Глава девятая. Трудные годы. Женитьба. "В грозу"

Лев Толстой говорил, что жизнь писателя в провинции сказывается и на его мировоззрении и на творчестве. Она сужает его кругозор. Замечание это не лишено резона по отношению к Ценскому периода революции и гражданской войны.

В один из самых ответственных периодов русской (да только ли русской - мировой!) истории Сергей Николаевич оказался на захолустной окраине, вдали от центра бурных общественно-политических событий. Не скоро пришла в Алушту весть о Февральской революции. Сведения были отрывочны, туманны и разноречивы. Выделялось одно, вызвавшее в душе писателя ликование: царь слетел с престола! Наконец-то сбылось: прогнивший, истлевший, ненавистный народу трон под напором революционных масс рухнул.

В этом событии Сергеев-Ценский видел конец войны и начало новой жизни. Ему казалось, что новое установится в течение ближайших месяцев; о возможности гражданской войны не думал. На самом же деле все вышло гораздо сложней и особенно в Крыму. Если в революционном Севастополе уже в декабре 1917 года была установлена советская власть, то на остальной территории полуострова установлению ее противились татарские буржуазные националисты, меньшевики, эсеры, реакционные офицеры, бежавшие из Севастополя. А в Черном море возле нашего побережья появлялись иностранные корабли. Только в марте 1918 года, когда весь Крым стал советским, в Симферополе губернский съезд Советов образовал Советскую Социалистическую Республику Тавриды.

Но через месяц в Крыму высадились германские империалисты, которые при содействии татарских националистов и эсеров начали чинить жестокую расправу над молодой Советской республикой. В Алуште с помощью татарских националистов интервентам удалось захватить и расстрелять членов правительства Тавриды. Это было весной 1918 года. А осенью того же года в Крыму высадились войска Антанты. И к ним с лакейской угодливостью поспешили эсеры и меньшевики; вокруг них стала концентрироваться вся внутренняя контрреволюция. Большевики ушли в подполье, чтобы продолжать вооруженную борьбу за освобождение Крыма и восстановление советской власти. Крым становился ареной жестокой гражданской войны. Партизанский отряд Ивана Петриченко, действовавший в районе Евпатории, представлял внушительную вооруженную силу большевиков.

Весной 1919 года в Крым с боем вступили войска Красной Армии. К концу июня Крым был оккупирован врангелевцами и англо-французскими интервентами. Лишь в ноябре 1920 года войска Красной Армии под командованием М. В. Фрунзе, в ожесточенных боях форсировав Сиваш и штурмом взяв Перекоп, разгромили и сбросили в Черное море барона Врангеля и интервентов. В Крыму навсегда была установлена советская власть.

Как видно, политическая обстановка в Крыму 1917-1920 годов была сложной. Писатель Сергеев-Ценский, не принадлежавший ни к какой политической партии и, в сущности, не знакомый с их программами, не всегда ясно различал происходящее и потому старался быть в стороне от непонятных ему событий. За кем правда, он скорее угадывал интуицией художника и честного человека.

Поэтому, когда к нему в дом ворвались белогвардейцы и предложили вступить в армию Врангеля, он решительно заявил: "Нет!"

- Да как вы смеете! Мы вас просто мобилизуем или... будем считать дезертиром! - кричал на него белогвардейский поручик. - Вы с кем, с большевиками хотите идти?!

- Я с Россией остаюсь, - спокойно отвечал Сергей Николаевич.

- Россия на краю гибели... Ее надо защищать, Россию. И ваш долг...

- От кого защищать Россию? От русских? - спрашивал писатель и отвечал: - Я не верю в гибель России, господин поручик. Я знаю историю России... Знаю, какие силы таятся в народе.

- Вы забываетесь, прапорщик... мы не собираемся с вами митинговать... Сейчас время действовать.

- Никакой я не прапорщик. Я просто учитель, обыкновенный учитель математики.

- Автор романа "Бабаев" и рассказа "Пристав Дерябин"! - сверкнул колючим взглядом поручик.

- Если хотите - да, и писатель Сергеев-Ценский. А прапорщика Сергеева больше нет. Впрочем, если говорить откровенно, его никогда и не было. Всегда был учитель или писатель Сергеев-Ценский, - все так же ровно и без вызова говорил Сергей Николаевич. Ему хотелось как-нибудь отвязаться от этого незваного гостя.

Так и не удалось врангелевцам мобилизовать Сергея Николаевича.

Крым был последним оплотом бывшей империи Романовых. Под крылышко черного барона сбежались остатки бывших господ России, весь антинародный сброд. В черноморских портах они поспешно садились на корабли и, спасая шкуры свои, бежали за границу.

Бежали те, кого ждало справедливое возмездие. Вместе с ними "за компанию" бежали и некоторые честные интеллигенты, не понимавшие происходящего, политически незрелые люди, поддавшиеся общей панике и не сумевшие разобраться в сложной обстановке гражданской войны. В числе их оказались известные писатели и художники России, которые в ходе революции не смогли разглядеть будущей России.

Однажды на Ялтинском шоссе Сергею Николаевичу повстречались две подводы, груженные чемоданами и тюками. На одной из них сидела семья знакомого профессора.

- Что за великое переселение? - удивленно спросил Ценский.

- А как же, Сергей Николаевич?.. Во Францию решили... Боимся опоздать на пароход. А вы разве остаетесь?

- Остаюсь, - твердо ответил Ценский.

- Да вы шутите! - не поверили ему. - Как можно! Это нелепо - приносить себя в жертву. Они вас зарежут...

- За что?.. Я рабочих не вешал, крестьян не порол. Перед народом совесть моя чиста, - говорил писатель. - А из России мне бежать некуда.

- России больше нет, поймите вы! - твердил свое профессор.

- Не могу понять. Россия остается вечно. Нет старой России - это верно. Но будет новая: я верю... А помните, профессор, мы мечтали с вами о новой России, ждали ее? А теперь, когда она пришла, испугались?.. - заметил Ценский.

- Э-э-э... Да что вспоминать! Не о такой революции мы говорили с вами, не эту Россию желали... Идет варвар, мужик... Конец всему - России, цивилизации, всему... конец.

- Вы говорите - конец! А мне думается - это начало, только начало.

- Что ж, блажен, кто верует!.. - воскликнул профессор и нетерпеливо тронул кучера. Подводы двинулись в сторону Ялты, а Сергеев-Ценский постоял с минуту, поглядел вокруг на родные горы, на море, глубоко вздохнул и пошел к своему дому.

Неспокойно было на душе писателя. Неспокойно и мятежно было кругом.

Писатель пытался понять людей, не верящих в новую Россию, разобраться в их психологии и этим проверить самого себя, убедиться в правильности своего отношения к революции, России, советской власти. Он анализировал события в художественных образах и чувствовал неотвратимую потребность в разговоре с читателем. В нем рождалась и росла жажда творчества: он точно просыпался после долгой спячки.

В 1918 году Сергеев-Ценский написал повесть "Капитан Коняев" (вошедшую впоследствии в эпопею "Преображение России").

Капитан Коняев был олицетворением старой России, уходящей с исторической сцены. Он один из обреченных на гибель. Он не понимал и ненавидел новое, рождающееся в грохоте революции. Он был чужд новому, и она, эта новая, здоровая жизнь - грядущая Советская Россия - ураганом смела Коняева со своего пути.

Автор не сочувствует Коняеву, которому сама история вынесла приговор. Коняев предсказывает гибель России, конец всему, но Ценский не верит этому и читателям говорит: не верьте. С гибелью царя и его верноподданных дерябиных и коняевых не погибла Россия, не исчезла жизнь. "Жизнь все-таки неистребима, несмотря ни на что, - говорит писатель, - и человек живуч, и солнце все-таки богаче всех банкиров".

Нелегко было писателю Сергееву-Ценскому в эти трудные для народа и страны годы разрухи и гражданской войны найти "творческое равновесие", войти в привычную колею писательского труда. У советской власти были не только внешние враги. Огромный вред ей наносили троцкисты, эсеры, буржуазные националисты.

Не оставляли они в покое и Ценского. Вот что он пишет по этому поводу в одной из своих автобиографий:

"...Меня вызывают в Алуштинский Совет и там окружают вооруженные люди в солдатских шинелях... Довольно спокойно наблюдал я, как наводились на меня наганы и винтовки, как вдруг пронзил все мое спокойствие чей-то истерический женский крик: "Бросайтесь в окно!.. Вас хотят убить!.."

Как подстегнутый этим криком, я растолкал обступивших меня и кинулся к окну, вскочил на подоконник и бросился со второго этажа вниз. Это было в марте 1918 года, мне шел 43-й год, а в такие годы не так легко и просто экспромтом прыгать со второго этажа, и все-таки я не только не сломал себе ног, но даже мне удалось скрыться.

В чем было дело? - Готовилась в Алуште троцкистами и эсерами Варфоломеевская ночь для интеллигенции, - о чем я узнал через несколько дней из газеты "Таврическая правда" (или "Правда Тавриды"), издававшейся в Симферополе. Статья была гневная, - Совнарком Крыма призывал к порядку инициаторов этого подлого дела, но, как оказалось, в проскрипционном списке, состоявшем из 26 имен, мое имя стояло первым...

В числе тех, которые хотели меня убить (и стреляли мне вслед, когда я выпрыгнул из окна) был некий Танаевский, устроившийся начальником милиции Алушты.

Спустя некоторое время, когда я неожиданно вернулся к себе на дачу, оказалось, что образовался в Алуште какой-то штаб восставших против советской власти татар, а из Ялты шел усмирять восстание большевистский отряд в полторы тысячи человек. И вот в это самое время Танаевский, успевший уже переметнуться к восставшим татарам, узнает, что я вернулся, и приходит к мысли, что меня надо непременно уничтожить, как живую против него улику, если придет большевистский отряд. Дело в том, что после неудачи с Варфоломеевской ночью в Алушту поступили одна за другой две телеграммы от Совнаркома Тавриды, в которых предписывалось вернуть мне конфискованное у меня имущество, а также оставить неприкосновенной мою личность...

...Через два дня после того я зашел переночевать в один из соседних домов, так как ночевать у себя было рискованно. Дом этот был довольно обширен, а я пришел в сумерки и прошел в знакомую уже мне комнату с диваном, на котором можно было расположиться. Никто в доме не видел, как я вошел, - ни старуха, ни ее внуки.

Вдруг среди ночи кто-то принялся энергично стучать в двери, крича: "Отворяй!.."

Деваться мне было некуда, - окно было снаружи закрыто ставнями, запертыми на замок. Я стал просто за дверь, сделав это более инстинктивно, чем обдуманно, да думать было и некогда. Сквозь щели между дверью и дверной коробкой я видел, как хозяйка со свечой в руках спешила отворить двери и впустила одного за другим пятерых вооруженных людей... Один из вошедших, видимо начальник их, сказал старухе:

- Вы здесь у себя кого-то прячете, - нам известно.

- Я? Боже избави! Никого не прячу! - даже побожилась старуха. И вдруг слышу:

- Ценского прячете! Где он?

- Ни, боже мой! Никакого Ценского у меня нет! Обыщите.

И старуха со свечой вошла в ту комнату, в которой я стоял за дверью, а за нею вошли все пятеро. Стоило только кому-нибудь отворить половину двери, за которой я был, и все, - я был бы уведен на шоссе и там застрелян... Но вот торжествующе шествует в другую комнату старуха со свечой... Все осмотрено. Ушли посетители. Старуха заперла двери. Я подождал минуты две-три и покинул свое убежище...

Лет тринадцать спустя писатель Юрезанский рассказал мне, что приводил тогда ко мне убийц некий Фельдман, который потом сделался членом Союза советских писателей. На вопрос Юрезанского, за что же именно хотели меня тогда убить, Фельдман ответил: - Да мы получили сведения, что этот самый Ценский - полковник гвардии...

После того случая я получил из центра мандат о неприкосновенности, а от местных властей даже винтовку для самообороны..."

Эсеры и троцкисты, пробравшиеся в Советы, не брезговали ничем. А террор был, как известно, их излюбленным средством. Для Танаевского и Фельдмана Ценский не был крупнейшим русским писателем, художником слова (они, разумеется, его и не читали). Для них он был просто офицер царской армии, с которым можно было лихо расправиться.

Но, к счастью, танаевские и фельдманы никогда не являлись подлинными представителями новой власти освобожденного народа. Они были всего-навсего мелкие авантюристы, примазавшиеся к революции и преследовавшие чисто личные шкурнические цели. Им не было никакого дела ни до русского народа, ни до его культуры, созданной гением лучших сынов России. Только Ленин и большевики, понимая значение культуры народа, с первых дней революции сразу встали на защиту его материальных и духовных ценностей. Молодая советская власть даже в те суровые годы разрухи и гражданской войны, как заботливая мать, принимала все меры для охраны жизни и собственности выдающихся деятелей русской культуры. Вот некоторые документы, сохранившиеся в архиве Сергеева-Ценского.

	КССР 
 Алуштинский 
 Военно-Революционный 
 Комитет 
 Секретариат 
 8 мая 1919 года 
 № 278 
 г. Алушта. 

 МАНДАТ 

На основании предписания Симферопольского Комиссариата Просвещения от 25 апреля 1919 года за № 4 Алуштинский Военно-Революционный Комитет сим удостоверяет, что гражданин Сергей Николаевич Сергеев-Ценский, как великий представитель русского искусства и замечательный русский писатель, находится под высоким покровительством советской власти.

А вот телеграмма, относящаяся к 1921 году:

Из Москвы - Кремля Симферополь, Ревком

Прошу оказать покровительство писателям Треневу, Шмелеву, Ценскому, Елпатьевскому. В случае наличия дела против кого-либо из них - переслать в Москву, тчк. Hp 1143/К. Председатель ЦИК Калинин. Народный комиссар по просвещению Луначарский.

Еще один документ, выданный в следующем году:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

 Кр. ССР 
 Совет Народных 
 Комиссаров 
 № 1672 
 11 января 1922 г. 
 Крым. Симферополь. 
 Действительно 
 по 31 декабря 1922 г. 

 ОХРАННАЯ ГРАМОТА 

Настоящая грамота выдана литератору Сергееву-Ценскому в том, что он, Сергеев-Ценский, состоит под покровительством советской власти, органам которой предлагается оказывать ему всяческое содействие.

Квартира его по Горной улице в г. Алуште не подлежит реквизиции и уплотнению без специальной на то санкции Крымнаркомпроса, имущество его, в частности, книги не подлежат реквизиции.

Ему же предоставляется право пользоваться книгами из всех государственных учреждений, как-то: библиотек центропечати, Госиздата, клубов и т. д.

По делам, связанным с его профессией литератора, ему должно быть оказано содействие в отношении предоставления пропусков, средств передвижения и т. д.

Независимо от занимаемой должности он, Сергеев-Ценский, имеет право на получение академического пайка в размерах санаторного, с правом замены одного продукта другим, по месту его пребывания.

В случае возбуждения против него преследования, об этом должен быть немедленно поставлен в известность Крымнаркомпрос.

Основание: Постановление Президиума Революционного Комитета Крыма от 13 мая 1921 года.

Получив от советской власти не только охранные грамоты, но и огнестрельное оружие для самозащиты, Сергей Николаевич постепенно начал вводить свою жизнь в творческую колею. С Россией и в России навсегда! Это было непоколебимое решение писателя. И когда ему кое-кто из недругов указывал на пример Бунина, Куприна и некоторых других оказавшихся в эмиграции, он отвечал:

- Это их ошибка, их беда...

А время было голодное. Постоянно приходилось думать о куске хлеба. Из Лондона через официальные дипломатические каналы он получил приглашение Британской академии наук приехать в Англию на постоянное местожительство. Ему сулили богатство, славу и почести. Гарантировали обеспеченную жизнь, "свободу творчества" и все прочее. И опять-таки ссылались на примеры эмигрантов из числа деятелей культуры.

Ценский с возмущением отвергал эти предложения. Он не мыслил себя вне России.

"Вы насквозь русский", - говорил о нем Горький, и в словах этих заключались глубокий смысл, большая правда. Мало кто из его современников так хорошо знал историю своего народа, его душу, обычаи, быт, как знал Сергеев-Ценский.

Сверстники Ценского и его собратья по перу, оказавшиеся на крутом повороте истории за рубежом родной земли, тоже считали, что неплохо знают Россию, и, наверно, любили ее, но у них не было такой привязанности к Отчизне, как у Ценского. Я говорю не о бабаевых и ознобишиных - у них никогда не было родины. Имеются в виду те русские интеллигенты, которых захлестнула стихия панического бегства и которые сами не ведали, куда и почему бегут. Плохо знали они свой народ, не очень верили в него и не видели преображения России.

Этого не случилось с Сергеевым-Ценским, как не случилось и с его любимыми героями художником Сыромолотовым и учителем Ливенцевым. И через 40 лет писатель смог с полным правом сказать:

 Мне не случалось Родину терять 
 И жить за рубежом не приходилось. 
 Как мог бы я поверить и понять, 
 Чтоб там, за рубежом, вольнее сердце билось! 
 Стыдом бы счел я верить в этот бред! 
 Я вижу Родину и новой и большою, 
 А потому и в восемьдесят лет 
 Остался телом прям и юн душою. 
 Где б ни был я, везде найдут меня 
 Свои поля, свои моря и горы 
 Ведь даже солнцу не хватает дня, 
 Чтоб оглядеть моей земли просторы! 
 Я знаю много слов, и их удельный вес 
 Известен мне: слова - моя стихия; 
 Нет равного! Оно, как гром небес, 
 Оно, как девственный, бескрайний мощный лес, 
 И круглое, как шар земной. - 
                             Россия! 

                                   ("Родина") 

В апреле 1923 года Сергей Николаевич писал А. Г. Горнфельду: "Я решил никуда за границу не ехать, а сидеть дома и писать от скуки что-нибудь бесконечное... Занимаюсь коровьим хозяйством, чем и существую".

"Коровье хозяйство" было любопытным эпизодом в жизни писателя. Как говорилось выше, в годы первой империалистической войны Сергеев-Ценский ничего не писал. Жил по-прежнему в одиночестве, семьей не "обзаводился" и никуда из Крыма не выезжал. Жил на гонорары, полученные от издания своих книг. Никаких доходов и капиталов, никакого имущества, кроме небольшого домика, он не имел. Именно в те годы - в самый канун революции - один алуштинский делец, явившись в дом писателя, развил перед ним "грандиозный план" благотворительной деятельности на благо русского народа.

- Войне конца-краю не видать, целые эшелоны раненых прибывают в Крым, - говорил предприимчивый ловкач Сергею Николаевичу. - Открываются, стало быть, новые госпитали у нас в городе. Раненым нужно молоко. Много молока потребуется. А где его взять?.. Вот вопрос дня, дорогой Сергей Николаевич. А представьте себе, что у нас ферма, молочная ферма... То есть у вас... Стадо коров. Это ж верный капитал! Продукт, он всегда в цене, всяк живой человек норовит поесть, да еще и каждый божий день. Вот оно как получается, дорогой Сергей Николаевич... А корова, она недаром кормилицей зовется. Расходу на нее никакого: пастбища у нас вон какие! Доход чистейший! А что касаемо ухода, так, пожалуйста, я всегда к вашим услугам: подоить могу и молоко сбыть - это мы мигом. И пастушонков найдем по сходной цене - о-го-о! Сколько угодно!

- Что ж вы предлагаете? - перебил его пылкую речь Сергей Николаевич.

- Давайте создадим молочную ферму. И немедленно. Пока цена на коров не поднялась.

Сначала Сергей Николаевич лишь посмеивался над этой в общем-то авантюрной затеей, не принимая всерьез доводы дельца. Но тот был ловок и хитер, умел "обделывать" и не такие "делишки". Поняв, что "надежный капитал" не прельщает писателя, он стал играть на других струнах.

- В конце концов не обязательно продавать молоко. Его можно задаром отдавать госпиталям, приютам. Бедные солдаты, малютки-сироты... Они так будут благодарны... Многострадальные сыны отечества. Они оч-чень нуждаются в заботе и внимании.

И Ценский сдался, как говорят, капитулировал. Он давно искал для себя какого-нибудь полезного дела. И теперь, казалось, такое нашлось. Хотя и не творчество, а все-таки дело, какой ни есть, а труд. Прельщала его не роль хозяина фермы, роль, которую отводил ему автор "грандиозного замысла", а должность пастуха. Сергей Николаевич так и сказал:

- Только уж без пастушонков - сам буду пасти.

И вот весной, когда рыжие пожухлые горы вдруг засверкали желтыми веселыми подснежниками, а в кустарниках стала пробиваться первая зелень, за Алуштой по диким местам вдоль Ялтинского шоссе уже бродит небольшое стадо отощавших за зиму коров. Возле них высокий смуглый и тоже худой, в старых сапогах, в изрядно поношенном сюртуке, с книгой в руках задумчивый пастух. Весеннее солнце приятно греет высокий, без единой морщины лоб, а южный морской, досадно ненужный ветер треплет густые черные волосы, вылезшие из-под картуза, где им, должно быть, тесно. Иногда он, увлекшись книгой, садится под кустом на сухую прошлогоднюю траву и читает запоем, забыв обо всем. Свежей травы еще мало, и в поисках ее коровы расходятся по огромной территории. Тогда, спохватившись, пастух отрывается от книги и, недовольно покрикивая, начинает собирать стадо. Вспоминаются ему старый пастух и маленький пастушонок из его же рассказа "Поляна", и в густых черных усах прячется долгая и грустная улыбка. Ему смешно и грустно одновременно: так нелепо проходит дорогое время, случайно и безалаберно складывается жизнь. Он подтрунивает над своей судьбой и сам не знает, кого в ней винить. Он отлично видит комичность своего положения. Ему бы сидеть сейчас за столом и писать начатую им еще в 1912 году эпопею о преображении России. Но он запнулся, не смог разобраться в происходящем. Он видит, что в истории России совершается величественное, подобное геологическому сдвигу, но он еще не может все охватить и взвесить. Появились новые люди и среди них такие, которых не сразу поймешь. Нужно к ним приглядеться. А со стороны трудно - надо быть с ними, участвовать в их делах, пуд соли вместе съесть. Тут-то и сказалась уединенность Сергеева-Ценского от общества.

Капитан Коняев отлично ясен - писатель знает его давно. И Калугина знает. А вот матросов, которые схватили Коняева, сорвали с него офицерские погоны, а самого арестовали и увезли на машине, он понимает не до конца. Писатель знает тот мир, который разрушают революционные матросы. Мир этот ненавистен и ему, Сергееву-Ценскому. Но он хочет понять, спешит образно увидеть, конкретно и живо представить себе и новый мир, который будет построен революционным народом на месте старого.

Да, ему бы понять и писать, а его в Алуште называют "молошником". Обидно и больно, хотя он всеми силами старается заглушить и боль и обиду, убеждая себя в том, что он вот тоже трудится и труд его приносит пользу людям. Ежедневно к нему приезжают за молоком из госпиталей и детского приюта, - он отдает туда молоко бесплатно и совсем не подозревает, что его помощник (он называет себя "компаньоном") все-таки ухитряется сорвать с опекаемых определенную мзду. Сам писатель далек от всего этого: ферма только считается его фермой, он просто пастух.

Революция застала Сергеева-Ценского, как и многих представителей русской интеллигенции, врасплох. Он, жаждавший бури, которая бы развеяла насилие и гнет над трудовым народом, теперь, когда эта буря грянула, не распознал ее, растерялся и, в сущности, остался в стороне от небывалых по масштабам и следствиям всемирно-исторических событий. Прервав литературную работу в годы империалистической войны, он все еще не решался сесть за нее и теперь, когда в огне новой, уже гражданской войны трудовой народ отстаивал свою власть. И дело не в том, что Сергей Николаевич все еще продолжал держаться принципа: когда говорят пушки, музы должны молчать. Он не понимал, что за пушки теперь говорят, не знал, что это уже иные пушки.

Ценский не мог разобраться во всем происходящем вокруг него, особенно если учесть ту сложную и запутанную обстановку, которая складывалась в Крыму. Поэтому он ждал, пока все "отстоится" и "образуется".

Эта позиция "невмешательства" не могла не отразиться и на его творчестве первых лет советской власти.

В начале лета 1918 года из Екатеринослава в Алушту приехал отдыхать на свою дачку школьный товарищ Сергея Николаевича учитель рисования Михаил Иванович Сапожников, с женой, Ольгой Александровной, тоже учительницей, и двенадцатилетним сынишкой Леней. Вместе с ними приехала и подруга Ольги Александровны, недавно овдовевшая учительница Христина Михайловна Бунина с девятилетней дочкой Машей. Сапожниковы каждое лето проводили в Крыму, по соседству с Ценским. Сергей Николаевич всегда был рад их приезду: он искренне любил спокойного, фанатично преданного искусству и плохо разбирающегося в житейских делах Сапожникова и его бойкую, практичную в жизни супругу. За беседами с Михаилом Ивановичем Сергей Николаевич "отводил душу". Теперь только и разговоров было о трудностях жизни, о гражданской войне, о том, что же будет завтра. Судьба России волновала их одинаково, с той лишь разницей, что Сапожников больше всего беспокоился о русской культуре - не погибнет ли она в суровом вихре движения народных масс, ожесточенных войной и эксплуататорским гнетом, а Ценского интересовало главное - принесет ли новая власть простому народу нормальную человеческую жизнь.

Михаил Иванович не одобрял "молочную ферму", считал ее блажью, недостойной писателя.

- Вы писатель, и не ваше это дело ходить по кустам за коровами и губить свой талант, - говорил Сапожников. - Вы совершаете преступление: природа вас наградила талантом, следовательно, обязала вас творить для народа. Это ваш долг. А вы... "мо-ло-шник"... Нет, Сергей Николаевич, не смешно это, а грустно, даже очень грустно. Вы должны писать, писать и писать.

Ольга Александровна, как всегда, не соглашалась с мужем.

- Вы умница, Сергей Николаевич, - говорила она, - и ваша молочная ферма - чудесная выдумка по нашему голодному времени. И ныне голодающий народ вам скажет спасибо за кружку молока, а не за рассказ или роман, который вы для него напишете. Уверяю вас.

- Так пусть другие, а не он занимается снабжением госпиталей и приютов, - возражал супруге Михаил Иванович. - Например, вы, мадам, поскольку рассказов и романов писать вы не можете, а коров доить - это исстари ваше женское дело.

- Что ж, могу и я, - говорила Ольга Александровна. - И вот Христина Михайловна. Мы можем помочь Сергею Николаевичу содержать его ферму. Тем более что и мы нуждаемся в молоке, у нас есть дети, да и вы, сеньор, не откажетесь от божественного продукта.

И вот "компаньон" Сергея Николаевича стал пасти коров, учительницы доили их, у Сергея Николаевича появилось свободное время: он смог, после долгого перерыва, сесть за работу. Тогда, летом 1918 года, он и написал "Капитана Коняева", небольшую повесть, очень понравившуюся Максиму Горькому.

Сергей Николаевич обратил внимание на учительницу Бунину. Энергичная, красивая женщина, увлекавшаяся литературой и музыкой, заставила его всерьез подумать о семье. Она была моложе Сергея Николаевича на 14 лет. Ему нравилось в Христине Михайловне и то, как легко и уверенно чувствовала она себя в водовороте тяжелой, запутанной жизни.

Тревожное и голодное лето кончилось быстро. Сапожниковы и Бунины уехали в Екатеринослав. И Сергей Николаевич снова остался один со своей молочной фермой, которая ему опостылела. "Компаньон" его, продав на сторону тайно от Сергея Николаевича несколько коров, бесследно исчез. Сергей Николаевич был даже рад этому: мошенник и плут давно его раздражал. Шла осень, надо было запасаться кормами для коров на зиму. Ценский в хозяйственных делах разбирался плохо, да и не хотел ими заниматься. Проще пойти в сиротский приют и предложить ему забрать безвозмездно коров. Так Ценский и сделал. К подарку "молошника" в приюте отнеслись без особого энтузиазма: за коровами надо было ухаживать, - но все же взяли их, освободив Сергея Николаевича от обузы.

Двух коров он оставил себе, надеясь, что на будущее лето Сапожниковы снова приедут в Алушту, а с ними и Христина Михайловна с дочерью и что молоко будет совсем не лишним.

Отъезд Сапожниковых и Буниных на этот раз, к удивлению Сергея Николаевича, вывел его из обычного душевного равновесия. Пожалуй, впервые за всю жизнь свою он почувствовал себя обидно одиноким и не знал, как избавиться от внезапно охватившей его тоски. Сначала ему казалось, что такое состояние ненадолго, что скоро все уляжется. Но время шло, а тоска не кончалась.

Он ждал приезда Сапожниковых и Буниных. Ничего больше не писал.

Христина Михайловна с дочкой появилась в Алуште весной 1919 года, когда в Крым вошли части Красной Армии. Приехала без Сапожниковых. Сергей Николаевич был несказанно рад ее приезду и даже признался в этом, смущаясь, как юноша:

- А я вас ждал, Христина Михайловна. И знаете, даже двух коров оставил, так как есть у нас теперь совершенно нечего.

И он рассказал о ликвидации своей фермы.

- Правильно сделали, Сергей Николаевич, -- одобрила Бунина. - И двух коров для вас многовато. Человек вы одинокий, много ли вам надо!

- Так я и для вас думал... и для Михал Иваныча,- преодолевая неловкость, признался Сергей Николаевич и счел нужным добавить: - Одиночество мое, я так думаю, не вечно. Пора с ним кончать.

Это прозвучало как давно и твердо решенное. Через несколько месяцев Крым был снова занят армией Врангеля, и Христина Михайловна не смогла выехать из Алушты. Трудные дни сблизили их. Осенью они поженились. Через 25 лет Ценский писал в своей автобиографии:

"Женитьба на Христине Михайловне была величайшей удачей в моей жизни. Женщина огромной энергии, Христина Михайловна прекрасно разбиралась в этой житейской путанице, которая царила тогда и после кругом и в какой я лично не способен был ничего понять. Взяв на себя все хозяйственные заботы, моя жена предоставила мне возможность писать, а это для меня, прирожденного писателя-художника, было самое важное".

Разруха, голод, эпидемии черной тучей нависли над разоренной, истощенной войною Россией. Потерпев поражение в открытой вооруженной борьбе с молодой Советской республикой, международный капитал и внутренняя контрреволюция отнюдь не сложили оружия. Борьба ожесточалась, принимая новые формы. На свержение советской власти враги бросали все силы, не брезгуя ничем: заговорами, экономической блокадой, кулацкими восстаниями, предательскими убийствами активных коммунистов.

Народ голодал. Трудно жилось и писателям. Но Сергей Николаевич никогда не жалел о том, что отверг предложение выехать за границу. Вспоминая об этом времени, Ценский писал:

"Когда ликвидирована была авантюра Врангеля и Крым окончательно был занят Красной Армией, явилась возможность письменных сношений с Москвой и Петроградом. В начале 21-го года я обратился к Ал. Макс. [Горькому] уже сам с обстоятельным письмом. В этом письме я просил его информировать меня по поводу вопросов, связанных с тогдашним положением литературы, с возможностями печатания беллетристики в журналах и выпуска книг в издательствах. В Крыму в то время было катастрофически голодно. Всего только за четыре пуда муки я продавал тогда свою дачу, но и эта цена всем казалась неслыханно "рваческой". Состоятельные татары, к которым я обращался, говорили мне на это: "Це-це - ка-кой человек хитрый!.. Слыхали мы, был такой один - Лев Толстой, - о-очень хитрый! А ты, - так думаем, - еще хитрей Лев Толстой будешь!" - и кивали укоризненно головами.

Так никто и не купил моей дачи даже за четыре пуда муки!.. Между тем какой-то приезжий петроградец указал мне, как выход из безнадежного положения - уехать в Петроград. Об этом я написал Горькому. Недели через три я получил бумажку такого содержания:

"Уважаемые товарищи!

Очень прошу Вас помочь известнейшему литератору Сергею Николаевичу Сергееву-Ценскому выехать в Петроград, где он необходим для литературной работы в Компросе. Буду крайне благодарен, если приезд Ценского Вы по возможности ускорите и облегчите.

Привет. М. Горький

Москва.

6/11-21".

Бумажкой этой воспользоваться мне не пришлось. Я ответил, что переезд очень труден, так что я от этого предприятия отказываюсь и остаюсь на месте, в Алуште..."

Христине Михайловне удалось продать одну корову, а на вырученные деньги купить немного хлеба и простую рубаху для изрядно обносившегося писателя.

Окончательное установление советской власти вызвало большой творческий подъем у Сергеева-Ценского. Все домашние заботы легли теперь на плечи Христины Михайловны, а Сергей Николаевич с головой окунулся в работу. В 1921 - 1922 годах одна за другой были написаны три небольшие повести: "Чудо", "Жестокость" и "Рассказ профессора".

"Чудо" под названием "Донная мина" было впервые опубликовано в Южном альманахе в 1922 году, а в следующем году его издали в Берлине на русском языке в издательстве Гржебина. Находившийся в это время в Германии Максим Горький писал Сергееву-Ценскому: "Прочитал Ваше "Чудо", очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев перевести ее..."

Повесть "Жестокость" Горькому не понравилась. С присущей ему прямотой Алексей Максимович так и написал Сергею Николаевичу в одном из своих писем. Во всех трех повестях события происходят в годы гражданской войны. Ценский писал о том, что прошло мимо него и чего он не понял, в чем не смог разобраться. Не главные, а второстепенные вопросы жизни оказались в поле зрения писателя. Особенно "Жестокость" и "Рассказ профессора" отмечены печатью натурализма и бесстрастного объективистского описательства. Они пронизаны атмосферой человеческой жестокости и безысходности жизни. Несомненно, что общая мрачная и гнетущая тональность этих произведений - результат и того личного, подчас трагического, что довелось пережить писателю в Крыму, где так часто одна власть сменяла другую и где люди, в том числе и сам Сергеев-Ценский, испытывали насилие и произвол от всякого рода антинародных элементов.

Последующие произведения Ценского показали, что "Жестокость" и "Рассказ профессора" были случайным явлением в творчестве писателя.

В 1922 году на семью Ценского обрушилось горе: от холеры скоропостижно умерла дочь Христины Михайловны. Смерть девочки, которую Сергей Николаевич любил, произвела на него тяжелое впечатление. В работе, в творчестве нашел утешение писатель. Что называется, "за один присест" он написал повесть "В грозу" - одно из наиболее сильных после "Печали полей" психологических произведений. В основе сюжета повести лежит смерть двенадцатилетней девочки Мушки от холеры. Все, что пережил и прочувствовал писатель, - все это с мастерством воспроизведено в художественных образах.

Экономен язык повести, но каждая фраза содержит в себе тонкий и единственно необходимый штрих к образу. Зримо выписаны характеры всех героев: Мушки, ее матери Ольги Михайловны, отчима Максима Николаевича, с одной стороны, и пройдохи, шкурника, торгаша Бородаева - с другой. Повесть носит явно автобиографический характер. Писатель сохранил без изменения имя девочки, оставил подлинные отчества прототипов - матери и отчима.

В этой повести место Ценского-живописца занимает Ценский-рисовалыцик. Никаких красок. Есть предельно точный рисунок с тонкой передачей светотеней, контрастов.

В тяжелом состоянии лежит Мушка в спальне. Родители еще не знают, что с ней. Мать поставила градусник. А в это самое время, совсем некстати и неожиданно, зашел к ним "гость" - "биржевой заяц" нэпман Бородаев. Он сидит в столовой, сытый, довольный личными успехами, и громко болтает о своих спекулятивных сделках. Он не понимает, что в доме несчастье, что он здесь лишний, что ему надобно уйти, щепетильные хозяева не могут ему прямо сказать об этом, они лишь намекают.

Вот Ольга Михайловна говорит Бородаеву:

"- Приехали вы в Крым отдохнуть, а у нас тут холера...

- Никакие холеры вам тут не страшны, - счел нужным обнадежить женщину гость, - на таком солнце, как у вас, все бациллы передохнут за пять минут.

- Ма-ма! - позвал вдруг из закрытой спальни слабый голос Мушки.

- Ага! "Мама", - игриво подмигнул Бородаев Максиму Николаевичу, когда Ольга Михайловна пошла в спальню.

- Дочь моей жены от первого мужа, - объяснил Максим Николаевич. - Она уж большая, - двенадцать лет... Приболела что-то сегодня".

Всего несколько строк, а перед глазами читателя живые люди. Ни слова не сказано о характере Бородаева, о том, как выглядит он сам. Но мы видим человека, которому нет никакого дела до других, в том числе до хозяев дома, куда он зашел незваный. Сообщение Максима Николаевича о болезни дочери его не интересует; он о другом говорит.

"- Я сюда не на отдых, - закурив, сказал гость. - Я сюда по делу... А от вас хочу получить сведений тьму, так как вы уж тут старожил, и все знаете". - И он начал обстоятельно говорить, что "их - компания из пяти человек, - все биржевые маклеры..."

Вместе с Максимом Николаевичем читатель слушает отвратительную болтовню маклера и все время с тревогой думает о том, что происходит за дверью.

Писатель скуп на слова. "Озабоченная вышла из спальни Ольга Михайловна и, тихо прикрыв двери в зал, ушла снова к Мушке".

Ничего больше не добавил писатель, но мы догадываемся, что творится в душе матери. Нет, не ушел Бородаев, - он продолжал свои разглагольствования. Снова вышла из спальни Ольга Михайловна.

"-Ну, как?.. Что там такое? - спросил Максим Николаевич.

- Жалуется, - голова очень болит... Поставила градусник, - ответила Ольга Михайловна, а гость продолжал о своем".

Как и в предыдущих трех повестях того же времени, и здесь мрачен фон, окружающая жизнь тяжела, и ее, эту жизнь, усложняют бородаевы, дельцы, которые рассчитывают, что им удастся приспособиться и к новому строю, пить соки и кровь народа. Против них направлено острие повести: писатель предупреждает - берегитесь бородаевых! В жизни для них нет ничего святого, это гиены рода человеческого!

В повести "В грозу" идейная позиция Ценского в противовес "Жестокости" и "Рассказу профессора" четкая и определенная.

После долгого "молчания" стосковавшийся по любимому делу писатель работал самозабвенно; по 12-14 часов в сутки сидел над рукописями, не разгибая спины. Сюжеты и образы многих произведений давно были обдуманы им. Перед его мысленным взором длинной вереницей проходили судьбы десятков людей совершенно разных и в то же время удивительно схожих. Одни из них не имеют будущего. Писатель видел, что они идут к какой-то черте, и она уже близка, самая роковая для них пропасть-черта; обреченные этого не понимают, идут, словно псы, привязанные к телеге живодера, огрызаясь и толкая друг друга. А между тем время их сочтено, приговор вынесен. Они полетят в пропасть, а Россия, молодая, с поднявшимися здоровыми силами, пойдет к вершинам человеческого счастья. Но эти силы писатель еще не смог как следует разглядеть в жизни.

Оттого и в его первых послереволюционных произведениях нет ярких положительных героев, которые пришли бы на смену бородаевым.

"Обреченные на гибель" - так назвал Сергеев-Ценский свой новый роман, написанный очень быстро в 1923 году. Роман вошел в эпопею "Преображение России" и получил восторженный отзыв М. Горького. "Был день рождения моего, гости, цветы и все, что полагается, - писал М. Горький автору, - а я затворился у себя в комнате, с утра до вечера читал "Преображение" ("Обреченных на гибель". - И. Ш.) и чуть не ревел от радости, что Вы такой большой, насквозь русский...".