Глава шестнадцатая. "Преображение России". - Война и народ. Прапорщик Ливенцев

В начале 1960 года группа деятелей культуры в составе академика В. В. Виноградова, писателей М. А. Шолохова и Е. Н. Пермитина, народных художников СССР А. М. Герасимова и Н. В. Томского, народного артиста республики А. В. Жильцова и члена-корреспондента Академии наук СССР М. Б. Храпченко писала в газете ".Литература и жизнь" о "Преображении России":

"Эпопея "Преображение России", над которой замечательный художник слова С. Н. Сергеев-Ценский работал в течение 46 лет, является одним из выдающихся произведений русской советской литературы XX века. Эпопея поражает как грандиозностью замысла, глубиной идейного содержания, так и художественным мастерством. В ней писатель правдиво и ярко изобразил эпохальную картину жизни нашего народа в первую четверть XX века, показал исторические события, резко повлиявшие на судьбу России: три войны и три революции. Художник-богатырь написал гигантское полотно о том, как волей революционных народных масс, руководимых партией коммунистов и великим Лениным, была преображена Россия монархическая в Россию социалистическую.

Образ В. И. Ленина - бесспорная удача писателя. Одна из главных тем эпопеи - война и народ - получила яркое образное решение. Никто в русской литературе не разоблачал с такой художественной силой и страстью мерзости и преступлений против человечества организаторов мировой империалистической бойни, как это сделал С. Н. Сергеев-Ценский. В этом отношении "Преображение России" является мощным оружием в руках наших современников в их борьбе за мир, за предотвращение новой войны".

Другая группа деятелей культуры в составе академиков И. Мещанинова, Е. Павловского, народного артиста СССР К. Скоробогатова, писателя Е. Федорова писала в газету "Литература и жизнь": "Теперь, когда эпопея "Преображение России" завершена, можно с душевным волнением сказать: - Такой творческий подвиг мог совершить только гениальный писатель, - таким на самом деле, без всяких скидок и является С. Н. Сергеев-Ценский. Прежде всего обращает на себя внимание глубокая идейность эпопеи. "Преображение России" созвучно нашей эпохе, особенно в наши знаменательные дни, когда Коммунистическая партия, Советская страна активно борются за мир во всем мире! Эпопея С. Н. Сергеева- Ценского зовет все народы к миру на земле. Со всей яркостью, настойчивостью и убедительностью Сергей Николаевич вскрывает, кому нужна война. Только паразитическим классам нужна она! Писатель со всей страстью великого художника убеждает нас, что преображение России невозможно без большевиков. Только коммунисты сумели поднять страну и народ в целом на великое дело".

Война - величайшее несчастье для народов. Она неизбежно сеет смерть и разрушения.

Первая империалистическая война была наиболее типичной мировой мясорубкой, поэтому разоблачение ее и становится главной темой эпопеи, - войне посвящено большинство романов "Преображения России". Перед читателем встает огромный фронт от Балтики до Черного моря, проходят массы людей, от рядового солдата до царя Николая Второго и кайзера Вильгельма. В своих романах Ценский, как историк, философ и экономист, исследует военно-стратегические, политические и экономические вопросы и проблемы. Как художник, он вплетает их в ткань живых и ярких картин, образов, которые он рисует уверенно и мастерски, с глубоким знанием материала. И везде он исторически точен и правдив. Подлинные события, факты и документы сливаются с художественным вымыслом.

Как в гигантской панораме, развертывает писатель одну картину за другой: Петербург, Москва и Киев. Берлин и Вена, русские деревушки и фронтовые окопы, салоны, дворцы, черный рынок, биржа; лютые морозы, осенняя грязь, летний зной.

В мировой литературе было немало произведений о первой империалистической войне: и подправленных ура-патриотическим угаром и откровенно пацифистских. Были, конечно, и сильные, правдивые, гневно-обличительные. Но едва ли найдется в мировой литературе произведение, в котором бы с такой исчерпывающей полнотой, как в "Преображении России", с такой потрясающей силой художественного воплощения были показаны "фасад" и "задворки" войны, вся ее не столько сложная, сколько хитрая и в то же время грубая, "топорной работы" механика.

Одна из героев "Лютой зимы" говорит: "Дипломатия - дело темное. Только уж и с самого начала было видно, что вся война была расписана заранее, кому, куда и как... Приходится признать одно: из всех войн, какие велись, эта война наиболее обдуманная со всех сторон".

Война нужна была царю, который рассчитывал таким образом избежать революции. А получилось наоборот: война ускорила революцию. В эпопее об этом говорится прямо, устами прогрессивного прапорщика Аксютина: "И я склонен думать, что если наш царь ввязался в эту войну, то тоже со страха перед идущей революцией..." Для царя Николая Второго и его "друга и брата" Вильгельма война была просто политической игрой. Им не было дела до того, что на фронте гибли сотни тысяч и миллионы ни в чем не повинных людей. Народ не только замерзал в окопах и умирал от пуль и снарядов. Народ снабжал всем необходимым огромный фронт, оставаясь нищим и голодным. Писатель приводит страшную цифру в подтверждение прожорливости войны: только Юго-Западный фронт съедал за неделю 17,5 тысячи голов крупного рогатого скота!

Вооруженный неопровержимыми цифрами и фактами выступает Сергеев-Ценский в роли беспощадного изобличителя войны. А каких размеров достигло казнокрадство! "...Ревизия обнаружила, что не четыре миллиона, а два миллиарда прикарманили молодцы из артиллерийского ведомства в Петрограде". И кто же именно возглавлял этих "молодцов"? Сам великий князь Сергей Михайлович. Такую сумму "рассовать можно было только в очень большое количество карманов... Между прочим, и в карманчик балерины Кшесинской, которую, как всем известно, содержит сам великий князь".

Были среди офицеров и генералов русской армии и талантливые, честные люди, вроде Брусилова. Но как одна ласточка не может сделать погоды, так и они не могли оказать существенного влияния на ход войны и на состояние армии вообще. Инициатива генерала Брусилова, назначенного на место бездарного генерала Иванова командовать" Юго-Западным фронтом, не встречала поддержки ставки, где орудовали интриганы с императрицей во главе, да и самого царя.

Образ генерала-патриота Брусилова дан писателем крупным планом, хотя он и не является главным героем эпопеи. "Можно было по-разному относиться к этому седому высоколобому генералу среднего роста, с простым русским лицом, но никто все-таки не отказывал ему в больших военных способностях". Вышел он из нечиновной и небогатой трудовой семьи, в чине прапорщика участвовал в русско-турецкой войне, окончил академию генерального штаба, где и был затем профессором. Ему, принадлежащему к русской суворовской военной школе, были чужды карьеризм и барство, придворное интриганство и "дипломатия". Он был всегда прям и откровенен. Когда его разумным действиям, как главнокомандующего фронта, начали строить козни разные эверты с царицей во главе, он решительно заявил начальнику штаба ставки:

"- Прошу меня сменить!.. Прошу его величество сменить меня, если мой план ему не угоден!.."

Несмотря на интриги и преднамеренные действия Эверта и К^о, стремившихся сорвать наступление генерала Брусилова в Галиции или ослабить его эффективность, прорыв неприятельской обороны был блестяще осуществлен русскими войсками Юго-Западного фронта.

Ценский вывел целую галерею военных, начиная от рядового солдата и кончая генералом. Рядом с Брусиловым - храбрые и умные генерал Гильчевский, офицер Ливенцев. Но они не могли проявить свои способности, так как война эта не была нужна ни отечеству, ни народу. Недаром же главный герой эпопеи прапорщик Ливенцев говорит: "Вопрос только в том, во имя чего мы воюем... Жертвы эти приносятся на алтарь, только какому богу? Поскольку я человек любознательный, то мне хотелось бы узнать это заранее, а не тогда, когда меня укокошат".

Умение немногими, но предельно выразительными штрихами нарисовать портрет, который сразу и надолго запоминается, - эта замечательная черта таланта Ценского оказалась неоценимой в эпопее, где более тысячи действующих лиц. Каждый портрет несет на себе большую идейную нагрузку, решает либо социальную, либо психологическую задачу. Вот образ царя.

"Владыка огромнейшей империи в мире - Николай II изумлял Брусилова и раньше, но особенно изумил теперь тем, что "не имел виду".

Толстый и короткий нос-картошка, длинные рыжие брови над невыразительными свинцовыми глазками; еще более длинные и еще более рыжие толстые усы, которые он совсем по-унтерски утюжил пальцами левой руки; какая-то неопрятного вида, клочковатая, рано начавшая седеть рыжая борода, - все это, при его низком росте и каких-то опустившихся манерах, производило тягостное впечатление".

Равнодушный ко всему на свете, в том числе и к самой жизни, холодный и пустой, этот человек держал в своих руках судьбу великого народа, которого он не понимал, не хотел понимать и презирал с неизменным своим равнодушием. Презирал он в равной степени и омерзительных в лакейской угодливости придворных мосек и тех, кто по его приказу на фронте отдавал "жизнь за царя".

"Царь вел себя на смотру, как обычно: тупо смотрел на ряды солдат, державших винтовки "на кара-ул", запаздывая поздороваться с ними; тупо смотрел, как они шагали, выворачивая в его сторону глаза и лица, - и только. Ни с малейшим задушевным словом он не обращался к тем, которые должны были проливать кровь и класть свои головы за него прежде, чем за родину: не было у него за душою подобных слов".

Он был верховным главнокомандующим, но в военные дела не вникал и не хотел вникать: ему было все равно - оборона или наступление, успех или поражение. Вот Брусилов излагает в ставке свой план наступления, тщательно обдуманный им и детально разработанный, план, осуществление которого сулило блистательную победу. "Брусилов чувствовал большой подъем, когда говорил это, но когда он посмотрел на царя, прозрачно окутанного табачным дымом, то увидел, что царь зевал. Это был не короткий, прячущийся зевок, а очень длительный, самозабвенный, раздражающий челюсти и вызывающий на глаза слезы".

Царь иногда выезжал в войска действующей армии. Но поездки эти носили характер прогулок праздного человека, который не знал, куда себя девать. О том, что Россия вступила в войну неподготовленной, что в армии предательство и казнокрадство, что война ведется бездарно, что царь дурак, а царица - немецкая шпионка, знал не один Брусилов, - об этом знали и офицеры, поговаривали между собой и солдаты.

Интересный, не без умысла сон поведал Ливенцеву солдат Митрофан Курбакин, который говорил, что начальство для фронта лошадей жалеет, потому что лошадь - "она денег стоит, лошадь, ее тоже ведь надо купить, а людей чего жалеть? Бабы людей нарожают сколько хочешь, им только волю на это дай...". Так вот, этот самый Курбакин докладывает вдруг Ливенцеву:

"- Ваше благородие! Дозвольте доложить, я сон очень страшный видел!

- Что такое? Сон? - не понял удивленный Ливенцев.

- Так точно, сон страшный... Будто как сам Вильгельм германский за мною гнался, с таким вот ножом длинным... я от него и прямо в баню попал... А в бане много народу полощется, а мыла ни у кого нету. Я сичас к банщику: "Отчего мыла для народу не припас?" А банщик тоже голый стоит и с веником, - смотрю я на него, а это ж сам царь наш, Николай Александрович, - и на меня веник свой поднял таким манером: "Я, грит, если уж накажу, то я уж накажу!" Ей-богу правда, ваше благородие! А тут, гляжу, сама царица к нам в мужицкую баню заходит и тоже вся как есть гол...

- Пошел к черту! - коротко перебил его Ливенцев".

А ведь и правда, мудрый "сон". Именно такой вот баней виделась солдатам николаевская Россия, втянутая в бессмысленную войну, баней, где даже мыла нет для народа, а верховный главный банщик только и умеет наказывать; таким был царь-государь в глазах рядовых солдат.

Часто автор рассматривает царя глазами Брусилова, которому он верит. "Не нравилось Брусилову и то, что царь, объявивший себя главнокомандующим, как будто все время только и думает о том, куда бы ему улизнуть из ставки, где одолевает его смертельная скука".

"Царю было скучно в ставке, где он ежедневно по утрам принимал Алексеева с докладом о положении дел на фронте, чем и оканчивались все его заботы о взятых на себя огромных обязанностях, а семье царской скучно было в Царском Селе... поэтому-то теперь царь путешествовал вместе со своим семейством".

Даже военная победа - прорыв неприятельских позиций войсками Брусилова - была холодно встречена ставкой и двором. Зато ставка и двор торжественно отмечали день рождения царицы Александры Федоровны. "В ставке, если кто и переживал по-настоящему радостно успехи армий Брусилова, то два представителя Италии - старый, еще не собиравшийся уезжать, Марсенго и новый, приехавший только в начале мая, граф Ромео... Они получили уже телеграммы, что, благодаря победам армий Брусилова, австрийцы на плоскогорье Азиаго приостановили свое наступление, что спешившие к ним на подкрепление корпуса отзываются обратно на русский фронт".

"Но кроме ставки, была Россия, - говорит далее писатель. - ...Она подняла голову, опущенную под впечатлением слишком многочисленных неудач в течение почти двух лет войны; в ее опечаленных глазах засветилась надежда и с запекшихся уст сорвался возглас радости... Пусть не таким и громким еще был этот возглас! - всего несколько сот поздравительных телеграмм, но он дошел до Брусилова и сделал его счастливейшим человеком.

Волей своего правительства Россия лишена была гражданских прав, зато русский народ был горд своей военной мощью".

Конечно, русский народ не хотел этой войны, и не он ее развязал. Народ жаждал мира. Но ни один русский человек не желал попасть под немецкое иго. Мир без аннексий и контрибуций - таков был лозунг народа. У немецких милитаристов в случае военного успеха были далеко идущие планы захвата русских земель. В этом свете становится понятным следующее раздумье вслух Ливенцева: "Но суть дела всецело в том, защитима или не защитима русская земля, и почему она была защитима прежде, и почему это свойство ее так резко изменилось теперь".

Читатель найдет в эпопее прямой ответ на этот вопрос. Он заключается прежде всего в отношении солдат к войне. Офицер Хрящев говорит с горечью:

"- Нет у нас патриотизма! Ни у кого из нас нет ни малейшего патриотизма..."

А откуда ему взяться, патриотизму, в войне 1914 года? Ведь вот что думают о войне солдаты - главная движущая сила войны: "Они смотрели ненавидяще, точно врачи были виноваты в их ранах, и разрешенно на правах изувеченных, которым, быть может, грозит скорая смерть, ругали начальство, ругали войну..."

Но война открывала им глаза; солдаты и некоторые офицеры зрели политически. Они начинали понимать, кто настоящий виновник их страданий. Да как не понять им-то, несшим на своих плечах всю тяжесть войны, когда это понял даже "сугубо штатский" человек - художник Алексей Фомич Сыромолотов. Получив извещение о ранении сына, он закричал: "Война?.. А ты представлял ли ее, эту войну, ты, как тебя там зовут: Николай Францевич, Вильгельм Вильгельмыч? Представлял?.. Нет! Куда тебе! И когда тебя, подлеца, они, вот они, демонстранты эти, потащат на эшафот, как я аплодировать этому буду!"

Еще более определенно говорит фронтовик прапорщик Ливенцев: "Теперь ведь... я другой, я уже видел своими глазами эту войну, и оценил войну, как надо. И для меня теперь всякий, кто не будет стремиться положить конец этой войне, - подлец. И на фронте я буду или в тыловой части, но знаете ли, я не хотел бы только одного: отставки. Я не хотел бы, чтобы меня разоружили, потому что... потому что революцию способны сделать все-таки вооруженные люди, а не безоружные!"

Конечно, не сразу пришел к такому выводу прапорщик Ливенцев: путь его был долог, хотя и не особенно извилист. Образ Ливенцева, пожалуй, самый обаятельный и самый глубокий во всей эпопее. Он стоит в центре всех военных романов и повестей. На нем и хотелось бы остановиться более подробно.

Образ Николая Ивановича Ливенцева автобиографичен. С Ливенцевым случаются эпизоды, которые случались с Ценским в бытность его прапорщиком, Ливенцев высказывает многие мысли автора. В характерах Ливенцева и Ценского много сходных черт и черточек. Прапорщик Ливенцев даже внешне похож на прапорщика Сергеева.

Все эти детали, быть может, существенны не столько для эпопеи "Преображение России", сколько для изучения жизненного и творческого пути писателя. Жизнь Сергеева-Ценского вся целиком в его произведениях. Конечно, сказанное нельзя понимать слишком буквально, - мол, Ливенцев - это копия самого автора. Как известно, Сергей Николаевич не был на фронте, а Ливенцев - бывалый фронтовик.

Прапорщик Ливенцев - скорее типичный интеллигент из народа, чем типичный русский офицер. В армии он представлял демократически настроенное офицерство. Ему сродни его однополчанин Аксютин, офицер флота Калугин. Писатель это подчеркивает, и совершенно верно, что Ливенцев не являлся каким-то редким исключением в военной среде. Другое дело, что он был чужд основной массе верноподданнического офицерства, где большинство составляли бабаевы.

Николай Иванович Ливенцев, учитель математики, призван в армию из запаса на время военных действий (как и Ценский). Армию он не любит, это не его стихия, и служит лишь в силу неотвратимой необходимости. Среди кадрового офицерства он резко выделяется и своим мировоззрением, и отношением к службе, а главное, к воинским порядкам, в которых он видит много глупости. У него острый аналитический ум, гордый и независимый характер. Он служит, но не выслуживается, ему противен карьеризм. "Ливенцев был единственный в дружине (зауряд-полку. - И. Ш.), не дороживший жалованием, не нуждавшийся в службе, потому не считавшийся и с Генкелем, у которого, как все уже убедились, была наверху сильная рука".

С подполковником Генкелем у него произошла серьезная стычка, имевшая довольно принципиальную подоплеку. Ливенцев - выходец из трудовой семьи.

Он знает жизнь народа, и поэтому его демократизм органичен.

С чего начался инцидент с Генкелем? К воинским казармам солдатки приносят продавать булки, так как открытый подполковником Генкелем ларек не успевает удовлетворять потребность дружины в булках, да и продает их дороже, чем солдатки. Самодур и деспот Генкель напустил на бедных женщин конных ингушей. Ливенцева это глубоко возмутило. В присутствии офицеров того же Генкеля и командира полка Ливенцев с присущим ему темпераментом заявил: "Это жены взятых на фронт наших солдат или вдовы уже убитых... У баб этих - дети... А мы почему-то их избиваем нагайками, топчем их труд..."

Так начался конфликт между прапорщиком Ливенцевым и подполковником Генкелем. В другой раз Ливенцев не подал Генкелю руки, демонстративно, в штабе, в присутствии писарей. Для Ливенцева Генкель - просто мерзавец. А мерзавцам порядочные люди руки не подают.

Генкель решил проучить непокорного прапора. Он официально пожаловался начальству, что его оскорбил младший в чине офицер. Командир полка в присутствии офицеров потребовал от Ливенцева извиниться перед Генкелем. Но Ливенцев категорически отказался это сделать. "Дуэль - пожалуйста, - заявил он публично, - во всякое время, на каких угодно условиях!.. Но руку ему подать никто, и никогда, и ничем меня не заставит!.. Ни в каком уставе вы не укажете мне, что обязан подавать ему руку. Он еще целоваться бы со мной захотел, а вдруг у него сифилис?!"

Генкель взбешен таким унижением. Он говорит: "У себя в имении... я руку подаю... садовнику какому-нибудь... или там... машинисту при молотилке... а вы..." На это Ливенцев резонно отвечает: "Любому машинисту, и любому штукатуру, и любому садовнику, если они порядочные люди, я тоже охотно подавал и подам руку, а вам - нет.."

Он ненавидит немцев. Но не как нацию, а немцев, "оккупировавших Россию", грабящих его родину, немцев, подобных Генкелю, Эверту, Ренненкампфу, заполонивших русскую жизнь, занявших теплые местечки, наживающихся на крови народной. Он не шовинист, - он настоящий патриот. Это он, Ливенцев, говорит: "...ничто немецкое, великое немецкое мне не чуждо. Я люблю и Гёте, и Шиллера, и Клейста, и Геббеля, и прочих, и прочих, и прочих, вплоть до самых новейших!.. Я люблю Вагнера и Бетховена, и Шуберта и прочих, и прочих... Я люблю немецких художников, я люблю математиков-немцев, - я по ним учился!.. Я люблю людей науки немцев - они велики во многих и многих областях науки. Я уважаю Маркса и Энгельса - величайших социологов".

Однажды он спросил самого себя: кто он такой? И ответил: "Я-то?.. Обыкновенно, я - настоящий русский человек, а то кто же!" А генералу Брусилову он сказал как-то: "Я не умею говорить не прямо".

Солдаты видят и понимают, что Ливенцеь не похож на других офицеров, что он им как отец. За это они уважают его, любят, готовы с ним идти в огонь и в воду. Ливенцев резко отчитал солдата Тептярева за то, что тот на фронте бросил патроны. Казалось бы, после этого солдат должен чувствовать неприязнь к офицеру. Но нет: случилось так, что Ливенцев тонул в болоте. И спас его именно Тептярев. У прапорщика Ливенцева свои взгляды на отношения между солдатом и офицером, - в сущности, здесь он ломает классовые барьеры. Он говорит, что на фронте командир роты должен быть примером для солдат и переносить вместе с ними все невзгоды, тяготы и лишения. "Вот и покажите ему (солдату), - поучает он молодого офицера, - на своем примере, как надо терпеть все солдатские нужды, тогда он вас и слушать будет и за вами куда угодно пойдет".

По-иному смотрит на солдат полковник Ковалевский, в прошлом генштабист, человек не глупый, волевой и храбрый, не лишенный военных способностей. На разных классовых платформах стоят они, и потому наметившийся между ними конфликт привел к трагической развязке. Когда-то оба симпатизировали друг другу - Ковалевский и Ливенцев, ценили друг друга за цельность характера, за ум, за военную смекалку. Ливенцев даже решительно стал на защиту Ковалевского, когда против того было возбуждено начальством "дело". Это была лютая зима, солдаты замерзали в окопах. Не просушенные после слякоти ветхие шинельки сковал мороз, и они звенели, как колокола. "Сейчас при мне свалило с ног ветром одного из нижних чинов моей роты, и, когда он упал, у него откололся рукав шинели", - говорит Ливенцев командиру корпуса Баснину, обвинявшему Ковалевского в "нераспорядительности", из-за которой якобы замерзло много солдат, хотя Ковалевский тут был ни при чем.

В таких нечеловеческих условиях солдаты не могли больше находиться. Они стремились любыми путями попасть на перевязочный пункт, чтобы только не замерзнуть в окопах. Начались самострелы. Ливенцев на подозрении. Им интересуется генерал Котович. Полковник Ковалевский, командир полка, дает Ливенцеву категорическую характеристику: "Отличный командир!" Это несколько озадачило Котовича, он сказал:

"- Странно! А генерал Баснин утверждает, что это - отъявленный красный.

- Красный?

- Да, именно так... Будто бы весь красный.

- Не больше, чем любой прапорщик, ваше превосходительство. Есть, конечно, некоторая либеральность, но он отнюдь не... не красный... А за боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира 4-й степени.

- Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?

- Это он занял австрийский окоп на высоте триста семьдесят пять и первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных..."

Вот этот же Ковалевский, превышая свою власть, создает полевой суд и расстреливает пятерых ни в чем не повинных, обмороженных и больных солдат. Все они - пожилые люди, отцы шестерых-семерых детей.

И Ливенцев решительно протестует - он идет к Ковалевскому и просит его отменить чудовищный приговор полевого суда. Возбужденный и возмущенный, он говорит Ковалевскому:

"- Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что они и полумертвы и обезумели!

- Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня, прав", - с неприязнью произнес Ковалевский.

Приговоренных ведут на расстрел. Ливенцев предпринимает последние попытки предотвратить злодеяние. Но Ковалевский непреклонен: теперь он понял, что перед ним его классовый враг. Он бросает Ливенцеву угрожающе:

"- Хорошо, мы с вами поговорим особо.

- Вы палач! - крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.

- Что-о? Как вы смеете? - крикнул Ковалевский, выхватывая револьвер из кобуры.

В это время грянул нестройный залп. Привалов скомандовал: "Взвод, пли!"

- Палач!.. Палач! - вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь".

Ливенцев был ранен. Но и "выздоровев от раны в грудь, он не искал себе места в тылу, как делали многие другие, - его тянуло снова на фронт".

Для Ливенцева и его единомышленников вроде Аксютина и Калугина война - величайшее зло, и окончание ее они связывают с революцией. Война для Ливенцева стала суровой школой политического воспитания. На нее он смотрит глубже, чем многие однополчане. "Это война угля и железа,- говорит он. - Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды и патроны, и винтовки, и орудия? Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении, выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем".

Ливенцев ненавидит войну, против нее он готов везде кричать во весь голос: "...чтобы миллионы смертей на миллионы людей шли от других миллионов людей теперь, в двадцатом веке, - это что за нелепость такая! И разве у меня, человека, не могут найтись слова, понятные всем людям?

- В моей комнате? - чуть улыбнулся Моняков, не открывая глаз.

- Ничего! Я когда-нибудь скажу такие слова, когда будет для этого побольше слушателей, чем в вашей комнате! Я найду для этого подходящий случай... И попробую сказать их громко!"

Да, нашлись слова против войны, понятные всем людям, у Ливенцева-Ценского. И аудитория нашлась - это многотысячные читатели "Преображения России". Нашлись они и у Сыромолотова-Ценского. Ведь это он, художник Сыромолотов, ненавидящий войну так же, как и прапорщик Ливенцев, говорит: "Черт возьми, какой же убыточный путь прогресса эта самая война! Где-то я читал о двух шотландских кошках, которые дрались между собой до того, представьте, яростно, что от них остались всего-навсего одни хвосты! Так вот, чтобы такого грустного пейзажа не получилось на полотне Земли, начнут грядущие поколения думать: а нельзя ли как-нибудь обойтись друг с другом поделикатней, чтобы не вспоминали историки с сокрушением сердечным: "Эх был когда-то 19 век! До чего же необыкновенно золотой был этот покойничек!"

"Грядущее поколение" - это наше поколение. Как сильно и убедительно звучат эти слова сегодня, когда все человечество поднимает свой голос против опустошительной военной катастрофы, в защиту вечного мира на земле. И в могучем, многомиллионном хоре слышен голос пламенного борца за мир писателя Сергеева-Ценского, чьи книги - разящее оружие, направленное против поджигателей мировой войны.

Ливенцев пришел в революцию, потому что он крепко-накрепко был связан с судьбой народа. "Всегда с народом" - таков девиз Ливенцева и тогда, когда он еще слабо разбирался в политических событиях, и тогда, когда он решает в конце войны сохранить оружие для революционных битв. Он предвидел неизбежность новой, на этот раз уже победоносной революции, которая освободит народ от векового рабства. Интересен разговор офицеров о судьбе России. Кое-кто из армейских "философов-пророков" говорит, что в результате войны Россия погибнет. Революционно настроенный офицер Аксютин убежденно отвечает: "У России после этой войны прекраснейшее может быть будущее. Превосходнейшее. Завиднейшее для всех!"

Эту мысль тотчас же развил Ливенцев: "Была страшная севастопольская война и принесла России эпоху великих реформ. Что может быть страшнее этой войны? Но я уверен, что она принесет не реформы уже, то есть заплаты на государственном нашем обломовском халате, а настоящие подлинные сво-бо-ды!"

Ливенцев и его товарищи оказались правы, предсказания их сбылись. Ливенцев дрался за эти свободы с врагами народа в годы гражданской войны. К сожалению, сюжетная линия Ливенцева осталась в эпопее незавершенной. Смерть помешала писателю создать три центральных произведения эпопеи: роман "Зрелая осень" и повести "Приезд Ленина" и "Великий Октябрь". Здесь, особенно в "Зрелой осени", судя по черновым наброскам и планам, сохранившимся в литературном архиве писателя, Ливенцеву предназначалась ведущая роль. Говоря о черновых набросках и планах, мы нисколько не противоречим тому, что Ценский писал набело. В свои записные тетради он заносил отдельные детали, делал наброски фабулы, эскизы глав, это была большая предварительная работа. Но рукописей своих он почти никогда не правил.

С Николаем Ивановичем Ливенцевым, крупным советским ученым, профессором математики, мы встречаемся в эпилоге эпопеи - в "Свидании", где он мельком упоминает о своей суровой жизни в годы гражданской войны. Это уже зрелый коммунист, прошедший путь борьбы за дело народа, за советскую власть. Он советует молодому советскому инженеру Лене Слесареву, как представителю своей смены, быть твердым и непримиримым к тем, кто мешает нам строить новую, счастливую жизнь.

"И тот, кому вы сокрушите зубы, - говорит Ливенцев, - будет говорить о вас всем и каждому, что вы - горилла, мясник, людоед и прочие ласковые словечки... А между тем, между тем в вас сидит и вами движет огромнейшая любовь к людям, какая и нами двигала, нами всеми, людьми старшего поколения, участниками навязанной нам гражданской войны!.. Приходилось нам отвечать жестокостью на жестокость. Раз пришлось прибегнуть во имя светлого будущего для темных, забитых масс к вооруженному восстанию, то какой же мог быть тут разговор о белых ризах? Если против тебя идут с винтовкой в руках, то и у тебя должна быть та же винтовка, а если выставляют на тебя пушку, то дурак будешь, если пушки не выставишь сам!.. И если вот теперь ополчатся против нас фашисты в Германии, в Италии, Японии, то разве мы должны глядеть на них глазами кротких людей: придите княжить и владеть нами; нет, мы должны дать им жестокий отпор, а вот тут-то ваш новый кокс и должен сослужить свою службу... И вот что я вам хочу сказать, Леонид Михайлович, если вам кто-нибудь препятствовать будет в этом вашем деле, - я знаю, палки в колеса таким новаторам, как вы, у нас вставлять умеют, охотники до этого таятся везде (разговор этот происходит в Москве, в 1934 году. - И. Ш.), мы от них не очистились, нет, - бейте их, подлецов, непосредственно в зубы! И вас не будут судить за членовредительство, а дадут вам орден! Ведь бил же всяких там немцев-шумахеров наш Ломоносов в Российской Академии наук, значит без этого было ему нельзя - и никто не отдавал его под суд за это. А что мешали ему, - то да: мешали, и даже слишком мешали..."