову и глаза, блеснувшие именно в моем направлении.

- Что такое? - не сразу понял я.

- Злодий, кажу, злодий - вин ночью встае и ходе! - раздельно повторил старик.

Только тут я понял, что это меня, не спавшего на грязной палубе, он принял за "злодия", то есть вора, и понял еще, что я приобрел отличную деталь. Я приподнял свою шляпу и сказал ему:

- Спасибо, дедушка! От души спасибо!

Эту деталь вы найдете в моем романе "Валя": там за "злодия" принимает дед на палубе парохода архитектора Алексея Ивановича Дивеева..."

Из Ростова - прямой поезд в Москву. Ездил Сергей Николаевич обычно в вагонах третьего класса. Там всегда можно было подслушать интересные разговоры простых людей, запастись литературными "деталями".

Зиму 1907/08 года Ценский жил в Москве. Работал над "Печалью полей". Весной по железной дороге отправился в Среднюю Азию. Побывал в Ташкенте, Коканде, Самарканде, Бухаре. Видел Ценский и оазисы, почувствовал и пустыню, особенно когда ехал до Красноводска, пыльного, неуютного городишки на восточном берегу Каспия. Здесь он сел на пароход и морем добрался до Баку. Не понравился Сергею Николаевичу старый город нефтяников. Он "не мог тогда просидеть в Баку больше суток: страшно там разило везде нефтью, не было спасения от этого запаха", - рассказывал Ценский двадцать лет спустя Максиму Горькому.

По Волге он плыл до Самары. Стояло жаркое лето.

В помятом старом костюме, в запыленной, запачканной мазутом шляпе, в поношенных ботинках ходил по палубе от борта к борту смуглый стройный мужчина и все глядел на поля, проплывавшие мимо, пристально щуря глаза, точно искал что-то, высматривал. Он обращал на себя внимание пассажиров. И здесь некоторые его принимали за "злодия". Курсистки бестужевских курсов предусмотрительно брались за свои чемоданы. Его это забавляло, и он с задором юноши стал разыгрывать из себя вора. Курсистки встревоженно шептались, когда он к ним подсел, боязливо посматривали на "явного разбойника", который, как им казалось, и не скрывал своих намерений. Они уже готовы были обратиться к "начальству", когда на палубе неожиданно появился их профессор, Батюшков, член редколлегии "Современного мира". Ему-то и хотели напуганные курсистки сообщить о подозрительном соседе.

Но Батюшков, не обращая на них внимания, распростер объятия и, к удивлению курсисток, направился к тому, кого они принимали за вора.

- Сергей Николаевич!.. Каким ветром?

- Попутным, Федор Дмитриевич, - ответил Сергей Николаевич, немного смущенный неожиданно прерванной игрой, и лукаво посмотрел на курсисток.

Тогда и профессор обратился к девушкам:

- Вы что-то хотели мне сказать?..

- Мы... мы хотели... - растерялась одна из них под насмешливым взглядом Сергея Николаевича.

- Барышни, очевидно, хотели просить вашей защиты, - весело сказал Сергей Николаевич.

- Защиты? От кого? - удивился Батюшков.

- От вероятного вора, - все так же шутливо говорил Сергей Николаевич. - То есть от меня. Я не ошибаюсь?

Курсистки смутились, а одна призналась:

- Верно.

- Да что вы, бог с вами, что вы такое говорите? - не понимал профессор. - Да вы знаете, кто перед вами? Знаменитый писатель Сергеев-Ценский, автор "Лесной топи", "Бабаева" и других великолепных произведений!

История эта кончилась тем, что в Самаре курсистки вместе с писателем и профессором сошли на берег и заставили Сергея Николаевича купить новую шляпу, костюм и даже бумажник.

Сергей Николаевич не был беден или жаден: он просто не обращал на себя внимания, был равнодушен к внешнему лоску и блеску.

В Самаре он долго не задержался: спешил в Алушту, не терпелось скорее сесть за письменный стол. Впрочем, выражение "за письменный стол" для Сергеева-Ценского не совсем подходит. Он редко писал свои произведения за письменным столом. Работал обычно сидя, полулежа, в кресле, в постели, на скамейке в саду или на камне. Клал на колени столистовую тетрадь и писал, чаще всего карандашом.

Так и теперь, возвратясь из далекой и сравнительно долгой поездки, он с воодушевлением засел за "Печаль полей". Пожалуй, никакое произведение не давалось ему так трудно, как это. Он был в данном случае слишком требователен к себе, каждую фразу тщательно взвешивал, каждый образ и характер долго вынашивал.

Ранней весной 1909 года, когда в саду зацвел миндаль, Сергей Николаевич закончил чудесную поэму "Печаль полей", которую Максим Горький назвал своей любимой вещью.

В "Печали полей" много знакомых мотивов, знакомых по предыдущим произведениям Ценского, по "Саду", "Бабаеву" и другим. Это не повторение самого себя; это углубление большой и непреходящей темы, давно волнующей писателя: есть ли силы на Руси, способные переделать жизнь великого и многострадального народа; где эти силы? Кто носитель будущего России, в ком ее надежда? На ком держится русская земля?

И внимательный аналитический взгляд писателя устремлен в гущу русского общества, не к верхушке его, а к корням, вросшим в землю, питавшую их.

Широкой размашистой кистью пишет художник свое просторное, как Россия, суровое от тоски и печали полотно. И в нем в совершенно реальных предметах и красках звучит нечто огромное и символическое. "Над полями, уползающими за горизонт, опоясанными длинными дорогами, логами, узкими оврагами, не слышно и не видно, но плотно и тяжело повисло нерожденное. Что-то хотела родить земля, - что? - не леса, не горы, не тучи, - что-то хотела родить и не могла".

Что же хотела родить земля? Счастье человеческое, такую новую жизнь, где всем людям было бы хорошо и все люди трудом и гением своим украшали бы землю. А без этого "грустят весенние зори, грустят покосы, грустят, наливаясь, хлеба" и обездоленные люди молят небо о счастье. "Молитва была бессвязная, как вздохи полей: о том, чтобы зори были росисты насквозь от земли до неба, чтобы густо били перепела по ночам и жаворонки пели, чтобы розовые, туго налитые ребячьи ноги не кололо сухой травой, чтобы текло все кругом, не уставая, сытным молоком и медом".

Но небо было равнодушно к молитвам. И люди должны были делать судьбу свою. Какие люди?

Землей владели те, кто не любил и не понимал землю. Где уж им помочь разродиться земле, когда они сами были бесплодны - вырождались.

Помещики Ознобишины считали себя сильными хозяевами земли; на деле они уже не были настоящими хозяевами, и сила их безнадежно таяла, уходила. Еще жив был глава рода - столетний прадед. Но это был живой труп. Сын столетнего - дед Ознобишин - на первый взгляд может показаться сильным и деятельным. Он постоянно носится по большим ярмаркам, по городам, ворочает крупными делами, капитал делает. Но "движется" он скорее по инерции, потому что видит - впереди пустота, и деятельность его будет бесплодной. По инерции живет этот класс, у которого нет будущего. Прадед когда-то был одержим жаждой наживы. Он много награбил. Сын его приумножил капитал. Но правнук - последний из рода Ознобишиных, которому достался весь капитал, - уже не может продолжать "дела" своих предков.

И не потому, что он не способен - главное тут не в личных качествах, - времена пришли другие, люди не те стали кругом. Ознобишины владеют землей. Этого им недостаточно, - они строят завод; строит правнук, но делает он это без всякой цели и энтузиазма. "Я не знаю, зачем завод, - это правда, - признается он. - И когда начал строить, тоже не знал. У моего прадеда стоял в подвале сундук, обитый железом, а в нем - деньги. Остатки сундука достались мне, из них вот растет завод, просто, как из зерна дерево".

Да, но дерево с гнильцой, оно долго не простоит. Оно как столетний прадед: "Жив еще, а уже мертвый".

Сильно, психологически тонко показана писателем неминуемая гибель Ознобишиных и их класса. Пожалуй, лучше всех это видит дед. Он видит даже физиологический конец рода своего. Продолжения Ознобишиных не будет. Жена молодого Ознобишина Анна шестерых родила - и все были мертвыми. Сейчас ждут седьмого. И дед знает - седьмой тоже будет мертвый. Дед может еще шуметь, метаться, храбриться, что-то делать, в том числе, или главным образом, и подлости и мерзости, которых у него за плечами целая пропасть. А сам понимает: ни к чему все это, так, по привычке. "На людях еще храбрюсь, а один уж не то: куда ни ткну перстом, - пусто", - признается он.

Когда-то дед думал, что он владыка жизни, хозяин; что жизнь может повернуть, куда он захочет. Оказалось, что жизнь-то уже не слушается его. Все труднее становится Ознобишиным, меньше им места на земле, тесно, душно. "Ох, и широко же, - конца краю нет, а ступить некуда... - сокрушается дед. - То есть для ноги твердого места нет".

А ведь было время - и не так давно - бушевал он в жизни, как хотел, в свое удовольствие, гадил на земле - и все безнаказанно, потому как чувствовал силу золотого мешка. "Гулящую девицу - в лес увез. Раздел. Голую на муравейник посадил... Руки связал и рот забил... Сел на корточки около и все ей в глаза смотрел... Да ведь и зрелище!.. Муравьи ее поедом едят; корежит ее; слезы текут... А я смотрю... Долго смотрел. Безгласная: кричать ей нельзя... Смотрел и никакой жалости не чувствовал... Развязал ее потом, муравьев отряхнул... Оделась... денег дал... А то старичку одному святому бороду раз поджег спичкой. А зачем поджег? Так все... Думал: жалко станет, не подожгу".

Это уже не только биологическое, это духовное вырождение. Хищник остается хищником во всем. Для него не существует никаких нравственных норм и категорий. Утрата человеческого облика - закон паразитического класса, социальное следствие. В этом отношении невелика разница между Ознобишиным и современными миллиардером, колонизатором или бизнесменом. Последние лишь научились носить маски для собственной безопасности. Они не всегда могут так откровенничать, как Ознобишин: "Хоть в палачи, - вот до чего дошел; костенею. На мертвых смотреть пробовал и не жалко".

Это большая заслуга художника, сумевшего еще в начале столетия увидеть и разоблачить звериную сущность представителей вырождающегося класса эксплуататоров и предпринимателей. Бабаевы, ознобишины - и прежние, обитавшие в России, и нынешние, здравствующие в странах капитала, - и в социальном и в психологическом плане не составляют исключения, а являются типичными представителями эксплуататорского класса. А ведь они были хозяевами земли, жизни, полей. Потому и грустили-печалились поля по настоящим хозяевам, по человеку, который помог бы им родить нечто великое и прекрасное. Отсюда и "Печаль полей". И этот потрясающий душу несравненной силой искусства монолог:

"Поля мои! Вот я стою среди вас один, обнажив перед вами темя. Кричу вам, вы слышите? Треплет волосы ветер, - это вы дышите, что ли? Серые, ровные, все видные насквозь и вдаль, все - грусть безвременья, все - тайна, - стою среди вас потерянный и один.

Детство мое, любовь моя, вера моя! Смотрю на вас, на восток и на запад, а в глазах туман от слез. Это в детстве, что ли, в зеленом апрельском детстве, вы глядели на меня таким бездонным взором, кротким и строгим. И вот стою я и жду теперь, стою и слушаю чутко, - откликнитесь!

Я вас чую, как рану, сердцем во всю ширину вашу. Только слово, только одно внятное слово, - ведь вы живые. Ведь ваши тоску-глаза я уже вижу где-то - там, на краю света. Только слово одно, - я слушаю... Нет. Передо мною пусто, и вы молчите, и печаль ваша - моя печаль.

Поля-страдальцы, мои поля, родина моя. Я припал к сырой и теплой груди твоей и по-ребячески крепко, забыв обо всем, целую".

С чем можно сравнить эту привольную песню щедрой души? Разве что со знаменитыми гоголевскими лирическими отступлениями.

Умерла Анна, так и не родив Ознобишиным потомства. Бросив завод, уехал последний Ознобишин. Уезжал он печальными чужими полями, а навстречу ему (а может, на смену) ехал настоящий хозяин, богатырь Никита Дехтянский - "существо могучее, темное, пашущее, сеющее, собирающее урожаи - плодотворец полей. Ехал он из города, лежал ничком в санях на соломе и негромко пел..." Не понимал его песни Ознобишин. "Но поля понимали Никиту, и Никита понимал поля".

О Никите Дехтянском, не из "Печали полей", а о настоящем, подлинном жителе города Козлова (ныне Мичуринск), рассказывал мне его земляк, народный художник СССР Александр Михайлович Герасимов. И о нем и об Ознобишиных, но больше о Дехтянском: и как он в цирке выходил бороться с приезжими чемпионами и с маху клал их на лопатки, и о доброй, отзывчивой душе богатыря, который не знал, куда свою силу приложить.

- Так ведь это ж в "Печали полей", - заметил я Александру Михайловичу.

- В "Печали полей", в "Печали полей", - знаю, когда-то читал, мы же земляки с Сергеем Николаевичем, - заговорил, вспоминая, Герасимов. - Только я Никиту Дехтянского своими глазами, вот как тебя, видел. Мальчишкой тогда был. Такие богатыри в старое время часто встречались, считай в каждом городе свой Никита Дехтянский. Мало о нем написал Сергей Николаевич.

- Что ж, начал Никитой и им же закончил, - возразил я. Но старый художник был задумчив, должно быть, вспоминал те далекие годы. Потом сказал, добродушно улыбаясь:

- Описал он его метко, с натуры. Живой. Помнишь, как "Печаль полей"-то начинается? - И Александр Михайлович стал читать по памяти - это в 78 лет: "Силач Никита Дехтянский, который на ярмарках на потеху мясникам и краснорядцам плясал, весь обвешанный пудовыми гирями, носил лошадей и железные полосы вязал в узлы, ехал ночью весенними полями и пел песню".

Действительно, о Никите Дехтянском можно было бы целую повесть писать, специально ему посвященную. Но и в "Печали полей", глубоко философской книге, где каждая строка заставляет читателя мыслить, образ Никиты получился достаточно выразительным и до такой степени обобщающим, что переходит в символ народа русского, в котором, как в неиссякаемом роднике, заложены животворящие силы. Никита так сжился с землей, так неотделим от нее, что писатель не смеет лепить его образ вне земли.

"Никита был приземистый и широкий во всю телегу. Лежал на свежей соломе, и видно было ему небо и поля, оснеженные луной: все те же поля, - лет сорок он видел их такими, - и небо тоже". Он думал о земле, которую любил и понимал лучше всего на свете. "Густым бездонным черноземом пахло с полей: сырой он был слышнее ночью. Никита вдыхал его широченной грудью".

И облака он понимал: "Жирные были облака и ленивые, но умные какие-то, и Никита думал о них уверенно: - Ладнаются... Утречком дожжик будет. - Старую извечную работу чувствовал Никита и понимал нутром... Разомлели поля от сна. - Родимые! - ласково думал о них Никита".

"Родимые" - это голос сердца, простого и чистого, как утренние росы. Никита был Человек, и ему органически чуждо было то звериное, что жило в Ознобишине, Бабаеве.

Никита не обижал людей, зато люди обижали его. Обидели его и этой весенней ночью ознобишинские подводчики, которые везли лес на строительство завода. Сначала обругали ни за что ни про что. Он спустил им это: характер у Никиты русский, необидчивый. Потом его задели, ударили. "Никита осерчал не сразу. Он повернулся, взметнул глазами на черную толпу гогочущих подводчиков, провел тыльной частью руки по сутулой спине и спросил всех тихо:- Это к чему же? - Потому и спросил, что не понял, зачем его ударил длинный".

В этом поступке - характер русского человека: выдержка, терпение. Ему чужды вспыльчивость и опрометчивость. Но коль уж очень доймешь его, тогда держись!

Никита готов был снести и удар длинного. Но подводчики приняли его терпение за слабость, за трусость. Когда Никита, не ответив на удар длинного подводчика, побежал было догонять свою лошадь, один из подводчиков толкнул его сзади и сбил картуз.

"Тогда и случилось то, о чем после долго говорили и в Сухотинке, и в Дехтянке Большой, и в Дехтянке Малой, и в городе на лесных пристанях.

Никита бросился на длинного, сбил его с ног, примял по-медвежьи и, когда остальные семеро кинулись его выручать, разогнал их далеко по зеленям. Потом подошел к подводам (подвод было четырнадцать) и, хватаясь руками за колеса, с маху одну за другой опрокинул их в канаву вместе с лошадьми".

В Никите Дехтянском будущее России, говорит писатель. С появлением "Печали полей" русская литература обогатилась еще одним положительным образом. Никита Дехтянский - это литературный тип, вошедший, как и вся поэма, в золотой фонд русской классики.

"Печаль полей" была вершиной живописного мастерства Сергеева-Ценского. Она пленяла читателей свежестью красок, музыкой слов, меткостью диалога, волнующими картинами родной природы. Даже недоброжелательно настроенная к Ценскому критика вынуждена была признать "Печаль полей" филигранной работой мастера высшего класса.

И тем не менее не сразу и не до всех доходили краски сверкающей палитры Ценского. Одни, не умевшие подняться выше литературных штампов и примитива, искренне не понимали художника, другие прикидывались непонимающими, потому что сами не умели так писать. С. Юшкевич и его друг художник, читая "Печаль полей", смеялись:

- Декадентские выверты. Ну разве в жизни так бывает, вот послушайте: "Вечерами трава вдоль дороги между хлебами становилась горячей, красно-оранжевой, а белые гуси в ней синими, точно окунуло их в жидкую синьку". Красно-оранжевая трава и синие гуси!.. Где он такое видел?.. На другой планете или на каком-нибудь Мадагаскаре?

И надо ж было так случиться, что оба критика Ценского пошли за город в тот же день. А дело к вечеру было, солнце за косогор спряталось, осветив половину луга. Неожиданно Юшкевич и его друг увидали на лугу гусей, которые казались синими, и красно-оранжевую траву. Оба смущенно посмотрели друг на друга, а один сказал:

- Тебе-то простительно, ты мог и не знать. А я, художник, как слапшился.

- Ничего, - ответил Юшкевич. - Я встречу Сергея Николаевича и расскажу ему все, как было. А сейчас пойдем-ка домой и дочитаем "Печаль полей".

А эпизод с К. И. Чуковским в Куоккале? О нем хорошо написал Сергей Николаевич в своих воспоминаниях о Репине. "Когда мы отдыхали, сидя под соснами на пеньках, Чуковский сказал мне совершенно потухающим голосом:

- Я очень, очень устал... Я, должно быть, сейчас умру... А у вас в "Печали полей" сказано: "Снега лежали палевые, розовые, голубые".

- Да, именно так и сказано, - подтвердил я.

- Сергей Николаевич, - обратился он ко мне очень нежно и ласково, - хотя бы вот теперь, перед самой моей смертью, скажите мне, что вы тут наврали, а снег - он обыкновенный, белый!

- Корней Иваныч, - сказал ему я, - Платон - мне друг, но истина - больший друг, чем Платон: снег бывает именно таким, как я писал: палевым, розовым, голубым.

- Так этот вот снег, - указал кругом Чуковский умирающей рукой, - какой же, по-вашему, - палевый, голубой, розовый?

- Снег этот явно зеленый-ответил я,- и это вы должны видеть: ведь на нем отражается зелень сосен.

- А-а, - вскричал Чуковский, - та-ак! В таком случае пойдемте сейчас же к Илье Ефимовичу (Репину.- И. Ш.), и пусть он сам при мне вам скажет, что снег - белый.

И вот они у Репина.

- Илья Ефимович! Скажите, пожалуйста, хотя бы вы ему, вот этому,- тут широкий размах длинных рук в мою сторону,- скажите ему, что снег-белый!

- Корней Иванович, а вы учили физику? - вместо ответа спросил Репин.

- Учил, Илья Ефимович, я был в гимназии.

- Так почему же вы не знаете, что белого цвета в природе не существует?

Репин имел, мне тогда казалось, рассерженный вид, и Чуковский не мог этого не заметить, но он показал рукою на снег около дачи под елями и соснами и спросил, повысив голос:

- Хорошо, а этот вот снег какой, какого цвета?

Репин пригляделся к снегу и сказал, теперь уже более отходчиво:

- Я не знаю, каким вам назвал его Сергей Николаевич, но я бы лично... Я бы лично написал бы его, разумеется, зеленоватым... а местами даже и гуще... в тенях - просто зеленым".

Надо быть наблюдательным, чтобы видеть в природе великое множество красок, цветов, оттенков, часто неожиданных и поразительных. Не всякий замечает, что рука девушки, сидящей у куста сирени, - зеленая, а на шее ярко-голубым пятном легло отражение от переплета книги. Изобрази такое писатель или художник, и кое-кто скажет: "Неправда, выдумка. Где это видано - зеленое лицо?" Ценский смотрит на предметы, на природу глазами наблюдательного художника-реалиста.

Одновременно с "Печалью полей" Ценский написал два рассказа: "Благую весть", рисующую его одинокую жизнь в Алуште, и "Пищимуху" (впоследствии переименован в "Воинский начальник"). Имя подполковника Пищимухи, колоритного типа сверхслужбиста, стало нарицательным. "Пищимуха и к себе строг. Встает он всегда в семь часов, а когда случится ему проспать, сам ставит себя на час под ружье: берет у своего солдата выкладку и винтовку и стоит не шевелясь, по правилам, минута в минуту час".

В пяти строках - весь Пищимуха.