Глава восьмая. Начало "преображения России". Мировая война

"Я еще буду свободен!"

Это прозвучало как великая вера в грядущее, ожидаемое и желанное. И сказано оно, когда революционное движение, так жестоко подавленное царизмом, вновь начало оживать. Писатель слышал неминуемую, неотвратимую поступь новой жизни. 1905 год раскачал "колокол миллионнопудовый", и теперь не оказалось сил, способных остановить его или заглушить призывный набат. Что-то произошло в народе. В самом человеке что-то переменилось. И в этом преображении человека Сергеев-Ценский увидел начало преображения самой России, зарю новой жизни:

 	Зарю не просто, а свободы 
 	Народа русского зарю: 
 	Совсем недавно земли, воды 
 	И люди пели гимн царю. 
 	Но ведь уж чуялася всеми 
 	Другая, новая заря. 
 	Копились силы, зрело время 
 	Зари великой Октября... 

 		("Скала Шаляпина") 

1905 год был репетицией великого свершения. Событиям 1905 года Сергей Николаевич посвятил самое крупное свое произведение - роман "Бабаев". Теперь писатель понимал, что грандиозность новой темы требует от него соответствующей литературной формы. Во всяком случае, новую, начатую в 1912 году поэму "Преображение", впоследствии названную "Валей", он рассматривал как вступление к огромному эпическому полотну. ^*

Как раз во время работы над "Преображением" Сергей Николаевич получил приятное, взволновавшее его письмо от знакомого литератора Недолина, который когда-то редактировал небольшой журнал "Лебедь", где было опубликовано несколько вещей Сергеева-Ценского, в том числе и ответ критикам "Берегового". Недолин писал:

"Дорогой Сергей Николаевич!

Я только что получил письмо от Горького, которому недавно писал об одном дельце и, кстати, о свиданиях и беседах с Вами. Вот строки его письма, относящиеся к Вам:

"О Ценском судите правильно: это очень большой писатель; самое крупное, интересное и надежное лицо во всей современной литературе. Эскизы, которые он пишет, - к большой картине, и дай бог, чтобы он взялся за нее! Я читаю его с огромным наслаждением, следя за всем, что он пишет. Передайте ему, пожалуйста, мой сердечный глубокий поклон".

Горький для Сергеева-Ценского был великим авторитетом. Сергей Николаевич говорил, что из всех тогдашних "художников слова он был единственным искренне и глубоко мною любимым еще с 1895 года, когда я прочитал в "Русском богатстве" его "Челкаша".

Можно себе представить, как это письмо воодушевило писателя.

Поэма "Валя" ("Преображение") была написана к концу 1912 года. Критика встретила ее довольно сдержанно: глубокая психологическая разработка характеров и образов настораживала и разочаровывала тех, кто ожидал какой-нибудь "экстравагантности".

^* ( Более подробный разговор о "Вале", как и вообще обо всех романах и повестях, вошедших в эпопею "Преображение России", пойдет в 15, 16 и 17-й главах. )

Восторженно отнесся к "Преображению" М. Горький, которому удалось ознакомиться с поэмой уже после революции. Он понял замысел автора - создать громадное полотно.

Сергееву-Ценскому Горький писал:

"Прочитал "Преображение", обрадован, взволнован, - очень хорошую книгу написали Вы, С. Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все хорошее, настояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез радо, ликует: ой, как это хорошо и до чего наше, русское, мое. А разум сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых чувств, нелепейшее убожество, с этим жить - нельзя, не создашь никакого "прогресса"!.."

Именно так и задумал Сергеев-Ценский - показать во вступлении в эпопею, что дальше "с этим жить - нельзя", новое в жизни, преображение ее неотвратимо, нужно как воздух. Таков в общих чертах лейтмотив "Вали". Дальше в том же письме Горький пишет:

"У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как будто даже и чрезмерно, через край (это и Репин подметил. - И. Ш.), и содержание их переплескивается в душу читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической, многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.

В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но - не могу сказать, чтоб В. слово целиком доходило до меня, многое не понимал и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, не конченной, требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы встали передо мной, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, - живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел. Вероятно, умники и "краснощекие" скажут Вам: "Это - панпсихизм". Не верьте. Это просто настоящее, подлиннейшее искусство.

Сцена объяснения Алексея с Ильей - исключительная сцена, ничего подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды. "Краснощекий" Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош, настоящий русский мальчик подвига, и Наташа, - прекрасна, и от церкви до балагана характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А павлин, которого Ал. видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, - один сидел и смеялся. Чудесно. И вообще много чудесного в славной этой и глубоко русской книге...

Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров "Войны и мира". Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень..."

В том же 1912 году Ценский написал поэму "Недра" и рассказы "Ближний" и "Около моря". А несколько раньше, в ноябре 1911 года, в Петербурге им была написана поэма "Неторопливое солнце".

Человек удивительной работоспособности, он и работал постоянно; он отдыхал с карандашом и толстой тетрадью в руках. И пока, "отдыхая", писал "Около моря", "Ближнего" и "Недра", созревал сюжет второй книги эпопеи. Нужно было показать в самых глубинах те общественные силы нации, которым судьба поручила преобразить Россию. Пожалуй, больше интуитивно, чем сознательно, чутким сердцем художника Сергеев-Ценский угадывал эти силы в рабочем классе. Потому-то и его чуть ли не первый рассказ - "Колокольчик" - написан о рабочих. Именно жизни рабочего класса он решает посвятить вторую книгу эпопеи. И не случайно выбор падал на шахтеров, труд которых был наиболее тяжким, людей, которые подвергались самой жестокой, нечеловеческой эксплуатации. В памяти писателя продолжал жить, шлифовался, открывая все новые грани свои, эпизод, услышанный в вагоне по дороге в Сибирь: о том, как горный инженер решил застрелиться, да не успел, потому что был злонамеренно убит подчиненным ему рабочим-горняком.

Возникало много вопросов, в догадках были ответы: почему инженер решил застрелиться? (От хорошей жизни такого не бывает.) Почему и за что убил его рабочий?..

Крестьяне убивали помещиков-тиранов - подобных фактов у писателя было достаточно. Он знал, что рабочие могли утопить в омуте колокольчик, сломать машину, выругать мастера, реже - поднять руку на хозяина фабрики. Причина одна и та же: "лопнуло терпение", естественная реакция на произвол, беззаконие и насилие. Но в данном случае, по словам рассказчика, убитый инженер не был тираном, а, напротив, был человеком справедливым.

Так в чем же дело?.. А что, если рабочий не убивает, а только ранит инженера, спасая ему, таким образом, совершенно случайно жизнь? Из такой завязки можно развернуть острый сюжет. Но для этого надо хорошо знать жизнь шахтеров: и рядовых рабочих, и инженеров, и хозяев шахт. Бывать же на шахтах и рудниках до сих пор писателю не приходилось.

Зимой 1913 года, пока шло обдумывание темы романа, в Алуште Сергей Николаевич написал повесть "Лерик", а ближе к весне решил поехать на шахты, посмотреть жизнь и труд шахтеров. Словом, писатель решил пожить среди своих будущих героев. Несколько раньше он купил специальные книги по горному делу и добросовестно изучил их.

Донбасс от Крыма недалеко, и Сергей Николаевич поехал сначала в Макеевку. Прямо с вокзала, полный творческого энтузиазма и самых радужных надежд, он направился в шахтоуправление. Вошел в кабинет управляющего, представился, рассказал коротко о цели своего визита, о том, что он хотел бы спуститься в шахту, посмотреть, и вдруг в ответ услышал категорическое:

- Нельзя!.. Не можем разрешить.

Он еще не верил своим ушам, думал, что произошло какое-то недоразумение, что его не поняли.

- Нель-зя? - удивленно протянул Сергей Николаевич. - А, собственно, почему? По какой причине?

- Такой порядок, - был холодный ответ.

- Кем он установлен, скажите, пожалуйста, кто может его нарушить или изменить, этот по-ря-док? - настаивал писатель.

- Только компания.

- А где можно видеть эту самую компанию?

- В Бельгии, господин писатель, и во Франции. Владельцы шахт - иностранные компании. Здесь Париж и Брюссель устанавливают законы.

Это было для Ценского как гром в январе. По тону управляющего он понял: спорить и шуметь бесполезно, здесь свои порядки и законы, вернее - никаких законов и порядков нет, а есть произвол хозяев.

Расстроенный и несколько растерянный вышел он на улицу, соображая, как ему быть: куда теперь податься и что делать? Неожиданно услыхал:

- Сергей Николаевич!.. Вы что это к нам? По какому случаю?

Навстречу шел знакомый еще по Глуховскому институту учитель. Сергей Николаевич рассказал о своей неудаче.

- Э-э-э, наивный вы человек, Сергей Николаевич. Это ж тюрьма, подземный затвор, - заговорил учитель. - Они, эти бельгийцы, пуще всего оберегают тайны своих подземных "дворцов" от глаза общественности. Там же такое творится - мороз по коже... А вы еще небось сказали, что писать будете?

- Ну, не совсем так прямо, - отвечал Сергей Николаевич.

- Да разве они не понимают! Писатель хочет посмотреть труд этих несчастных. Зачем? Ради праздного любопытства? Конечно, писать будет. А если правду всю описать, как она есть, так бумага не выдержит... крови и слез.

Молча, оглушенно слушал Сергеев-Ценский и потом спросил:

- Что же мне делать? Я должен, обязан видеть этот подземный ад.

- Попробую помочь вам. Тут у меня приятель инженером работает на шахте, я вас познакомлю, а он, думаю, сможет вам устроить свидание с добровольными каторжанами.

Инженер был молодой славный малый из русских. Оказалось, что он читал кое-что Сергеева-Ценского и рад познакомиться с писателем. С большим трудом выхлопотал он разрешение Сергееву-Ценскому побывать только один день на шахте "Наклонная Софья".

О том, какое впечатление произвел на писателя труд шахтеров на донбасских шахтах, принадлежавших в то время иностранным компаниям, Сергеев- Ценский написал в романе "Наклонная Елена". Сергей Николаевич был на шахте всего несколько часов, но зоркий глаз его сумел увидеть, а память зафиксировать типичные картины каторжного подземного труда.

Поднявшись на-гора, Сергей Николаевич пешком исходил всю Макеевку, побывал в лачугах, в которых обитали семьи шахтеров, - этого ему уж никто не мог запретить, - заглянул даже на городское кладбище; до поздней ночи беседовал со своим новым знакомым - горным инженером; слушал его похожий на обвинительную речь рассказ о жутких делах иностранных компаний. Уже тогда у писателя мелькнула мысль: "В своем романе я заставлю инженера произнести такую речь в суде".

Из Макеевки Сергей Николаевич поехал в другой шахтерский город - Юзовку (ныне Донецк). Встречался и там с шахтерами, видел их жизнь, и хотелось кричать на весь мир: "Что же вы делаете с человеком?! Вы, сильные мира сего!.."

В Алушту писатель вернулся довольный поездкой: нужного материала для романа собрал достаточно, казалось, садись и пиши. Начало романа шло легко: за неделю он написал около пятидесяти страниц. И вдруг материал стал "сопротивляться", "на дыбы полез". И не в частных деталях, а в общих вопросах положения рабочих.

Пришлось, как говорится, поставить запятую и скова ехать собирать необходимые данные, выяснять и уточнять; но уже не в Макеевку и Юзовку, а в Ростов и Екатеринослав (Днепропетровск). Только после новых поездок "Наклонная Елена" была закончена; в свет появилась она в трех первых книгах журнала "Русская мысль" за 1914 год.

История создания "Наклонной Елены" поражает нас, как поражала и современников. Однажды М. Горький сказал Ценскому:

- Давно уже догадывался я, что вы - горный инженер, ведь так?

- Совсем не так! И почему вы пришли к выводу, что я горняк? - удивился Сергей Николаевич.

- А как же вы, не будучи горным инженером, могли написать "Наклонную Елену"? - в свою очередь, удивленно спросил Горький.

Действительно, Сергеев-Ценский так нарисовал картины шахтерского быта и труда, как мог сделать лишь человек, который все это знает не со стороны, а "изнутри".

О чем бы ни писал Ценский, он поражает глубиной знания вопроса. Автору этих строк не раз приходилось слышать, когда одни читатели утверждали, что Ценский был русским военным моряком и командовал не то крейсером, не то миноносцем (иначе бы он не мог написать ни "Севастопольской страды", ни "Утреннего взрыва"), другие "авторитетно заявляли", что Ценский в прошлом полковник генерального штаба царской армии (не больше и не меньше, иначе как он мог написать все военные романы, входящие в эпопею "Преображение России"?). А на самом деле Сергею Николаевичу за три с половиной года службы в царской армии (в 1896, в 1905 и в 1914 годах) так и не удалось "подняться" выше зауряд-прапорщика пехоты.

И еще об одной особенности творчества Ценского нужно сказать, рассматривая историю написания "Наклонной Елены". В 1913 году Сергей Николаевич беседует с шахтерами, а раньше чем через год выходит в свет роман о жизни шахтеров. Такая "оперативность", современность и своевременность присущи были всем основным произведениям Ценского.

26 января 1914 года в большевистской газете "Путь правды" была опубликована статья Калинина (псевдоним К. С. Еремеева), в которой, в частности, говорилось: "Даже Сергеев-Ценский, один из бывших и, несомненно, наиболее талантливых декадентов, ныне определенно идет к реализму. Своеобразным жизнерадостным мироощущением проникнуты все его последние произведения". Это была в целом положительная оценка творчества писателя, сделанная со страниц дореволюционной "Правды". Но нельзя согласиться с попыткой К. С. Еремеева отнести Сергеева-Ценского к бывшим декадентам.

Творческий путь Сергеева-Ценского - это путь от критического реализма к реализму социалистическому. Об этом в свое время говорил и М. Горький, оценивая творчество писателя.

Опубликовав в 1914 году "Наклонную Елену", Сергей Николаевич начал работать над следующим романом эпопеи, продолжающим сюжетную линию шахтеров и главного героя - горного инженера Матийцева. В центре романа писатель ставил речь Матийцева в суде, которая прозвучала бы обвинительным актом против самодержавия.

Сергей Николаевич в этот год из Алушты не выезжал: сидел у себя на горе в полном одиночестве и, работая над романом "Суд", обдумывал одновременно будущие романы эпопеи. Он понимал, что новая революция надвигается с неотвратимостью; знал, что идущая гроза будет сильнее 1905 года; чувствовал паническую растерянность господствующих классов. В ужасе перед революцией они готовы пойти на все, только бы отвлечь, приостановить вооруженное выступление народа.

Писалось плохо, томило ожидание чего-то такого, что опрокинет и разрушит все его творческие планы и замыслы. Никого не хотелось видеть, он предпочитал оставаться наедине со своими тяжелыми и беспокойными думами.

В январе 1914 года Ценский получил письмо от Горнфельда, который дружески журил его за то, что-де вот он снова спрятался в своей Алуште и не появляется в столицах, что многие литераторы хотят с ним познакомиться, что даже готовы приехать в Алушту.

Отвечая довольно уклончиво на это письмо, 8 января Сергей Николаевич писал: "...Я очень тяжел на подъем и вообще с огромным трудом знакомлюсь с кем бы то ни было, это уже природное у меня, - я и не борюсь с этим, бесполезно было бы, и "в гости" никогда не хожу, а у себя на даче так и не говорю даже ни с кем по целым месяцам и полугодьям..."

Словом, от гостей и знакомства он отказался. Что же касается "не говорю даже ни с кем по целым... полугодьям", то имеется в виду вся вторая половина 1913 года, когда Сергей Николаевич работал над "Наклонной Еленой". Не выезжал он из Алушты и в последующие полгода, пока не грянула первая империалистическая война.

Опять на зауряд-прапорщика Сергеева надели военную шинель. "Не знаю, придется ли мне быть в бою, но ничего против этого не имею", - писал Сергеев-Ценский Горнфельду 28 июня 1914 года.

Но ему был чужд ура-патриотический или шовинистический угар, охвативший в самом начале войны часть русского общества.

Сергей Николаевич отлично понимал преступный характер войны, бессмысленной и жестокой, несущей неимоверные страдания трудовому народу. Он, восхищавшийся подвигами героев Отечественной войны 1812 года, легендарным мужеством севастопольских богатырей Нахимова и Корнилова, не мог без возмущения читать военные телеграммы с фронта империалистической бойни.

Он ходил по Севастополю, внимательно всматривался в лицо этого славного русского города, пытаясь разглядеть события и атмосферу другой войны, оставившей свои несмываемые следы здесь, на Историческом бульваре и на Малаховом кургане, под Инкерманом и на Альме. Из детских лет выплывали героические эпизоды, рассказанные отцом, и было до боли досадно, что не прочитал он тех "скучных" книг из отцовской библиотеки, в которых повествовалось о храбрых защитниках Севастополя.

Уже тогда у него появилась первая мысль написать роман о героях Севастополя. Но мысль эту заглушал грохот орудий не прошлой, а настоящей войны. Сергей Николаевич вовсе не брался за перо, придерживаясь древнего изречения: когда говорят пушки, музы молчат. Лишь память его впитывала в себя все, что творилось вокруг, укрепляя ненависть к войне.

В Севастополе совсем случайно Ценский встретился с одним из главных виновников войны и бедствий народа - с Николаем Вторым, из-за которого в 1911 году писателю пришлось бежать из Крыма. Теперь прапорщик Сергеев со своими солдатами должен был охранять жизнь "его величества" в военном карауле, выставленном на севастопольском вокзале. В тот же день произошла неожиданная встреча Сергея Николаевича со Скитальцем, который в своих воспоминаниях рассказывает о ней так:

"Как-то по весне в холодный ветреный день я приехал на деревенских лошадях из Байдар в Севастополь. Около вокзала слез, отпустил экипаж и зашел в вокзальный буфет обогреться и перекусить с дороги. В буфете в этот час не было ни души. Я стоял у стойки, озябший, в дорожном мужицком чапане, и выбирал закуски. Вдруг с перрона вошел красивый стройный офицер в блестящей новенькой форме.

- Ба-а-а! - сказал он знакомым голосом.

Я едва узнал Ценского: буйные кудри были снесены под гребенку, усы подстрижены и закручены. На руках - белые перчатки.

- Что за превращение?

- Призвали, брат; ведь я прапорщик запаса... Вот сейчас встречаю царский поезд! Царь в Крым едет! Хочешь, покажу тебе царя?

Я был утомлен, голоден и торопился в город. Кроме того, Николая Второго я не забыл, до этого видел на близком расстоянии. Теперь отказался смотреть во второй раз. Поговорив с минутку, мы расстались".

Находясь в Севастополе, в полку, Сергей Николаевич тяжело переживал, как писатель, свое вынужденное творческое безделие. Тогда он еще не думал, что этот год службы в армии, даст ему наблюдений на семь романов, впоследствии составивших военный цикл эпопеи "Преображение России". Он сетовал на судьбу и начальство, помешавших ему работать над романом "Суд".

Военная служба тяготила его: возненавидевший муштру, тупость и опустошенность военщины еще в 1905 году, он не мог, разумеется, и сейчас спокойно относиться к своему бессмысленному времяпрепровождению в Севастополе, в относительной дали от фронта.

Начальству прапорщик Сергеев был известен как писатель, и довольно знаменитый. Во всяком случае, "Бабаева" господа офицеры почитывали и к автору его относились с настороженной почтительностью: чего доброго, возьмет да и выведет тебя на бумагу, да так, что все сразу узнают.

Однажды произошел курьезный случай, о котором долго говорили в Севастопольском гарнизоне. Прапорщик Сергеев вместе с группой младших офицеров был направлен в распоряжение одного генерала: нужно было принять по описи оставшееся имущество Белостокского полка, ушедшего на фронт. Сидели на балконе цейхгауза, считали портянки да шаровары, отмечали в ведомостях, скучали, анекдоты рассказывали. Генерал был здесь же. А на плацу двора батальон поротно занимался строевой подготовкой. С грустью и возмущением смотрел Сергей Николаевич на занятия и вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:

- Их бы в поле вывести, воевать учить, а не парадный шаг печатать. Должно быть, батальонный - порядочный болван.

Офицеры удивленно переглянулись, насторожившись, ожидали, что на это скажет генерал, но "его превосходительство" смолчал. Наконец наступило обеденное время, две роты ушли на обед, только один штабс-капитан, недовольный своей ротой, решил оставить солдат без обеда: муштровал их до исступления. Чувствовалось, что солдаты уже изнемогают от усталости. А разъяренный штабс-капитан издевательски продолжал подавать команды. Сергей Николаевич, не в силах спокойно наблюдать такую картину, сказал генералу как бы между прочим:

- Ваше превосходительство, крикнули бы вы этому болвану, чтоб он отпустил, наконец, людей обедать.

Генерал вскочил, вытянулся перед прапорщиком Сергеевым, взял "под козырек" и отчеканил:

- Слушаюсь, господин прапорщик!.. - и затем прокричал на плац: - Штабс-капитан! Прекратить занятия! Роте - обедать!

- Ну вот, спасибо вам, - совсем не по-военному проговорил несколько смущенный Сергей Николаевич.

- Рад стараться, господин прапорщик! - бойко козырнул генерал.

Конечно, это была шутка барина, любившего щегольнуть своим "либерализмом". Но она лишний раз характеризует отношение офицера Сергеева к нижним чинам. Для него солдат прежде всего был человеком. Он ненавидел держиморд как в военных мундирах, так и во фраках.

Военное начальство не находило для себя большой пользы оттого, что призвало из запаса двух явно антивоенно настроенных писателей: Сергеева-Ценского и Куприна. Явились опасения, как бы автор "Батеньки", "Сада", "Бабаева" и "Дерябина", а также автор "Поединка" не оказали разлагающего влияния на армию. А потому уже летом 1915 года решено было "исправить оплошность" - освободить от военной службы писателей С. Н. Сергеева-Ценского и А. И. Куприна.

19 августа 1915 года прапорщик 400-го пехотного Хортицкого полка Сергеев уволен в отпуск "во все города Российской империи". Сергея Николаевича интересовал лишь один город империи - Алушта, где его ждала начатая работа.

Однако, возвратясь домой, Ценский не стал продолжать эпопею. Ему, все время писавшему на темы и о событиях, которыми народ живет сегодня, непривычно было возвращаться ко вчерашнему дню. Надо было писать о войне, которой не видно конца, о преступной мировой бойне. Но он знал, что сейчас цензура не пропустит антивоенного романа.

В творческой жизни писателя наступил "кризис": он ничего не писал. В 1916 году к нему обращались различные журналы, в которых он до войны печатался, просили дать им что-нибудь новое, но он даже не отвечал на эти предложения. Чем он мог мотивировать свое молчание? Тем, что в данный момент он может писать лишь против войны? И он молчал. "Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн, - говорил впоследствии Сергей Николаевич, - не только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к ней, но меня совершенно опустошила... я надолго замолчал и как писатель. Участие в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени остановить, прекратить неслыханную и омерзительную бойню, мне казалось тогда полнейшей чепухою, игрой двухлетних младенцев".

Наконец в 1916 году пришло письмо от Горького - это было первое письмо в их переписке. Алексей Максимович просил Ценского принять участие в одном литературном сборнике. Не хотелось отказывать человеку, которого Сергей Николаевич очень любил, и все же пришлось отказаться. В ответном письме Горький выразил свое сожаление. Вскоре пришло в Алушту еще одно - третье письмо от Горького. Алексей Максимович снова предлагал: "Не пожелаете ли Вы сотрудничать в журнале "Летопись"? Если это приемлемо для Вас, - может быть, Вы найдете возможным прислать рассказ для январской книги? Редакция и я, Ваш почитатель, были бы очень благодарны Вам... От себя лично скажу, что был бы очень счастлив работать рядом с Вами".

И опять Сергей Николаевич не смог ничего пообещать своему другу. "Огорчен Вашим письмом, Сергей Николаевич, очень огорчен! - писал Горький. - Так горячо хотелось привлечь Вас к работе в "Летописи", но - что же делать? Может быть, я понимаю Ваше настроение и, конечно, не решусь спорить с ним..."

А настроение в это время у Ценского было, как никогда, подавленное.

- Разве мало страдал народ и без войны, разве мало на земле лилось пота, слез и крови и без этой мерзости, называемой войною?! - спрашивал писатель. - Так зачем же еще кровь, зачем слезы вдов и сирот, зачем калеки, руины сел и городов? Ци-ви-ли-зация!.. Это вы называете цивилизацией! Громкими словами прикрываете уголовные преступления свои!..

Как он ненавидел войну! Ничто не казалось ему в этом мире столь позорным и мучительным для человечества, как война, истребляющая все ценное в жизни, что создано руками и умом многих поколений людей, уничтожающая самое дорогое на земле - человека. В сентябре 1917 года, когда Временное правительство вопреки воле народа продолжало империалистическую бойню, Сергей Николаевич писал Максиму Горькому: "Если б война могла окончиться от моей добровольной смерти, с какой бы радостью я раскроил бы себе череп! Но война идет и идет, какой-то сплошной удушливый газ, а не война, и все на свете чересчур противно".

Он лелеял мысль о том времени, когда он будет совершенно свободен. Это время уже стучалось в ворота - шел 1917 год!