Глава тринадцатая. Рассказы. "Севастопольская страда". "Синопскии бой"

В 1927 году Сергеев-Ценский написал поэму в прозе "Живая вода", в которой воспел жизнеспособность советского, народного строя.

...Белогвардейцы зверски казнят попавших к ним в лапы большевиков - простых людей труда. Перед тем как убить, пленных подвергают пыткам. Большевика Федора Титкова никак не могут убить: могуч его организм. Изуродованный до неузнаваемости, Федор все-таки продолжает жить. Чем только его не били! Казалось, конец. Но, как сквозь сон, Федор слышит слова палача:

"- Эк!.. Этот черт никак еще живой!"

И снова били, и он в который раз терял сознание, а очнувшись, шепотом просил напиться. И в ответ слышал "сразу несколько оглушительных голосов:

- Живой!.. Ну, не черт?.. Цыган, и тот уж подох, а этот живой!.."

Смутно понимавший, где он и что с ним, Федор Титков просил воды, чувствуя возле себя людей, которых он называл "братцами". Но разве это люди были?.. Они продолжали бить его, старались быстрее прикончить, приговаривали "удивленно и даже горестно:

- Да и где ж у него, анафемской силы, печенка?

И как ни пытался зажать Титков свой живот, жесток был в него удар подкованной ногой".

Потом его повезли в овраг расстреливать. Когда в него выстрелили, "Титков даже чуть покачнулся, лежа, точно в грудь ему вбили огромный гвоздь... Но тут же чуть повыше другой гвоздь вбили: это разрядил по нем патрон второй казак".

Федора нашли в овраге незнакомые ему деревенские женщины. Он еще дышал, попросил напиться. Они напоили его родниковой водой и отвезли в больницу. Федор Титков выжил.

Образ большевика Федора Титкова в поэме поднимается до символа. Люди, подобные Титкову, непобедимы; они как легендарные богатыри, из мертвых воскресают, напоенные живой водой. Источник их силы - народ.

Стиль "Живой воды" реалистичен и более обыкновенного лаконичен. В поэме всего 12 страниц. По сюжету поэма походит на повесть Ценского "Жестокость". Но здесь писатель как бы спорит с самим собой и в споре отвергает всю прежнюю, во многом не верную и не четкую идейную концепцию. Если в "Жестокости" большевики, нарисованные им, выглядят беспомощными, аморфными, то в "Живой воде" они - люди огромной силы и веры в свои идеалы. Там большевики изолированы от народа - здесь они с народом, они неотъемлемая часть его. "Живая вода" знаменовала резкий поворот в творчестве писателя - она подтверждала переход Ценского от критического реализма к социалистическому.

Жестокость белогвардейцев - это признак обреченности, моральной деградации врагов советской власти.

Не менее показателен для послереволюционного творчества Сергеева-Ценского рассказ "Устный счет". Написанный в 1931 году, он поражает прежде всего остротой и современностью темы. Вспомним 30-е годы. Шпионы, диверсанты, контрабандисты атаковали нашу государственную границу. Моральному разоблачению их посвящает свой рассказ Ценский.

Судьба Родины волновала Сергея Николаевича в те годы больше, чем когда бы то ни было. Он внимательно следил за прессой, чувствовал, как над миром сгущаются черные тучи. Он видел и понимал, что быть грозе и что самая страшная гроза разразится над нашей страной. Фашисты в Германии, Италии, самураи в Японии готовили крестовый поход против первого в мире государства рабочих и крестьян. Граница была в огне: там велась разведка боем. Фашисты пробовали свои силы. Горела беззащитная Абиссиния под фугасами Муссолини.

Последнее сообщение до глубины души взволновало писателя.

- Опять льется кровь! - возмущенный, потрясал он газетой, расхаживая по террасе. - И кого? Детей, женщин!.. Беззащитных истребляют цивилизованные дикари. И они еще смеют называть себя потомками Данте и Гарибальди!

И выходил во двор, спускался по каменным ступенькам к винограднику, где стояла его любимая скамейка, садился тяжело, с размаху откинувшись на спинку, и вслушивался в тишину, смотрел на море. Тихо было в небе, по-южному лазуревом; тихо было на вершинах гор и на море. Но сквозь тишину писателю слышался далекий гул орудий и взрывы бомб, бравурные марши медных труб и барабанная дробь.

За обедом он спрашивал жену:

- А как вы считаете, Христина Михайловна (они всю жизнь были на "вы"), абиссинская авантюра не есть ли начало новой мировой войны?

Христина Михайловна знала: вопросом он высказывает то, о чем много думал.

- Ведь они могут вот так же и на нашу страну обрушить бомбы... - говорил он. - А что им стоит, - опьянеют от крови и легких побед...

- Советский Союз не Абиссиния, Сергей Николаевич, - отвечала жена, - у нас тоже есть самолеты...

- Все это верно... Так-то оно так... Важно, кто сидит в самолете, какие у него нервы...- продолжал он размышлять вслух. - В прошлую мировую войну солдаты наши не хотели воевать... Фронт разваливался. Это было естественно и логично. Теперь же, если навяжут нам бой, мы должны будем драться не на живот, а на смерть! Как в 1812 году, как в Севастопольскую эпопею... Именно как герои Севастополя, - повторил он, вспомнив рассказы отца своего. После недолгого раздумья Сергей Николаевич добавил: - А не кажется ли вам, Христина Михайловна, что литература наша нынешняя еще мало, робко, недостаточно воспитывает в народе патриотизм?

- О гражданской войне написано много книг,- разве они не воспитывают советский патриотизм? - ответила жена.

- В определенной мере - да... Но я ведь говорю что? - не-дос-та-аточно... А чувство национальной гордости? У народа нашего изумительная история. Сколько раз чужеземцы пытались подмять нас и уничтожить... А ничего не вышло - выдюжили. Народ наш героичен, он дал России многих настоящих богатырей и гениев. А что знает о них нынешнее молодое поколение?.. Ничего не знает. В наших школах история преподается плохо... А потому скажите мне, Христина Михайловна, скажите, я вас спрашиваю: что это - недомыслие, глупость или же кому-то желательно, чтобы мы были Иванами, не помнящими родства?.. Вот какая штука. А вы мне - "советский патриотизм"... История России по-настоящему-то от Святослава идет. Святослав был достойный имени русского богатырь. А что с того, что князь? Князья всякие бывали. Кутузов - тоже князь. А Россия его никогда не забудет.

- Потому, что есть "Война и мир", - вставила Христина Михайловна.

- И не только потому. Память народа - она ведь живуча, как сам человек. Вот... Я думаю, не написать ли мне об этом письмо в Москву. О преподавании истории.

- Ваше ли это дело, Сергей Николаевич, письма писать?.. Вам надо "Преображение России" заканчивать. Тоже история, патриотизм.

- История, патриотизм... - повторил Ценский.

Весь остаток дня он был погружен в глубокую задумчивость, а утром сообщил жене, что решил ехать в Севастополь.

История... Патриотизм... Мысли о героическом прошлом Родины влекли его к разрушенным бастионам и редутам легендарного города.

Сергей Николаевич побывал на Малаховом кургане, на Корабельной и на Северной стороне, на Историческом бульваре и в соборе, где похоронены адмиралы Нахимов, Корнилов, Истомин. Заглянул в музей и в городскую библиотеку, основанную Нахимовым и Корниловым, поинтересовался материалами, связанными с Крымской войной. Одна за другой возникали перед ним грандиозные картины народного подвига, совершенного при защите Отечества.

Крымская война - это не просто эпизод, - целая историческая эпоха, как в фокусе, концентрировалась в ней. Шло сражение с врагом, вторгшимся на территорию России. Враг... Вспоминались псы-рыцари на Чудском озере и татарские полчища, Лжедмитрий и Наполеон. И почему-то перед взором вдруг возникла горящая Абиссиния и слышался барабанный бой фашистов.

Севастополь... Чугунные пушки и ядра у входа в музей, памятник затопленным кораблям, матросские бескозырки на Приморском бульваре. Город славы! Он не стал на колени перед сильным врагом, не склонил своей головы. Истекая кровью, он сражался. Кто этот он? - спрашивал писатель самого себя и отвечал: народ русский, потомки Кузьмы Минина и Ивана Сусанина, внуки солдат Суворова и Кутузова.

Для них - и для Ценского - Севастополь в 1854 году был не просто город, родной, русский, колыбель флота, Нет, он был знаменем России. Две России стояли у стен черноморской твердыни: Россия царя Николая и меншиковых и Россия нахимовых и чернобровкиных - два враждебных друг другу лагеря.

Один трухлявый, прогнивший насквозь, прячущий свое убожество в золоченые мундиры; другой могучий, хотя и закованный в цепи крепостного права, но умеющий с достоинством постоять за честь своей Отчизны. Сила и слабость России, сила народного духа и бездарность высшего командования.

И вот уже перед глазами писателя пестрой толпой проходили они двумя чуждыми друг другу потоками.

Во главе одного выделялась, как символ крепостничества, тупости, внутренней пустоты и тирании, фигура царя Николая Первого. За ней шли меншиковы, горчаковы, карьеристы, казнокрады, владельцы крестьянских душ, держиморды и прочие. Их было не так много по сравнению с другой группой. Но у них были богатство и власть. А те, кто не имел этой власти и богатства, виделись писателю чистыми, честными и гордыми людьми: Нахимов, Корнилов, Истомин, Тотлебен, Хрулев, Пирогов, Грановский, матросы Кошка и Шевченко, пластун Чернобровкин, Даша Севастопольская.

А к русским берегам Черного моря подступали враги: англичане, французы, турки. Писатель всматривался в них пытливым взглядом историка и различал их лица, характеры, манеры: королей, министров, маршалов и генералов. Для него это были не просто должности и чины - он видел их души как художник.

В воображении писателя уже рисовались не только общие картины Севастополя, охваченного огнем, но и образы людей, от которых зависела судьба Севастополя, тесно связанная с судьбой России.

Николай Первый - деспот и палач своей страны и народа, воспитанник немецкого генерала Ламсдорфа, жестокого и тупого. Николай, став императором, оказался достойным учеником своего воспитателя по отношению к России. "Он сек ее розгами, бил шпицрутенами и плетями, всеми способами подавляя в ней естественную потребность мыслить, искореняя в ней малейшее стремление к свободе, наконец, как бы в припадке последней ярости, схватил ее за шиворот и бросил о крепкую стену поднявшейся против него Европы".

Николай Первый - крепостник, владелец миллионов человеческих душ, который мог говорить: Россия - это я! Но он никогда не был Россией. Ею был беглый мужик Терентий Чернобровкин, убивший помещика-деспота и после долгих мытарств по родной земле оказавшийся по собственной воле на бастионах Севастополя, чтобы грудью своей защитить от неприятеля родину-мать.

Из дымки времени выплывали образы адмиралов, геройски отдавших жизни свои у стен Севастополя - тоже за Россию, и, присматриваясь к ним, писатель спрашивал: кто они, почему не похожи на меншиковых и горчаковых? Почему рядовой Шевченко готов своей грудью заслонить их от вражеской пули?.. Да, почему?.. Почему крепостной крестьянин, одетый в солдатскую шинель, всеми унижаемый и оскорбляемый, низведенный до положения животного, ненавидящий своих господ-палачей, вдруг поднялся исполином и не столько по приказу барина, сколько по велению сердца пошел на смерть за отечество?.. Что пробудилось в крепостном крестьянине в эти грозные страдные дни иноземного нашествия?..

Патриотизм народа и национальная гордость... Что за титанические силы таятся в них до поры до времени! От рвущихся раскаленных ядер врага, кажется, горят севастопольские камни. Много часов длится бомбежка, ураганная, смертоносная; кажется, от нее ничто не может уцелеть. Но стоит только умолкнуть канонаде, стоит только неприятелю пойти на штурм позиций русских, - как из пепла поднимаются люди, неистребимые, бессмертные и удивительно обыкновенные русские люди. А если и умирали они, то с верой в свою непобедимость и, умирая, передавали веру свою живым.

Писатель видел перед собой картину смерти рядового Егора Мартышкина: "Когда положили его на носилки, чтобы нести на перевязочный пункт на Корабельную, он нахмурился только потому, что за носилки взялись четверо.

- Я ведь легкий, - сказал он, - да еще и крови сколько из меня вышло... Так неужто ж вдвоем меня не донесут, а? Если с каждым, кого чугунка зацепит, по четыре человека уходить станет, то этак и Камчатку некому будет стеречь!

А когда осталось только двое, он просил их пронести вдоль траншеи проститься с товарищами.

- Прощайте, братцы! - обратился он к своим одноротцам. - Отстаивайте нашу Камчатку, - ни отнюдь не сдавайте, а то из могилы своей приду, стыдить вас стану!.. Прощайте, братцы, помяните меня, грешного!.. Вот умираю уж, а мне ничуть этого не страшно, и вам, братцы, тоже в свой черед не должно быть страшно ни капли умереть за правое дело. Оно только больно, что в своей транчее смерть застигла, а не там, - показал он правой рукой на французские батареи".

Это должны знать правнуки Егора Мартышкина, те, которые сейчас служат на кораблях, стоящих на севастопольском рейде, и на далеких пограничных заставах, и в гарнизонах Украины и Белоруссии.

Должны знать!..

Писатель несколько часов провел на площадке знаменитой Севастопольской панорамы. И все мысленно виденные им лица, картины, эпизоды теперь слились в один обобщенный образ Севастопольской страды. Зрел огромный художественный замысел.

Из Севастополя Сергей Николаевич возвратился возбужденный, довольный, даже ликующий. Сказал жене торжественно:

- Мы с вами, Христина Михайловна, должны написать грандиозную вещь!.. Да, грандиозную, потому что крайне необходимую современному читателю.

- Роман о пограничниках? - пыталась догадаться Христина Михайловна: такая тема была злободневной.

- О Крымской войне, о Севастопольской эпопее! - сообщил Сергей Николаевич.

- Вы начинаете изменять себе, Сергей Николаевич. - В дебри истории забираетесь.

- Ну-у, нет уж: история разная бывает. Современно писать - вовсе не значит писать только о сегодняшней жизни. Современно то, что необходимо, полезно читателю сегодня. Что помогает ему. История, которая помогает современникам лучше понять самих себя, должна быть воспета в литературе, как "Полтава" воспета Пушкиным, Отечественная война Толстым. Пушкин что говорил на этот счет? Он говорил, обращаясь к Гнедичу: "Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский? История народа принадлежит поэту".

- А как же Толстой? - спросила Христина Михайловна. - Он писал о Севастополе... Тягаться с самим Львом - не рискованно ли, Сергей Николаевич?..

- Лев Толстой написал рассказы. А я напишу картину, эпическое полотно. Ведь это целая эпопея - Крымская война. Я покажу не только Севастополь и его защитников. Я покажу Петербург, Москву, русскую деревню, Лондон, Париж, Константинополь!.. Я покажу Наполеона и Николая, Грановского и Пирогова.

Я покажу неприятеля, осаждавшего Севастополь, умным, сильным, каким он был на самом деле, а не оглупленным, как иногда рисуют иные литераторы вражескую сторону. Я разверну батальные картины такими, какие они были в действительности. И главное - я покажу крупным планом тех русских патриотов, которые кровью своей добыли воинскую славу Севастополю и России. Герои у меня будут почти все исторически достоверными, а не вымышленными. И сейчас у нас с вами первая задача - собрать всю историческую литературу о Крымской войне, как можно больше. Мне надо прежде всего восстановить исторически верную картину путем изучения и сопоставления различных точек зрения. Поезжайте в Симферополь, в Ялту, в Москву - куда угодно - на розыски нужных исторических материалов. Покупайте у букинистов все: карты, схемы, записки, мемуары, альбомы, портреты участников Крымской войны.

И Христина Михайловна с присущей ей энергией взялась за поручение мужа. Она достала самые редкостные русские и иностранные книги, рисунки Тимма и альбом английского художника, участвовавшего в Крымской войне, газеты и журналы, посвященные обороне Севастополя. Днями и ночами с упорством исследователя, историка и философа просиживал Сергей Николаевич над изучением их. За короткое время была проведена скрупулезная научно-исследовательская работа, которая для литературоведов может послужить интересной темой ученой диссертации.

В 1936 году Ценский начал писать эпопею "Севастопольская страда". Работалось споро; тема, образы героев, картины, врезавшиеся в память еще в детстве из рассказов отца, теперь волновали его, увлекали; он писал иногда по двенадцать и больше часов в сутки.

По поводу работы над "Севастопольской страдой" в его черновиках и письмах сохранилось несколько весьма любопытных высказываний.

"Эпопею "Севастопольская страда" я писал в течение двух с половиной лет на основе очень большого, тщательно изученного мною исторического материала, а также многочисленных воспоминаний современников". Под последними подразумевается мемуарная литература, изученная писателем. Эта запись сохранилась в одной из тетрадей Ценского. А вот что пишет Сергей Николаевич в августе 1953 года к одному из своих адресатов: "...Я писал систематически ("Севастопольскую страду". - И. Ш.) по пять печатных листов в месяц...

Я всегда писал сразу набело и никаких помарок и поправок в рукописях не делал и дважды переписывать одно и то же не просил. Вообще в отношении меня все эти рецепты бесчисленных помарок совершенно смешны и дики".

В 1937-1939 годах эпопея печаталась в журнале "Октябрь", а в 1939-1940 вышла отдельной книгой. Как раз в самый канун войны в 1941 году за "Севастопольскую страду" Сергееву-Ценскому была присуждена Государственная премия первой степени.

Как нельзя вовремя дошла до читателя эта патриотическая, волнующая книга. Она сразу завоевала любовь миллионов людей. Она помогает советским людям глубже понять историю своей Родины, познать ее героическое прошлое. И недаром в 1942 году, когда под фашистскими бомбами, снарядами и минами горели камни легендарного Севастополя, защитники этого города писали Сергееву-Ценскому: "Ваша "Севастопольская страда" воюет рядом с нами. Она защищает Севастополь".

Лучшей оценки, пожалуй, и нельзя желать. Но "Севастопольская страда" воевала, конечно, не в одном Севастополе. Тысячи советских воинов учились храбрости и героизму у тех русских богатырей, которые встали перед нами со страниц эпопеи Сергеева-Ценского.

"Севастопольская страда", бесспорно, является одной из лучших книг, посвященных героическому прошлому русского народа. Об этом свидетельствует тот факт, что она выдержала 14 изданий общим тиражом, превышающим миллион экземпляров. Книга эта хорошо известна и советскому и зарубежному читателю. Она получила достойную оценку у принципиальной, партийной советской критики. О ней написано немало серьезных статей и диссертаций. Первыми из них надо назвать статьи ныне покойного литературного критика Н. И. Замошкина, хорошо знавшего творчество Ценского, находившегося в многолетней дружбе с писателем.

Глубокий и объективный разбор "Севастопольской страды" сделал литературовед С. М. Петров в книге "Советский исторический роман", изданной в 1958 году. На основе детального анализа эпопеи С. М. Петров пришел к выводам, с которыми нельзя не согласиться:

"...Писатель новаторски решил художественную задачу - дать развернутое, охватывающее все ее стороны и связи изображение войны как определенной, исторически обусловленной формы проявления общественных противоречий, классовой борьбы в истории". "...Обширная эпопея Сергеева-Ценского при всей громадности охваченного ею материала является стройным художественным целым. Все ее части объединены "сквозным действием", "сверхзадачей" - показать патриотический подвиг русского народа и вместе с тем крах николаевской России". "...Сергеев-Ценский вводит в исторический роман целую галерею тружеников войны. Не лишне вспомнить при этом, что в "Войне и мире" Л. Н. Толстого из массы солдат - героев 1812 года - индивидуализирован только один партизан Тихон Щербатый. Сергеев-Ценский создает в своей эпопее образ воинского коллектива, что было достижением советского исторического романа". "Вслед за "Севастопольскими рассказами" Л. Толстого Сергеев-Ценский изображает как подлинного героя севастопольской обороны русский народ, русского солдата. Но автор "Севастопольской страды" не страдает, в отличие от Толстого, историческим фатализмом. Он выявляет деятельную, активную силу народного героизма, сознательность солдат и матросов в их борьбе с врагом".

"После "Войны и мира" Л. Н. Толстого в русской литературе не было произведения, в котором так широко была раскрыта военно-историческая тема, как в "Севастопольской страде". Развивая традиции Толстого, Сергеев-Ценский выступает как художник-новатор в изображении войны. Как и Л. Толстой, он показывает тяжкий труд солдата, простоту и бесхитростность его героизма. Но в отличие от Толстого он не отказывается от романтических по краскам картин, которые, однако, никак не нарушают исторической правды".

Правильно подмечает критик одно из основных достоинств эпопеи: "Севастопольская страда" - подлинный военно-исторический роман, в котором вся специальная, профессиональная сторона войны воспроизведена, вплоть до деталей, в соответствии с историей Крымской войны. Однако писатель не увлекается, как это нередко бывает, чисто профессиональной стороной дела, не забывает за специальными деталями войны ее общего социально-политического содержания и морального облика, за ружьями он видит солдат, людей".

И как итог С. М. Петров утверждает: "Автор ее ("Севастопольской страды". - И. Ш.), несомненно, крупнейший историк-баталист в современной советской литературе. Его громадный опыт в создании военно-исторического романа оказал плодотворное влияние и на других писателей, в частности на А. Н. Степанова как автора романа "Порт-Артур"...

Большое количество критических работ о "Севастопольской страде", а также тот бесспорный факт, что эпопея хорошо известна широким читательским кругам, позволяют нам не делать подробного разбора ее. Однако нельзя не рассказать о чрезвычайно трудном пути "Севастопольской страды" от писателя к читателю. Выше говорилось о вульгарной критике творчества Сергеева-Ценского, о трудном литературном пути писателя. Чтобы такое утверждение не казалось голословным или преувеличенным, можно проследить судьбу "Севастопольской страды". Сейчас это кажется невероятным, но могло случиться, что "Севастопольская страда" не увидела бы света.

Обратимся к литературному архиву писателя. Вот маленький листок, исписанный рукой Сергея Николаевича с обеих сторон. В нем есть очень горькие строки: "Работа над эпопеей "Севастопольская страда" была начата в 1936 году. За этот год было написано автором свыше 40 авторских листов, но написанное оказалось очень трудно напечатать. В издательстве "Советский писатель", куда обратился автор, рукопись была решительно отклонена редакторами Бассом, Гусом и Чеченовским, как произведение "кваснопатриотическое". Категорически высказались против помещения эпопеи в журнале "Октябрь" все члены редколлегии за исключением Ф. Панферова..."

А ведь Ф. И. Панферов, как главный редактор журнала "Октябрь", мог и не настоять на своем. И что тогда? Получив отказ в одном из крупных журналов и в издательстве, Сергей Николаевич вряд ли стал бы предлагать свою эпопею другим журналам и издательствам, и читатель не получил бы крайне нужную ему книгу вовремя. Именно так и случилось с его романом "Пушки заговорили". В 1946 году тогдашний главный редактор журнала "Новый мир" К. Симонов отказался печатать этот роман в "своем" журнале, и роман увидел свет лишь через 10 лет в... собрании сочинений писателя. А ведь как раз в те годы, в разгар идеологической борьбы читателю был "позарез" нужен роман Ценского "Пушки заговорили", где ставится с партийных позиций проблема "художник и народ".

Вернемся к "Севастопольской страде". Начало публикации ее в "Октябре" не было концом открытой неприязни к эпопее со стороны определенной малочисленной, но влиятельной в литературе группы критиков и редакторов. Опубликование эпопеи в журнале ознаменовало лишь новый страдный этап "Севастопольской страды". Во избежание упреков в тенденциозности и субъективности я не стану пересказывать дальнейшие события, связанные с "Севастопольской страдой". Предоставим, как говорится, по этому вопросу слово писателю Евгению Петрову, ныне покойному, которого трудно упрекнуть в предвзятости. В "Литературной газете" № 44 за 1938 год была опубликована статья Е. Петрова, которая называлась "Реплика писателя". Статья очень большая и обстоятельная. Позволю себе привести из нее несколько цитат, которые дают читателю полное представление о ее сущности. Вот что писал Е. Петров:

"За последние годы (главным образом, в рапповские времена) было создано много дутых фальшивых репутаций, и это приносило страдания не только читателям, но и самим обладателям таких искусственно созданных репутаций. У читателя всегда было то преимущество, что он мог просто обойти плохую книгу, не заметить ее, как бы ни рекламировался автор такой плохой книги. Гораздо хуже было самому автору, носителю искусственно созданной славы. В глубине его сознания не могла не копошиться мысль о том, что он в сущности самозванец, что он не достоин своей репутации и что рано или поздно ему придется тяжело расплачиваться за свои, быть может невольные, грехи, придется в расцвете сил перенести ужасный комбинированный удар - равнодушие читателей, иронию критиков и упорное нежелание издательств переиздавать его книги, те самые книги, которые в свое время переиздавались, так сказать, в административном порядке по нескольку раз в год и аккуратно ложились на библиотечные полки, чтобы там покрыться пылью и плесенью.

Но если бы только этим отличались "времена РАПП в литературе", было бы полбеды. Главная беда заключалась в том, что одновременно с усиленным раздуванием фальшивых репутаций искусственно принижали репутации больших мастеров литературы. На их литературные репутации ставилось клеймо, о каждом из таких художников составлялась коротенькая и злющая характеристика, которая от беспрерывного повторения приобретала большую, иногда даже сокрушающую силу...

Сейчас смешно вспоминать, но ведь это факт, что в течение многих лет имя Алексея Толстого не упоминалось иначе, как с добавлением: "буржуазно-феодальный, писатель"... О Владимире Маяковском осмеливались писать: "Люмпен-пролетарий от литературы; гиперболист". Михаил Шолохов котировался на рапповской бирже в качестве "внутрирапповского попутчика, страдающего нездоровым психологизмом и недооценивающего рост производственных отношений в казачьем быту"... И если сейчас твердо известно, что Шолохов и Толстой - отличные прозаики и что Маяковский - талантливейший поэт нашей эпохи, то многие писатели еще нуждаются в том, чтобы их репутации были восстановлены и о них заговорили бы с той серьезностью, какой они заслуживают.

В этом смысле особенно показательна литературная судьба С. Сергеева-Ценского.

В "генеалогическом древе литературы", которое, очевидно, для устрашения советских писателей, было нарисовано в журнале "На литературном посту", С. Сергеев-Ценский был нарисован в виде висельника, и под ним красовалась игривая надпись: "живой труп".

Клеймо было поставлено. Была дана некоторым образом "исчерпывающая характеристика"... Сергеев-Ценский был брошен на растерзание и побивание камнями и цитатами критики... Дразнили его в каких-то темных углах совсем уже маленькие трусливые критики и критикессы, которые, конечно, никогда не осмелились бы на него напасть, если б на нем не было этого страшного рапповского клейма - "живой труп". Удивительны в Сергееве-Ценском сила воли, писательская дисциплина и любовь к труду. Почти не находя серьезной и содержательной критики своих произведений, весь искусанный злыми критическими комарами, он не только оставался одним из самых плодовитых советских писателей, но и непрерывно совершенствовал свой большой талант. После превосходного романа "Массы, машины, стихии" (по-моему, это лучшее, что было создано советской литературой о войне 1914-1918 гг.) С. Сергеев-Ценский выступил с большим историческим романом "Севастопольская страда".

Но инерция "живого трупа" в какой-то степени продолжается и сейчас... О каком авторе позволили бы себе написать с такой необычайной легкостью, что его новое произведение - всего-навсего "псевдоисторический роман" и даже вовсе не роман, а "беллетризованная хроника", в то время как опубликовано в журнале лишь начало этого произведения. А вот о Сергееве-Ценском все позволено. Он еще продолжает работать, а его недописанное произведение уже получило отметку "неуд".

В № 41 "Литературной газеты" помещена статья т. Миронова "Об исторических и псевдоисторических романах". В тексте самой статьи роман назван "фундаментальным" в кавычках.

А между тем "Севастопольская страда" - фундаментальный роман без всяких кавычек. Более того. Фундаментальность романа - это первое, что хочется отметить, прочтя опубликованные в журнале "Октябрь" первые четыре части (весь роман будет в девяти частях). Роман поражает своей добросовестностью, обилием фактов и великолепных деталей, широтой исторической картины, глубиной изображения главных действующих лиц и блестящим умением, с которым выписываются все без исключения эпизодические лица...

...Основное и главное достоинство опубликованных четырех частей - это то, что они проникнуты подлинно народным патриотизмом... Вывод о народе-герое, который делает Сергеев-Ценский, не является бездоказательным и поспешным, что было бы естественно для псевдоисторического романа...

Тут мы стоим перед совершенно исключительным явлением, в котором необходимо как можно глубже разобраться. В то время, как грубая и вульгарная критика только портила художнику жизнь, сама советская действительность, глубокая народность советской власти, воля советских народов к защите отечества и к борьбе с фашизмом вдохнули в художника новую жизнь и помогли ему создать произведение, историчность которого чрезвычайно современна... Перед нами настоящая эпопея севастопольских событий. И если это не роман, т. Миронов, то что же называется романом?"

Думается, что нет нужды комментировать статью Е. Петрова, в которой выражено мнение всех честных советских писателей, возмущенных беззастенчивым глумлением "критических комаров" над большим русским художником Сергеевым-Ценским.

Травля Сергеева-Ценского со стороны определенной группы критиков, начавшаяся еще до революции, продолжалась в наше время. Выше говорилось, с каким восторгом встретил Горький поэму в прозе "Валя", первую книгу "Преображения России". Но вот 18 ноября 1926 года в газете "Известия" появляется краткая, в пять строк, заметка-"рецензия" на это произведение. Приведем ее полностью: "Скучный, ненужный роман о скучных людях. Автор ставит своих героев вне общества, вне жизни. Это - маленькие люди с маленькими интересами, вернее, без них, они просто "прозябают" на земле. Полное отсутствие сочных мазков и живых красок. И кому только могут быть нужны подобные "произведения".

Вот и все. Вынести приговор, без мотивировок, без всяких доказательств, цинично, грубо, издевательски. Автор его не то чтобы постыдился - о стыде тут и речи быть не могло, - просто на всякий случай не рискнул поставить под этой заметкой свою фамилию, - он "скромно" ограничился инициалами "Г. К.". Этот "приговор", "исчерпывающая" оценка первой книги "Преображения России" имели очень серьезные последствия для писателя: они расценивались некоторыми издателями и редакторами как директива. Шутка ли сказать: написано со всей категоричностью - "и кому только могут быть нужны подобные "произведения"! Притом "произведения" взяты в кавычки, - критик не считает "Валю" даже за художественное произведение.

Подобные "критические" выступления не были случайными в отношении творчества Сергеева-Ценского. Одно время они носили систематический характер. В 1927 году в № 22-23 журнала "На литературном посту" была опубликована статья Ж. Эльсберга (он же Я. Эльсберг), которая называлась "Контрреволюционный аллегорический бытовизм. Творчество С. Н. Сергеева-Ценского". По существу, это не статья критика, а полицейский донос, где просто без всяких мотивировок и оснований сообщалось: "В лице С. Н. Сергеева-Ценского мы имеем писателя, являющегося выразителем обнаженно-контрреволюционных настроений".

Конечно, после таких "приговоров" нелегко было писателю издавать последующие романы эпопеи. Вторую часть "Преображения" - роман "Обреченные на гибель" долго не удавалось выпустить в свет, тот самый роман, прочитав который М. Горький "чуть не ревел от радости", роман, в котором разоблачается гниющее буржуазное декадентское искусство, настойчиво лезущее в молодую Советскую Россию.

Сергей Николаевич вынужден был просить у М. Горького защиты от произвола издателей. По поводу нежелания Госиздата опубликовать "Обреченных на гибель" Ценский писал Горькому в декабре 1926 года: "...Дело в том, что 1-ю часть (то есть "Валю". - И. Ш.) издавал один редактор, некто Николаев, а теперь там другой - некто Бескин, и насколько был любезен первый, настолько же олимпийски недосягаем и нем второй..." И дальше в этом же письме Сергей Николаевич сообщает Горькому:

"Очевидно, под влиянием Вашего мнения о моей книге в № 12 "Нов. мира" появилась статья Замошкина, который отнесся к "Преображению" вполне терпимо и даже с похвалой". Однако прошло три года, а в отношении к "Обреченным на гибель" ничего не изменилось. И тогда Сергей Николаевич телеграфировал Горькому в Москву: "Дорогой Алексей Максимович. Очень прошу содействовать выпуску моего романа "Обреченные на гибель" в МТП (Московское Товарищество Писателей. - И. Ш. ), задержанного помощником Керженцева Розенталем, а также другой книги "Поэт и поэтесса", задержанной в "Федерации"..."

Вслед за этой телеграммой он послал Горькому письмо, в котором довольно подробно рассказывал о травле, "поднятой... Машбицем, Гельфондом, Эльсбергом, Розенталем и другими, которые подписываются одними буквами или не подписываются совсем, которым и самим явно стыдно за свои выпады...". Далее он писал, что критики "обвиняют меня за то, что филин у меня съел павлина (по-видимому, павлин должен был съесть филина), за то, что бывший красноармеец (в "Старом полозе") убил змею (по-видимому, змея должна была убить б. красноармейца)... В результате этой чепухи книги мои запрещены".

В отчаянии он спрашивал: как ему быть и что делать? Снова пасти коров?

Горький в это время опять заболел и вынужден был уехать за границу, чтобы продолжать лечение. Атаки "критических комаров", довольно дружные и организованные, продолжались. 24 мая 1935 года в "Литературной газете" появилась статья А. Котляр о творчестве Сергеева-Ценского под уничтожающим заголовком "Философия обывательщины". Статья эта не многим отличалась от заметки, подписанной инициалами "Г. К.", и полицейского доноса Эльсберга: та же бездоказательная брань вперемешку с грубым подлогом. А. Котляр начала статью эпиграфом из Горького: "Он плохо видит, плохо слышит и потому плетется шатаясь, далеко сзади жизни, где-то в стороне от нее, без дороги и без сил найти дорогу, он кричит там, но крики его звучат слабо, фразы разорваны, слова тусклы, и никто не понимает его вопля".

Сделав такое вступление и не сказав читателю, кого имел в виду Горький, Л. Котляр с ходу начинает поносить С. Сергеева-Ценского, его рассказы и повести, написанные в советское время, его роман "Искать, всегда искать!". У Котляр получается, что вышеприведенные слова Горького относятся к Ценскому. Но ведь известно, что Горький говорил это о мещанах, о декадентах. А Сергеева-Ценского он называл своим любимым художником, большим, насквозь русским писателем, блестящим продолжателем колоссальной работы классиков - Гоголя, Толстого, Достоевского, Лескова, самым интересным и надежным лицом во всей советской литературе. Но критик, ничуть не краснея, белое выдает за черное, - лишь бы только очернить писателя.

Действительно, какую же надо было иметь Ценскому силу и выдержку, чтобы выстоять! Более слабые, хотя и талантливые, писатели, оказавшись на месте Ценского, не выдерживали: гибли под ударами критических камней, растерзанные и изъеденные далеко не безобидными "комарами".

Когда обобщишь и проанализируешь все эти примеры и факты, приходишь к выводу, что жизнь писателя была полна трагизма и неустанной борьбы.

Величие литературного подвига Сергеева-Ценского еще и в том, что он не только писал великолепные произведения, но и преодолевал заговор клеветы и травли, продолжавшиеся долгие годы его жизни.

После статьи Е. Петрова и даже после присуждения Сергееву-Ценскому Государственной премии за "Севастопольскую страду" атаки на эпопею не прекращались.

В 1940 году по просьбе Центрального Театра Советской Армии Сергей Николаевич сделал инсценировку эпопеи. Театр готовил постановку. В день своего шестидесятипятилетия писатель получил телеграмму из Москвы, от руководителей ЦТСА. "Алушта, Сергееву-Ценскому. Работа "Севастопольской страдой" идет успешно. Актеры репетируют воодушевлением. Макет прекрасный. Желаем Вам, замечательному русскому писателю, в эти дни успешной творческой работы, полного здоровья. Крепко жмем Вам руку. Попов, Бояджиев, Афонин".

С.Н. Сергеев-Ценский. 1940 г.

В канун 1941 года Сергей Николаевич записал: "В наступающем году я думаю писать для театра, так как неожиданно для себя я нашел в нем ту настоящую, живую заинтересованность, какой не удалось мне, к сожалению, вызвать в издательствах своим трудом беллетриста.

Изданная в Гослитиздате минимальным десятитысячным тиражом эпопея моя "Севастопольская страда", судя по многим письмам ко мне и даже по статьям, появившимся в последнее время в газетах, пользуется успехом у читателей, но, увы, повторным изданием она не появляется.

Не вдаваясь в причины, почему именно не появляется, несмотря на интерес к ней читателей, я склонен думать, что лучше сделаю, если отойду от беллетристики, отложу начатую работу над двумя большими эпопеями: "Преображение России" и "12-й год".

Однако "живая заинтересованность" театров оказалась иллюзорной.

Невзирая на такое к себе отношение критики, Ценский в 1940 году написал историческую повесть "Синопский бой", в которой блестяще раскрыл флотоводческий талант П. С. Нахимова и снова показал героизм и мужество русских моряков. Что же касается эпопеи "12-й год" (о первой Отечественной войне), то вспыхнувшая Великая Отечественная война заставила писателя вообще отказаться от такой темы. В архивах Сергея Николаевича сохранилось лишь несколько набросков. Наиболее крупным является незаконченная стихотворная драма "Бонапарт у ворот".